Смеем думать, что, к чести нашего столетия, в Европе не найдется ни одного просвещенного человека, который не считал бы веротерпимость долгом правосудия, долгом, который предписывают нам человечность, совесть, религия; законом, необходимым для сохранения мира и для процветания государств. Если же среди класса людей, позорящих литературу своей жизнью и своими сочинениями, некоторые и осмелятся восстать против этого взгляда, то им с успехом можно представить правила и образ действий правительства Соединенных Штатов Северной Америки, обоих парламентов Великобритании1, Генеральных Штатов (Голландии), римского императора, императрицы Российской, короля Прусского, короля Шведского и польской республики. От Северного полярного круга до 50-го градуса широты, от Камчатки до берегов Миссисипи, — всюду веротерпимость устанавливалась без волнений и смут. Хотя польские конфедераты и примешивали кое-какие религиозные мотивы к проекту убийства своего короля и к своему союзу с турками, но это неуместное применение религии доказывает еще более необходимость веротерпимости для сохранения мира и спокойствия.
Каждый законодатель, исповедующий какую-либо религию и признающий права совести, должен быть веротерпим: он должен сознавать, как несправедливо и как жестоко принуждать человека выбирать между казнью и действиями, которые он считает преступными. Он видит, что все религии опираются на факты, утвержденные на известном роде доказательств, на истолковании известных книг, на одной общей идее беспомощности человеческого разума; он видит, что ко всем религиям принадлежали просвещенные и добродетельные люди; что противоположные мнения поддерживались людьми добросовестными, которые всю жизнь размышляли об этих вопросах. Неужели же законодатель будет настолько твердо убежден в своем веровании, чтобы считать врагами Бога тех, кто думает иначе, нежели он? Будет ли он рассматривать свое внутреннее руководящее им убеждение как юридическое доказательство, дающее ему право на жизнь или на свободу людей, думающих иначе, нежели он? Неужели он не будет сознавать, что те, кто исповедует иное учение, имеют по отношению к нему такое же законное право, как и то, которым он вооружился против них?
Теперь представим себе человека, который не имеет никакой религии, считает их все нелепыми баснями. Будет ли этот человек нетерпимым? Разумеется — нет. Так как его доказательства совершенно иного рода, и основы его убеждений опираются на совершенно иные принципы, то и обязанность быть веротерпимым основывается для него на других мотивах.
Если он смотрит на приверженцев различных религий, как на безумцев, то может ли он считать себя вправе рассматривать религию как преступление, безумие, не нарушающее общественного порядка, и лишать прав людей, которых это безумие не делает неспособными к пользованию своими правами? Может ли он, по совести, не терпеть их, когда терпит существование обманщиков, исповедующих верования, которые им чужды, верования обманутых ими людей, на счет которых они живут и обогащаются? Следовало бы иметь средство доказать юридически, что какой-либо человек, исповедующий известное нелепое мнение, не верит ему, но понятно, что такого средства быть не может. Даже идея, что такое мнение может быть опасным по своим последствиям, не оправдывает подобного закона нетерпимости. Только мнение, прямо провозглашающее смуту или убийство как долг, могло бы рассматриваться как преступление; но в этом случае это будет уже не религиозная нетерпимость, а охранение порядка и спокойствия общества.
Если же мы будем теперь рассматривать правосудие и охрану прав людей, то мы найдем, что свобода убеждений, свобода исповедовать их публично и сообразоваться с ними в своем поведении во всем, что не наносит ущерба правам другого человека, есть столь же реальное право, как и право личной свободы и собственности. Таким образом, всякое ограничение в пользовании этим правом противоречит справедливости и всякий закон против веротерпимости есть закон несправедливый.
Конечно, законом следует считать в этом случае лишь закон постоянный, так как возможно, что род лихорадочного возбуждения, вызываемый ревностью к религии, требует на известное время, в известной стране иного режима, чем при здоровом состоянии, но в таком случае подобные законы оправдываются единственно безопасностью и спокойствием тех, которых лишают прав. Общее благо человечества, составляющее главное стремление всех добродетельных сердец, требует свободы убеждений, совести, культа прежде всего потому, что эта свобода представляет собой единственное средство установить между людьми истинное братство, так как если невозможно соединить их в общем религиозном веровании, то надо научить их смотреть на всех людей с иными, чем у них, убеждениями как на братьев, и относиться к ним как к братьям. Эта свобода есть также и самое верное средство дать умам возможность проявить всю свойственную человеческой природе деятельность, узнать истину относительно всех вопросов, тесно связанных с моралью, и заставить всех признать эту истину; а отрицать то, что знание истины составляет высшее благо для людей — невозможно.
И действительно, невозможно, чтобы в какой-либо стране утвердился или продолжал существовать закон, противный тому, что общее мнение людей, получивших либеральное развитие, будет считать несоответствующим ни праву граждан, ни общему благу. Такая общепризнанная истина не может изгладиться из памяти, и заблуждение не может восторжествовать над ней. Во всех политических устройствах это есть единственная преграда, которую можно противопоставить произвольному насилию, злоупотреблению силой. Может ли политика иметь иные цели? Разве реальная сила, богатство, а в особенности счастье страны, не зависят от мира, царствующего внутри государства? Все эти вещи, связанные между собой, связаны и с терпимостью в области мнений, а в особенности, мнений религиозных, единственно волнующих народ. Веротерпимость в больших государствах необходима для устойчивости правительства. И действительно, правительству, имеющему в своем распоряжении средства общественного принуждения, нечего опасаться отдельных личностей, пока последние не могут собрать вокруг себя достаточного числа людей, чтобы оказать сопротивление, равное правительственной полиции и войскам, или же пока они не будут в состоянии лишить правительство той силы, которой оно располагает. Нетрудно убедиться в том, что религиозные мнения, которые, вследствие отсутствия веротерпимости, соединяют людей в меньшее число групп, одни только способны дать отдельным личностям эту опасную власть.
Веротерпимость же, напротив, не может производить никаких смут и отнимает всякий предлог к волнениям. Она естественным образом разъединяет мнения: в стране, разделенной на множество сект, ни одна не может претендовать на господство, и потому все они остаются спокойными.
Противники политической терпимости в протестантских странах утверждают, что не следует терпеть католичество, потому что оно стремится установить власть духовенства на развалинах монархической власти; а в католических странах говорят, что протестантские общины недопустимы, потому что они враждебны абсолютной власти. Разве для человека со здравым смыслом это противоречие не служит достаточным доказательством того, что следует терпеть все религии, дабы ни одна не могла приобрести господствующей власти, не могла бы сделаться опасной? Некоторые уверяют, что так как свобода мысли является естественным следствием терпимости и ведет к уничтожению морали, то нетерпимость необходима для счастья людей. Но это клевета на человеческую природу. Неужели же люди, как только начнут рассуждать, сделаются подлецами? Неужели же добродетель, честность основываются только на софизмах, которые исчезнут, как только люди получат свободу критиковать их? Мнение это опровергается фактами. Среди людей, совершающих преступления, встречается гораздо более людей верующих, нежели свободомыслящих, и мы отнюдь не должны смешивать свободное мышление — результат работы ума, с безнравственными правилами, проповедуемыми подонками общества во всех странах. Эти правила — плоды грубых инстинктов, а не разума, с ними можно бороться и уничтожить их только разумом.
Если вы хотите, чтобы люди любили добродетель и были добродетельными, так предпочитайте людей, желающих сделать своих ближних разумными, лицам, старающимся прибавить новые заблуждения к заблуждениям, в которые люди могут быть вовлечены их инстинктами. Люди, верующие, что религия, исповедуемая ими, истинна, должны стремиться к веротерпимости: во-первых, чтобы иметь право на терпимость по отношению к себе в странах, где религия их не имеет преобладающего значения, а затем для того, чтобы их религия могла подчинить себе все умы. Каждый раз, как люди пользуются свободой защищать свои идеи, истина всегда торжествует. Смотрите, что с того недавнего времени, как позволено рассуждать о колдовстве, это столь распространенное с древнейших времен заблуждение почти совершенно исчезло. Неужели вы думаете, что необходимы палачи, убийцы для того, чтобы люди перестали верить в ложных богов и духов?
Но вот, хотя природа, разум, политика, истинное благочестие побуждают к веротерпимости, все же есть люди, которые стремятся к преследованию, и если более просвещенные, более гуманные правительства и не отдают им на жертву людей, то в их распоряжение предоставляют книги и, под страхом тяжкого наказания, стесняют свободу печатного слова. Что же из этого получается? В тайных изданиях свобода доходит до разнузданности, и если в этих книгах провозглашаются опасные принципы, то ни один нравственный и честный человек не захочет, — если только имя автора пользуется дурной славой, — опровергать их, чтобы не скомпрометировать этим самого себя. Следовательно, мерами подавления достигается только то, что защитниками этих книг являются люди презираемые.
Иногда также весьма почтенные корпорации громко требуют, чтобы не допускались в государство книги, в которых опровергаются их мнения. Они, вероятно, не знают, что две эти фразы: «Прошу вас воспользоваться вашим влиянием, чтобы помешать моему противнику оспаривать мои идеи» и «Я не верю в то, что проповедую», — совершенно тождественны.
Что сказали бы вы о человеке, который не хотел бы, чтобы судья выслушал обе стороны? А какую бы вы религию ни проповедовали, вы — когда дело касается истины — представляете собой лишь одну из спорящих сторон. Ваши судьи — разум и совесть каждого человека. Какое право имеете вы помешать человеку узнать истину? Какое право имеете вы запретить ему просвещать своих ближних? Если ваша вера имеет доказательства, то почему вы боитесь, чтобы ее рассматривали? Если же ее доказать нельзя, если она может быть внушена лишь особенной милостью Божьей, то зачем же вы хотите присоединить человеческое насилие к этой благодатной силе? Во Франции существует книга, которая содержит в себе наисильнейшее возражение против религии: это реестр доходов духовенства, реестр слишком хорошо известный всем, хотя епископы и отказались представить его экземпляр королю.
Это одно из тех возражений, которые одинаково поражают и народ, и философа, и на которое может быть лишь один ответ: отдать государству то, что получило от него духовенство, и установить религию на тех началах жизни, на которых, как говорят, была основана жизнь общин, впервые устанавливавших христианство? Стали бы вы слушать профессора физики, который получал бы плату за преподавание одной системы и потерял бы свое состояние, преподавая другую систему? Стали бы вы слушать человека, проповедующего смирение и заставляющего называть себя «ваша светлость», провозглашающего принцип нестяжания и накопляющего богатства? Спрашивается также, почему духовенство, пользующееся приблизительно пятой частью государственных имуществ, хочет вести войну за счет народа? Если оно находит некоторые книги опасными для себя, пусть оно заставит написать их опровержение и подороже заплатит авторам. Впрочем, для того, чтобы скупить все антирелигиозные книги, печатающиеся в Европе, потребовалось бы не более двух миллионов в год, а этот расход не составил бы налога и в одну пятидесятую часть на духовные имущества: ни одной нации война не обходится так дешево.
В какой-то брошюре было сказано, что свободные мыслители нетерпимы. Это не имеет смысла, так как свободомыслие и веротерпимость — синонимы. Приводимое тому доказательство было очень забавно: философы, — говорилось в брошюре, — подымают своих противников на смех и жалуются на вредные или отвратительные преимущества духовенства. Насмешка над нелепыми рассуждениями не есть отсутствие веротерпимости. Если бы эти плохо рассуждающие люди были честны и веротерпимы, то нападать на них было бы нехорошо, но они нахальны и придирчивы, а потому это только акт справедливости, услуга, оказываемая человечеству. Да, наконец, это ни в каком случае нельзя назвать нетерпимостью: смеяться над человеком или преследовать его — две вещи разные.
Если подвергающиеся нападению преимущества плохо обоснованы, то протестующий против них требует только восстановления отнятых у него прав. Разве это значит быть нетерпимым, если мы затеваем процесс против того, кто отнял у нас имущество? Процесс может быть неправильный, но нетерпимости тут нет.
Говорили также, что свободные мыслители были опасны потому, что составляли секту, — это опять-таки абсурд. Они не могут составлять секты, так как их главный принцип гласит: каждый должен пользоваться свободой думать и провозглашать то, что он думает. Но они соединяются против преследователей, а согласиться в том, чтобы защищать самое благородное и самое священное право, которое получил человек от природы, — не значит составлять секту.
Убийство Жана Каласа, павшего в Тулузе 9 марта 1762 года под мечом правосудия, представляет собой одно из самых удивительных явлений, заслуживающих внимания современников и потомства. Мы скоро забываем бесчисленное множество людей, погибших в сражениях, забываем их не только потому, что это составляет неизбежное роковое следствие войны, но и потому, что те, которые умирают в битвах, могли также причинять смерть врагам своим и погибли защищаясь. Там, где опасность и выгода равны, мы перестаем удивляться, и даже жалость притупляется в нас. Но если отец семейства без вины предается во власть заблуждения, пристрастия или фанатизма; если обвиняемый не имеет иной защиты, кроме своей добродетели; если люди, в руках которых находится его жизнь, рискуют, убивая его, только ошибкой; если они безнаказанно могут, путем приговора, погубить его, — тогда поднимается всеобщий крик, каждый боится за себя, все видят, что никто не может быть уверен в безопасности своей жизни перед судом, установленным для того, чтобы оборонять жизнь граждан, и все в один голос требуют отмщения.
В этом удивительном процессе смешались вопросы о религии, о самоубийстве, детоубийстве. Следовало узнать, действительно ли отец и мать удавили своего сына, чтобы угодить Богу, удавил ли брат своего брата, удавил ли друг своего друга, и могут ли судьи упрекнуть себя в том, что казнили смертью на колесе невинного отца или же пощадили преступных мать, брата и друга.
