Русский военный рассказ XIX

«Русский военный рассказ XIX — начала XX века».

М., «Правда», 1988. 640 с. Тир. 450.000 экз.

ВОЕННЫЙ РАССКАЗ ЗА СТО ЛЕТ

На протяжении веков войны формировали европейскую историю, становясь самыми высокими ее вехами, и затихли здесь (хочется верить, навсегда) лишь сорок с небольшим лет назад. Затихли, но не дают о себе забыть — к войне европейцы постоянно готовятся, страшась быть застигнутыми ею врасплох, и это стало государственным инстинктом, стабильным элементом человеческой психики. Отсюда и постоянство военного сюжета в российской словесности.

Возмужавшая, ставшая полнокровной, русская литература с начала XIX в. уверенно обращается к военной теме и не отказывается от нее на протяжении всего столетия, достигнув вершин ее осмысления в гениальном романе Л. Толстого. В литературу приходят писатели, бывшие на войне офицерами и солдатами действующей армии, врачами и корреспондентами. Они приносят свой военный опыт, отчего художественный анализ поступков и переживаний человека, оказавшегося волею судьбы в чрезвычайных фронтовых обстоятельствах, становится с каждым новым произведением более тонким и углубленным.

В сборник включены рассказы, а также отрывки из более обширных повествований, принадлежащие писателям XIX — начала XX в., от Федора Глинки и Дениса Давыдова, родившихся на закате века Екатерины Великой, до Максима Горецкого и Алексея Толстого, завершивших свой писательский труд и жизненный путь в наше, советское время. У читателя есть возможность проследить, как менялись манера авторского письма, восприятие войны, изображение человека на войне и военной службы.

Участники Отечественной войны 1812 г., боевые офицеры Ф. Глинка и Д. Давыдов писали свои «Очерки» и «Письма» в течение 20—30 годов XIX в., т. е. много лет спустя после отгремевших сражений. К тому времени, естественно, многие подробности военных со-

бытий стерлись в их памяти, да и задачей их было воссоздать общую картину и канву боевых действий, будь то Бородинское сражение или партизанские рейды по тылам противника. Отсюда широкие мазки, которыми они пользуются в своем творчестве. И тот, и другой войну окутывают романтическим флёром, а Д. Давыдов даже излишне поэтизирует партизанский образ военных действий, которым придает несвойственные им черты рыцарственного гусарства. Это вполне понятно. Оба писателя, будучи людьми века XVIII, сформировались как поэты (не будем забывать, что они были поэтами) на рубеже двух столетий в рамках и традициях романтической школы, задолго до ярчайшей звездной вспышки, каковой был феномен Пушкина. Пережив гения-современника, они остались писателями допушкинской поры. И не только это. Они сражались на фронте Отечественной войны, самой патриотической, какую когда-либо до того вела Россия. Цель той войны была четкой и ясной: враг вторгся в родные пределы, и нельзя щадить себя, покуда он не будет разбит и изгнан. Фельдмаршал Кутузов как-то сказал: «Народ разумеет войну сию нашествием татар и, следовательно, считает всякое средство к избавлению себя от врагов не только не предосудительным, но похвальным и священным». Из того же исходили полковники Ф. Глинка и Д. Давыдов и не ведали сомнений.

Выиграв войну 1812—1814 г., Россия не прекращала воевать, однако последующие войны не были столь же безупречны с ее стороны, а потому (были, конечно, и другие причины) у просвещенных русских людей не могли не возникнуть сомнения в их осмысленности. Эти сомнения четко (видимо, впервые в русской литературе) сформулировал самый крупный мыслитель среди русских писателей, участвовавших в боях. В рассказе «Севастополь в мае» Л. Н. Толстой говорит: «Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать».

Через двадцать с лишним лет ту же мысль выскажет погибающий от ран герой рассказа Вс. Гаршина «Четыре дня»: «Мать моя, дорогая моя! Вырвешь ты свои седые косы, ударишься головою об стену, проклянешь тот день, когда родила меня, весь мир проклянешь, что выдумал на страдание людям войну!»

