Какая эта жалкая, убогая мысль, будто животные — автоматы, лишенные сознания и чувства, и будто они всегда действуют одинаково, ничему не научаются, ничего не совершенствуют и т. д.!
Птица делает гнездо полукруглым, когда она вьет его у стены, в четверть круга, когда оно в углу, и круглым на дереве; разве она строит его всегда одинаково? Разве охотничья собака, которую ты дрессировал в течение трех месяцев, знает теперь не больше, чем до твоих уроков? Разве чиж, которому ты насвистываешь мелодию, сразу же повторяет ее? Разве тебе не приходится потратить много времени, чтобы его обучить? Разве ты не замечал, как он ошибается и исправляет себя?
Разве ты считаешь, что у меня есть чувство, память, мысли только потому, что я с тобой говорю? Ну так вот, я не разговариваю с тобой; ты видишь, что я вернулся домой с огорченным лицом, с беспокойством ищу какую-то бумагу, открываю письменный стол, вспомнив, что я положил ее туда, нахожу и радостно читаю ее. Ты заключаешь, что я испытал чувства огорчения и удовольствия, что у меня есть память и сознание.
Сделай же сам вывод относительно собаки, которая потеряла своего хозяина, с жалобным воем искала его по всем дорогам, которая входит в дом встревоженная, беспокойная, спускается, поднимается по лестнице, ходит из одной комнаты в другую и, наконец, найдя любимого хозяина в его кабинете, выражает ему свою радость веселым лаем, прыжками, ласками.
Варвары хватают эту собаку, которая так неизмеримо превосходит человека в дружбе; они прикрепляют ее к столу, они разрезают ее живьем, чтобы показать тебе ее мезентариальные вены. Ты обнаруживаешь в ней точно такие же органы чувств, какие есть в тебе. Отвечай, ты, полагающий, что организм — машина: неужели природа вложила в это животное органы чувств, для того чтобы оно ничего не ощущало? Неужели оно обладает нервами, для того чтобы быть бесчувственным? Не приписывай природе такое безрассудное противоречие.
Но школьные учителя спрашивают, что такое душа животных? Этот вопрос мне непонятен. У дерева есть способность принимать в свои фибры циркулирующий по нему сок, распускать почки листьев и плодов; спросите ли вы меня, что такое душа этого дерева? Оно получило эти дары, как животное — дар чувства, памяти, некоторые представления. Кто наделил его этими дарами? Кто дал ему все эти способности? Тот, кто заставляет расти полевую траву, а землю — тяготеть к солнцу.
Души животных — формы субстанциальные, сказал Аристотель, а вслед за Аристотелем — арабская школа, а вслед за арабской школой — школа ангелитская, а вслед за ангелитской школой — Сорбонна, а вслед за Сорбонной — уже никто на свете этого не говорил.
"Души животных материальны?" — вещают другие философы. Они имели не больше успеха, чем те. Тщетно спрашивал их, что означает материальная душа; им приходится признать, что это — материя, наделенная чувством, но кто дал ей эти чувства? Это — материальная душа; значит, материя дает чувство материи; они не могут выйти из этого круга.
Послушайте, как некоторые глупцы рассуждают о животных: их душа — существо духовное, умирающее вместе с телом. Но чем вы это докажете? Как вы понимаете это духовное существо, которое, правда, имеет чувство, память и свою долю представлений и ассоциаций, но никогда не узнает того, что знает шестилетний ребенок? На каком основании вы воображаете, что это существо, не являющееся телом, погибает вместе с телом? Самые большие глупцы те, которые утверждали, что эта душа — ни тело, ни дух. Вот прекрасная теория. Под духом мы можем понимать только нечто неизвестное, что не есть тело. Таким образом, система этих господ сводится к тому, что душа животных — субстанция, не являющаяся ни телом, ни чем-то, что не есть тело.