Жан Калас, шестидесяти восьми лет от роду, по профессии был купцом в Тулузе в течение сорока лет, и все признавали его добрым отцом семейства. Он принадлежал к протестантской религии, так же как его жена и все дети, за исключением одного отрекшегося от ереси сына, которому отец выплачивал небольшую пенсию. Он, по-видимому, был так далек от всякого нелепого изуверства, разрывающего все узы общества, что одобрил обращение своего сына Луи Каласа и в течение тридцати лет держал у себя служанкой ревностную католичку, вырастившую всех его детей. Один из сыновей Жана Каласа, Марк-Антуан, был литератором; он слыл неспокойным, мрачным и вспыльчивым. Этот молодой человек не мог ни заняться торговлей, к которой он был неспособен, ни адвокатурой, так как, чтобы быть принятым в корпорацию адвокатов, необходимы были свидетельства принадлежности к католическому вероисповеданию, которых он не мог получить. Поэтому он решился покончить с собой и намекнул на это намерение одному из своих друзей. Он укреплялся в своем решении, читая все, что было написано о самоубийстве.
Наконец, однажды, проиграв все свои деньги в карты, он избрал этот же день для приведения своего намерения в исполнение. Один приятель его семьи и его самого, по имени Лавес, юноша девятнадцати лет, известный чистотой нравов и кротостью характера, сын знаменитого тулузского адвоката, прибыл из Бордо накануне (12 октября 1761 года) и случайно остался ужинать в семье Каласов. Отец, мать, Марк-Антуан, их старший сын, Пьер, их младший сын, ужинали вместе с ним. После ужина все перешли в маленькую гостиную. Марк-Антуан исчез. Наконец, когда, юный Лавес хотел уходить, Пьер Калас сошел с ним вниз, и они нашли там, около магазина, Марка-Антуана, в рубашке, повесившимся на двери. Платье его лежало сложенным на прилавке, рубашка не была даже в беспорядке, волосы были гладко причесаны, на теле не было ни раны, ни ушиба. Мы пропускаем здесь все подробности, переданные адвокатом. Мы не будем описывать отчаяние и горе родителей, крики их слышали соседи. Лавес и Пьер Калас, крайне взволнованные, побежали за доктором и за полицией. В то время как они хлопотали, а отец и мать рыдали и плакали, вокруг дома столпился народ.
Этот народ суеверен и заносчив, он смотрит как на чудовищ на тех, кто исповедует иную веру, нежели он. В Тулузе некогда торжественно благодарили Бога за смерть Генриха III и дали клятву в том, что убьют всякого, кто первый заговорит о призвании королем доброго Генриха IV. В Тулузе и по сие время еще празднуется каждый год процессией и фейерверком тот день, когда этот город перерезал четыре тысячи жителей-еретиков двести лет тому назад. Тщетно шестью указами городского совета запрещался этот отвратительный праздник, тулузцы продолжали праздновать этот день, как Игры Цветов. Какой то фанатик среди черни закричал, что Жан Калас повесил своего собственного сына Марка-Антуана. Этот крик в одну минуту повторила вся толпа, другие прибавили, что умерший на следующий день должен был отречься от ереси, что семья его и юный Лавес повесили его из ненависти к католической религии, — минуту спустя в этом никто уже не сомневался.
Весь город проникся уверенностью, что, согласно протестантской религии, отец и мать обязаны убить своего сына, если он хочет перейти в католичество. Взволновавшиеся умы на этом не остановились. Выдумали, что протестанты Лангедока собрались накануне и избрали большинством голосов палача своей секты, и выбор пал на молодого Лавеса, что последний в 24 часа получил известие о своем избрании и приехал из Бордо, чтобы помочь Жану Каласу, его жене и их сыну удавить друга, брата, сына. Давид, городской голова Тулузы, возбужденный этими слухами и желая отличиться исполнительностью и быстротой действий, начал поступать против всех правил и постановлений. Семья Каласов, служанка-католичка и Лавес были закованы в кандалы. Составили протокол еще более неправильный, чем судопроизводство, и пошли еще далее: Марк-Антуан умер кальвинистом, и если он сам лишил себя жизни, его тело подлежало позорному погребению, но его похоронили с большой пышностью в церкви св. Стефана, вопреки кюре, протестовавшему против такого кощунства.
В Лангедоке существуют четыре братства пенитентов (кающихся) — белое, синее, серое и черное. Братья носят длинный капюшон с суконной маской о двух отверстиях для глаз; они хотели уговорить герцога Фитц-Джемса, губернатора провинции, вступить в их корпорацию, но он отказался. Белые братья устроили Марку-Антуану торжественные похороны, как мученику. Никогда еще ни одна церковь не совершала с большей помпой погребение настоящего мученика; но эта помпа была ужасна. Над великолепным катафалком поставили скелет; скелет этот приводили в движение, и он представлял Марка-Антуана Каласа, держащего в одной руке пальму, а в другой перо, которым он должен был подписать свое отречение от ереси, и которым в действительности подписывал смертный приговор своего отца. Затем оставалось только канонизировать несчастного самоубийцу.
Весь народ смотрел на него, как на святого; некоторые молились ему, другие ходили поклониться его могиле; некоторые требовали от него чудес и рассказывали, что эти чудеса совершались. Один монах вырвал у него несколько зубов, чтобы иметь не поддающиеся разрушению реликвии. Одна немного глухая богомолка говорила, что она слышала звон колоколов. Один разбитый параличом священник выздоровел, приняв рвотное. Об этих чудесах составили протоколы. Пишущий эти строки имеет доказательство того, что один молодой человек сошел с ума, помолившись несколько ночей на могиле нового святого и не получив чуда, о котором молил.
Несколько судей принадлежало к братству белых пенитентов. Смерть Жана Каласа была неизбежной. Особенно подготовило народ к его казни приближение того празднества, которое тулузцы совершают каждый год в память избиения четырех тысяч гугенотов. В 1762 году была как раз столетняя годовщина этого события, и в городе происходили приготовления к торжеству: это еще более воспламеняло воображение людей, и в народе открыто говорили, что эшафот, на котором будут колесовать Каласов, будет величайшим украшением праздника; говорили, что провидение само послало жертв для заклания в честь нашей святой веры. Человек двадцать слышали такие и еще более ужасные речи. И это происходит в наше время! В то время, когда философия сделала такие успехи! Когда писатели академий стараются смягчить нравы! Кажется, что фанатизм, предчувствуя торжество разума, отбивается под ударами его с удвоенным бешенством.
Тринадцать судей собирались ежедневно для ведения этого процесса. Против семьи Каласов не было и не могло быть никаких доказательств, но доказательством служила якобы оскорбленная религия. Шесть судей долгое время упорно стояли на колесовании Жана Каласа, его сына и Лавеса и на сожжении на костре его жены. Семеро других, менее фанатичных, хотели, чтобы, по крайней мере, произведено было следствие. Прения тянулись долго. Один из судей, убежденный в невиновности подсудимых и в невозможности преступления, стал горячо защищать их; он противопоставил рвение человеколюбия рвению жестокости и стал защищать Каласов во всех домах Тулузы, где непрерывные крики ложно понятой религии требовали крови этих несчастных. Другой судья, известный своей жестокостью, наоборот, говорил в городе с ужасным озлоблением против Каласов. Одним словом, они наделали так много шума, что оба принуждены были отказаться от участия в деле и выехали из города. Но по странной и несчастной случайности, судья, защищавший Каласов, по добросовестности, не взял своего отказа назад, тогда как другой вернулся, чтобы подать голос против того, кого не должен был судить, а этот голос и был решающим в приговоре к колесованию; было только восемь голосов против пяти, так как один из шести судей, противившихся такому решению после многих споров перешел на сторону обвинения.
Мне кажется, что когда дело идет о детоубийстве, о предании отца семейства самому страшному истязанию, приговор должен бы постановляться единогласно, потому что доказательства такого неслыханного преступления должны быть очевидны для всякого: малейшее сомнение в подобном случае должно смущать и устрашать судью, готовящегося подписать смертный приговор. Слабость нашего разума и несостоятельность наших законов обнаруживаются каждый день; но более всего выказывается эта несостоятельность в тех случаях, когда преобладание одного голоса предает мучительной смерти кого-либо из граждан. В Афинах требовался перевес пятидесяти голосов для произнесения смертного приговора. Что же из этого следует? То, что нам без всякой пользы для нас известно, а именно, что греки были мудрее и человечнее нас.
Казалось бы, невозможно было представить себе, чтобы Калас, 68-летний старик, с больными и распухшими ногами, мог один удавить своего двадцативосьмилетнего сына, одаренного более чем обыкновенной силой. Для этого понадобилась помощь его жены, сына Пьера Каласа, Лавеса и служанки. Эти люди не расставались весь вечер в этот роковой день. Но это предположение было так же нелепо, как и первое: каким образом служанка, ревностная католичка, потерпела бы, чтобы еретики убивали молодого человека, выросшего на ее руках, за приверженность к ее собственной религии? Каким образом Лавес приехал нарочно из Бордо, чтобы задушить своего друга, о предполагаемом обращении которого он ничего не знал? Каким образом они могли удавить молодого человека более сильного, чем все они вместе, без продолжительной и упорной борьбы, без ужасных криков, которые привлекли бы всех соседей, без множества ударов, без ран, даже не разорвав его одежды? Очевидно, что если бы совершено было убийство, все обвиняемые были бы одинаково виновны, так как не расставались ни на минуту; очевидно, что они не были виновны; очевидно, что один отец не мог совершить преступление, а между тем, суд его одного приговорил к колесованию. Мотивировка приговора была столь же непонятна, как и все остальное.
Судьи, стоявшие за казнь Каласа, убедили прочих, что этот слабый старик не вынесет мучений: он признается под ударами палачей в своем преступлении и выдаст сообщников. Однако они были смущены, когда старик, умирая на колесе, призвал Бога в свидетели своей невинности и молил Его простить его судьям. Они принуждены были произнести другой противоположный первому приговор; но когда один из членов совета растолковал им, что этот приговор уничтожает первый, что они осуждают сами себя, что так как в момент предполагаемого преступления все обвиняемые находились вместе, то освобождение всех обвиненных несомненным образом доказывает невиновность казненного отца. Тогда судьи решили изгнать его сына Пьера Каласа. Это изгнание было так же нелепо, как и все остальное. Пьер Калас был или виновен, или невиновен в убийстве: если он был виновен, то его следовало казнить так же, как отца; если он был невиновен, то не за что его было подвергать изгнанию. Но судьи, напуганные казнью отца и трогательной набожностью, с которой он умер, вздумали спасти свою честь, делая вид, что они даруют помилование сыну, как будто это не было новым превышением права относительно помилования. Они подумали, что изгнание молодого человека, бедного и беспомощного, не имеет значения, не составляет большой несправедливости после той, которую они совершили. Начали с того, что Пьера Каласа в тюрьме стали стращать тем, что его постигнет участь его отца, если он не отречется от своей веры. Пьер Калас клянется в том, что это правда.
Выйдя из города, Пьер Калас встретил аббата, занимавшегося обращением в католичество; аббат заставил его вернуться в Тулузу. Его заключили в доминиканский монастырь и принудили соблюдать все обряды католической религии: это должно было быть ценою крови отца. Религия, за которую хотели отомстить, получила удовлетворение. Дочерей отняли у матери и заключили в монастырь. Женщина эта, чуть не обрызганная кровью мужа, державшая в своих объятиях мертвого сына, видевшая другого сына осужденным на изгнание, разлученная с дочерьми, лишенная всего своего достояния, одинокая на всем свете, без хлеба, без пристанища, умирала под бременем своего несчастья. Некоторые лица, рассмотрев основательно все обстоятельства этого ужасного дела, были так поражены им, что уговорили вдову Калас, жившую в полном уединении, идти просить правосудия у подножия трона. Она не в силах была поддерживать свое существование, и жизнь ее угасала. Кроме того, ее, как англичанку по рождению, перевезенную во французскую провинцию в ранней юности, пугало уже одно слово «Париж». Она воображала себе, что столица государства должна быть еще более жестокой, чем Лангедок. Наконец, мысль отомстить за память мужа восторжествовала над ее слабостью. Она приехала в Париж умирающая и удивилась, что нашла здесь поддержку и сочувствие.
В Париже разум всегда берет верх над фанатизмом, как бы ни был силен последний, тогда как в провинции фанатизм почти всегда торжествует над разумом.
Господин де Бомон, знаменитый адвокат Парижского парламента, прежде всего вступился за нее и составил заключение, подписанное пятнадцатью адвокатами. Не менее красноречивый адвокат Луазо написал доклад в пользу этой семьи. Господин Мариет, адвокат совета, составил юридическое прошение, убедительное для каждого. Эти три великодушных защитника законов и невинности, предоставили несчастной вдове доход с издания их защитительных речей2.
Париж и вся Европа тронулись жалостью и требовали правосудия для этой несчастной. Приговор был произнесен всем обществом ранее, чем он мог быть подписан советом. Сострадание проникло в министерство, несмотря на непрерывный поток дел, часто заглушающий жалость, и несмотря на привычку видеть несчастных, привычку, от которой грубеют сердца. Дочерей возвратили матери. Все три они в траурных вуалях заставили судей пролить слезы жалости. И несмотря на это, у несчастной семьи нашлись еще враги, так как тут замешана была религия.
Несколько личностей, которых называют ханжами, громко стали говорить, что лучше было колесовать без вины одного старого кальвиниста, нежели принудит восемь судей Лангедока сознаться, что они ошиблись. При этом употреблено было даже такое выражение: «На свете больше судей, чем Каласов», из чего заключили, что семья Каласов должна быть принести в жертву чести судебного сословия. А о том не думали, что честь судей, как и всех людей, состоит в готовности исправлять свое ошибки. Во Франции не верят, что Папа, со всеми своими кардиналами, непогрешим; точно так же могли бы не верить и тому, будто восемь тулузских судей непогрешимы. Все остальные здравомыслящие и беспристрастные люди говорили, что приговор тулузских судей был бы отменен во всей Европе, даже если бы особые соображения помешали отменить его в совете.