Чем ближе к нашим дням, тем настойчивее в произведениях русских писателей звучит уверенность в бессмысленности, бесчеловечности, противоестественности войны. Если Крымская и Русско-турецкая войны были для русских солдат и офицеров войнами осмысленными — они либо защищали свою землю, либо освобождали близких по крови и вере болгар, то Русско-японская и Первая мировая рядовыми ее участниками воспринимались как бессмысленные бойни. Зачем, по чьей злой воле они гибнут на сопках Манчжурии или на топких полях Восточной Пруссии? «Русский человек умеет умирать

и будет умирать, но — господи! Дайте же за что умереть!..» — восклицает капитан Катаранов из рассказа В. Вересаева «В мышеловке» (цикл «Из рассказов о Японской войне»). «Да здравствует война — уничтожение скотов скотами», — саркастически заключает Левон Задума (М. Горецкий. «На империалистической войне») после бессмысленного наступления и столь же бессмысленного отступления в августе — сентябре 1914 г. Как ему не согласиться с пленным немцем, который говорит: «Зачем война?.. В России и своей земли некуда девать». Диалог русского солдата и пленного немца особенно красноречив: никто из них не знает, почему и кем начата война:

«— Ваш кайзер объявил войну.

— Нет, ваш царь.

Война ужасна — эта тема присутствует в подавляющем большинстве помещенных в сборнике рассказов. Растерзанные тела на поле боя, залитые кровью, заполненные стонами и криками раненых, пропахшие омерзительным запахом гниющего мяса лазареты. Война и страдания — моральные и физические — нерасторжимы. Человек страдает в ожидании гибели, страдает от неудобств неустроенного военного быта, страдает от ран.

Начиная рассказ «Севастополь в декабре месяце», Л. Толстой советует всякому, впервые приехавшему в осажденный Севастополь, зайти в госпиталь, чтобы лучше понять защитников города, ощутить обстановку узаконенного безумия. «Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутации. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку... увидите ужасные, потрясающие душу зрелища».

Современники Л. Толстого, первые читатели его «Севастопольских рассказов», были потрясены страшной правдой о войне, рассказанной ее очевидцем, однако их потрясения, не говоря уже о тысячах загубленных жизней, не значили ровным счетом ничего. Через полвека после окончания Крымской войны военный врач В. Вересаев опишет похожую сцену, случившуюся в Маньчжурии.

Лик войны отвратителен и вместе с тем война — великий, хотя и самый жестокий на свете экзаменатор. В огне, под обстрелом быстро и безошибочно выясняется истинная ценность человека. Кто он: трус или храбрец? — этим вопросом озадачен н мучается не один герой «Севастопольских рассказов». Молодой офицер Владимир Козельцов три месяца едет в Севастополь и всячески стремится замедлить свое продвижение вперед, так как еще не знает, насколько он храбр, по молодости он еще плохо себя знает. Наконец он оказывается и опасном обстреливаемом месте обороны. «Володе вдруг сделалось ужасно страшно: ему все казалось, что сейчас при-

летит ядро или осколок и ударит его прямо в голову», — пишет Л. Толстой. На следующий день он попадает на батарею, где ему предстоит служить, и та же неотвязная мысль о собственной трусости не покидает его. Но вот настало время проверять себя в деле. Володе по жребию выпадает идти во главе небольшого отряда на подмогу мортирной батарее. Все решилось и отступать нельзя. Володя берет себя в руки: «Володя бодро шел впереди солдат, и хотя сердце у него стучало так, как будто он пробежал во весь дух несколько верст, походка была легкая и лицо веселое». Начинается бой — французы идут на штурм батареи, причем обходят ее с тыла. Паника, солдаты Володиной команды бегут. Но Володя остается на месте. При виде струсившего юнкера он думает: «Неужели я могу быть похож на него?» Он погибает на захваченной противником батарее, потому что бежать он был не вправе, погибает, так и не успев убедиться в своем несомненном мужестве.

Вот, однако, ситуация противоположного свойства. Вольноопределяющийся Шолопутов (М. Горецкий. «На империалистической войне») бахвалится перед товарищем, изображая себя бывалым, обстрелянным воином. Так он ведет себя до боя, но грянули орудия и «старый юнкер» (как он себя величает) прячется в покинутой хате, притворившись больным. К вечеру бой стихает. «Затем произошла встреча с Шолопутовым. Выходя во двор, командир увидел его лежащим в углу сеней на грязной шинели:

— Ранен, Шолопутов?! Шолопутов! — обратился к нему командир.

— Гм-м-у...

— Ты ранен, Шолопутов?

— Никак нет... у меня нога...

— Что нога-а? — и давай его тормошить.

— Болит сильно... Ударил как-то.

— Тоже мне воин, — с высокомерным пренебрежением бросил герой-командир и торопливо, будто избегая чего-то противного, вышел».