Откуда взялось столько противоречивых мнений? Из постоянной привычки людей исследовать, что представляет собой какая-нибудь вещь, еще не выяснив, существует ли она. Каковы результаты действия этой вечной потенции, коренящейся в существе природы? Я вижу лишь два их вида — лишенные ощущений и ощущающие.
Эта Земля, эти моря, планеты, Солнце кажутся превосходными, но грубыми творениями, лишенными всякой чувствительности. Улитка, имеющая желания, некоторые восприятия и занимающаяся любовью, как представляется, обладает в этом отношении определенным превосходством над всем блеском солнц, освещающих пространство.
Однако все эти виды бытия одинаково подчинены вечным и неизменным законам.
Ни Солнце, ни улитка, ни устрица, ни собака, ни обезьяна, ни человек не могли сами себе дать ничего из того, чем они обладают. Ясно: все это ими получено.
И человек, и собака рождены независимо от их воли матерью, производящей их на свет независимо от собственной воли. Тот и другая сосут грудь своей матери, не ведая, что творят, и происходит это благодаря весьма тонкому механизму, очень сложному, понимания коего достигли лишь очень немногие из людей. И человек, и собака по истечении определенного срока обретают какие-то представления, память, волю; собака — гораздо раньше, человек — позже.
Если бы животные были попросту механизмами, это было бы лишним доказательством в пользу тех, кто считает, будто человек — тоже не что иное, как машина; однако в наше время нет более никого, кто не признал бы: у животных есть представления, память, определенная мера разума; они совершенствуют свои познания; охотничья собака учится своему занятию; старая лисица опытнее молодой и т. д.
От кого получили они все эти способности, если не от вечной первопричины, от принципа действия, великого бытия, одушевляющего всю природу?
Человек обретает способности животных гораздо позже них, однако в гораздо более выдающейся степени; возможно ли ему получить их от иной причины? У него есть лишь то, что сообщает ему великое бытие. Было бы странным противоречием, единственным в своем роде абсурдом, если бы все светила, все элементы, растения, животные, непрерывно и неодолимо подчинялись законам великого бытия, и один только человек мог бы сам собой руководить.
Мы никогда не могли получить представления о добре и зле иначе как в отношении к нам самим. Страдания животного кажутся нам злом, ибо, будучи сами такими же животными, мы понимаем, что было бы весьма плачевно, если бы с нами поступали подобным же образом. Мы с таким же состраданием относились бы к дереву, если бы нам сказали, что оно испытывает муки, когда его срубают, и к камню, если бы узнали, что ему больно, когда его выламывают. Однако мы сострадали бы дереву и камню гораздо-меньше, чем животному, ибо они менее нам подобны. Мы весьма скоро перестаем расстраиваться даже по поводу ужасной смерти животных, предназначенных для нашей трапезы. Дети, оплакивающие смерть первого цыпленка, которого они видят зарезанным, смеются над этим, когда видят это повторно.
Наконец, нет ничего убедительнее того факта, что эта омерзительная резня, непрестанно бьющая в глаза на наших бойнях и на наших кухнях, не представляется нам злом; напротив, мы взираем на этот ужас, зачастую худший, чём чумная зараза, как на благословение господне, и у нас даже есть молитвы, в которых мы благодарим бога за эти убийства. А между тем, что может быть омерзительнее, чем постоянное пожирание трупов?
Не только мы проводим нашу жизнь в убийствах и пожирании того, что убили, но и все животные убивают друг друга; они вынуждаются к этому неодолимым зовом. Земля — не что иное, как обширное поле сражений, ловушек, резни и истребления от самых крохотных насекомых и вплоть до носорогов и слонов; нет такого животного, у которого не было бы своей добычи и которое, чтобы ее схватить, не пускало бы в ход коварство и ярость, сходные с коварством и яростью паука, захватывающего в паутину и пожирающего ни в чем не повинную муху. Стадо овец в течение часа пожирает, жуя траву, большее количество насекомых, чем на Земле существует людей.