В таком положении находилось это удивительное дело, когда в некоторых беспристрастных, но чувствительных душах зародилось желание предложить публике несколько рассуждений о веротерпимости, о снисходительности, о сострадании, которое аббат Гутвил в своей напыщенной и полной заблуждений статье называет чудовищным догматом и которое разум именует принадлежностью природы.
Или тулузские судьи, увлеченные фанатизмом черни, приговорили к колесованию невинного отца, что является беспримерным деянием, или этот отец и его жена удавили своего старшего сына, с помощью другого сына и друга, что противно природе. В том и другом случае злоупотребление самой священной религией произвело великое преступление. Следовательно, интересы человечества требуют рассмотреть вопрос, должна ли религия быть милосердной или жестокой.
Если белые пенитенты были причиной смертной казни невинного, совершенного разорения целой семьи, ее гибели и позора, которым должна бы быть заклеймена несправедливость, но который в действительности постигает только казненного; если поспешность белых пенитентов, прославлявших как святого человека, которого следовало оставить, сообразно с вашим диким законом, без погребения, заставила колесовать добродетельного отца семейства, это несчастье должно действительно сделать их пенитентами — кающимися — на всю их остальную жизнь. Как они, так и судьи должны плакать, но не в длинной белой одежде и не в маске, скрывающей их лицо. — Братства пользуются уважением, они учат народ; но какова бы ни была польза, приносимая ими государству, разве эта польза может сравниться с тем ужасным злом, которое они причинили? Братства, по-видимому, созданы рвением, воодушевляющим в Лангедоке католиков против тех, которых мы называем гугенотами. Можно подумать, что люди дали обет ненавидеть своих братьев; так как религии нам хватает лишь на то, чтобы злобствовать и преследовать, но не хватает на то, чтобы любить и помогать.
А что было бы, если бы этими братствами руководили энтузиасты, как это было прежде в некоторых конгрегациях ремесленников и господ, у которых возведено было в искусство и в систему вызывать видения, как выразился один из наших наиболее ученых и красноречивых судей? Что было бы, если бы учредили в этих братствах темные комнаты, называемые комнатами размышления, расписанные чертями с рогами и когтями, адское пламя, кресты и мечи, а над всем этим святое имя Иисуса? Какое зрелище для возбужденного воображения, находящегося в полном подчинении у духовных руководителей! Мы все знаем, насколько в былые времена некоторые братства были опасны. Фрероты и флагелланты производили смуты. Лига начала свои действия с таких ассоциаций. Зачем отличаться таким образом от прочих граждан? Разве они себя считают лучше их? Это одно уже составляет оскорбление нации. Разве хотели, чтобы все христиане и вошли в братство? Чудный вид представляла бы Европа в капюшонах и в масках с маленькими круглыми дырочками для глаз! Неужели можно серьезно думать, что Бог предпочитает этот балахон кафтану? Мало того, это одеяние есть мундир бунтовщиков, предупреждающий неприятелей, чтобы они держались настороже. Оно может возбудить в умах мысль о гражданской войне, которая могла бы кончиться роковыми излишествами, если бы король и министры не были столь же мудры, сколь эти фанатики безумны.
Мы знаем все, во что обошлись споры христиан о догматах: кровь текла начиная с IV века, и на эшафотах, и в сражениях. Ограничимся здесь обзором войн и ужасов, вызванных Реформацией и посмотрим, отчего они произошли во Франции. Может быть, сжатая, но верная картина стольких бедствий откроет глаза многим несведущим людям и тронет благородные сердца.
Когда в эпоху возрождения литературы просвещение коснулось умов, начали раздаваться жалобы на злоупотребления: все признают, что жалобы эти были справедливы.
Папа Александр VI открыто купил себе тиару, а его пятеро незаконных сыновей поделили между собой связанные с нею привилегии. Сын его, кардинал герцог Борджиа, с согласия своего отца, папы, умертвил вельмож Вителли, Урбино, Гравина, Оливеретто и множество других, чтобы завладеть их землями. Юлий II, с теми же намерениями, отлучил от церкви Людовика XII и отдал его королевство другому. Сам же он, со шлемом на голове и с панцирем на груди, предал мечу и огню часть Италии. Лев X, чтобы платить за свои удовольствия, торговал индульгенциями, как торгуют на рынке съестными припасами. Те, которые поднялись против этих грабежей, были бесспорно правы по отношению к морали. Посмотрим, были ли они также правы относительно нас в политике?
Они говорили, что Иисус Христос, никогда не требовавший налогов и податей, никогда не продававший отпущения грехов ни в этой, ни в будущей жизни, не мог не платить податей чужеземному государю.
Если бы аннаты и процессы в римском суде и папские разрешения, существующие еще и по сие время, стоили нам только пятьсот тысяч франков в год, то мы с царствования Франциска I в 250 лет заплатили 125 миллионов франков, а если принять во внимание различную ценность серебряного сплава, эта сумма доходит до 250 миллионов нынешних денег. Следовательно, мы, не впадая в грех богохульства, можем сознаться, что еретики, предлагая отмену этих удивительных налогов, которые для потомства будут непонятны, отнюдь не делали вреда государству и были скорее хорошими счетчиками, нежели дурными подданными. Прибавим, что они одни только знали греческий язык и были знакомы с Древним миром. Не будем также скрывать, что, несмотря на свои заблуждения, они способствовали развитию человеческого ума, столь долго пребывавшего в глубоком невежестве.
Но так как они отрицали чистилище, в которое следует верить, и которое, кроме того, доставляло большой доход монахам; так как они не поклонялись мощам, которые следует почитать, ибо они приносят еще больший доход; наконец, так как они нападали на весьма почитаемые догматы, — их предавали сожжению. Король, который покровительствовал им и поддерживал их в Германии, в Париже пошел во главе процессии, после которой многих из этих несчастных предали смерти. И вот какова была их казнь. Их подвешивали к концу длинной балки, качающейся коромыслом на столбе; под ними разведен был большой огонь; их то опускали в него, то поднимали кверху. Таким образом, их заставляли испытывать мучения медленной смерти до тех пор, пока они не умирали в самых продолжительных и ужасных муках.
Немного спустя, после смерти Франциска I, несколько членов парламента в Провансе, натравленные духовенством на жителей Мирандоля и Кабриера, выпросили у короля войско для исполнения казни над девятнадцатью гражданами этой страны, приговоренными ими. Они истребили шесть тысяч человек, не разбирая пола, не щадя ни стариков, ни детей, и сожгли тридцать селений дотла. Жители эти, до сих пор никому не известные, конечно, были виновны в том, что родились вальденцами — это было единственное их преступление. Триста лет назад они поселились среди этих пустынь и гор, которые, путем невероятного труда, сделали плодородными. Их спокойный пастушеский образ жизни представлял собой образец жизни людей первых времен мироздания. Они знали соседние города только благодаря торговле плодами, которые они там продавали; военные приемы им были незнакомы; они не защищались, и их перебили, как стадо животных, загнанных в загороженное место.
После смерти Франциска I, государя известного более любовными похождениями и своими неудачами, нежели жестокостью, — казнь тысячи еретиков, а в особенности казнь советника Дюбур и, наконец, кровавая расправа в Васси возмутили преследуемых, секта которых умножилась при свете костров и под мечом палачей. Бешенство уступило место терпению, и они стали подражать зверствам своих врагов: девять гражданских войн залили Францию кровью, мир, более ужасный чем война, дал Варфоломеевскую ночь, подобной которой не встречается в летописях преступления. Лига умертвила Генриха III и Генриха IV рукою монаха-якобинца и рукою чудовища, бывшего монаха-фельянта3. Есть люди, утверждающие, что гуманность, снисходительность, свобода совести — вещи ужасные; но, говоря чистосердечно, разве бы они произвели такие, ни с чем не сравнимые бедствия?
Естественным правом называется то, что природа указывает всем людям. Вы воспитали вашего ребенка — он обязан оказывать вам уважение, как отцу, и благодарность, как благодетелю. Вы имеете право на продукты земли, возделанной вашими руками. Вы дали и получили обещание — оно должно быть выполнено. Человеческое право не может быть основано ни на чем ином, как на этом естественном праве, а великое всемирное начало того и другого на всей земле заключается в следующем: «Не делай другому того, что ты не желаешь, чтобы делали тебе». Мы не понимаем, как, следуя этому принципу, один человек мог бы сказать другому: «Верь в то, во что я верю, и во что ты не можешь верить — иначе ты умрешь». Так говорят в Португалии, в Испании, в Гоа. В некоторых других странах теперь говорят уже только: «Верь, или я тебя возненавижу; верь — или я тебе буду делать все зло, какое могу; чудовище, ты не исповедуешь мою религию, значит, у тебя нет религии; ты должен быть ненавистен твоим соседям, твоему городу, твоей провинции».
Если бы человеческое право допускало подобный образ действий, то японец должен бы был ненавидеть китайца, китаец сиамца, последние преследовали бы обитателей страны Ганга, которые напали бы на жителей берегов Инда; монгол вырвал бы сердце первому попавшемуся уроженцу Малабара, малабарец зарезал бы перса, перс — турка, и все вместе набросились бы на христиан, которые давно уже грызут друг друга.
Следовательно, право нетерпимости — нелепо и жестоко: это право тигров и даже еще хуже того: тигры раздирают жертву, чтобы насытиться, а мы истребляем друг друга из-за параграфов.
Все народы, о которых история дает нам кое-какие сведения, всегда рассматривали различные религии, как связующие их всех вместе элементы: это была ассоциация человеческого рода. Между богами, как и между людьми, существовало как бы правило гостеприимства. Если иностранец приезжал в чужой город, он начинал с того, что поклонялся богам этого города. Почтение оказывали даже богам своих врагов. Троянцы обращались с молитвами к богам, принимавшим сторону греков. Александр отправился в Ливийскую пустыню, чтобы испросить совета бога Аммона, которого греки называли Зевсом, а римляне Юпитером, хотя и те, и другие имели своего Зевса и Юпитера у себя дома. Когда осаждали какой-нибудь город, то приносили жертвы богам того города, чтобы склонить их на свою сторону. Таким образом, и во время войны религия соединяла людей и иногда смягчала их ярость, хотя порою и внушала им жестокие и бесчеловечные действия. Может быть, я и ошибаюсь; но мне кажется, что ни один из цивилизованных народов древности не стеснял свободу мысли. У всех была какая-нибудь религия, но мне кажется, что они поступали относительно людей так же, как относительно богов: все они признавали высшее божество, но присоединяли к нему множество низших божеств. Культ у них был один, но они допускали множество особых систем поклонения.
Греки, например, как бы они ни были религиозны, допускали, чтобы эпикурейцы отрицали провидение и существование души. Я не говорю уже о других сектах, которые все оскорбляли здравое понятие о высшем существе и, тем не менее, были терпимы. Сократ, ближе всего подошедший к познанию Бога, один только понес за это наказание и умер мучеником за Божество, — это единственный человек, которого греки умертвили за убеждения. Если это действительно было мотивом его осуждения, это говорит не в пользу нетерпимости, так как наказание пало на долю того, кто один только прославлял Бога, а почет оказан был тем, которые давали о Божестве самые возмутительные понятия. Поэтому враги веротерпимости не могут, по моему мнению, ссылаться на отвратительный пример судей Сократа. — Очевидно, кроме того, что он был жертвой разъяренной против него партии. Он восстановил против себя софистов, ораторов, поэтов, преподававших в школах, и даже воспитателей знатных детей. Он сам сознается в речи, передаваемой Платоном, что он ходил из дома в дом и доказывал учителям, что они — невежды.
Такой образ действий был недостоин того, кого оракул объявил мудрейшим из людей. На него напустили жреца и члена Совета пятисот, которые и составили против него обвинение. В чем? — Сознаюсь, что не совсем это понимаю, так как в его «Апологии» это выражено весьма смутно. Его вообще обвинили будто бы в том, что он внушал юношам идеи против религии и правительства. Так поступают всегда и во всем свете все клеветники; но на суде требуются достоверные факты, определенные и обстоятельные пункты обвинения. А этого-то и не дает нам процесс Сократа; мы знаем только, что вначале за него было двести двадцать голосов. Итак, мы видим, что в Суде пятисот было двести двадцать философов. Эта большая цифра, и я сомневаюсь, чтобы она нашлась где бы то ни было в другом судилище. Наконец, большинство высказалось за цикуту.
Но вспомним при этом, что афиняне, опомнившись, возненавидели обвинителей и судей; что Мелит, главный инициатор приговора, сам был приговорен к смерти за эту несправедливость, что другие были изгнаны, и Сократу возведен был храм. Никогда оскорбление философии не было лучше отомщено, никогда не было ей оказано большого почета. В сущности, пример Сократа может служить самым страшным аргументом, какой только можно выставить против нетерпимости. У афинян был алтарь, посвященный чужеземным богам, богам, которых они не знали. Может ли быть более высокое доказательство не только религиозной терпимости по отношению ко всем народам, но еще и уважения к их верованиям?
Один честный человек — не невежда, не враг ни разума, ни честности, ни отечества4, оправдывая недавно Варфоломеевскую ночь, приводит в пример Фокидскую войну, которая названа священной войной, словно эта война возгорелась из-за культа, из-за догмата, из-за вопросов теологии, тогда как она возникла просто из-за спора за кусок поля. — Хлебные снопы не символы верования; никогда ни один греческий город не воевал за идеи, да и чего же хочет этот скромный и кроткий человек? Разве он хочет, чтобы мы затеяли священную войну?