Исследуя природу храбрости и трусости, русские писатели показывают, как неожиданно для себя поступает человек в чрезвычайной ситуации. Если Володя Козельцов долго мучается сомнениями на счет своих качеств воина, то кормчий Савелий Никитин (А. Бестужев-Марлинский. «Мореход Никитин») вопросом о том: храбрец он, или трус — не задается вовсе. Весь путь по бурному морю к Соловецким островам он думает об оставленной на берегу невесте; нежданно-негаданно его вместе с судном и товарищами захватывает в плен английский корсар. Мгновенное качественное изменение его социального положения: только что свободный помор, владелец торгового карбаса и вот уже бесправный, обездоленный пленник на борту пиратского судна. Подавленный неудачей, он лежит ночью на палубе

под старым парусом без сна. Савелий не разгадывал ни мысли, ни тайн творения, но они совершались в нем без его ведома», — мудро и несвойственно для него лаконично замечает А. Бестужев. В душе не очень сложно организованного человека происходит несознаваемая им работа. «И вдруг огневая мысль выстрелила в голову Савелия и проструилась по всему его составу. Ему показалось, кто-то крикнул на ухо: «Овладей куттером!» (парусник с паровой машиной. — Е. Г.), Никитин и его спутники захватывают английский корабль, движимые мгновенным порывом к освобождению.

Володя Козельцов умирает героем, потому что офицер, дворянин, интеллигент, наконец, не имеет права быть трусом; свободный помор Савелий Никитин рискует жизнью, поскольку воля дороже жизни, но почему же идут на верную гибель под пули, под осколки снарядов миллионы неграмотных солдат, взятые рекрутами из крепостных или же сыновья недавних крепостных? Левон Задума, от имени которого ведет повествование Максим Горецкий, природу военной доблести рядовых пехотинцев, артиллеристов, связистов объясняет так: «Какие мы герои... георгиевские кавалеры? Если б мы не боялись наказания, если б не военная дисциплина, ни один из нас... наверняка и с места не сдвинулся бы». То есть герои из-под палки!

Это верно, но только отчасти: понятие воинского долга, верность присяге не чужды и простым солдатам и матросам, коль скоро они перестали быть крестьянами, оказавшись на военной службе. И чем дольше длилась эта служба, тем более они проникались идеей долга. Именно долг движет русскими моряками с разбившегося во время Русско-японской войны корабля, когда они многие дни и ночи пытаются добраться до российских берегов на небольшом полуразрушенном боте (Новиков-Прибой. «У дальних берегов»). Голодные, в непросыхающей одежде, обессилевшие, они жаждут увидеть землю, и земля появляется. «Командир знал, что это был остров Иезо с удобными бухтами, где можно бы укрыться и запастись пресной водой. Но подойти к нему, густо населенному японцами, означало верный плен». Моряки отворачивают в открытое море, навстречу почти неминуемой гибели, оставаясь верными присяге.

Все причины геройского поведения, перечисленные выше, для медицинской сестры Васильевой из рассказа Вас. Немировича-Данченко «Сестра милосердия» значат немного: она не офицер, не присягала, и в случае проявления малодушия ей не грозит военно-полевой суд. Она приехала на войну помогать раненым, но никто не обязывал ее рисковать жизнью ради спасения вражеских солдат.

«Один турецкий раненый, как нарочно, метался у самого вала. Крики его так и раздавались в ушах. Пробовали его пристрелить солдаты, нельзя... В мертвой зоне лежал совсем». Пристрелить раненого, чтобы не мучился, а заодно и не досаждал здоровым, — таково

милосердие бойни. Но сестрой движет истинное, высокое сострадание «И, прежде чем мы успели опомниться, прежде чем успели схватить ее за платье, Васильева была уже за валом... Сестра не обращала внимания на смерть, торжествовавшую свистом и злобным жужжанием вокруг нее свою дешевую победу, наклонялась над кустарником и отыскивала раненых турок». Сострадание выталкивает ее под пули, а ведь в обычной жизни это была, вероятно, кроткая женщина, традиционно боявшаяся грозы, темноты и мышей.