Но самое жестокое из всего этого — с очевидностью проступающее на этих ужасных подмостках постоянно возобновляющихся убийств — четкое намерение сохранять существование всех видов с помощью окровавленных трупов их взаимных врагов. Жертвы испускают дух не раньше, чем природа тщательно позаботится о том, чтобы на их место явились новые. Все возрождается для убийства.
Между тем я не встречал среди нас ни моралиста, ни кого-либо из краснобайствующих проповедников и даже никого из наших тартюфов, кто хоть сколько-нибудь призадумался бы над этим ужасным обычаем, ставшим нашей второй природой. Для того чтобы столкнуться с человеком, вменяющим нам в стыд наше кровавое обжорство, нам надо вернуться к благочестивому Порфи-рию и к сострадательным пифагорейцам или, еще лучше, надо отправиться к индийским браминам: ведь что до наших монахов, коих прихоть основателей их общин заставила отказаться от мяса, то если они не убивают куропаток и перепелов, они взамен этого являются убийцами морской рыбы и калканов; при этом ни среди монахов, ни на Тридентском соборе, ни на наших сборищах духовенства, ни в наших академиях до сих пор не решались дать наименование зла этой вселенской бойне. На соборах обо всем этом думают не больше, чем в тавернах.
Итак, мы оправдываем великое бытие за эту бойню, или, точнее, оно имеет в нашем лице сообщников.
1772 год
Пока не было странной теории, считающей животных простыми автоматами без всяких ощущений, люди никогда не приписывали животным нематериальную душу; и никто не доходил до такой смелости, чтобы сказать, что улитка обладает духовной сущностью. Все мирно соглашались с тем, что животные получили от Бога чувства, память, представления, но никак не чистый дух. Никто не злоупотреблял даром рассуждения до такой степени, чтобы говорить, будто природа даровала животным все органы чувств, для того чтобы у них не было никакого чувства. Никто не говорил, что они кричат, когда их ранят, и убегают, когда их преследуют, не испытывая ни боли, ни страха.
В то время не сомневались во всемогуществе Бога; он мог наделить организованную материю животных удовольствием, страданием, памятью, сочетанием отдельных представлений; он мог дать некоторым из них, например, обезьяне, слону, охотничьей собаке, способность совершенствоваться в искусствах, которым их обучают; он не только мог это сделать, но и сделал; вселенная была этому свидетелем.
Перейра и Декарт заявили миру, что он заблуждается, что Бог просто развлекался фокусами, что он дал животным все органы жизни и чувства, для того чтобы у них не было ни чувства, ни жизни в собственном смысле слова. Но какие-то лжефилософы в ответ на эту химеру Декарта бросились в другую крайность; они щедро наделяли чистым небом жаб и насекомых; in vitium ducit culpae fuga (Хотите избавляйтесь, хотите не избавляйтесь).
Между двумя этими безумиями, из которых первое отнимает чувство у органов чувств, а второе вселяет чистый дух в блоху, было придумано среднее; инстинкт; а что такое инстинкт? О! Это форма субстанциальная, это форма образующая; это... не знаю, что это такое; это инстинкт. Я буду соглашаться с вами, пока вы называете большинство вещей; "не знаю, что это такое", пока ваша философия начинается и заканчивается словами: "не знаю"; но если вы станете утверждать, я вам скажу вместе с Приором в его книге о суете мирской: "Безумные слепцы, объяты вы гордыней!" и т.д.
Возьмем ребенка в момент рождения и проследим шаг за шагом развитие его разума. Вы благосклонно сообщаете мне, что Бог потрудился создать душу, чтобы вселить ее в это тело, когда ему исполнилось I около шести недель; что душа эта появляется, снабженная метафизическими идеями и, следовательно, она знакома с духом, абстракциями и бесконечностью; словом, является весьма ученой особой. Но, к сожалению, она выходит из утробы в состоянии самого грубого невежества; в течение 18 месяцев она знает лишь соски своей кормилицы; а когда в 20-летнем возрасте хотят заставить эту душу вспомнить все те ученые идеи, которые были в ней, когда она соединилась со своим телом, она нередко оказывается до такой степени закупоренной, что не может постичь ни одной из них. Существуют целые народы, у которых никогда не было ни одной из этих идей. В самом деле, о чем думала душа Декарта и Мальбранша, измышляя подобные бредни? Проследим же дальше за развитием ребенка, не останавливаясь на фантазиях философов.