У древних римлян со времен Ромула и до тех пор, когда христиане стали спорить с римскими жрецами, вы не видите ни одного человека, преследуемого за убеждения. Цицерон сомневался во всем, Лукреций отрицал все — и его за это никто даже не упрекнул. Вольнодумство зашло так далеко, что натуралист Плиний начинает свою книгу с отрицания Бога и говорит: если и есть какой-либо Бог, то этот Бог — солнце. Цицерон говорит об аде так: «Нет даже достаточно глупой старой бабы, чтобы верить в него». Ювенал сказал: «И дети в него не верят». Отвергнем эти мнения и простим их народу, не просвещенному Евангелием; эти мнения ложны, безбожны — но признаем, что римляне были весьма веротерпимы, если ни один голос не поднялся против них. Главным принципом сената и народа в Риме было: «Пусть боги сами справляются с обидами, нанесенными богам». Этот царственный народ думал лишь о том, чтобы завоевать мир, управлять им и цивилизовать его. Римляне, покорив нас, сделались нашими законодателями; но никогда Цезарь, наложивший на нас цепи, давший нам свои законы и свои игры, не подумал заставить нас отказаться от ваших друидов ради него, хотя он сам был верховным жрецом господствовавшего народа. Римляне не придерживались всех культов, они не давали им всем общественной санкции; но они допускали их все. В царствование Нумы у них не было никакого материального предмета культа, не было ни изображений, ни статуй. Вскоре они воздвигли алтари богам, с которыми их познакомили греки.
Закон двенадцати таблиц сводился к тому, чтобы общественный культ совершался лишь в честь высших богов, признанных сенатом. Исида имела в Риме храм до тех пор, пока Тиберий не разрушил его, когда жрецы этого храма, подкупленные серебром Мунда, позволили ему сидеть в храме под именем бога Анубиса, с женщиной, называвшейся Паулиной. Правда, что эту историю рассказывает один только Иосиф, который не был современником события, был легковерен и склонен к преувеличению. Вряд ли в такое просвещенное время, как царствование Тиберия, женщина высшего сословия была настолько глупа, чтобы поверить, будто пользовалась ласками бога Анубиса. — Но правда это или неправда, несомненно, однако, то, что египетское суеверие воздвигло в Риме храм с согласия римлян. Евреи вели в Риме торговлю со времени пунических войн; у них были синагоги в царствование Августа, и они удержали их почти все время так же, как в современном Риме. Можно ли представить лучший пример того, что римляне считали веротерпимость самым священным законом человеческого права?
Нам возражают, что христиане, как только появились, стали терпеть преследования от римлян, которые не преследовали никого. Для меня очевидно, что факт этот неверен. Прибегаю к свидетельству самого апостола Павла. Из «Деяний апостолов» мы видим, как Павел был обвинен евреями в том, что хочет разрушить закон Моисея посредством учения Иисуса Христа. Апостол Иаков предложил апостолу Павлу обрить себе голову и пойти с четырьмя евреями в храм для очищения, «дабы все знали, что распространяемое о тебе есть ложь и что ты продолжаешь сохранять закон Моисея». Христианин Павел ходил совершать все церемонии иудейской веры в течение семи дней, — но эти семь дней еще не прошли, как азиатские евреи его узнали и, видя, что он вошел в храм не только с евреями, но и с язычниками, подняли крик об осквернении святыни. Ап. Павла схватили и повели к губернатору Феликсу, а затем обратились к суду Феста. Евреи толпой потребовали его смерти, Фест отвечал им: «У римлян нет обычая казнить человека раньше, чем обвиняемый не будет поставлен лицом к лицу с обвинителями и не получит возможности защищать себя». Слова эти особенно замечательны, так как их произнес римский судья, который, по-видимому, не питал никакого уважения к ап. Павлу и не чувствовал к нему ничего, кроме презрения; он счел его за помешанного и самому ему сказал, что он сумасшедший. Итак, Фест соблюдал лишь справедливость римского закона, оказывая покровительство незнакомому человеку, которого не мог уважать.
И вот, следовательно, сам Святой Дух заявляет, что римляне никого не преследовали и были справедливы. Не римляне восстали против Павла, а евреи. Иаков, брат Иисуса, был побит каменьями по приказанию еврея-саддукея, а не римлянина. Одни только евреи побили каменьями св. Стефана, и если апостол Павел хранил одежды избивавших, то, конечно, действовал не как римский гражданин.
Первым христианам не из-за чего было ссориться с римлянами: врагами их были только иудеи, от которых они начинали отделяться. Все знают, с какой беспощадной ненавистью преследуют все сектанты тех, которые отделились от их секты. По всей вероятности, в синагогах Рима происходили беспорядки. Светоний, упоминая об этих беспорядках в «Жизни Клавдия», ошибался, говоря, что они происходили по наущению Христа; он не мог знать подробностей жизни столь презираемого римлянами народа, как евреи; но он не ошибался относительно мотивов этих ссор. Светоний писал в царствование Адриана во II веке, когда римляне еще не делали различия между христианами и иудеями. Из слов Светония видно, что римляне не только не угнетали первых христиан, но запрещали иудеем преследовать их. Они хотели, чтобы римская синагога относилась к своим отделившимся братьям с той же снисходительностью, с какой относился к ней самой Римский сенат. Изгнанные иудеи вскоре вернулись и даже заняли почетные должности, вопреки законам, исключавшим их из этих должностей; это сообщают Дион Кассий и Ульпиан. Возможно ли было, что, после разрушения Иерусалима, императоры раздавали почетные места иудеям и, вместе с тем преследовали, предавали палачам и диким зверям христиан, считавшихся иудейской сектой? Говорят, что Нерон начал на них гонение. Тацит говорит, что их обвинили в поджоге Рима и предоставили их в жертву народной ярости. Играло ли при этом обвинении какую-нибудь роль их верование? Конечно, нет. Можем ли мы сказать, что китайцы, которых несколько лет тому назад перерезали голландцы в Батавии, сделались жертвой религии? При всей охоте ошибиться, невозможно приписать нетерпимости гибель при Нероне кучки несчастных полуиудеев, полухристиан.
Впоследствии появились христианские мученики. Трудно узнать точную причину, по которой эти мученики были осуждены, но, мне кажется, можно смело утверждать, что при первых цезарях ни один не был приговорен только за свою религию: религии все были терпимы. Каким же образом могли преследовать и судить темных людей за их особый культ в такое время, когда допускались все культы? Тит, Траян, Антонин и Деций не были варварами: можно ли себе представить, что они одних христиан лишили бы свободы, которой пользовались все на земле? Разве осмелились бы даже обвинить их в каких-то тайных мистериях, когда мистерии Исиды, Митры, сирийской богини — все, чуждые римскому культу, были дозволены? Очевидно, что преследование происходило по иным мотивам и что особенного рода ненависть, основанная на государственных соображениях, заставила проливать христианскую кровь.
Так, например, когда св. Лаврентий отказывает римскому префекту Корнелию Секуларию в находящихся у него на хранении деньгах христиан, то само собой разумеется, это раздражает императора и префекта. Они не знали, что св. Лаврентий роздал эти деньги бедным и совершил доброе, святое дело. Они сочли его бунтовщиком и умертвили.
Рассмотрим мученическую смерть св. Полиевкта. Разве его осудили за одну только его веру? Он идет в храм, где совершается благодарственное жертвоприношение за победу императора Деция. Полиевкт оскорбляет приносящих жертву, опрокидывает алтари и разбивает статуи — в какой же стране в мире прошло бы безнаказанным подобное бесчинство? Христианин, публично разорвавший указ императора Диоклетиана и навлекший на своих собратьев великое гонение последних лет жизни этого императора, выказал много религиозного рвения, но мало ума, и потом жестоко каялся в том, что был причиной несчастия своих единоверцев. Это неразумное рвение, не раз даже осуждавшееся отцами Церкви, и было, по всей вероятности, причиной гонений.
Я, конечно, не могу сравнивать первых реформаторов с первыми христианами; я не ставлю рядом заблуждения и истину; но я напомню, что предшественник Кальвина Фарель, сделал в Арле то же, что Полиевкт сделал в Армении. По улицам носили статую св. Антония-отшельника; Фарель набрасывается на монахов, несущих статую, бьет их, разгоняет и бросает св. Антония в реку. Он заслуживал смерти, от которой избавился бегством. Если бы он только закричал монахам, что не верит, будто ворон приносил св. Антонию полхлеба в пустыню, будто св. Антоний беседовал с кентаврами и сатирами, он заслужил бы строгий выговор за нарушение порядка; но если бы он просто вечером после процессии спокойно обсуждал историю о вороне, кентаврах и сатирах, ему бы, конечно, ничего не сделали.
Неужели римляне, потерпевшие, чтобы нечестивый Антиной был причтен к второстепенным богам, — предали бы на растерзание диким зверям всех виновных только в мирном поклонении праведнику! Неужели они, признавая Высшее Божество, господствующее над всеми второстепенными богами, и выражая это верование формулой Deus optimus maximus, стали бы преследовать тех, которые поклоняются единому Богу.
Нельзя поверить тому, что при императорах христиане подвергались какому-либо испытанию веры, т. е. что к ним приходили расспрашивать их об их верованиях. С этой стороны никогда не тревожили ни еврея, ни сирийца, ни египтянина, ни бардов, ни друидов, ни философов. Мучениками становились те, которые возмущались против ложных богов. Не веря им, они поступали мудро и благочестиво; но если они, не довольствуясь поклонением Богу в духе и истине, открыто восставали против установленного культа, как бы он ни был нелеп, то приходится признать, что нетерпимость проявляли они. Тертуллиан в своей «Апологетике» признается, что на христиан смотрели как на бунтовщиков: обвинение было несправедливо; но оно доказывало, что судей восстанавливала против христиан не одна только религия. Он признается, что христиане отказывались украшать свои двери лавровыми ветвями во время публичных торжеств по поводу побед императоров: это предосудительное воздержание легко было принять за оскорбление величества. — Впервые юридическая строгость была применена к христианам при Домициане; но наказание ограничилось ссылкой, продолжавшейся менее года. Лактанций, пишущий вообще необузданно, сознается, что от Домициана до Деция Церковь пользовалась спокойствием и процветала. «Этот продолжительный мир, — говорит он, — был прерван, когда отвратительное животное Деций стал угнетать Церковь».
Я не хочу приводить здесь мнение ученого Додвеля о малом числе мучеников; но если римляне так ужасно преследовали христианскую веру, если сенат умертвил в неслыханных мучениях столько невинных, если римляне бросали христиан в кипящее масло, если они выводили девушек нагими на растерзание зверям в цирке, — почему они не трогали главных епископов Рима? Св. Ириней между этими епископами считает мучеником одного лишь Телесфора в 169 году, и то еще нет доказательства тому, что Телесфор был казнен смертью. Зефирин управлял римской паствой в течение 18 лет и мирно почил в 219 году. Правда, в древних мартирологах записаны почти все первые папы; но слово masterium (которое мы переводим: мученичество) принималось тогда в своем настоящем значении: оно означало свидетельство, а не мученичество.
Трудно согласовать ярость преследования с свободой, которой пользовались христиане, чтобы созывать соборы; а этих соборов церковные писатели насчитывают 56 в течение трех первых веков христианства. Гонения были, но если бы они были так сильны, как говорят, то Тертуллиан, писавший столь энергично против установленного культа, по всей вероятности, не умер бы своею смертью. Мы знаем, что императоры не читали его «Апологетики», что писание неизвестного автора в Африке могло не дойти до тех, которые управляли судьбами мира; но оно не должно было оставаться неизвестным для лиц, имевших доступ к проконсулу Африки. Это писание должно было навлечь много ненависти на его автора, и однако он не испытал мученичества.
Ориген публично учил в Александрии и не был казнен. Тот же Ориген, столь свободно проповедовавший язычникам и христианам, первым говоривший о Христе и отрицавший Бога в трех лицах в беседах со вторыми, — самым положительным образом говорит в своей третьей книге против Цельса, что мучеников было очень мало. А между тем, он говорит: «Христиане ничем не пренебрегают, чтобы обратить всех в свою веру: они ходят по городам, селам и деревням». Эти беспрестанные странствия, без сомнения, легко могли быть истолкованы жрецами как попытки производить смуту, и, тем не менее, эти хождения были терпимы, даже среди всегда неспокойного, склонного бунтовать, трусливого египетского народа, растерзавшего римлянина за убийство кошки, народа во все времена презренного, что бы ни говорили поклонники пирамид. Кто же должен был скорее восстановить против себя жрецов и правительство, как не св. Григорий Богослов, ученик Оригена?
Григорию предстал во сне старец, посланный Богом и сопровождаемый окруженною ослепительным светом женщиной: женщина эта была Дева Мария, а старец — св. евангелист Иоанн. Иоанн продиктовал Григорию символ веры, и Григорий отправился проповедовать его. По дороге в Новую Кесарию он проходил мимо храма, где вопрошали оракула, и где дождь принудил путника провести ночь. Он сотворил там несколько раз крестное знамение. На другой день главный жрец храма с удивлением заметил, что демоны, отвечавшие ему раньше, не хотели более пророчествовать. Он позвал их, демоны пришли и сказали, что они больше не придут; что они не могут жить в этом храме, так как Григорий провел в нем ночь и совершил крестное знамение. Тогда жрец приказал схватить Григория, который сказал ему: «Я могу прогнать демонов, откуда хочу, и заставить их войти, куда мне угодно. — Так заставь их вернуться в мой храм», — сказал жрец.
Тогда Григорий оторвал клочок от книги, которую держал в руках и начертал следующие слова: «Григорий — сатане: повелеваю тебе вернуться в этот храм». Эту записку положили на жертвенник; демоны повиновались и прорекали в этот день, как всегда, после чего они, как известно, смолкли. Этот факт из жизни Григория Богослова передает Григорий Нисский. Разумеется, жрецы должны были быть раздражены против Григория и в своем гневе предать его суду. Однако, этот самый большой враг их не подвергся никаким преследованиям.
В житии св. Киприана говорится, что он был первый епископ Карфагенский, приговоренный к смерти. Мученическая смерть св. Киприана относится к 259 году. Итак, в течение долгого времени ни один карфагенский епископ не пострадал за свою веру. История не говорит, какие клеветы были взведены на св. Киприана, кто были его друзья, почему проконсул Африки был раздражен против него. Св. Киприан пишет епископу римскому Корнелию: «Недавно народ карфагенский взбунтовался и раздались крики, что меня следует бросить львам». Весьма правдоподобно, что эксцессы свирепого карфагенского народа были наконец причиной смерти Киприана; но, во всяком случае, осудил его за веру не император Галл из Рима, вблизи которого мирно проживал Корнелий.
К явным причинам часто примешивается столько тайных мотивов, по которым преследуют человека, что невозможно распознать в прошедших столетиях скрытый источник несчастий самых выдающихся личностей, а тем более — казни человека, известного только своей партии. Заметьте, что св. Григорий и св. Дионисий, епископ Александрийский, не были казнены, хотя и жили одновременно со св. Киприаном. Почему они, будучи, по меньшей мере, столь же известны, как и епископ Карфагенский, не были потревожены? И почему св. Киприан был предан смерти? Не кажется ли вам, что один из них пал жертвой личных и могучих врагов, жертвой клеветы, под предлогом государственной пользы, которая нередко присоединяется к религии, другим же удалось избежать человеческой злобы.
Невозможно предположить, чтобы одно только обвинение в принадлежности к христианской вере могло погубить св. Игнатия при милостивом и справедливом Траяне, если христианам даже позволено было сопровождать и утешать его по дороге в Рим. В Антиохии часто бывали смуты; это был неспокойный город, где Игнатий был тайно епископом. Может быть, эти смуты, злобно приписываемые христианам, вводили в заблуждение правительство. Так, например, св. Симеон был обвинен перед Шапуром в том, что был римским шпионом. История его мученичества говорит, что царь Шапур предложил ему поклониться солнцу; но известно, что персы не поклонялись солнцу, они считали его только символом доброго начала, Ормузда, признаваемого ими за творца. Несмотря на всю веротерпимость, невольно чувствуешь негодование против тех, которые громкими фразами обвиняют Диоклетиана в том, что он преследовал христиан со времени своего восшествия на престол.
Выслушаем по этому поводу Евгения Кесарийского, свидетельство его не может быть опровергнуто; любимец и панегирист Константина, отъявленный враг предыдущих императоров заслуживает доверия, когда он пишет в их оправдание. Вот что он говорит: «Императоры долгое время оказывали явное благоволение христианам: они поручали им управление провинциями, некоторые христиане жили во дворце, они даже женились на христианках. Диоклетиан взял себе в жены Приску, дочь которой сделалась женой Максимина Галерия» и т. д. Пусть это свидетельство заставит смолкнуть клевету; не должно ли было гонение, начатое Галерием после девятнадцати лет милостивого и благодетельного царствования, произойти вследствие какой-то интриги, о которой мы не знаем.
Посмотрите, насколько басня о фивском легионе, истребленном, как говорят, до единого человека из-за религии, — нелепа. Разве не нелепо было заставить идти этот легион из Азии через Большой Сен-Бернар, чтобы усмирять восстание в Галлии год спустя после того, как это восстание было уже подавлено. Невозможно также, чтобы перебили шесть тысяч человек пехоты и семьсот всадников в проходе, где двести человек могли остановить целую армию. Рассказ об этой баснословной резне уже начинается с очевидной лжи. «В то время как земля стонала под тиранией Диоклетиана, небеса населялись мучениками». Вышеприведенное происшествие случилось около 286 году, в то время, когда Диоклетиан наиболее милостиво относился к христианам и когда Римская империя процветала. Наконец, что должно бы прекратить все споры, — это то, что никакого фивского легиона никогда и не существовало. Римляне были слишком горды и слишком разумны, чтобы составлять легион из египтян, которые в Риме служили только рабами.
Ложь слишком долго властвовала над людьми; пора узнать те отрывки истины, которые можно разобрать среди тумана басен, покрывающего историю Рима от времен Тацита и Светония и почти всегда окутывающего летописи других народов древности. Можно ли поверить, например, что римляне, этот серьезный и строгий народ, у которого мы заимствовали наши законы, принуждали христианских девственниц, дочерей высших классов, к проституции? Как это мало похоже на этих суровых законодателей, которые так строго наказывали проступки весталок.
Заметьте также, что в рассказах о мучениках, составленных исключительно христианами же, везде говорится, что христиане толпами приходили в тюрьму, где был заключенный, сопровождали его на место казни, собирали его кровь, погребали тело, творили чудеса с его останками. Если бы преследовалась одна только религия, то почему же не убивали этих явных христиан, ухаживавших за своими осужденными братьями и обвинявшихся в волхвовании с их останками? Разве с ними не поступили бы так же, как мы поступали с вальденцами, альбигойцами, гусситами и различными протестантскими сектами? Мы их резали, жгли толпами, не разбирая пола и возраста. Разве в достоверных рассказах о древних гонениях встречается что-либо хотя бы мало-мальски похожее на Варфоломеевскую ночь и на избиения в Ирландии? Есть ли в этих рассказах хотя бы одна черта, напоминающая ежегодно празднуемый и по сие время в Тулузе день, когда целое население в торжественной процессии благодарит Бога за то, что жители города, двести лет тому назад, перерезали четыре тысячи своих сограждан?
Говорю об этом с ужасом, но вполне правдиво: гонителями, палачами, убийцами были мы, христиане! И преследовали мы таким образом кого же? — Наших братьев! Мы сами, с крестом и Евангелием в руках, разрушили сотни городов и не переставали проливать кровь и зажигать костры, начиная с царствования Константина до неистовства кровожадных зверей, обитавших в Севеннах.
Теперь, слава Богу, эти ужасы прекратились. Время от времени мы еще отправляем на виселицу кое-каких несчастных в наших провинциях. С 1745 года мы повесили восемь человек так называемых «проповедников», или «служителей Евангелия», за которыми никакой иной вины не было, кроме того, что они молились Богу за короля на местном наречии и дали каплю вина и кусочек хлеба нескольким глупым крестьянам. Об этом в Париже, где думают только об удовольствиях, ничего не знают, да и вообще совсем не знают, что делается в провинции и в чужих странах. Эти процессы кончаются в час времени, — скорее, чем судят дезертиров. Если бы король знал об этом, он помиловал бы. Ни в какой протестантской стране не обращаются так с католическими священниками. В Англии и Ирландии более ста католических священников. Они всем известны и жили там весьма мирно во время последней войны5.
Неужели мы всегда после всех будем усваивать здравые суждения других наций? Они исправились — когда же исправимся мы? Шестьдесят лет потребовалось, чтобы признать то, что доказал Ньютон; мы с трудом начинаем спасать жизнь наших детей прививкою оспы; мы с очень недавнего времени начали применять новые принципы в земледелии — когда же мы начнем применять истинные принципы гуманности? И как смеем мы упрекать язычников в том, что они проливали кровь мучеников, когда мы сами делали то же, при тех же условиях? Допустим, что римляне умертвили множество христиан за одну только их религию — в этом случае римляне достойны строгого осуждения. Разве мы хотим сделать ту же несправедливость? И обвиняя их в том, что они преследовали за веру, разве мы сами хотим быть гонителями?
Если бы встретился достаточно недобросовестный человек или фанатик, который сказал бы мне: «Зачем вы объясняете нам наши заблуждения и наши ошибки? Зачем опровергаете наши ложные чудеса и наши лживые легенды? Они питают набожность некоторых людей; есть и необходимые заблуждения; не удаляйте из тела застарелый нарыв, так как это удаление поведет за собой разрушение всего тела». Вот что я бы ответил ему:
«Все эти ложные чудеса, которыми вы только колеблете веру в настоящие, все эти нелепые рассказы, которые вы приплетаете к правдивым сказаниям Евангелия, гасят веру в сердцах. Многие люди, желающие просветиться и не имеющие на то времени, говорят: «Учителя моей религии обманули меня, — значит, религии нет, и лучше предаться влечениям природы, нежели сделаться жертвой заблуждения; я предпочитаю зависеть от естественного закона, а не от людских выдумок». Другие, к сожалению, идут еще дальше; они видят, что обман наложил на них узду и сбрасывают с себя за одно и узду истины, склоняясь к атеизму: люди делаются дурными из-за того, что другие были жестокими и лукавыми».
Вот каковы, без сомнения, последствия благочестивых обманов и всяких суеверий. Люди, обыкновенно, доводят свои рассуждения до полдороги и делают такого рода заключения: «Иаков Ворагинский, автор “Золотой легенды”, и иезуит Рибаденейра, составитель “Жизни святых”, наговорили кучу глупостей — следовательно, Бога нет; католики истребили известное число гугенотов, а гугеноты, с своей стороны, истребили известное число католиков — следовательно, Бога нет; исповедью, причащением и другими таинствами пользовались для того, чтобы совершать самые ужасные преступления — значит, Бога нет».
Я же выведу совершенно иное заключение: «Следовательно, есть Бог, который, после этой краткой жизни, где мы так мало понимали его и совершали так много преступлений его именем, дает нам утешение в стольких ужасных бедствиях; ибо, принимая во внимание все религиозные войны, все папские расколы, которые, по большей части, вызывали кровопролития, все обманы, натворившие столько бед, неугасимую вражду, зажженную разностью убеждений; видя все зло, причиняемое изуверством, мы должны признать, что люди давно уже терпели ад на земле».
Но неужели же каждый гражданин будет иметь право верить только своему разуму и думать то, что этот просвещенный или обманутый ум внушит ему? Разумеется, если он только не будет нарушать порядок. Верить или не верить не зависит от воли человека, но от него зависит уважать обычаи своей страны. И если вы мне скажете, что преступно не верить в господствующую религию, то вы этим обвиняете ваших предков, первых христиан, и оправдываете тех, которые предали их смерти. Вы скажете, что здесь большая разница, что все религии — дело рук человеческих, тогда как римско-католическая — учреждена самим Богом. Но, говоря чистосердечно, разве потому, что наша религия божественна, она должна господствовать при помощи ненависти, неистовства, изгнания, конфискации имуществ, тюрем, пыток, убийств и благодарений Богу за совершение этих убийств? Чем выше христианская вера, тем менее человек должен навязывать ее: если Бог ее создал, то Бог и поддержит ее без вашей помощи. Вы знаете, что нетерпимость порождает лишь лицемеров или бунтовщиков, — какие ужасные крайности! Наконец, неужели вы хотите при помощи палачей поддерживать религию Бога, которого убили палачи и который проповедовал лишь терпение и кротость? Взгляните на ужасные последствия права нетерпимости.
Если бы дозволено было отнимать имущество, заключать в тюрьмы, убивать граждан, которые, под известным градусом широты, не исповедуют веру, допущенную под этим градусом, то какое исключение сделаете вы для стоящих во главе государства? Религия связывает одинаково и монарха, и нищего; поэтому более пятидесяти богословов и монахов поддерживали то чудовищное заблуждение, что дозволяется низлагать и убивать государей, не принадлежащих к господствующей церкви, и парламенты всех государств всегда осуждали эти решения злостных богословов.
Труп Генриха IV еще не остыл, а Парижский парламент издал уже указ, утверждавший независимость короны от господствующей религии. Кардинал Дюперрон, обязанный своим саном Генриху IV Великому, поднял в генеральных штатах 1614 году свой голос против парламентского указа и заставил отменить его. Все газеты того времени передают выражения, употребленные им в своей речи: «Если бы какой-либо государь сделался арианином, то, разумеется, пришлось бы низложить его». Конечно нет, господин кардинал. Допустим ваше фантастическое предположение, что один из наших королей, прочитав историю соборов и отцов Церкви и колеблясь между Никейским собором и Константинопольским, объявил бы себя последователем Евсевия Никомидийского, я все-таки буду повиноваться моему государю, все-таки буду считать себя связанным данной ему присягой, и если бы вы посмели восстать против него, и я был бы вашим судей, я объявил бы вас виновным в оскорблении величества.
Дюперрон повел спор далее, но я оставляю его. Не место разбирать здесь эти возмутительные фантазии; скажу только в один голос со всеми гражданами, что мы обязаны были повиноваться Генриху IV не потому, что он был помазан на царство в Шартре, но потому, что неоспоримое право рождения давало корону этому государю, достойному ее по своей храбрости и доброте. Поэтому мы смело можем сказать, что всякий гражданин должен по праву наследовать имение своего отца и что совершенно непонятно, каким образом он может быть лишен этого наследия и вздернут на виселицу за то, что верует так, а не иначе.
Известно, что ни один из наших догматов не был ясно истолкован и единогласно принят нашей церковью. Иисус Христос не сказал вам, от кого исходит Святой Дух, и Римская церковь долго верила вместе с Греческой, что Дух Святой исходит только от Отца; затем она прибавила, что он исходит также от Сына. Я вас спрашиваю: если на другой день после этого решения какой-либо гражданин еще придерживался вчерашнего символа веры — был бы он достоин смерти? Было ли бы менее жестоко и несправедливо наказывать теперь того, который думает так, как думали прежде? Были ли виновны, во времена Гонория I, те, которые не верили, что в Иисусе Христе две воли?
Мы должны бы поучиться у апостолов и евангелистов, как вести себя в наших нескончаемых ссорах. Между апостолом Петром и Павлом мог произойти большой раскол. Павел в своем Послании к Галатам говорит, что он лично противостал Петру потому, что он подвергался нареканию, ибо до прибытия «некоторых от Иакова, ел вместе с язычниками, а когда те пришли, стал таиться и устраняться, опасаясь обрезанных... Но когда я увидел, — прибавляет он, — что они не прямо поступают по истине евангельской, то сказал Петру при всех: “Если вы, иудеи, живете по-язычески, а не по-иудейски, то для чего язычников принуждаете жить по-иудейски?”» — Это было мотивом к большому спору: должны ли новые христиане соблюдать иудейские обычаи или нет. В это же время апостол Павел пошел в Иерусалимский храм приносить жертву.
Мы знаем, что первые пятнадцать иерусалимских епископов были обрезанные иудеи, что они соблюдали субботу и не ели запрещенного мяса. Если бы какой-нибудь епископ в Испании или Португалии подвергнул себя обрезанию и соблюдал бы субботу, его неминуемо сожгли бы на костре. А между тем по этому основному вопросу веры согласие не нарушалось ни между апостолами, ни между первыми христианами. Если бы евангелисты походили на современных писателей, то им представлялось бы обширное поле борьбы между собой. Евангелист Матфей насчитывал 28 поколений от Давида до Иисуса, а св. Лука — сорок одно поколение, и поколения, указанные у первого, совершенно отличны от указанных у второго. А между тем никакого спора не возникает по поводу этих очевидных несогласий, прекрасно разъясненных некоторыми отцами Церкви. Ни любовь к ближнему, ни мир от этого не пострадали. Какого урока надо еще для того, чтобы терпеть друг друга и смиренно молчать о том, чего мы не знаем!
Апостол Павел в послании к некоторым иудеем в Риме, обращенным в христианство, говорит во всей третьей главе о том, что вера доставляет блаженство, дела же не оправдывают никого. Апостол Иаков же, наоборот, в своем послании к 12 коленам, рассеянным по всей земле (гл. II), непрестанно повторяет, что вера без дел мертва и что нельзя спастись без добрых дел. Вот что разъединило две большие общины между нами, и что не разъединило апостолов. — Если бы гонение на тех, с кем мы спорим, было бы делом благочестивым, то тот, кто убил наибольшее число еретиков, сделался бы самым первым святым в Царствии Небесном. Какую бы печальную роль играл в нем человек, который только обирал бы своих братьев и сажал бы их в тюрьмы, рядом с ревнителем веры, который перерезал бы их несколько сотен в Варфоломеевскую ночь? Вот вам доказательство.
Преемник св. Петра и его консистория не могут заблуждаться: они одобрили, торжественно санкционировали дело Варфоломеевской ночи, следовательно, это дело было свято; следовательно, из двух убийц, одинаково ревностных к вере, тот, который распорол бы животы двадцати четырем беременным гугенотским женщинам, должен быть возвеличен в славе вдвое против того, который распорол бы животы двенадцати женщин. По той же причине и севеннские фанатики должны бы верить, что они будут прославлены в небесах соразмерно тому числу священников, монахов и католических женщин, которых они умертвили. Какие странные права на
приобретение вечного блаженства!
Посмотрим теперь, установил ли Иисус Христос кровавые законы, приказывал ли он быть нетерпимыми, строить тюрьмы инквизиции, учреждать должность палачей для аутодафе.
Если я не ошибаюсь, в Евангелии мало таких мест, из которых сторонники гонений могли бы заключить, что нетерпимость и принуждение законны. Одно из этих мест — это притча, в которой Царство Небесное уподобляется царю5, приглашающему гостей на брачный пир своего сына. Он велит своим слугам сказать им: «Вот я приготовил обед мой, тельцы мои и что откормлено, заколото и все готово; приходите на брачный пир». Но они, пренебрегши этим, пошли кто на поле свое, кто на торговлю свою. Прочие же, схватив рабов его, оскорбили и убили их. Услышав о сем, царь разгневался и, послав войска свои, истребил убийц их и сжег город их.
Тогда он говорит рабам: «Пойдите на распутье и всех, кого найдете, зовите на брачный пир». Один из этих гостей пришел не в брачной одежде и царь приказал его заковать в цепи и бросить в тьму внешнюю. — Вполне очевидно, что это аллегория, относящаяся к Царству Небесному, и никто не должен выводить отсюда право заковывать в цепи или заключать в тюрьму соседа, который пришел бы к нему на ужин в недостаточно нарядном платье. В истории также мне никогда не попадался государь, который повесил бы своего придворного за такой проступок. Нечего опасаться также и того, чтобы какой-либо царь, убив своих тельцов, послал бы своих слуг к сановникам и вельможам приглашать их на ужин, а те убили бы этих слуг. Приглашение на пир означает проповедь спасения, избиение посланных царя изображает преследование тех, которые проповедуют мудрость и добродетель.
Другое место — это притча о человеке, который сделал большой ужин и звал многих6. И когда наступило время ужина, он послал своего раба сказать званным: «Идите, ибо все готово». Но один извинился тем, будто купил землю и должен пойти посмотреть ее, хотя это извинение не соответствовало действительности — ночью землю смотреть нельзя. Другой сказал, что купил пять пар волов и должен испытать их; это извинение также никуда не годится — быков не испытывают в час ужина. Третий сказал, что он только что женился, и его отговорка, разумеется, весьма приемлема. Тогда разгневанный хозяин дома приказал позвать на пир нищих, слепых, хромых и увечных и, видя, что есть еще место, он сказал рабу: «Пойди по дорогам и изгородям и принуди7 прийти, чтобы наполнился дом мой». Правда, здесь не сказано, что эта притча означает Царство Небесное, и словами «принуди их прийти» слишком часто злоупотребляли; но один раб, очевидно, не мог силой принудить всех встречных идти на ужин к своему господину, да кроме того, такие взятые насильно люди не были бы приятными гостями за столом. «Принудить их прийти» означает, согласно мнению самых достоверных комментаторов, если не «упроси», то «уговори, убеди». Какое же отношение имеет эта притча к преследованию за веру? Уж если принимать все в буквальном смысле, то неужели надо сделаться хромым, слепым и убогим и силой быть привлеченным в лоно Церкви?
Христос в той же главе говорит: «Когда делаешь обед, не зови друзей твоих, ни родственников твоих, ни соседей богатых» 7. Неужели же из этих слов кому-нибудь пришло бы в голову заключить, что он не должен обедать со своими родственниками или друзьями, если они люди со средствами? Иисус после притчи о пире говорит: «Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а при том и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником». И далее: «Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек — имеет ли он, что нужно, для совершения ее?» 8. Неужели найдется на свете человек с настолько извращенным умом, чтобы заключить из этого, что он должен действительно возненавидеть отца и мать? И неужели непонятно, что эти слова означают: «Будьте тверды в выборе между Мною и вашими самыми сильными привязанностями». Некоторые приводят текст Евангелия от Матфея: «Если же и церкви не послушает, да будет он тебе как язычник и мытарь». Но этим вовсе не сказано, что надо преследовать язычников и сборщиков королевских податей; хотя они и прокляты, но не отданы в руки произвола. Этих сборщиков не только не лишают их гражданских привилегий, но им еще даны громадные привилегии перед другими гражданами. Это единственная профессия, осуждаемая Евангелием и пользующаяся наибольшим покровительством правительств. Почему же мы не должны иметь столько же снисходительности к нашим заблуждающимся братьям, сколько мы имеем почтения к братьям, ловко обделывающим дела?
Другое место Евангелия, которым грубо злоупотребляли, мы находим в Евангелии от Матфея9 и от Марка10, где говорится, что Христос, взалкав однажды, подошел к смоковнице, на которой были только листья, так как было еще не время плодов. Он проклял смоковницу, которая тотчас же засохла. Этому чуду дают несколько различных объяснений; но есть ли между ними хотя бы одно, оправдывающее преследования? Смоковница не могла давать плодов в марте — ее засушили; разве следует из этого, что мы должны сушить наших братьев, причиняя им вред в любое время года? Будем чтить в Писании места, затрудняющие наш любопытный и поверхностный ум, но не будем пользоваться ими для того, чтобы оправдывать свою жестокость и злобу. Дух преследования, привязывающийся ко всему, ищет себе оправдания в изгнании торгующих из храма и в рассказе о демонах, изгнанных из тела бесноватого, чтобы вселить их в тела тысячи нечистых животных. Но разве не очевидно, что эти два примера изображают собою наказание, которое сам Бог налагает за нарушение закона? Превращение храма в торжище было неуважением к дому Господню. Синедрион и священники допускали эту торговлю в видах удобства жертвоприношений, и Бог, которому приносились эти жертвы, мог, хотя бы скрываясь под видом человека, уничтожить эту профанацию. Он точно так же мог наказать и тех, которые вводили в страну целые стада животных, запрещаемых его законом. Эти примеры не имеют ни малейшего отношения к гонениям за догмат. Дух нетерпимости покоится, следовательно, на весьма плохих рассуждениях, если он цепляется за такие ничтожные доводы.
Почти все остальные слова Иисуса Христа проповедуют кротость, терпение, снисхождение. Вспомните отца, принимающего блудного сына; работника, приходящего после всех и получающего полную плату; доброго самаритянина; сам Христос оправдывает своих учеников в том, что они не постятся; он прощает грешницу; прелюбодейной жене только приказывает не грешить, он снисходит даже до безобидной радости гостей в Кане, которые, будучи уже разгорячены вином, требуют нового вина, и он, склоняясь к их просьбе, творит для них чудо, превращая воду в вино. Он не гневается даже на Иуду, который продаст его; он приказывает Петру вложить меч в ножны; порицает сынов Заведеевых, которые, по примеру Илии, хотели низвести с неба огонь на город, отказавшийся приютить их.
Наконец, он умирает жертвой зависти. Если можно сравнивать Бога с человеком, то смерть его имеет, в сущности, много сходства со смертью Сократа. Греческий философ умирает по злобе софистов, жрецов и первых из народа; законодатель христиан пал жертвой книжников, фарисеев и священников. Сократ мог избегнуть смерти, но не захотел. Иисус Христос добровольно предал себя. Греческий философ не только простил своих клеветников и своих несправедливых судей, но даже просил их и к детям его отнестись так же, как к нему, если они когда-либо будут иметь счастье удостоиться их ненависти. Христианский законодатель, повинуясь более высокому чувству, просил Отца простить своим врагам. Если Иисус Христос, по-видимому, боялся смерти, и страх его был столь велик, что на лице его выступил кровавый пот, редкий и сильнейший признак волнения, то это значит только, что он соблаговолил унизиться до обычной слабости человеческого тела, в которое он был облечен. Тело его трепетало, но душа была непоколебима; он учит нас тому, что истинная сила, истинное величие состоит в том, чтобы переносить мучения, под бременем которых изнемогает наше тело. Величайшее мужество проявляется в том, чтобы идти навстречу смерти, страшась ее.
Сократ называл софистов невеждами и уличал их в недобросовестности. Иисус Христос, пользуясь своим божественным правом, называл книжников и фарисеев безумцами, слепыми порождениями ехидны. Сократа не обвиняли в намерении основать секту, Иисуса Христа не обвиняли в желании ввести новое учение. В Евангелии сказано, что старейшины, первосвященники и весь синедрион искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать его смерти11. Если же они искали лжесвидетельства, значит, они не обвиняли его в проповеди против веры. И он, действительно, подчинялся закону Моисея от детства своего до смерти. Над ним совершили обрезание на восьмой день, как над всеми детьми иудейскими. Если он затем крестился в Иордане, то это также было одним из священных обрядов у иудеев, как и у других восточных народов. Все беззакония смывались водой крещения; таким же образом посвящали священников; в день торжественного искупления грехов иудеи погружались в воду; тоже делали и с новообращенными. Иисус Христос исполнял все постановления закона: он соблюдал субботу; не вкушал запрещенного мяса; праздновал все праздники и даже перед смертью своей совершил пасху. Его не обвиняли ни в каком-либо новом учении, ни в введении чужеземного культа. Рожденный иудеем, он всю жизнь свою провел как иудей.
Двое свидетелей донесли на него: «Он говорил: могу разрушить храм Божий и в три дня создать его». Такие слова были недоступны пониманию иудеев-материалистов; но это все-таки не было обвинением в учреждении новой секты. Первосвященник сказал ему: «Заклинаю тебя Богом живым, ты ли Христос, Сын Божий?» 12. Мы не знаем, что подразумевал первосвященник под названием «Сын Божий». Так называли иногда праведников, как называли злых людей сынами Велиала. Грубые иудеи не могли постигнуть тайну Сына Божия, самого Бога, сошедшего на землю. Иисус отвечал ему: «Ты сказал; даже сказываю вам, отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных». Синедрион счел этот ответ богохульством; но он не имел права казнить мечом; поэтому старейшины отвели Христа к римскому правителю Пилату и ложно показали на него, будто он возмущает народ, говоря, что не следует платить дань кесарю, да еще именует себя царем Иудейским. Следовательно, он, очевидно, обвинялся в государственном преступлении. Пилат, узнав, что Иисус — галилеянин, отослал его сначала к Ироду, тетрарху Галилеи. Ирод подумал, что Иисус не может быть вождем партии и заявлять притязания на престол. Он отнесся к нему с презрением и отослал обратно к Пилату, имевшему недостойную слабость осудить его, чтобы успокоить восставших против него самого. К тому же он, по словам Иосифа, испытал уже однажды такое возмущение иудеев. Пилат был менее великодушен, нежели впоследствии Фест.
Теперь я спрашиваю: терпимость к вере или нетерпимость есть божественное право? Если вы желаете походить на Христа, будьте мучениками, а не палачами.
Такова слабость человеческого рода и такова его испорченность, что для него лучше оставаться под властью всевозможных суеверий, если они только не ведут к убийству, нежели жить без религии. Человек всегда нуждался в узде, и хотя нелепо поклоняться фавнам, сильванам, наядам, гораздо разумнее было почитать эти фантастические существа, нежели впасть в атеизм. Атеист рассуждающий, грубый и могучий, был бы столь же ужасным бичом, как и кровожадный изувер. Когда люди не имеют здравого понятия о божестве, то это понятие заменяется ложными представлениями, подобно тому, как в тяжелые времена пускают в ход плохую монету, за неимением хорошей. Язычник боялся совершать преступления, чтобы не быть наказанным ложными богами; индус боится своей пагоды. Везде, где только есть установившееся общество, религия необходима; законы ведают открытые преступления, а религия — тайные. Когда же люди достигли обладания чистой и здравой верой, суеверие становится не только бесполезным, но и опасным. Не следует стараться кормить желудями тех, кого Бог соблаговолил кормить хлебом. Суеверие относится к религии, как астрология к астрономии — это безумная дочь мудрой матери. Эти две дочери долго держали в своем подчинении землю. В века нашего варварства, когда не было, пожалуй, и двух феодалов, имевших у себя Новый завет, извинительно было рассказывать разные басни народу, т. е. этим невежественным баронам, их глупым женам и их грубым вассалам.
Им говорили, что св. Христофор перевез младенца Иисуса с одного берега на другой; их кормили баснями о колдунах и бесноватых; они верили, что св. Генуй лечил от ревматизма, а св. Клара от болезни глаз. Дети верили в оборотней, а отцы в шнурок св. Франциска. Количество реликвий было неисчислимо. Следы этих суеверий оставались у народов еще долгое время — даже и тогда, когда религия очистилась от них. Известно, что когда Ноайль, епископ Шалонский, приказал убрать и бросить в реку реликвию — св. пупок Иисуса Христа, весь город Шалон восстал против него. Но епископ был настолько же храбр, насколько благочестив, и ему удалось убедить жителей Шалона, что можно поклоняться Иисусу Христу в духе и истине, не сохраняя его пупка в церкви. Те, которых называли янсенистами, немало способствовали искоренению в умах нации многих ложных идей, позоривших христианскую религию. Люди перестали верить, что стоит лишь в течение тридцати дней читать молитву Деве Марии, чтобы получить желаемое и чтобы можно было грешить безнаказанно.
Наконец, наше городское население начало догадываться что не св. Женевьева посылает и останавливает дождь, а сам Бог распоряжается стихиями. Монахи удивлялись, что их святые перестали творить чудеса, и если бы авторы «Жизни св. Франциска Ксаверия» вернулись с того света, они не посмели бы написать, что этот святой воскресил девять мертвых, что он находился одновременно на суше и на море и что, когда распятие его упало в море, его принес ему морской рак. То же самое и с отлучением от Церкви. Наши историки рассказывают, что когда король Роберт был отлучен от Церкви Папой Григорием V за женитьбу на своей куме, принцессе Берте, то слуги выбрасывали в окно блюда, которые подавались королю, а королева, в наказание за этот греховный брак, родила гуся. Теперь же сомневаются в том, что слуги выбрасывали кушанье отлученного от Церкви короля Франции, а королева разрешилась по этому случаю гусенком. Каждый день свет разума все более проникает во Франции, как в лавки купцов, так и в дома знатных господ. Следовательно, мы должны ухаживать за этими плодами разума, тем более, что нельзя помешать их развитию.
Если великие мастера заблуждений, которых так долго осыпали почестями и деньгами за то, что они затемняли народный ум, приказали бы верить, что зерно должно сгнить, чтобы дать росток, что Земля неподвижна, что она не вращается вокруг солнца, что приливы и отливы не происходят под влиянием закона тяготения, что радуга получается не от преломления световых лучей и т. д., если бы они свои предписания основывали на плохо понятых текстах Святого Писания, то как бы отнеслись к ним все образованные люди? Пожалуй, название животные не будет для них слишком сильным, а если еще к тому эти мудрые наставники пользуются силой и гонениями для того, чтобы распространять и утверждать свое невежество, то разве неуместно будет назвать их дикими зверями! Чем более пренебрегают суевериями монахов, тем с большим уважением относятся к епископам и священникам: они делают только добро, тогда как суеверия ультрамонтанских монахов сделали бы много зла. Но из всех суеверий самое опасное есть то, которое заставляет ненавидеть ближнего за его убеждения. И разве не разумнее было бы поклоняться святому пупку, святой крайней плоти, молоку и платью Девы Марии, нежели ненавидеть и преследовать своего брата?
Чем меньше догматов, тем меньше споров; а чем меньше споров, тем меньше несчастий. Если это неправда — то я ошибаюсь.
Религия установлена для того, чтобы мы были счастливы в этой жизни и в будущей. А что надо делать, чтобы быть счастливым в будущей жизни? Быть справедливыми.
Чтобы быть счастливым в этой жизни, насколько это допускает низменность нашей природы, что мы должны делать? Быть снисходительными.
Верхом безумия следует считать убеждение, что все люди должны одинаково думать об отвлеченных предметах. Гораздо легче было бы покорить весь мир оружием, нежели подчинить себе все умы одного только города. Евклиду легко удалось убедить всех людей в истинах геометрии — почему? Потому что нет ни одной из этих истин, которая не связана была бы с маленькой аксиомой дважды два четыре. При соединении метафизики и теологии дело обстоит несколько иначе.
Когда епископ Александр и священник Арий принялись спорить о том, каким образом Слово (Логос) исходит от Отца, император Константин написал им слова, приводимые Евсевием и Сократом: «Вы великие безумцы, ибо спорите о том, чего не можете понимать». Если бы обе стороны были настолько мудры, чтобы признать справедливость слов императора, то христианский мир не заливался бы кровью в течение трех столетий. Что же может быть, в самом деле, нелепее и ужаснее, как сказать людям: «Друзья мои? Недостаточно быть верными подданными, почтительными детьми, любящими родителями, добрыми соседями, иметь все добродетели, соблюдать верность в дружбе, избегать неблагодарности, мирно поклоняться Иисусу Христу; надо еще, чтобы вы знали, каким образом зарождаются в предвечности, и если вы не умеете отличать “единосущное” от “подобосущного”, мы объявляем вам, что вы будете гореть в вечном огне, а пока мы вас придушим».
Если бы кто-либо представил подобное решение Архимеду, Посидонию, Варрону, Катону, Цицерону — что бы они на это ответили? Константин отступился от своего решения заставить молчать обе стороны; он мог бы позвать предводителей спорящих к себе и спросить их, по какому праву они поднимают смуту: «Разве вы принадлежите к божественной семье? Какое вам дело до того, что Логос рожден или сотворен, только бы вы оставались верными ему, только бы вы проповедовали добродетель и следовали бы ее началам? Я совершил много ошибок в своей жизни, и вы также; вы честолюбивы, и я также; царская власть досталась мне путем интриг и преступлений; я истребил почти всех моих близких. Я раскаиваюсь во всем этом и желаю искупить мои злодеяния, устроив мир в Римской империи; не мешайте мне сделать единственное добро, которое может еще заставить людей забыть мои прежние варварские поступки; помогите мне окончить дни мои с миром».
Может быть, он и не убедил бы спорящих; может быть, ему показалось лестным заседать на соборе в пурпурной мантии и с драгоценной короной на голове. Вот что открыло дорогу всем ужасам, пришедшим из Азии, с Востока на Запад. Из каждого оспариваемого стиха вышел огненный дух гнева, вооруженный софизмом и кинжалом и вселивший в души людей безумие и жестокость. Явившиеся после того гунны, герулы, готы и вандалы сделали бесконечно менее зла; самое главное зло, которое они сделали, было то, что они сами вмешались в эти роковые споры.
Не нужно ни особенного искусства, ни необыкновенного красноречия, чтобы доказать, что христиане должны быть терпимы друг к другу. Я иду дальше и говорю, что все люди должны считать других своими братьями: «Как! Турок мой брат? Китаец мой брат? И еврей, и сиамец мои братья?» — Да, конечно, разве мы не дети одного Отца, не творения одного Бога? Но эти народы нас презирают, они считают нас идолопоклонниками! Ну что же! Я бы сказал им: «Этот маленький шар представляет собой лишь точку в пространстве, так же как и многие другие шары, и мы затеряны в этой бесконечности. Человек, имея около пяти футов роста, разумеется, является ничтожеством в мироздании. И вот одна из этих невидимых букашек говорит своим соседям в Аравии или Кафрской земле: «Слушайте меня, так как Творец всех этих миров просветил меня: на земле живут 900 миллионов таких крохотных муравьев, как мы, но только мой муравейник угоден Богу; все другие ему ненавистны спокон всех веков; один он будет счастлив, а все другие будут несчастны во веки вечные». Они меня прервали бы и спросили, какой дурак сказал мне такую нелепость? И я принужден был бы ответить: «Это вы сами».
После того я постарался бы их успокоить, но это было бы очень трудно. Теперь я стал бы говорить с христианами и осмелился бы сказать, например, доминиканцу: «Брат мой, вы знаете, что каждая провинция Италии имеет свое наречие, и что в Венеции и Бергамо говорят не так, как во Флоренции. Академия делья Круска установила правила языка; словарь ее представляет собой закон, от которого уклоняться не следует, и правила грамматики Буонматтеи должно соблюдать неукоснительно. Однако неужели вы думаете, что председатель Академии, а за его отсутствием Буонматтеи могли бы со спокойной совестью приказать отрезать язык у всех венецианцев и всех бергамцев, которые упорствовали бы в разговоре на своем наречии?» Инквизитор ответит мне: «Это большая разница: здесь дело идет о спасении вашей души, правление инквизиции для вашего собственного блага приказывает схватить вас по доносу одного какого-либо лица, даже если бы это лицо было преступником и находилось под судом, даже имя донесшего на вас не должно быть вам известно; инквизитор обещает вам помилование, а потом казнит вас; пусть он подвергнет вас пяти различным пыткам, а затем велит высечь вас и сошлет в каторгу или же прикажет сжечь вас с большими церемониями. Именно так и говорят ученые отцы Ивонэ, Кюшалон, Занхинус, Фелинус, Гомелинус и другие, и эти благочестивые правила не терпят возражения».
Тогда я взял бы на себя смелость ответить ему: «Брат мой, вы, может быть, и правы; я убежден в том, что вы хотите сделать мне добро; но нельзя ли спастись каким-нибудь иным образом?» Правда, что эти нелепые жестокости не каждый день оскверняют землю, но они совершались очень часто, и из перечня их можно бы составить книгу гораздо более толстую, нежели Евангелия, которые их осуждают. Не только в этой короткой жизни не надо преследовать тех, которые думают иначе, нежели мы, но я не знаю, не слишком ли смело будет приговорить их к вечному мучению. Мне кажется, что такие кратковременные атомы, как мы, не должны предрешать приговоров Создателя. Я отнюдь не оспариваю изречения: «Вне Церкви нет спасения!» Я благоговею перед нею, как и перед всем, чему она учит; но, положа руку на сердце, разве мы знаем все пути Господни и всю бесконечность его милости?
Разве мы не должны столько же надеяться на его благодать, сколько бояться его гнева? Разве мало того, что мы будем верны Церкви? Неужели же каждый человек может присвоить себе права Бога и решать за него вечную участь людей?
Когда мы надеваем траур по королю Швеции, Дании, Англии или Пруссии, то разве мы говорим, что носим траур по проклятом, который вечно будет гореть в аду? В Европе сорок миллионов человек, не принадлежащих к Римской церкви — разве мы скажем каждому из них: «Милостивый государь, так как вы неминуемо прокляты на веки, то я не хочу ни есть, ни говорить, ни заключать какие-либо сделки с вами?» Какой же посланник Франции, явившись на аудиенцию к турецкому султану, скажет в глубине своего сердца: «Его Величество будет неминуемо гореть на вечном огне, потому что он подвергся обрезанию?». Если бы он в самом деле верил, что султан смертный враг Бога и подвергается гневу Его, то разве бы он мог разговаривать с ним? Разве его следовало бы посылать к нему? С каким человеком можно было бы вести дела, исполнять какую-либо обязанность гражданской жизни, если бы мы действительно были убеждены в том, что говорим с отверженными?
О, сектанты милосердого Бога! Если у вас сердце жестокое, если вы, поклоняясь тому, весь закон которого сводится к словам: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», загромоздили это учение софизмами и непонятными спорами; если вы производили раздор то из-за одного нового слова, то из-за лишней буквы, если вы предрекаете вечные муки за опущение нескольких слов, нескольких обрядов, которых другие народы не могли знать, то я, проливая слезы над всем человеческим родом, скажу вам: «Перенеситесь со мною мысленно к тому дню, когда все люди предстанут на суд, и Бог воздаст — коемуждо поделом его».
Я вижу всех людей прошлых веков и века нынешнего предстающими перед Богом. Уверены ли вы в том, что наш Создатель и Отец скажет мудрому и добродетельному Конфуцию, законодателю Солону, Пифагору, Залевку, Сократу, Платону, божественным Антонинам, доброму Траяну, Титу, Эпиктету и стольким людям, которых можно считать лучшими из людей: «Идите, чудовища! Идите на ужасные муки и пусть ваши мучения будут вечны, как я сам! А вы, мои возлюбленные Жан Шатель, Равальяк, Дамиен, Картуш и т. д., умершие по предписанным формулам, садитесь одесную меня и войдите со мною в вечную славу!». Вы в ужасе отступаете при этих словах. Но раз они у меня вырвались, мне нечего сказать вам более!
Мы получили известие, что 7 марта 1763 года в государственном совете, собравшемся в Версале под председательством канцлера, в присутствии министров, главный докладчик г-н де Крон докладывал дело о семействе Каласов со всем беспристрастием судьи, с точностью хорошо осведомленного человека и красноречием оратора и государственного мужа, с тем простым и правдивым красноречием, которое одно только и подобает в таком собрании. Громадная толпа людей всех сословий и всех положений ожидала в галерее дворца решение совета. Вскоре королю доложили, что все голоса, без единого исключения, постановили, чтобы Тулузский парламент прислал в совет все относящиеся к делу бумаги и изложение мотивов приговора, по которому Жан Калас окончил жизнь на колесе. Его величество одобрил решение совета.
Есть еще, следовательно, гуманность и справедливость среди людей, и в особенности в совете короля, любимого и достойного быть любимым. Дело несчастных, темных людей заинтересовало его величество, министров и весь совет; оно было подвергнуто самому тщательному обсуждению и рассмотрено с тем же вниманием, с каким рассматриваются величайшие вопросы войны или мира. Любовь к справедливости, участие к человеческому страданию руководили судьями. Воздадим за это хвалу милосердному Богу, единому внушителю справедливости и всех добродетелей! Мы заявляем, что никогда не знали ни несчастного Каласа, которого восемь тулузских судей казнили по самым незначительным признакам виновности, казнили вопреки постановлениям наших королей и противно законам всех народов; ни сына его Марка-Антуана, странная смерть которого ввела этих восемь судей в заблуждение; ни столь же почтенной, сколько и несчастной матери, ни ее невинных дочерей, которые за двести миль приехали с нею, чтобы сложить свое горе и свое несчастье у подножия трона! Богу известно, что мы действовали под влиянием духа справедливости, истины и мира, когда мы излагали наши мысли о веротерпимости по случаю дела Жана Каласа, умерщвленного во имя нетерпимости. Мы не хотели оскорбить тулузских судей, говоря, что они ошиблись, как подумал весь совет: наоборот, мы открыли им средство оправдаться перед всей Европой.
Это средство заключается в том, чтобы и они признали, что сомнительные указания и крики безумной черни затопили их правосудие; в том, чтобы они выпросили прощение у вдовы и, насколько будет в их силах, восстановили потерю всего имущества невинной семьи, присоединяясь к тем, которые помогают им в их несчастьи. Они несправедливо казнили отца, они же должны заменить отца его детям, предположив, что сироты захотят принять от них это слабое изъявление их раскаяния. Было бы прекрасно со стороны судей предложить свою помощь, и со стороны семьи отвергнуть ее. Первый пример раскаяния должен показать тулузский голова Давид. Он оскорбил отца, умиравшего на эшафоте. Это — неслыханная жестокость; но если Бог прощает, то и люди должны прощать тому, кто исправляет свою несправедливость.
Я получил из Лангедока письмо от 20 февраля 1763 года, следующего содержания: «Ваше сочинение “О веротерпимости” полно гуманности и правды; но я боюсь, что оно сделает семье Каласа более зла, чем добра. Оно оскорбит тулузских судей, подавших голос за колесование; они потребуют от парламента, чтобы ваша книга была сожжена, а фанатики (такие всегда найдутся) ответят криками ярости на голос разума» и т. д.
Вот мой ответ: восемь тулузских судей могут сжечь мою книгу; нет ничего легче этого; сожгли же «Провинциальные письма» Монтескье, которые, разумеется, гораздо лучше: каждый волен сжигать у себя книги и бумаги, которые ему не нравятся. Мое сочинение не может сделать ни вреда ни пользы семейству Каласов, которого я не знаю. Королевский совет, беспристрастный и твердый, судит сообразно законам и справедливости, на основании документов и данных судебного процесса, а не по сочинению, ничего общего, по существу своему, ни с юридическими принципами, ни с делом, о котором они судят, не имеющему. Если бы о восьми тулузских судьях, за или против веротерпимости, были написаны целые тома, то и тогда никакой совет или суд не будет считаться с этими книгами как с документами, относящимися к данному делу. Сочинение это есть прошение, которое человечество смиренно подает могуществу и осторожности. Я сею зерно, которое когда-нибудь может дать жатву. Будем надеяться на время, на доброту короля, на мудрость его министров и на дух разума, начинающий всюду изливать свой свет.
Природа говорит всем людям: «Я всех вас произвела на свет слабыми и невежественными, чтобы вы пробыли несколько мгновений на земле и удобрили ее вашими трупами. Так как вы слабы, помогайте друг другу, так как вы невежественны, просвещайте и терпите друг друга. Если бы вы все были одного мнения, чего, конечно, никогда не будет, и если бы на свете был лишь один человек другого мнения, вы должны бы были простить ему, потому что это я заставляю его думать так, как он думает. Я дала вам руки, чтобы обрабатывать землю, и слабый свет разума, чтобы руководить вами; я вложила в ваши сердца зародыш сострадания, чтобы вы помогали друг другу нести бремя жизни. Не заглушайте этого зародыша, знайте, что это искра божества, и не ставьте презренные учения школ на место голоса природы. — Я одна соединяю вас, вопреки вам самим, путем ваших общих нужд, даже среди самых жестоких и столь легкомысленно предпринимаемых войн, представляющих собой вечную смену ошибок, случайностей и несчастий.
Я одна в какой-либо нации останавливаю роковые последствия нескончаемых раздоров между дворянством и чиновничеством, между этими двумя корпорациями и духовенством, между горожанином и земледельцем. Никто из них не знает пределов своих прав; но все они невольно в конце концов прислушиваются к голосу своего сердца. Одна я сохраняю справедливость в судах, где все без меня было бы предано на жертву неопределенности и произвола, среди хаотической кучи законов, составленных часто наудачу и для минутной надобности, различных в каждой провинции и к каждом городе и почти всегда противоречивых в одном и том же месте. Одна только я могу внушить справедливость, когда законы побуждают только к придиркам. Тот, кто слушает меня, судит всегда хорошо; а тот, кто старается примирить противоречивые мнения, — всегда заблуждается.
В мире существует громадное здание, основы которого я положила сама, своими руками. Оно было прочно и просто, все люди могли входить в него безопасно. Они захотели прибавить к нему самые странные, самые грубые и самые ненужные украшения. Здание разрушается: люди хватают его разваливающиеся камни и бросают ими друг в друга. Я кричу им: «Стойте, уберите эти ужасные развалины, работу ваших рук, и оставайтесь со мной в мире в незыблемом здании».
С 7 марта 1763 года до окончательного решения суда прошло еще два года; так легко фанатику лишить жизни невинного, и так трудно разуму добиться его оправдания. Пришлось иметь дело с неизбежными проволочками, связанными всегда с формальностями. Чем менее эти формальности соблюдались в приговоре над Каласом, тем строже их следовало соблюдать Государственному совету. Целого года не хватило на то, чтобы принудить Тулузский парламент доставить совету все относящиеся к делу бумаги и тем дать возможность рассмотреть их и составить доклад. Эта тяжелая работа была поручена г-ну де Крону. Собрание приблизительно в 80 судей кассировало приговор Тулузского суда и распорядилось о полном пересмотре дела. Другие важные дела занимали в то время почти все суды государства. Изгоняли иезуитов, закрывали их общества во Франции: они были нетерпимы и занимались преследованиями, и их тоже стали преследовать.
История с исповедальными билетами, изобретение которых приписывали им, и сторонниками которых они открыто признавали себя, вызвала против них ненависть нации. Громкое банкротство одного из их миссионеров (отца ля Валета), банкротство, которое отчасти считали злостным, окончательно погубило их. Одни только эти слова — миссионер и банкрот, имеющие, по-видимому, так мало общего между собой, утвердили во всех умах окончательный приговор против них. Наконец, развалины Пор-Рояля и кости знаменитых людей, которые они оскорбляли в могилах и которые были вырыты из могил в начале столетия по распоряжениям иезуитов, восстали против них. Мы можем видеть историю их изгнания в прекрасной книге, озаглавленной «Об искоренении иезуитов во Франции» 13, труд беспристрастный, потому что это труд философа, написанный с умом и красноречием Паскаля, а главное, с ясностью взгляда, незатемненного, как у Паскаля, предрассудками, которые иногда соблазняют даже великих людей.
Это большое дело, в котором, по словам иезуитов, была оскорблена религия, и которое большинство, наоборот, считало возмездием за оскорбление религии, одно время отвлекло внимание общества от процесса семейства Каласов; но король передал высшему суду, так называемому Суду Дворцовых Прошений, окончательное решение дела; тогда публика, любящая переходить от одной сцены к другой, забыла иезуитов, и семья Калас привлекла к себе все ее внимание. Суд Дворцовых Прошений представляет собой высшее судебное учреждение для разбора процессов между придворными чинами и дел, которые передает в нее король.
Нельзя было выбрать суд, лучше осведомленный по этому делу: это были как раз те же судьи, которые дважды занимались предварительным пересмотром его и которые основательно знали его и по форме, и по существу. Вдова Жана Каласа, его сын и юный Лавес снова были заключены в тюрьму; из глубины Лангедока выписали старую служанку» католичку, не покидавшую ни на минуту своих господ в тот час, когда, как утверждали вопреки очевидности, они душили своего сына и брата. Началось обсуждение тех самых бумаг, по которым Жан Калас был осужден на смерть, а сын его Пьер — на изгнание.
В это время появился новый доклад красноречивого г-на де Бомона и доклад молодого Лавеса, столь несправедливо замешанного в уголовный процесс тулузскими судьями, которые, в довершение противоречия, объявили его невиновным. Этот молодой человек сам составил такой доклад, который был признан достойным рядом с докладом г-на де Бомона. Ему досталось на долю преимущество говорить и за себя, и за семью, несчастье которой ему пришлось разделить. Он имел полную возможность освободиться от суда, сказав, что он на минуту оставлял семью Каласов в то время, когда мать и отец будто бы совершили убийство сына. Ему грозили пыткой и смертью; он предпочел подвергнуться мучениям, но не унизился до лжи. Все эти подробности он изложил в своем докладе, без тени хвастовства, с такой искренностью, простотой и благородством, что доклад этот глубоко тронул тех, которых автор хотел только убедить, и сам автор прославился, совсем на то не рассчитывая.
Отец его, знаменитый адвокат, не принимал ни малейшего участия в этом труде и вдруг увидел, что сын, никогда не занимавшийся адвокатурой, разом стал на одну доску с ним.
Между тем наиболее высокопоставленные лица толпами посещали г-жу Калас в тюрьме, где дочери ее поселились вместе с ней. Умиление посетителей доходило до слез. Гуманность и щедрость пришли на помощь несчастным, а не то, что называется «благотворительностью». Благотворительностью, которая часто бывает ничтожна и оскорбительна, занимаются, по большей части, ханжи, а ханжи были еще против Каласов.
Настал, наконец, день (9 марта 1765 года) полного торжества невинности. Господин де Баканкур прочитал доклад о всем производстве дела с мельчайшими подробностями всех обстоятельств его; все судьи единогласно объявили семью невиновной и Тулузский суд над нею недобросовестным и жестоким. Они восстановили память отца; они разрешили семье жаловаться на тулузских судей, куда надлежит, чтобы взыскать с них издержки и вознаграждение, которое эти судьи должны бы были предложить сами.
Весь Париж радовался этому событию; на площадях, на гуляньях собирались толпы людей; отовсюду сбегались посмотреть на эту несчастную и столь блестящим образом оправданную семью; аплодировали проходившим судьям и осыпали их благословениями. Особенно трогательную черту придавало этому зрелищу то обстоятельство, что это было 9 марта, как раз тот день, когда, три года назад, был казнен ужасной смертью Жан Калас.
Судьи отдали полную справедливость семье Каласа и тем исполнили только свой долг. Не есть еще другой долг, долг благотворительности, не столь часто исполняемый судами, считающими, по-видимому, своим долгом только справедливость и добросовестность. В этом случае, однако, судьи решили написать коллективное письмо его величеству с просьбой восстановить своею милостью разоренное состояние семьи. Король отвечал на это письмо приказанием выдать тридцать шесть тысяч ливров: из них три тысячи предназначались на долю той доброй служанки, которая непрестанно защищала истину, защищая своих господ. Король за это благодеяние, как и за многие другие, заслужил то прозвище, которым наградила его любовь народа.
Пусть этот пример послужит к тому, чтобы внушить людям веротерпимость, без которой фанатизм наполнял бы землю несчастьями и печалью! Мы знаем, что в этом случае затронута лишь одна семья, а сектантская злоба погубила их тысячи, но сегодня, когда слабый отблеск мира озаряет все христианские общества после многих веков кровопролития, в эту эпоху успокоения, несчастье семьи Каласов должно производить еще большее впечатление, словно гром среди ясного дня. Такие факты редки, но еще случаются, как следствия того мрачного суеверия, которое заставляет слабые души приписывать преступления всем, кто думает не так, как они.
1 Обоих парламентов Великобритании... — Соединение английского парламента с ирландским произошло лишь в 1800 г.
2 Однако, так как в нескольких городах перепечатали эти издания, г-жа Калас лишилась плодов этого великодушного дара.
3 Монаха-фельянта — речь идет о Франсуа Равальяке (1578—1610) — фанатичном католике, убийце короля Генриха IV. Казнен 27 мая 1610 г.
4 Один честный человек — не невежда, не враг ни разума, ни честности, ни отечества — подразумевается аббат Мальво — автор книги: «Согласие религии и человечества относительно нетерпимости».
5 Луки, 14.
6 Луки, 14:23.
7 Луки, 14:12
8 Луки, 14:26
9 Матфея, 18:17.
10 Марка, 11:19.
11 Матфея, 6:59.
12 Матфея, 26:61.
13 Автор книги — Жан Лерон д'Аламбер (1717—1783), французский математик и философ. Д'Аламбер работал вместе с Д. Дидро над созданием знаменитой «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» (1751—1772, 28 томов).
Изд: Вольтер. Философские трактаты и диалоги. М., "Эксмо", 2005.