Война резко, качественно отличается от мирного существования — она ведется, имея ближайшей целью массовые убийства. С точки зрения здравого смысла, больше всего на свете ценящего жизнь, такое занятие абсурдно, но как всякое человеческое предприятие оно требует затраты значительных усилий. Люди, рожденные жить, в поте лица трудятся ради торжества смерти. И выясняется, что война — изнурительная работа. Солдату приходится рыть окопы, строить долговременные укрепления, таскать на себе тяжелые орудия и боеприпасы. Так было в 1812, 1854—1855, 1877—1878, 1904—1905 и в 1914—1918 гг. За сто лет война механизировалась лишь очень незначительно: к 1914 г. появились в небольшом числе танки, автомобили и самолеты, но на судьбе пехотинцев и артиллеристов это никак не отразилось. Артиллерия как была, так и осталась на конной тяге, а пехота, как и столетие назад, мерила версты в пешем строю, и потому работы военному человеку не убавилось. «Орудийная прислуга, — рассказывает Левон Задума, — так наработалась за день у пушек, что некоторые номера с трудом поднимали руки и проливали еду дрожащими ложками. Работали от семи утра до девяти вечера, без отдыха и обеда, то заряжая пушки, то подкапывая хоботы, то еще чем-нибудь занимаясь».

Рассказчик употребляет слово «работали», командир благодарит артиллеристов за «молодецкую работу», притом никого не удивляет, что интенсивное смертоубийство можно считать работой. Война — это уничтожение, разрушение человеческих жизней, военного и гражданского имущества, созданного на земле человеком с трудом и выдумкой. Предполагается, что военные действия ведутся в ограниченных масштабах с целью нанести ущерб вооруженному противнику. Но стоит только начать эту «молодецкую работу», и тогда удержать ее в определенных границах становится невозможно: врагом делаются и ребенок, и женщина, и старик, говорящие на языке врага. Командование пытается внушить солдату, что уничтожать можно только вооруженного противника, что убивать и грабить мирных жителей недопустимо, но все эти запреты и ограничения звучат неубедительно, Противник обороняет город или село, заняв дома мирных жителей. Как можно выбить его из этих домов, не нанеся им при этом ущерба? Если города и села можно громить из пушек и бомбить с воздуха, то почему же неприкосновенно имущество внутри разрушенных,

оскверненных жилищ? Почему неприкосновенны несчастные, никому не нужные, никем уже не защищаемые мирные жители?

Для солдата разобраться в этих вопросах и противоречиях чрезвычайно сложно. К тому же с крестьянином, переодетым в военное обмундирование и получившем в руки оружие, происходит метаморфоза. Теперь он вырван из сельского мира, а это значит, что законы его общины больше не действуют, тем более что и раньше их действие ограничивалось общинными границами. Теперь этот крестьянин — член нового сообщества, задача которого не пахать и сеять, как раньше, а убивать и разрушать, и законы, значит, теперь действуют иные. Вчерашний пахарь, скотовод, не смевший позариться на соседнее добро или поднять руку на соседа, в одночасье становится бессмысленно жестоким убийцей, мародером, насильником. «Молодецкая работа» развращает, резко обесценивает человеческую жизнь, оттого вполне объяснимо поведение русских солдат первой мировой войны, описанное в рассказах М. Горецкого.

«В соседнем доме обнаружили рояль. Почти каждый побарабанил пальцами. В конце концов надоело. Наш ездовой ударил шашкой вдоль по клавишам. Пехотинцы подняли крышку и оборвали струны. Когда подошел офицер, все разбежались, кто куда». Почему и не разбить тот рояль: с собой его не возьмешь, хозяина рядом нет, к тому же он вражеский, и вообще барская утеха.

Дальше эпизод пострашнее: «Со стороны небольшого леса до нас долетело несколько выстрелов — то ли из карабина, то ли из револьвера. Стало немножко тревожно…

Видим: верхом на лошади едет оттуда хмельной казак. Стараясь ровнее держаться в седле, он рапортует командиру, что застрелил «двух немцев-шпионов», и подает отобранные бумаги.

Командир читает и болезненно кривится на усердного воина — из паспортов, конвертов и замасленных записок видно, что это — русские чернорабочие, которые уезжали в Германию на заработки и теперь возвращались домой.

Казак растерялся, но не очень: видно не поверил. Он неграмотный».

Закон войны: хмельной, неграмотный казак волен в жизни и смерти людей, в том числе и соотечественников — стреляет, не разобравшись, не задумываясь. Потом «растерялся, но не очень», так как знает, что за такую ошибку ничего ему не будет: мало ли убивают своих и чужих! Война все спишет.