В день, когда мать разрешилась им вместе с его душой, в доме родились собака, кошка и чиж. Через 18 месяцев я делаю из собаки прекрасного охотника; годовалый чиж насвистывает мелодию, кошка через б недель уже демонстрирует все свои проделки; а ребенок через 4 года не делает ровно ничего. Мне, человеку грубому, свидетелю этой ошеломляющей разницы и никогда не видевшему детей, сперва кажется, что кошка, собака и чиж — очень умные существа, а маленький ребенок — автомат. Однако мало-помалу я замечаю, что у этого ребенка есть мысли, есть память; что у него такие же страсти, как у этих животных; и тогда я признаю, что он, подобно им, разумное существо. Он передает мне разные мысли немногими словами, которые он заучил так же, как моя собака разнообразными звуками точно сообщает мне о своих различных потребностях. Я замечаю, что в возрасте 6-7 лет, ребенок объединяет в своем маленьком мозгу почти столько же представлений, как моя охотничья собака в своем; наконец, с возрастом он приобретает бесконечное количество знаний. Так что же мне о нем думать? Неужели я поверю, что природа у него совершенно иная? Разумеется, нет. Ведь если вы видите, с одной стороны, идиота, а с другой — какого-нибудь ньютона, то вы утверждаете, что они по природе одинаковы и что разница между ними только в степени. Чтобы лучше проверить правдоподобие этого мнения, к которому я, вероятно, приду, я наблюдаю за своей собакой и за ребенком во время бодрствования и сна. Я пускаю обоим кровь в чрезмерном количестве; и тогда кажется, что их мысли вытекают вместе с кровью. Я зову их, когда они находятся в этом состоянии, они мне не отвечают; а если я извлеку из них еще несколько тазиков крови, то оба мои механизма, обладавшие перед тем мыслями в большом количестве и страстями всякого рода, оказываются совершенно бесчувственными. Затем я наблюдаю за обоими своими животными, пока они спят; а замечаю, что собака, чересчур наевшись, видит сны; она как-будто на охоте, она лает на добычу. Мой юноша, будучи в таком же состоянии, разговаривает со своей возлюбленной и занимается во сне любовью. Поев умеренно, ни тот ни другой не видят снов. Наконец, я обнаруживаю, что способность чувствовать, замечать, выражать свои мысли развивалась в них постепенно и также постепенно ослабевает. Я замечаю в них во сто крат больше общего, чем между каким-нибудь умным человеком и абсолютным идиотом. Какое же мнение сложится у меня об их природе? Да то самое, которое было сперва у всех народов, до того как египетские жрецы изобрели духовность и бессмертие души. Я даже предположу, и с достаточной убедительностью, что Архимед и крот принадлежат к одному роду, хотя и к разным видам, так же как дуб и горчичное зерно образованы по одинаковым принципам, хотя один из них — большое дерево, а другой — маленькое растеньице. Я подумаю, что Бог вложил частицы разума в частицы материи, организованной, для того чтобы мыслить; я скажу, что материя обладает ощущениями пропорционально тонкости ее органов чувств; что эти последние и регулируют ощущения применительно к нашим идеям; что улитка в своей раковине имеет меньше ощущений и чувств потому, что ее душа прикреплена к раковине, а пять чувств были бы для нее бесполезны. У многих животных всего два чувства; у нас их пять, что очень мало. Можно думать, что в других мирах есть другие животные, которые пользуются двадцатью или тридцатью чувствами, а другие, еще более совершенные виды, обладают ими в бесконечном количестве.
1772 год