Неразбериха — обязательная составная часть военной кампании. Об этом читаем и у Д. Давыдова, Л. Толстого, В. Гаршина, В. Вересаева и у М. Горецкого. Причин тому много, но главная задача в том, что неразбериха запланирована, именно в расчете на дезорганизацию боевой деятельности противника готовятся те или иные фронтовые мероприятия. Усилиям неприятеля во всех войнах XIX в. способст-

вовали плохая связь между русскими войсками, бездарность начальствующего состава, головотяпство на различных уровнях, безграмотность, бескультурье и плохая специальная военная подготовка солдатской массы.

Интересен, например, такой эпизод у М. Горецкого: «Минут через двадцать после стрельбы прибегает, высунув язык, весь в поту, ординарец второго дивизиона: командир просит не стрелять, потому что мы... поражаем свою пехоту…»

К 1914 г. телефоны в войсках имелись, так почему же нужно было посылать ординарца, почему заранее не была обеспечена проводная связь? И как можно было планировать артналет, не установив достаточно надежно расположения хотя бы своих частей?

Девятнадцатого августа 1914 г. батарея, в которой служил Левон Задума, накрыла огнем свою пехоту. «Сначала крыли уфимцев, потом перенесли огонь на уральцев, — шутят солдаты». Прошла неделя, и двадцать шестого августа в дневнике рассказчика появляется запись: «Вчера и сегодня летают аэропланы. Пехота наша обстреляла свой же самолет. Летчики вынуждены были сесть». Воистину «работали» по принципу: бей своих, чтобы чужие боялись!

Много ли возьмешь с плохо обученного крестьянина, который не умеет отличить свой самолет от вражеского? Куда губительнее для армии и ее судеб была традиционная бездарность командования. «Одна правда: у нас есть «господа офицеры», но нет полководцев», — сетует все тот же Левон Задума.

На протяжении столетия русские писатели с горькой иронией изображали «отцов-командиров», которые, имея ничтожные полководческие способности, приводили вверенные им войска к обескураживающим поражениям.

Самым честным из бездарных военачальников, о которых рассказывают авторы этого сборника, был, видимо, адмирал Чичагов, тот самый, благодаря нерасторопности которого Наполеон сумел переправить остатки своей армии через Березину и оторваться от преследовавшего его Кутузова. «Когда Чичагов, вернувшись из Игумена, — сообщает Д. Давыдов в «Дневнике партизанских действий 1812 года», — решился атаковать французов, он, по мнению некоторых, обратясь к своему начальнику штаба Ивану Васильевичу Сабанееву,… сказал ему: «Иван Васильевич, я во время сражения не умею распоряжаться войсками, примите команду и атакуйте неприятеля».

Если это правда, то, видимо, это уникальный случай — остальные горе-полководцы не только не отказывались от управления войсками, но более того, ничуть не колеблясь, с упоением отдавали бездарные приказания, уверенные в их гениальности.

Вот он во всей своей красе генерал по прозвищу «молодчага» из рассказа Вс. Гаршина «Из воспоминаний рядового Иванова». В 1877 г. полк совершает многонедельный переход к театру военных

действий. Встретив на пути залитую водой долину какой то реки, измученные солдаты останавливаются передохнуть.

«Завидев остановившийся батальон, генерал подлетел к нам и выскочил из коляски…

— Что такое? Почему остановились? Кто позволил?

— Ваше превосходительство, залило дорогу, а по полотну сейчас должен пройти поезд.

— Залило дорогу? Поезд? Вздор! Вы приучаете солдат нежничать! Вы делаете из них баб! Без приказания не останавливаться!..

Генерал браво идет в воду, покрикивая: «За мной, ребята! По-суворовски!»

Рискуя утопить малорослых, генерал переводит батальон через гигантскую лужу. «Между тем, — продолжает рядовой Иванов, — генеральский кучер, походив у берега и посовав в поду кнутовищем, сел на козлы и благополучно переехал черед воду немного в стороне от того места, где перешли мы; воды едва хватило по оси коляски».

В глупую генеральскую голову не приходит простая мысль «посовать в воду кнутовищем», так что можно представить, сколько крови он прольет понапрасну, посылая батальоны в бой, точно так же не обдумав маневр, не проведя предварительной разведки, но будучи твердо уверенным, что действует «по-суворовски».

Один из тех «стратегов», что проиграли войну в Маньчжурии, описан Вересаевым в рассказе «Исполнение земли». «Дряхлый и неумелый, он в каждом бою покрывал себя позором, но все-таки крепко держался в армии, потому что в Петербурге у него была исключительно высокая рука».

Выглядит диким, тем не менее это исторический факт: критерием успеха боевой операции, как и доблести участвовавших в ней войск, у части высшего командования русской армии в годы Русско-японской войны служило число убитых и раненых. «— А командир Ромадановского полка, — говорит один из героев рассказа В. Вересаева «В мышеловке», — умница, дельный — почти без потерь взял три укрепленных деревни, — корпусной не подал ему руки! «Отчего у вас так мало потерь? Вы — трус! Вот слесарцы восемьсот человек потеряли!..» И никто из его полка не получил награды». Зато командира слесарцев, при явной его профессиональной непригодности, наградили золотым оружием.

Отношение командиров к русскому солдату, храброму, стойкому, неприхотливому, — это тема общая для всех авторов сборника. С восхищением отзывается о своих товарищах-партизанах, называя их в шутку «мои скифы», Денис Давыдов. С глубокой симпатией описывает солдат и матросов — защитников Севастополя сражавшийся с ними бок о бок артиллерийский офицер Лев Толстой. Как бы выражая чувства и мысли лучшей части русского офицерства, говорит сквозь слезы уже цитированный здесь герой В. Вересаева капитан

Катаранов: «Вы еще мало видели в бою нашего солдата. Какие молодцы! На смерть идут, как на работу, спокойно и без дрожи...»

Таким образом, перед нами два типа отношения офицеров и генералов царской армии к солдату. Первое: безразлично-пренебрежительное, как к домашнему скоту, изобильному поголовьем, который не имеет смысла щадить, поскольку убыль в «стаде» всегда с лихвой можно покрыть новыми наборами. Некоторые из этих военачальников, как мы уже видели, считали даже необходимым «уложить» как можно больше своих людей, чтобы добиться новых наград и снискать расположение такого же глупого и преступно бесчеловечного начальства. Эти командиры с их отношением к солдату, а значит, и к простому человеку вообще, могли сформироваться только в стране рабов, под сенью крепостного права.

Второй подход сочувственный, доброжелательный, с элементом восхищения. Мировоззрение офицеров этого типа формировалось под влиянием гуманных наставников типа М. С. Перского (Н. Лесков. «Кадетский монастырь»), европейских и русских освободительных идей, вопреки общепринятой крепостнической практике. «Ведь это все кругом люди, не мешки с песком», — говорит капитан Катаранов. Благодаря тому, что в русской армии были генералы и офицеры, ценившие солдата, знавшие свое дело, на долю России в войнах XIX — начала XX в. выпадали не только поражения.

Кроме этих двух полярных типов, существовал тип серединный, являвший отношение сложное, противоречивое. В рассказах сборника представителями третьего типа можно считать капитана первого ранга Сбойникова из рассказа Станюковича «Кириллыч» и штабс-капитана Венцеля, описанного Вс. Гаршиным в рассказе «Из воспоминаний рядового Иванова». Обоих офицеров объединяет чрезвычайно жестокое обращение с матросами и солдатами.

Сбойникова за жестокость матросы прозвали «генерал-арестантом». При этом, по словам старого севастопольского инвалида Кириллыча, «его, бывало, всегда назначали командиром на то судно, где какая ни на есть по службе неисправка была... А надо вам сказать, что этот самый генерал-арестант по службе первый, почитай, капитан был. По всем частям дока... Ни один боцман его не проведет... А уж управлялся судном — одно слово... И у его на судах первая по всему флоту команда была... Их и звали чертями»... Сбойников муштровал матросов ежедневно и беспощадно, зная только одно средство обучения и внушения — порку, причем в громадных дозах. Матросы, служившие с ним, уверяли, что другого такого тирана на Черноморском флоте не было.

Такой же дурной репутацией у солдат пользовался штабс-капитан Венцель. Этот образованный человек, который разбирался в литературе, читал по-французски, учил немецкие стихи, за малейшую провинность саморучно избивал солдат своей роты в кровь. Солда-

ты его боялись и ненавидели, однако рота Венцеля была лучшей в батальоне. «У кого люди лучше всех накормлены? — говорит командир батальона. — У Венцеля. У кого лучше выучены? У Венцеля. У кого почти нет штрафованных? Кто никогда не отдаст под суд — разве уж очень крупную пакость солдат сделает? Все он же».

Похоже ведет себя Сбойников: доведенный тиранством капитана до отчаяния, матрос кидается на него с ножом, по Сбойников не отдает его под суд, а наказывает по своему обыкновению линьками. Сбойников гибнет на Малаховом кургане. В кармане его мундира находят пакет с пятью тысячами рублей, которые он завещал раздать матросам его экипажа. А Венцель рыдает после кровопролитного боя, в котором его рота потеряла половину своего состава.

Кто же они, эти удивительные люди? Сбойников — офицер старого закала. Свое поведение он не объясняет, да и не стал бы он объясняться со своим вестовым Кириллычем. Венцель дает объяснения вольноопределяющемуся Иванову: «Если бы с ними можно было говорить, я бы действовал словом. Слово для них — ничто. Они чувствуют только физическую боль». Интуитивно, видимо, из того же исходит и Сбойников.

Конечно же, безграмотные солдаты, взятые в армию из глухих деревень, раздражали офицеров своею темнотой и неразвитостью, искушали забитостью и безответностью. Чувствуя свою безнаказанность, офицеры распускались, изменяя идеалам своей молодости, предавая былые интеллигентские убеждения. К тому же телесные наказания вплоть до 1861 г. считались самым эффективным средством воздействия на ум и душу человека. Офицеры по большей части приходили в войска из помещичьих усадеб, где порка крепостных была такой же обыденностью, как баня по субботам. Небольшой пример: в обширном имении Петровское в Тамбовской губернии, по архивным данным, за 1828—1829 гг. было перепорото 79% записанных за имением крестьян. По мере приближения 1861 г. вакханалия порок понемногу утихала, но традиция рукоприкладства сохранялась очень долго.

Вместе с тем воспитанные на лоне природы вместе с крестьянскими детьми молодые баричи любили, по-своему жалели мужика, а потом — солдата. Любили, но «странною любовью». Выпороть, ударить солдата или матроса не значило унизить его, а вот держать его впроголодь, плохо одетым и обутым — это было уже издевательством, да и не по-хозяйски. Так извращенно крепостное рабство формировало сознание рабовладельцев и рабов.

Рассказы сборника густо населены солдатами и матросами — они и есть армия, войско, живые страдающие люди. И слово они, конечно же, понимают, только нужно знать это слово. Необходимы талант, терпение, подготовка: командиром, как и педагогом, ведь тоже нужно родиться.

Среди положительных качеств рядовых русской армии авторы сборника отмечают их незлобивость. Они не испытывают стойкой ненависти к вражескому солдату. Да и то сказать: на протяжении всего XIX столетия и в начале века XX ни одна из вражеских армий не вела себя столь жестоко по отношению к русским людям, как фашисты во второй мировой войне.

Прекрасную сцену короткого перемирия, заключенного для уборки мертвых тел, описывает Л. Толстой: «Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть на это зрелище и с жадным и благосклонным любопытством стремятся одни к другим». Они встречаются между траншеями, оглядывают, расспрашивают, чуть ли не ощупывают друг друга, обмениваются табаком и похвалами. В эти короткие часы они все — русские и французы — доброжелательные люди, и невозможно представить, что еще вчера они со всем своим желанием и умением стремились нанести противоположной стороне максимальный урон.

В рассказе Вас. Немировича-Данченко «В секрете» тоже описана сцена мирной встречи русского и турецкого солдата во время войны. Русский боец, сидящий «в секрете» и смертельно соскучившийся без курения, заползает ночью в окоп турецкого дозорного, который в нескольких шагах от него раскуривает свою трубку, с тем, чтобы разжиться у него табаком. Самое поразительное, что турок принимает его и угощает куревом. Право же, еще сто лет назад война была патриархальной! Возможно ли было такое в годы второй мировой, особенно на русско-германском фронте?

Оба писателя передают разговоры врагов, на короткое время ставших друзьями. И в том и в другом разговоре проступают черты, видимо, издавна свойственные нецивилизованному русскому человеку: незлобивость, бахвальство, простодушная бестактность в обращении с чужеземцем.

Севастопольский солдат так объясняется с французом: «Рус бун, — говорит солдат в розовой рубашке, причем присутствующие покатываются со смеху, — Франс нет бун, бонжур, мусье, — говорит… и треплет француза по животу и смеется».

Солдат русской армии, что заполз к туркам за табаком, своего благодетеля называет то «гололобый дурак», то «свиное ухо», то «бритый черт». Исстрадавшись без курева, терпя недостаток в пище и одежде, русский солдат тем не менее зовет турка в свой лагерь в гости, уверяя его: «У нас, брат, хорошо! У нас, брат, чудесно!» И тут же без передышки грозит: «У нас такой майор есть — Горталов… Он завтра до вас, бритых чертей, доберется. От него не уйдешь, будь спокоен!» Все вперемешку в этой голове. Во время русско-турецкой войны — это замечают Вс. Гаршин и Вас. Немирович-Данченко — русские солдаты были уверены, что идут за Балканы усмирять взбунтовавшихся турок. «Сидели бы по

домам да сосали свою галету, а то — бунтовать! А теперь мы вас усмирять должны», — говорит жаждущий курильщик из рассказа «В секрете».

На первый взгляд поразительно, однако, строго говоря, симптоматично и закономерно: ведь русский солдат со времен Петра I был не только защитником отечества, но и участником колониальных захватов, усмирителем революционных выступлений в собственной стране и за рубежом. Только что усмирял своего брата русского мужика, усмирял Польшу, потом Венгрию, и снова Польшу… Отчего же не усмирить и «турку»?

До сих пор речь шла о войне, о поведении человека в чрезвычайных фронтовых обстоятельствах, однако сборник военных рассказов был бы составлен односторонне, если в него не были бы включены рассказы о военном быте в мирное время, о военном воспитании детей и, наконец, если бы в него не вошел военный детектив. Рассказ А. Куприна «Штабс-капитан Рыбников» представляет пример «шпионского» рассказа начала века. Этот рассказ интересен не только как произведение больших художественных достоинств, написанный отличным писателем, но и как один из первых образцов этого жанра.

С самого начала нам ясно, что Рыбников — японский шпион, но мы не предполагаем, как он будет разоблачен. В качестве сыщика-разоблачителя действует фельетонист большой петербургской газеты, причем разоблачитель он странный: разоблачив разведчика, он проникается сочувствием к его опасной жизни, а равно восхищением его мужеством и не стремится выдать его властям. Знак времени: война, развязанная царем за тридевять земель, не будила в обществе патриотические чувства.

Мы, сегодняшние искушенные читатели, начитавшиеся до перенасыщения детективной литературы, познавшие самые изощренные методы разведки и контрразведки, не можем не удивляться тому, сколь примитивен в своих методах был шпион «образца 1905 г.», и соответственно такой же была противостоящая ему служба охраны государственных и военных тайн.

Наконец еще одно соображение, которое возникает при чтении сборника, вернее при чтении только одного из рассказов — это рассказ Л. Толстого «Севастополь в мае». Мысль, высказанная Толстым, пожалуй, уникальна, ни у кого другого из авторов, здесь собранных, она не встречается. Недаром она высказана гением. Лев Николаевич пишет: «Мне часто приходила странная мысль: что, ежели бы одна воюющая сторона предложила другой — выслать из каждой армии по одному солдату? Желание могло бы показаться странным, но отчего не исполнить его? Потом выслать другого, с каждой стороны, потом третьего, четвертого и т. д., до тех пор, пока осталось бы по одному солдату в каждой армии (предполагается, что армии рав-

носильны и что количество было бы заменяемо качеством). И тогда, ежели уже действительно сложные политические вопросы между разумными представителями разумных созданий должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата — один бы осаждал город, другой бы защищал его».

Гениально просто! Ведь это не что иное, как план поэтапного разоружения и сокращения вооруженных сил, провозглашение принципа разумной достаточности вооружений. В плане учитывалась также необходимость достижения примерного паритета («предполагается, что армии равносильны»). Предложение было блестящим, но преждевременным. Человечеству в последующие сто лет понадобилось истребить в войнах десятки миллионов жизней, заглянуть в бездну глобальной катастрофы, чтобы приступить к осуществлению «странной мысли» артиллерийского поручика Левушки Толстого. Приходит время, когда «странные» мысли одиночек прошлого овладевают умами миллиардов обитателей планеты. Можно в связи с этим предположить, что станет когда-нибудь реликтом военная тема в литературе и новых рассказов о новых войнах писать не будут за прекращением таковых навсегда. Еще одна странная мысль.

Е. А. Глущенко

СОДЕРЖАНИЕ

Ф. Н. Глинка. «Очерки Бородинского сражения»

Д. В. Давыдов. «Дневник партизанских действий»

А. А. Бестужев-Марлинский. «Мореход Никитин»

Л. Н. Толстой:

«Севастополь в декабре месяце»

«Севастополь в мае»

«Севастополь в августе 1855 года»

П. И. Якушкин. «Из рассказов о Крымской войне»

К. М. Станюкович. «Кириллыч»

Н. С. Лесков: