В этих комментариях к жизни писателя я постараюсь говорить лишь о том, что может быть полезным для литературы, а главное, рассказать факты только на основании документов. Из обвинений и поистине бесчисленных восхвалений Вольтера мы остановимся лишь на тех, которые подтверждаются фактами.
Одни говорят, что Франсуа де Вольтер1 родился 20 февраля, другие — 20 ноября 1694 года; существуют его медали, на которых отчеканены обе даты. Он не раз говорил нам, что при рождении его не считали жизнеспособным. Его окрестили наскоро, церемония же крещения откладывалась в течение нескольких месяцев.
Хотя мне кажется, что нет ничего скучнее подробностей детской и школьной жизни, я, однако, должен заметить, что — но свидетельству его собственных записок и по общераспространенным слухам, — он уже в двенадцатилетнем возрасте написал стихотворение, свидетельствовавшее о недетском развитии его ума. Аббат де Шатонеф, большой друг знаменитой Нинон де Ланкло, представил ей мальчика, и эта весьма недюжинная женщина оставила ему 2 000 франков «на книги». Сумма эта была выплачена ему в точности.
Надо бы думать, что с этих пор влечение юноши к поэзии утвердилось окончательно. Однако сам он не раз говорил, что решению его способствовало, главным образом, то, что когда, по окончании курса в училище, отец его — бывший казначеем счетной палаты, — отправил его изучать законы в школу правоведения, юноша был так возмущен способом преподавания юриспруденции в этом заведении, что одно уже это обстоятельство побудило его всецело посвятить себя литературе.
Несмотря на свою юность, он был принят в обществе аббата Шолье, маркиза де ля Фар, герцога Сюлли, аббата Куртена. Он не раз говорил нам, что отец считал его погибшим, потому что он посещает высшее общество и пишет стихи.
На восемнадцатом году он начал писать трагедию «Эдип», в которой хотел, в подражание древнегреческой трагедии, ввести хоры. Но актеры, служившие в то время при театре, не пожелали играть пьесу на сюжет, который уже раньше использован был Корнелем, и «Эдип» Вольтера был поставлен лишь в 1718 году, да и то только благодаря протекции. Молодой человек, который вел весьма рассеянный образ жизни, ни мало не заботился о том, будет ли иметь успех его пьеса. Он нередко дурачился на сцене и однажды, в самый трагический момент, в роли главного жреца, вздумал держать исполнителя этой роли за шлейф. Тогда жена маршала де Виллара, сидевшая в первой ложе, спросила, что это за молодой человек, который позволяет себе такие выходки, очевидно, для того, чтобы провалить пьесу? Ей ответили, что это сам автор. Она позвала его к себе в ложу, и с тех пор он оставался преданным другом маршала и его супруги до конца их жизни.
В поместье Виллар он был представлен герцогу де Ришелье и приобрел его расположение, оставшееся неизменным в течение шестидесяти лет.
Он начал писать «Генриаду» в Сент-Анже у управляющего финансами г-н де Комартен после того, как написал «Эдипа», и раньше, чем эта трагедия была поставлена на сцену; я не раз слышал от него, что, когда он начал писать эти два произведение, он не рассчитывал окончить их и не знал хорошенько ни правил трагедии, ни законов эпической поэзии. Но, пораженный тем, что рассказывал ему о Генрихе IV весьма сведущий в истории почтенный старик г-н де Комартен, страстный поклонник этого короля, Вольтер начал писать поэму в восторженном порыве, не обдумав ее как следует. Однажды он прочитал несколько песен поэмы в доме своего близкого друга, президента де Мезон. Слушатели рассердили его своими замечаниями, и он бросил рукопись в огонь.
Президент Эно с трудом вытащил ее из пламени. «Помните, — говорил он потом в одном из своих писем к Вольтеру, — что это я спас «Генриаду» и что это стоило мне пары прекрасных манжет». Копии этой поэмы, которая была еще не разработана, несколько лет ходили по рукам. Затем она была напечатана с большими пробелами под заглавием «Лига».
В Париже все поэты и несколько ученых напали на него. Против него появилось двадцать брошюр; «Генриаду» играли на балаганных подмостках. Бывшему епископу де Фрежюс, воспитателю короля, сказали, это неприлично и даже преступно хвалить адмирала Колиньи и королеву Елизавету. Интрига против него была настолько сильна, что враги его побудили кардинала де Висси, бывшего в то время президентом Собрания духовенства, возбудить процесс против сочинения. Однако до такого странного процесса дело не дошло. Молодого автора эти интриги и удивили, и оскорбили. Его весьма рассеянный образ жизни не давал ему возможности сблизиться с литературным миром. Он не умел бороться интригой против интриги, что, как говорят, крайне необходимо в Париже, когда желаешь достигнуть чего бы то ни было.
В 1772 году он дал трагедию «Мариамна». Мариамну отравляет Ирод и когда она подносит чашу с ядом к устам, враждебная партия закричала: «Королева пьет!» 2 и провалила пьесу. Эти беспрерывные преследования побудили его напечатать в Англии «Генриаду», для которой он не мог добиться во Франции ни успеха, ни покровительства.
Король Георг I, а в особенности принцесса Уэльская, сделавшаяся впоследствии королевой, собрали для него колоссальную подписку, что и послужило началом его богатства, так как возвратившись во Францию в 1728 году он поместил свои деньги в лотерею, основанную генеральным контролером финансов г-ном Дефором. В виде билетов выдавались ренты на Городскую Думу, а выигрыши выплачивались чистыми деньгами. Таким образом, общество, которое скупило бы все билеты, выиграло бы миллион. Он сделался членом многочисленной компании, и счастье улыбнулось ему. Это рассказывал мне один из членов, и я сам убедился в этом по записям в книгах. Господин де Вольтер писал этому человеку: «Дабы разбогатеть в этой стране, стоит только прочитать постановление совета. Редко бывает, чтобы в области финансов министр не был принужден делать такие распоряжения, которыми не попользовались бы частные лица».
Это не помешало ему, однако, заниматься литературой, которая была его преобладающей страстью. В 1730 году он дал своего «Брута», которого я считаю наиболее сильной из его трагедий, не исключая и «Магомета». Эта трагедия подверглась многим нападкам. В 1732 году я присутствовал на представлении «Заиры», и несмотря на то, что в театре много плакали, ее чуть не освистали. Ее пародировали в Итальянской комедии и в балагане. Ее называли пьесой подкидышей и Арлекином на Парнасе.
Когда один академик предложил г-на де Вольтера в заместители вакантного в то время места в Академии, о котором, впрочем, наш писатель и не помышлял, г-н де Боз ответил, что автор «Брута» и «Заиры» никогда не может попасть в Академию.
Он был тогда в связи со знаменитой маркизой дю Шатле, и они вместе изучали «Начала» Ньютона и систему Лейбница. Они несколько лет прожили в Сире — в Шампани. Здесь жил целых два года также знаменитый математик Кениг. Г-н де Вольтер выстроил там галерею, где производились все в то время известные опыты со светом и с электричеством. Однако эти занятие не помешали ему дать 27 января 1736 года трагедию «Альзира», или «Американцы», имевшую большой успех. Он приписал эту удачу своему отсутствию. Он говорил: Laudantur ubi non sunt, sed cruciantur ubi sunt. («Отсутствующих хвалят, а присутствующих порицают»).
С особенной яростью накинулся на «Альзиру» бывший иезуит Дефонтэн. Это довольно странная история: Дефонтен работал в «Журнале ученых» под руководством аббата Биньона и был уволен в 1723 году. Он стал издавать нечто вроде газеты за свой счет. Этот человек был то, что г-н де Вольтер называет «фолликуляр» 3. Нравы его были известны всем. Его застали на месте преступления с маленькими савоярами и посадили в Бисетр4. Против него начался уже процесс, и его хотели сжечь, потому что Париж нуждался в подобном примере. Господин де Вольтер выхлопотал для него покровительство маркизы де При. У нас имеется еще в руках одно из писем, которые Дефонтен писал своему избавителю. «Я никогда не забуду, чем я вам обязан: доброта вашего сердца превышает ваш ум; вся моя жизнь должна быть посвящена выражению моей благодарности к вам. Я умоляю вас еще о том, чтобы выхлопотать мне отмену приказа, который освободил меня из Бисетра и высылает за тридцать лье от Парижа».
А две недели спустя тот же человек печатает основанный на клевете памфлет против того, которому он обязывался посвятить свою жизнь. Это я узнаю из письма г-на Тиерио от 16 августа, письма, напечатанного в том же сборнике. Это тот самый аббат Дефонтен, который, чтобы оправдать себя, говорил графу д’Аржансону: «Ведь мне же жить надо», — и которому граф д’Аржансон отвечал: «Не вижу в том необходимости». Это духовное лицо, после своего пребывания в Бисетре, уже не обращалось к маленьким трубочистам. Теперь Дефонтэн воспитывал в тех же принципах нонконформиста и фолликуляра — юных французов. Он учил их писать сатиры и сам сочинял с ними позорящие честь пасквили под заглавием «Вольтеромания» и «Вольтериана». Это был сброд нелепых басен, о которых можно судить по одному из писем герцога Ришелье за его собственноручной подписью. Оригинал этого письма отыскался у нас. Вот подлинные слова письма: «Книга эта пошла и плоска. Самое удивительное в ней то, что там говорится, будто г-жа де Ришелье подарила вам сто луи и карету при обстоятельствах, достойных автора книги, но не вас. Однако этот замечательный человек забывает, что я был в то время вдовцом и женился лишь пятнадцать лет спустя» Подписано: Герцог Ришелье 8 февраля 1739 года.
Господин де Вольтер никогда даже и не пользовался всеми имевшимися у него подлинными доказательствами, и они несомненно погибли бы в ущерб его памяти, если бы мы не нашли их случайно среди хаоса его бумаг.
Мне попалось еще одно письмо министра иностранных дел маркиза д’Аржансона, который пишет: «Этот аббат Дефонтен дурной человек; его неблагодарность еще хуже тех преступлений, которые дали вам повод оказать ему услугу. 7 февраля 1739 года».
Вот с какими людьми приходилось иметь дело г-ну де Вольтеру. Он называл их «литературной сволочью». «Они живут, — говорил он, — пасквилями и преступлениями».
И действительно, мы видим, что подобного рода субъект, по имени аббат Маккарти, утверждавший, что он происходит от дворянского рода ирландских Маккарти, и считавший себя литератором, занял у него довольно крупную сумму и с этими деньгами отправился в Константинополь, где перешел в магометанство. По этому поводу г-н де Вольтер сказал: «Маккарти доехал только до Босфора; Дефонтен же пошел дальше — к берегам Содомского озера».
Однако все неприятности, невзгоды, клеветы, которые сыпались на него со всех сторон при появлении каждой пьесы, очевидно, не могли отвратить его от склонности к литературе, так как он выпустил 10 октября 1736 года комедию «Блудный сын», хотя и не под своим именем, предоставив доходы с этой пьесы двум молодым ученикам своим — Линану и Ламару, которые приехали в Сире, где он жил тогда с маркизой дю Шатле. Он сделал Линана учителем сына г-жи дю Шатлэ, ставшего впоследствии генерал-лейтенантом армии и посланником в Вене и Лондоне. Комедия «Блудный сын» имела большой успех. Автор написал по этому поводу г-же Кино: «Вы умеете хранить чужие тайны так же, как ваши собственные. Если бы узнали, что автор — я, то пьеса была бы освистана. Людям не нравится, когда кто-либо достигает успеха на двух поприщах, Я нажил себе достаточное количество врагов “Эдипом” и “Генриадой”».
Тем не менее он в это же время начал работать в совершенно иной области: он писал «Элементы философии Ньютона», которые тогда еще мало были известны во Франции.
Он не сумел заручиться покровительством канцлера д'Агессо, человека всесторонней учености, но воспитанного на системе Декарта; вследствие этого д’Агессо всеми силами боролся против новых открытий. Приверженность нашего писателя к учению Ньютона и Локка создала ему новых врагов. Господину Фалькенеру, тому, которому он посвятил «Заиру», он писал: «Все думают вообще, что французы любят новизну, но они любят ее только в кулинарном деле и в модах. Что же касается новых истин, то мы всегда их изгоняем и признаем их, наконец, лишь тогда, когда они устарели» и т. д.
В виде отдыха от занятий физикой он, шутя, писал поэму «Девственница». Мы имеем доказательства того, что эта шутка была написана целиком в Сире. Госпожа дю Шатле любила стихи так же, как геометрию, и знала в них толк. Хотя поэма эта и была написана в комическом духе, в ней, однако, находили более фантазии, нежели в «Генриаде». Но «Девственница» была самым наглым образом изнасилована грубыми нахалами, которые напечатали ее с невероятными сальностями. Единственными хорошими изданиями следует считать издания Крамера.
Из Сире пришлось уехать, чтобы хлопотать в Брюсселе по поводу процесса, который семья дю Шатле давно уже вела против семьи Гонсбрук и который мог разорить ту и другую стороны. Господину де Вольтеру, вместе с г-ном Рефельдом, удалось, наконец, прекратить тяжбу с помощью 130 тысяч франков французскими деньгами, которые были выплачены маркизу дю Шатле.
Несчастный и знаменитый Руссо находился в то время в Брюсселе. Госпожа дю Шатле не захотела видеть его. Она знала, что Руссо написал когда-то сатиру на ее отца, барона де Бретейля, в то время, когда он служил у него в лакеях. Свидетельством тому служит документ, написанный целиком рукою г-жи дю Шатле.
Оба поэта встретились и вскоре почувствовали друг к другу довольно сильное отвращение. Руссо показал противнику свою «Оду к потомству», и последний сказал ему: «Друг мой, это письмо никогда не дойдет по адресу». Эту коварную шутку Руссо никогда не мог простить ему. В одном письме к Линану г-н де Вольтер говорит: «Руссо презирает меня за то, что я иногда небрежно отношусь к рифме, я же презираю его за то, что он только и умеет, что подбирать рифмы!».
Чрезвычайные милости, которыми осыпал его король Прусский, вскоре заставили его забыть ненависть к Руссо. Король был также поэт; он обладал вообще всеми талантами своего сана и многими другими талантами, не относящимися к его положению. Между ним и нашим писателем давно уже установилась правильная переписка, когда король был еще наследным принцем. Некоторые из этих писем были напечатаны в сборниках, составленных из сочинений г-н де Вольтера.
Государь этот, при вступлении своем на престол, объехал все границы своих владений. Желание увидеть французские войска и посетить инкогнито Страсбург и Париж побудило его предпринять путешествие в Страсбург под именем графа дю Фура; но, будучи узнан солдатом, служившим в войсках его отца, он вернулся в Клев.
Многие в то время хранили в своем портфеле письмо в прозе и стихах, написанное этим монархом по поводу поездки в Страсбург. Изучение французского языка и французской поэзии, итальянской музыки, философии и истории было его утешением в невзгодах его юности. Это письмо является удивительным по легкости и грации произведением человека, который впоследствии одержал столько военных побед.
Но он написал в то время сочинение гораздо более серьезное и достойное великого монарха: это опровержение Макиавелли. Он прислал его г-ну де Вольтеру для напечатания и назначил ему свидание в маленьком замке Мез, близ Клева. Господин де Вольтер сказал ему: «Государь, если бы я был Макиавелли и если бы я был допущен к молодому монарху, я бы прежде всего посоветовал ему писать против меня». После этого милости прусского государя к французскому писателю удвоились, и последний в конце 1740 году перед тем как король стал готовиться к походу в Силезию, отправился к его двору в Берлин.
Тогда кардинал Флери стал осыпать его ласками, на которые наш путешественник, по-видимому, не дался в обман.
Как бы то ни было, я ясно вижу, что г-н де Вольтер не имел ни малейшего желания составить себе карьеру политикой, так как тотчас же по приезде в Брюссель всецело предался своему любимому занятию — литературе. Он написал здесь трагедию «Магомет» и вслед за тем вместе с г-жой дю Шатле отправился ставить эту пьесу в Лилль, где была очень хорошая труппа, директором которой состоял писатель и актер Лану. Там играла, между прочим, и знаменитая Клерон, выказывавшая уже тогда большое дарование. Госпожа Дени, племянница автора, жена военного комиссара, бывшего капитана шампанского полка, занимала довольно видное положение в Лилле, находящемся в ведении ее мужа. Госпожа дю Шатле остановилась в ее доме. Я был свидетелем всех этих торжеств: «Магомет» был сыгран очень хорошо.
В одном из антрактов автору подали письмо от прусского короля, сообщившего ему о победе при Мольвице. Он прочел его публике. Раздались аплодисменты. «Вот увидите, — сказал он, — что это письмо о Мольвице послужит к успеху моей пьесы».
Пьеса была представлена в Париже 19 августа того же года, и здесь более, чем когда-либо, обнаружилось, до каких крайностей может дойти зависть литераторов, в особенности в области театра. Аббат Дефонтен и некий Боннваль, которому г-н де Вольтер помогал в нужде, не будучи в состоянии провалить трагедию «Магомет», представили ее генеральному прокурору как пьесу, направленную против христианской религии. Дело зашло так далеко, что кардинал Флери посоветовал автору взять свою пьесу назад. Совет этот имел силу закона; но автор напечатал ее и посвятил папе Бенедикту XIV Ламбертини, который уже и раньше весьма благосклонно относился к нему. Папе рекомендовал его кардинал Пассионеи, знаменитый литератор, с которым он давно уже состоял в переписке. Мы имеем несколько писем этого папы к де Вольтеру. Его святейшество желал привлечь его в Рим, и Вольтер всю свою жизнь сожалел о том, что не видал этого города, который он называл столицею Европы.
«Магомет» появился снова на сцене лишь много времени спустя, благодаря хлопотам г-жи Дени и вопреки Кребильону, бывшему в то время театральным цензором и служившему под начальством полицейского комиссара. Пришлось взять цензором д'Аламбера. Этот маневр Кребильона показался порядочным людям довольно некрасивым. Пьеса эта оставалась на сцене в то самое время, когда театр находился в наибольшем пренебрежении. Автор сознавался, что не должен бы был делать Магомета более дурным, чем этот великий человек был в действительности; «но если бы я сделал из него только политического героя, — писал он одному из своих друзей, — пьеса была бы ошикана. В трагедии нужны великие страсти и великие преступления... «Впрочем, — говорит он несколько далее, — genus implacabile vatum5 преследует меня более, нежели преследовали Магомета в Мекке. Все толкуют о зависти и интригах, господствующих при дворах — в литературном мире их гораздо больше».
Вследствие всех этих неприятностей, г-да де Реомюр и де Меран советовали ему отказаться от поэзии, которая навлекла на него только огорчение и возбуждала зависть; они убеждали его отдаться изучению физики и просить о месте в Академии наук, подобном тому, какое он имел уже в Лондонском Королевском обществе и в Болонском институте. Однако друг его г-н де Формой, в высшей степени любезный литератор, написал ему письмо в стихах, в котором умолял его не зарывать свой талант в землю. И он тотчас же принялся писать «Меропу». Трагедия «Меропа», — первая из пьес на светский сюжет, имевшая успех без помощи любовной интриги. Она принесла автору более почета, чем он ожидал, и была представлена 20 февраля 1743 года.
Вскоре после того он отправился к прусскому королю, который давно уже звал его в Берлин, но для которого он не мог покинуть надолго своих старинных друзей. Во время этого путешествия он оказал выдающуюся услугу королю, как мы видим это из его переписки с государственным министром Амело. Но мы должны оставить эти подробности в стороне, так как в данном комментарии имеем в виду г-на де Вольтера только как писателя.
Сделавшийся турецким пашой, знаменитый граф де Боннвалль, с которым г-н де Вольтер встречался когда-то у настоятеля де Вандома, писал ему тогда из Константинополя, и переписка их продолжалась некоторое время.
К концу 1744 году г-н де Вольтер получил патент историографа Франции, которую назвал «великолепной безделушкой». Он уже был известен своей «Историей Карла XII», которая выдержала множество изданий. История эта была написана главным образом в Англии, на даче, с г-ном Фабрис, камергером английского короля Георга I, прожившим семь лет у Карла XII после Полтавской битвы. Точно также и «Генриада» была начата в Сент-Анже под влиянием бесед с г-ном де Комартеном.
Эту историю много хвалили за ее стиль и много критиковали за якобы невероятные факты. Но критики и не верящие смолкли, когда король Станислав прислал автору через генерал-лейтенанта графа де Трессана форменную аттестацию, составленную в следующих выражениях: «Господин де Вольтер не забыл и не переместил ни одного факта, ни одного обстоятельства: все — правда, все — в полном порядке. Он пишет о Польше и о всех случившихся событиях, как будто видел все собственными глазами. Писано в Коммерси 11 июля 1759 года».
Получив эти удостоверения, как историограф, он не захотел, чтобы это звание было пустым звуком, и чтобы о нем сказали то, что один чиновник королевского казначейства сказал о Расине и о Буало: «От этих господ мы не видели ничего, кроме их подписей». Он писал в то время историю войны 1741 году, которая была тогда в полном разгаре и которую вы найдете в его книгах. «Век Людовика XIV» и «Век Людовика XV ».
Он гостил в то время в Этиоле, у красавицы г-жи д'Этиоль, которая впоследствии сделалась маркизой Помпадур. Двор сделал распоряжение относительно празднеств, которые в начале 1745 года должны были сопровождать свадьбу дофина с испанской инфантой. Потребовались балеты с пением и с комедией, которая связывала бы музыкальные номера. Работа эта была поручена г-ну де Вольтеру, хотя ему этот спектакль не очень-то был по вкусу. Главным действующим лицом он взял какую-то принцессу Наварскую. Пьеса написана с большой легкостью. Господин де ла Поплиниер, управляющий финансами, человек литературно образованный, прибавил несколько куплетов; музыку же сочинил знаменитый Рамо.
Г-жа д‘Этиоль выхлопотала тогда для г-на де Вольтера бесплатное получение должности камергера, что представляло собой подарок в шестьдесят тысяч ливров, подарок тем более приятный, что некоторое время спустя он получил, как особенную милость, разрешение продать эту должность, сохранив за собой связанные с нею звание, привилегии и обязанности.
Но уже гораздо раньше этого он получил от короля пенсию в две тысячи ливров, а от королевы в 1500 ливров. Однако он никогда не требовал выдачи этих пенсий.
История сделалась для него обязанностью, и он написал кое-что из «Века Людовика XIV», но отложил продолжение его и стал описывать кампанию 1744 году и достопамятное сражение при Фонтенуа, изобразив во всех подробностях этот в высшей степени интересный момент. Мы находим здесь даже числа убитых в каждом полку. Граф д’Аржансон, военный министр, доставил ему письма всех офицеров. Маршал де Ноайль и маршал Саксонский доверили ему свои мемуары.
Из его бумаг мы видим, что описание высадки в Англию в 1746 году было поручено ему. Герцог Ришелье должен был командовать армией.
Претендент уже выиграл два сражение, и ожидали революции. Господину де Вольтеру поручили составить манифест. Из мыслей, выраженных в этом документе, видно, какое уважение и какую любовь питал всегда автор к английской нации. Он и впоследствии сохранял к ней всегда те же чувства.
План и проект этой высадки, которая никогда не была приведена в исполнение, составил злополучный граф Лалли. Он был родом ирландец и ненавидел англичан так же сильно, как наш писатель любил их. Ненависть эта превратилась у Лалли даже в сильнейшую злобу, как не раз говорил нам г-н де Вольтер, и мы не можем не выразить нашего глубокого изумление перед обвинением генерала Лалли в том, что он будто бы сдал Пондишери англичанам. Указ, приговоривший его к смерти, составляет один из самых необычайных приговоров нашего века; он является как бы одним из последних несчастий Франции. Пример этот так же, как пример маршала де Марильяка, ясно свидетельствует о том, что командующие войсками или управляющие делами государства редко бывают уверены в том, что умрут в своей постели или на почетном месте.
Господин де Вольтер вступил во Французскую академию в 1764 году. Он первый нарушил скучный обычай наполнять вступительную речь одними только избитыми похвалами кардиналу Ришелье. Он украсил свою речь новыми заметками о французском языке и о литературном вкусе. Вступавшие в Академию после него большею частью следовали этому примеру и усовершенствовали этот полезный метод.
В 1748 году он был с г-жою дю Шатле у короля Станислава в Люневиле, откуда послал комедию «Нанина», представленную 17 июля того же года. Сначала она не особенно понравилась, но зато потом имела выдающийся и прочный успех. Это странное обстоятельство я могу объяснить только тайной склонностью людей к желанию унизить человека, приобретшего слишком громкое имя. Однако со временем они невольно поддаются его обаянию.
То же самое случилось и при первом представлении 20 августа 1748 года «Семирамиды», которая впоследствии производила еще большее впечатление на сцене, чем «Меропа» и «Магомет».
Я удивляюсь, однако, тому, что автор не подписался своим именем под «Панегириком Людовику XV», напечатанным в 1749 году и переизданным на латинский, итальянский, испанский и английский языки.
Болезнь, внушавшая серьезные опасение за жизнь короля Людовика XV, а также битва при Фонтенуа, внушавшая еще большие опасения за него и за Францию, делали и это сочинение интересным. Восхваление автора основывались на фактах и на философских рассуждениях, составляющих отличительную черту всех его произведении. Панегирик этот относился столько же к офицерам, сколько к Людовику XV. Однако он не поднес его никому, даже королю. Он знал, что теперь были не те времена. В том же 1749 году он все еще был в Люневильском дворце с г-жою дю Шатле.
Здесь и скончалась эта знаменитая женщина. Тогда прусский король призвал г-на де Вольтера к себе. Однако он решился покинуть Францию, чтобы до конца жизни остаться у его прусского величества, не раньше, как к концу августа 1750 г. Он уехал, но после того, как выдержал более чем шестимесячную борьбу со своими близкими и друзьями, которые усиленно отговаривали его от этого переселения. Не давая обещание поселиться окончательно у прусского короля, он, однако, не мог противиться письму, которое этот монарх написал ему 23 августа из своих покоев в комнату своего гостя в Берлинском дворце. Это письмо долго ходило по рукам и затем много раз было напечатано.
После того король Прусский обратился через министерство к королю Франции за разрешением, которое и было дано ему последним. Нашему писателю поднесли в Берлине орден за заслуги, камергерский ключ и двадцать тысяч франков пенсии. Тем не менее он продолжал содержать дом в Париже, и я видел, по счетам парижского нотариуса Делале, что он тратил там тридцать тысяч в год. Его привязывала к королю Прусскому почтительная преданность и соответствие наклонностей и вкусов. Он много раз повторял, что этот монарх столь же приятен в обществе, сколь страшен во главе войска, что он никогда не проводил время так весело в Париже, как на тех ужинах, на которые приглашал его каждый вечер король. Его восхищение прусским королем доходило до восторга. Он жил во дворце под покоями короля и выходил из своей комнаты только к ужину. Король наверху писал философские сочинения, занимался историей и поэзией. Его любимец внизу посвящал свое время тем же искусствам и тем же работам. Они посылали друг другу свои произведения. Прусский король написал в Потсдаме свою «Историю Бранденбурга», тогда как французский писатель, привезший с собой материалы, составил историю «Века Людовика XIV». Таким образом, дни его протекали безмятежно, в столь приятных занятиях. В Париже, между тем, ставили его «Ореста» и его «Спасенный Рим». «Орест» был представлен в конце 1749 года, а «Спасенный Рим» в 1750 году.
В обеих этих пьесах совершенно отсутствует любовный элемент, — так же, как в «Меропе» и «Смерти Цезаря». Он стремился очистить сцену от всего, что не носит отпечатка возвышенного чувства и трагизма. Он смотрел на влюбленную Электру как на чудовище, украшенное грязными лентами, и выражал эти мысли во многих своих произведениях.
Надо сознаться, что приятнее этой жизни ничего не может быть; из нее вытекала, кроме того, великая польза для философии и литературы. Счастье это было бы прочнее и могло бы еще увеличиться, если бы не спор, возникший по поводу одного физико-математического вопроса между Мопертюи, гостившим в то время также у короля Прусского, и библиотекарем принцессы Оранской, Кенигом в Гааге. Этот спор был последствием тех споров, которые долгое время ожесточенно велись между математиками о двигательных и мертвых силах. Нельзя не признать, что во всем этом было не мало шарлатанства, — так же, как в теологии и в медицине. В сущности, не о чем было и спорить, ибо как бы вы ни запутывали вопрос, вы всегда приходили к одним и тем же формулам вычисления. Но стороны раздражались друг против друга; Мопертюи добился в 1752 году осуждения Кенига Берлинской академией, где он играл преобладающую роль, — на основании какого-то письма покойного Лейбница. Оригинал этого письма он не мог, правда, предъявить, но его видел Вольтер. Мопертюи пошел еще далее и написал принцессе Оранской, прося ее отрешить Кенига от должности своего библиотекаря, и донес на него королю Прусскому, будто бы тот оказал непочтение к особе монарха; Вольтер, проживший целых два года с Кенигом в Сире и состоявший с ним в тесной дружбе, счел себя обязанным открыто принять его сторону.
Ссора разгорелась; изучение философии обратилось в интриги и препирательства. Мопертюи распространил слух, что однажды, когда генерал Манштейн находился в комнате Вольтера, который в эту минуту переводил на французский язык написанные этим офицером «Мемуары о России», король прислал ему на просмотр сочиненные им стихи. Тогда будто бы Вольтер сказал Манштейну: «Друг мой, отложим это до другого раза. Король прислал мне в стирку свое грязное белье; ваше я выстираю потом». — При дворе часто одного слова достаточно, чтобы погубить человека. Мопертюи приписал Вольтеру эти слова и погубил его.
Как раз в это время Мопертюи печатал свои весьма странные философские «Письма», в которых предлагал построить латинский город; отправиться в научную экспедицию по морю, прямо к Северному полюсу; прорыть колодезь до самого центра земли; ехать в Магелланов пролив и вскрывать мозги патагонцев, чтобы узнать сущность души; мазать всех больных смолой, чтобы остановить опасное потение, а главное не платить врачам.
Господин де Вольтер с обычным остроумием высмеял эти философские идеи, и эти насмешки, к сожалению, составили увеселение всего литературного мира. Мопертюи постарался присоединить к своему оскорблению оскорбление короля, и на шутку Вольтера взглянули как на непочтительное отношение к его величеству. Тогда г-н де Вольтер почтительнейше отослал королю свой камергерский ключ и свой орден при следующем четверостишии:
Я принял их нежней друзей
И отдаю, скорбя душою.
Любовник в ревности, терзаемый тоскою
Портрет возлюбленной так возвращает ей.
Король вернул ему и ключ, и орден. Он отправился гостить к герцогине Готской, которая всегда, до самой смерти, удостаивала его своей неизменной дружбой. Для нее он год спустя написал «Летопись империи».
В то время, как он находился в Готе, Мопертюи успел построить свои батареи против отсутствующего, который почувствовал это, приехав во Франкфурт-на-Майне. Племянница его, г-жа Дени, назначила ему свидание в этом городе.
Какой-то добродетельный немец, не любивший ни французов, ни их стихов, явился к нему 1-го июня и потребовал французские стихи («Поэтические произведения») своего повелителя. Вольтер отвечал, что «Поэтические произведения» находятся, со всеми его вещами, в Лейпциге. Немец объявил ему, что его не выпустят из Франкфурта, пока не придут стихотворения. Господин де Вольтер передал ему свой камергерский ключ и свой орден и обещал отдать требуемое; тогда этот субъект дал ему следующую расписку:
«Милостивый государь! Как только прибудет из Лейпцига багаж, в котором находятся “Поэтические произведения” моего государя, вы можете отправляться, куда вам будет угодно. Франкфурт 1-го июня 1753 г.»
Арестованный подписал под этой распиской: «Годно вместо “Поэтических произведений” вашего государя».
Но когда пришли стихотворения, тогда придрались к каким-то векселям, которые не приходили. Путешественники были задержаны на две недели на постоялом дворе Козла, якобы из-за этих векселей. Это походило на приключение епископа Валенции, Кознака, которого Лувуа, по словам аббата де Шуази, приказал задержать в дороге как фальшивомонетчика.
Наконец, они выехали только после того, как заплатили значительный выкуп. Но эти мелкие подробности никогда не доходят до королей. Все это было, конечно, скоро забыто с той и другой стороны. Король возвратил стихи своему старинному поклоннику и прислал ему еще много других. Это была ссора влюбленных: пустые придворные неприятности проходят, но сущность истинной, господствующей привязанности живет долгое время.
Вольтер, перечитывая с умилением сохраненное им трогательное и красноречивое письмо короля, говорил: «После такого письма становится очевидным, что я был кругом виноват».
У Вольтера было в Эльзасе, на земле, принадлежащей герцогу Вюртембергскому, маленькое имение. Он отправился туда и занялся, как я уже говорил, печатанием «Летописи империи», подарив издание кольмарскому книгопродавцу Иоганну-Фридриху Шефлину, брату знаменитого Шефлина, профессора истории в Страсбурге. Дела этого книгопродавца шли плохо и г-н де Вольтер дал ему взаймы десять тысяч ливров. Поэтому я не могу надивиться подлости многих бумагомарателей, напечатавших, будто бы он нажил громадное состояние постоянной продажей своих произведений.
Когда он был в Кольмаре, г-н Верне, родом француз, евангелический пастор в Женеве, и братья Крамеры, коренные граждане этого знаменитого города, писали ему, прося приехать в Женеву печатать свои сочинения. Он отдал предпочтение братьям Крамерам, имевшим большую книжную торговлю, и представил им свои сочинения на тех же условиях, что и Шефлину, т. е. даром.
Итак, он отправился в Женеву со своей племянницей и своим другом Колини, служившим ему секретарем. Впоследствии Колини сделался секретарем и библиотекарем курфюста Палатинского.
Господин де Вольтер купил в пожизненное пользование хорошенькую дачку близ изобилующей живописными окрестностями Женевы, откуда во все стороны открывается наипрелестнейший вид во всей Европе. В Лозанне он купил еще другую дачу — обе под условием, что ему будет возвращена часть денег, когда он выедет.
Это был первый случай со времен Цвингли и Кальвина, что католик приобретал недвижимое имущество в кантоне.
Он купил также два поместья недалеко от Женевы, в округе Жекс. Он жил, преимущественно, в Ферне, в своем доме, который он подарил племяннице своей, г-же Дени. Это было владение, совершенно свободное от всяких повинностей в пользу короля и от всяких налогов со времен Генриха IV. Ни в какой иной провинции Франции не было земель, пользовавшихся подобными привилегиями. Король патентом утвердил их за де Вольтером. Этой милостью он был обязан герцогу де Шуазель, самому щедрому и великодушному из людей, хотя и не был близко знаком ему.
Маленькая область Жекс была в то время дикой пустыней. Со времен отмены Нантского эдикта восемьдесят плугов стояли в бездействии; болота покрывали половину страны, распространяя заразные болезни. Мечтой нашего писателя было всегда поселиться в заброшенной местности, чтобы создать в ней новую жизнь. Так как мы говорим только на основании документов, то мы в этом случае сошлемся лишь на одно письмо его к епископу города Аннеси, в епархии которого находится Ферне. Нам не удалось отыскать даты письма, но мы полагаем, что оно было написано в 1759 году.
Это письмо и последствия этого дела наводят на глубокие размышления. Господин де Вольтер окончил эту тяжбу, заплатив собственными деньгами за освобождение своих бедных вассалов от угнетавшего их положение, и несчастная местность вскоре совершенно изменила свой вид.
Более легким способом выпутался он из более сложного спора в протестантской местности, где у него было два хорошеньких поместья; одно в Женеве — его зовут и до сих пор «Домом наслаждений», другое в Лозанне.
Все знают, как он ценил свободу, до какой степени всякое притеснение было ему ненавистно, и какое омерзение внушали ему всегда те лицемерные подлецы, которые осмеливаются подвергать, во имя Божие, самым ужасным мучениям тех, кто смеет мыслить иначе, чем они. Он всегда проповедовал веротерпимость как протестантской, так и католической церкви. Он утверждал, что это единственный способ сделать жизнь сносной и что он умер бы счастливым, если бы мог утвердить эти принципы в Европе. Можно сказать, что он не совсем был обманут в этой надежде, ибо он немало способствовал тому, чтобы от Женевы до Мадрида сделать духовенство более кротким, более человечным, а главное, способствовал просвещению светских людей.
Убежденный в том, что забавы ума смягчают нравы так же, как игры гладиаторов в древности ожесточали их, он построил в Ферне хорошенький театр. Несмотря на свое плохое здоровье, он сам иногда играл на сцене. Племянница его, г-жа Дени, обладавшая в высокой степени талантом декламации и музыкальным дарованием, также сыграла несколько ролей. Для исполнения некоторых пьес приезжали актеры — г-жа Клерон и знаменитый Лекен. За двадцать лье в округе съезжались смотреть на них. Не раз ужин был накрыт на сто человек; бывали также и балы. Однако, несмотря на эту шумную и, по-видимому, рассеянную жизнь, несмотря на преклонные лета, он работал неустанно.
С 1755 г. он дал парижскому театру пьесы: «Китайский сирота» (представлено 20 августа) и «Танкред», представленный 3 ноября 1760 года. Клерон и Лекен развернули весь свой талант в этих двух пьесах. «Кофе», или «Шотландка», комедии в прозе, не предназначалась для сцены; но и она была представлена в том же году с большим успехом. Он для своей забавы написал эту пьесу с целью исправить порочного Фрерона. Он сильно досадил ему, но не исправил. Комедия эта, переведенная на английский язык Кольманом, имела и в Лондоне такой же успех, как в Париже. Эти работы отнимали у него мало времени: «Шотландка» была написана в неделю; «Танкред» — в месяц.
Среди этих занятий и удовольствий, бывший метрдотель королевы, Титон дю Тилье, старик восьмидесяти пяти лет, рекомендовал Вольтеру внучатую племянницу великого Корнеля, которая была совершенно лишена всяких средств к жизни и покинута всеми. Этот же самый Титон дю Тилье, страстно любивший искусство, хотя и не занимался им сам, пожертвовал крупную сумму на сооружение бронзового Парнаса, где изображены фигуры некоторых французских поэтов и музыкантов. Памятник этот находится в библиотеке короля Франции. Он взял к себе девицу Корнель на воспитание, но, ввиду гибели своего состояния, ничего не мог сделать для нее. Ему пришло в голову, что, может быть, г-н де Вольтер согласится взять на свое попечение девицу, носящую такое почтенное имя.
Господин Дюмолар, член многих академий, известный своим ученым и основательным сочинением о древней и новой трагедиях «Электра», а также г-н Брен, секретарь принца Конти, обратились к Вольтеру с тою же просьбой. Он поблагодарил их за честь, которую они оказали ему, и отвечал, что, действительно, признает за собой обязанность старого солдата служить внучке своего генерала. Итак, молодая девушка в 1760 году прибыла в Делис, на дачу близ Женевы, а оттуда приехала в замок в Ферне. Г-жа Дени согласилась взять на себя окончание ее воспитания, а три года спустя г-н де Вольтер отдал ее замуж за уроженца округа Жекс, драгунского капитана, впоследствии офицера главного штаба, Дюпюи. Кроме того, что он дал им приданое, он оставил их жить у себя, а затем предложил написать комментарии к произведением Корнеля в пользу его внучки и напечатать их по подписке. Король Франции подписал восемь тысяч франков, другие государи последовали его примеру. Герцог де Шуазель, известный своей щедростью, герцогиня де Граммон, г-жа де Помпадур подписали значительные суммы. Господин де Лаборд, банкир короля, не только взял несколько экземпляров книги, но распространил ее в таком количестве, что может быть назван первым созидателем богатства девицы Корнель как по своему усердию, так и по своей щедрости. Таким образом, она в короткое время получила пятьдесят тысяч франков в виде свадебного подарка.
По поводу этой, столь быстро собранной подписки случилась весьма замечательная вещь. Госпожа Жофрен, известная своим умом и своими достоинствами, была некогда душеприказчицей знаменитого Бернара де Фонтенеля, племянника Пьера Корнеля. Но он, к несчастию, забыл в своем завещании об этой родственнице, представленной ему незадолго до смерти. Ее отстранили вместе с отцом и матерью, объявив их незнакомцами, узурпирующими имя Корнеля. Друзья Корнелей, принимая живое участие в этой семье, но плохо осведомленные и неделикатные, затеяли дерзкий процесс против г-жи Жофрен и нашли адвоката, который, злоупотребляя свободой слова в суде, напечатал против этой дамы оскорбительное обвинение. Госпожа Жофрен, подвергшись несправедливым нападкам, выиграла процесс единогласным решением суда. Несмотря на это оскорбление, которое она, по своему благородству, забыла, г-жа Жофрен первая подписала весьма крупную сумму на издание комментариев.
Академия в полном составе, герцог де Шуазель, герцогиня де Граммон, г-жа де Помпадур и несколько важных лиц дали г-ну де Вольтеру полномочие подписаться за них под брачным контрактом. Это случилось в один из самых блестящих периодов литературы. В то время, как г-н де Вольтер подготовлял этот брак, который оказался весьма счастливым, ему выпала на долю еще другая радость: благодаря ему, шести дворянам, большею частью несовершеннолетним, возвращены были отцовские поместья, которые иезуиты скупили за бесценок. Мы должны вернуться к началу этой истории, особенно интересной еще потому, что ей предшествовал знаменитый крах иезуита Ля Валета и компании, и что она послужила до известной степени первым сигналом уничтожения Ордена иезуитов во Франции.
Шесть братьев Депре де Красси, принадлежавшие к старинному дворянскому роду области Жекс, на границе Швейцарии, состояли на королевской службе. Иезуиты принуждены были отказаться от своих требований, и по решению Дижонского парламента семейство Красси было введено во владение своим имуществом и владеет им и по сие время.
Самое лучшее в этом деле было то, что вскоре после того, когда Франция была избавлена от почтенных иезуитов, те же самые дворяне, у которых добрые отцы хотели отнять их землю, купили смежную с их имением землю иезуитов. Господин де Вольтер, который всегда боролся против атеистов и иезуитов, написал, что приходится признать, что существует Провидение. Он вмешался в это дело отнюдь не из ненависти к отцу Фессу, не из желание досадить иезуитам, так как после того, как братство было распущено, он приютил у себя иезуита, и несколько других писали ему, умоляя его принять к себе также и их. Но среди бывших иезуитов нашлись и менее покладистые и справедливые. Двое из них, Патулье и Нонот, наживали кое-какие деньги пасквилями на него и, конечно, не преминули призвать на помощь католическую религию. Нонот в особенности отличился, написав с полдюжины книжек, в которых проявил менее знания, чем усердия, и менее усердия, чем способности ругаться. Г-н Дамилявиль, один из выдающихся сотрудников «Энциклопедии», снизошел до посрамления его, — так же, как некогда Паскье унизился до порицания бессмысленной наглости иезуита Гарасса.
Некто Де Пон, капитан полка, беседуя со своим соседом, г-ном де Вольтером, рассказал ему о печальном материальном положении своей семьи. Довольно ценный участок земли, который мог бы давать ей средства к жизни, давным-давно был заложен женевцам. Иезуиты приобрели рядом с этим имением в местности Орнэ владение, приносившие около двух тысяч экю дохода. Им захотелось присоединить к своему поместью и имение г-д де Красси. Настоятель дома иезуитов, Фесс, который называл себя Фесси, сговорился с женевскими кредиторами купить эту землю. Он выхлопотал на то разрешение совета и собирался утвердить его в Дижоне. Ему сказали, что в числе владельцев есть несовершеннолетние и что они, несмотря на разрешение совета, могут быть введены во владение имуществом. Он ответил письменно, что иезуиты ничем не рискуют, и что г-да де Красси никогда не будут в состоянии выплатить необходимую сумму для того, чтобы вступить во владение имуществом своих предков.
Как только г-н де Вольтер узнал, каким странным образом о. Фесс готовился служить интересам братства Иисуса, он тотчас отправился в канцелярию управления Жекс и внес сумму, которую семейство Красси должно было уплатить прежним кредиторам, чтобы вернуть себе свои права.
Но вот какое, в высшей степени странное, фатальное происшествие случилось в это время и доставило громкую славу королю, его совету и докладчикам. Кто бы мог подумать, что первые лучи света, первые попытки к отмщению невинно пострадавших Калас придут с ледников Юры и от границ Швейцарии? Мальчик пятнадцати лет, Донат Калас, младший из сыновей несчастного Каласа-отца, находился в учении у одного купца в Ниме, когда узнал, к какому ужасному истязанию пристрастный тулузский суд приговорил его добродетельного отца. Возбуждение народа против этого несчастного семейства было так сильно, что все ожидали колесования детей Каласа и сожжения их матери. Таково и было даже заключение главного прокурора; так плохо эта несчастная семья защищала себя, угнетенная горем, устрашенная, растерявшаяся от перспективы пламени костров и колес и пытки. Юному Каласу внушали, что и с ним поступят так же, как и с прочими членами семьи, и советовали ему бежать в Швейцарию.
Он пришел к г-ну де Вольтеру, который сначала мог только жалеть его и оказать ему материальную помощь, не смея произнести суждение о его отце, матери и братьях.
Вскоре после того другой брат его, приговоренный только к ссылке, также бросился в объятия г-на де Вольтера. Я был свидетелем того, что последний в течение целого месяца наводил справки, чтобы удостовериться в невинности этой семьи. Как только он убедился в этом, он счел себя обязанным пред своей совестью попытаться посредством своих друзей, своих денег, своего пера, своего влияния исправить роковую ошибку семи тулузских судей и добиться пересмотра процесса в Королевском совете. Дело тянулось три года. Всем известно, как прославились г-да Кроа и Баканкур, защищая это замечательное дело. Пятьдесят докладчиков единогласно объявили семью Каласов невиновной и просили для нее благодетельной справедливости короля. Герцог Шуазель, никогда не упускавший случая выказать возвышенное благородство своей души, не только помог деньгами несчастной семье, но еще выхлопотал в пользу ее тридцать шесть тысяч у короля.
Указ, оправдывавший Каласов и совершенно изменивший их участь, был обнародован 9 марта 1765 года. Девятое марта было как раз годовщиной мучительной казни этого добродетельного отца семейства. Весь Париж сбежался, чтобы видеть их выходящими из тюрьмы и аплодировал им со слезами. После того вся семья была неизменно предана г-ну де Вольтеру, считавшему для себя большой честью быть их другом. Замечательно, что в то время во всей Франции был один только человек, по имени Фрерон, автор каких-то периодических изданий «Письма к графине» и «Литературный год», который осмелился на этих ничтожных листках выразить сомнение относительно невиновности тех, которых король, весь его совет и все общественное мнение оправдали вполне.
Некоторые благомыслящие люди убедили тогда г-на де Вольтера написать свой «Трактат о веротерпимости», считавшийся впоследствии одним из лучших его сочинений в прозе и сделавшийся катехизисом всякого здравомыслящего и справедливого человека. В это же время императрица Екатерина II, имя которой будет бессмертным, создавала законы для своего государства, занимающего пятую часть земного шара. Первым из этих законов сделалось утверждение всеобщей веротерпимости.
На долю нашего отшельника, уединившегося у швейцарской границы, выпало отмщение за оскорбленную и осужденную во Франции невинность. Положение его местожительства между Францией и Швейцарией, между Женевой и Савойей привлекало к нему многих несчастных. Целая семья Сирвен, приговоренная к смерти невежественными и жестокими судьями, нашла себе приют вблизи его владений. В течение целых восьми лет он неустанно хлопотал о их оправдании и наконец добился его.
Считаем нужным заметить здесь, что один сельский судья, по имени Тренке, бывший королевским прокурором, при суде приговорившем к смерти семейство Сирвен, таким образом выразил свое заключение. «Я прошу от имени короля, чтобы Н. Сирвен и жена его, обвиненные и уличенные в том, что они удавили и утопили свою дочь, были изгнаны из прихода». Ничто не может служить лучшим доказательством продажности судейской власти в государстве.
К счастью Вольтера, как он сам говорил, ему досталось на долю защищать проигранные процессы, и ему удалось еще спасти от сожжения гражданку де Сент-Омер, названную Монбальи, приговоренную Арасским судом к сожжению. Ожидали лишь разрешение от бремени этой женщины, чтобы препроводить ее к месту казни. Муж ее уже давно умер на колесе. Кто были эти двое несчастных, два примера супружеской верности и материнской любви, две высоко добродетельные в своей бедности души? Эти безвинные и почтенные личности обвинялись в отцеубийстве и были осуждены на основании показаний, которые показались бы ничтожными даже судьям, осудившим Каласа. Господину де Вольтеру удалось выхлопотать у канцлера де Мопу пересмотра процесса. Госпожа Монбальи была признана невинной, и честь ее мужа была восстановлена — ничтожное восстановление чести без возмездия и без возмещения за вред! Каков же был у нас уголовный суд! Какой ряд ужасных убийств, начиная с истребления тамплиеров до казни кавалера де ля Барра! Вам кажется, что вы читаете историю дикарей! Но люди, обыкновенно, содрогнутся на одну минуту и — поедут в оперу!
Город Женева был в то время терзаем смутами, которые еще усилились с 1763 году. Ввиду этого неспокойного состояния г-н де Вольтер решил уступить г-ну де Троншен свой дом Делис (близ Женевы) и окончательно поселиться в Ферне, перестроив там сверху до низу весь свой замок и окружив его прелестными, в своей простоте, садами. Смута в Женеве достигла, наконец, того, что враждебные партии 15 февраля 1770 года взялись за оружие. Многие были убиты, несколько семей артистов искали убежища у Вольтера. Он поместил некоторых в своем замке, а для других в течение нескольких лет выстроил пятьдесят каменных домов. Таким образом, селение Ферне, бывшее, когда он купил эту землю, несчастной деревушкой, где влачили жалкое существование сорок человек крестьян, задавленных нищетой и разоренных поборами и арендаторами, — превратилось в дачную местность с 1200 зажиточными жителями, успешно работающими для себя и для государства. Герцог де Шуазель всеми силами способствовал процветанию этой колонии, развившей у себя обширную торговлю.
Одно обстоятельство, как мне кажется, достойно быть принятым во внимание: несмотря на то, что колония состояла из католиков и протестантов, было совершенно незаметно, что в Ферне были представлены две различные религии. Я видел жен женевских и швейцарских колонистов, изготовлявших своими руками три алтарных пелены к празднику Святого Таинства. Они присутствовали с глубоким почтением при процессии, и г-н Погоне, новый католический священник в Ферне, человек благородный и веротерпимый, публично благодарил их в своей проповеди.
Когда заболевал кто-либо у католиков, протестантские женщины приходили ухаживать за больным, то же делали по отношению к протестантам и католички. — Все это были плоды тех человеколюбивых принципов, которые г-н де Вольтер распространял всеми своими сочинениями и с особенной яркостью развил в своей книге о веротерпимости. Он всегда говорил, что люди — братья, и доказывал это на деле. Люди, подобные Гюйону, Ноноту, Патулье, Полиану и т. п., ставили ему это в упрек — но ведь они не были ему братьями. «Видите, — говорил он посещавшим его, — эту надпись на фронтоне построенной мною церкви? (“Deo erexit Vbltaire” — “Богу воздвигнул Вольтер”). Эта церковь воздвигнута Богу, отцу всех людей.» — И это, действительно, может быть, была единственная церковь, посвященная единому Богу.
Среди иностранцев, приезжавших толпами в Ферне, был не один государь. Из них многие удостаивали г-на де Вольтера своей перепиской, большая часть которой находится у меня в руках. Наиболее последовательной и непрерывной представляется переписка прусского короля и его сестры, маркграфини байрейтской Вильгельмины. Время, протекшее между битвой при Коллине, 18 июня 1757 года, проигранной прусским королем, и битвой при Росбахе, 6 ноября, где он остался победителем, является самым интересным периодом этой редкостной переписки между царствующим домом военных героев и простым литератором. Из трогательно и прекрасно написанного письма видна чудная душа маркграфини Байрейтской, и можно судить, насколько справедливо было восхваление ее со стороны оплакивавшего ее смерть Вольтера в оде, напечатанной вместе с другими его произведениями. Но, главным образом, мы видим из этого письма, какие ужасные несчастья навлекают на народы легкомысленно затеваемые королями войны, мы видим, чему они подвергают самих себя, и до какой степени огорчает их то зло, которое они причиняют народам. С этой минуты и в продолжение всей этой злополучной войны фернейский отшельник не переставал давать всевозможные доказательства своей преданности маркграфине и ее брату-королю, а также доказательства своей любви к миру. Он побудил кардинала де Тансена, жившего на покое в Лионе, вступить в переписку с маркграфиней, с целью устроить желанный мир. Письма маркграфини проходили через нейтральную страну, Женеву, и через руки г-на де Вольтер.
Удивительную эпоху в истории составит принятое королем Прусским после битвы при Коллине с ее несчастными последствиями решение двинуться в Саксонию и близ Мерзебурга выступить навстречу соединенным французским и австрийским, превышавшим его силой войскам в то время, когда маршал Ришелье стоял поблизости со своим победоносным войском. Государь этот сохранил настолько присутствие духа и власть над своими мыслями, что мог написать маркизу д’Арзансу длинное послание в стихах, в котором он сообщал ему о своем решении умереть, если будет побежден, и прощался с ним. Мы имеем в руках этот беспримерный памятник поэзии, написанный с начала до конца его рукой. У нас имеется еще более геройский памятник этого государя-философа. Это письмо к г-ну де Вольтеру, написанное 9 октября 1757 года, за двадцать пять дней до победы при Росбахе. Особенно хороши и полны величия последние стихи. Корнель в свое самое блестящее время не написал бы лучших. И когда после подобных стихов автор их одерживает победу, величие его достигает высшего апогея.
Между тем кардинал де Тансен тщетно продолжал вести тайные переговоры в пользу мира, как мы видим из его писем. Наконец, герцог де Шуазель взялся за это необходимое дело, и герцог де Прален завершил его, оказав тем важную услугу разоренной и погруженной в печаль Франции. Страна эта находилась в таком плачевном состоянии, что в продолжение двенадцати лет, последовавших за этой несчастной войной, из всех министров финансов, сменявших один другого, не было ни одного, которому бы, при всем его старании и при помощи усиленных трудов, удалось хотя бы только затянуть немного раны государства. Недостаток в деньгах был так велик, что главный контролер поставлен был в необходимость, ввиду крайней нужды, отобрать у королевского банкира, Мазона, все деньги, доверенные ему гражданами. У нашего отшельника также отобрали двести тысяч франков. Это была громадная потеря, в которой он утешился на французский манер, мадригалом, сочиненным им экспромтом. Господин де Шуазель, который строил в то время великолепный порт в Версуа, на Женевском озере, соорудил там маленький фрегат. Фрегат этот был захвачен савоярами, кредиторами предпринимателей, в одном савойском порте близ Рипайля.
Господин де Вольтер тотчас же выкупил это королевское судно собственными средствами и никогда не получил обратно своих денег от правительства, так как герцог де Шуазель в это время лишился всех своих должностей и удалился в свое поместье Шантелю, о чем жалели не только его друзья, но и вся Франция, любившая его за его доброжелательный характер и за благородство души и признававшая его выдающийся ум. Фернейский отшельник был привязан к нему узами самой искренней и теплой благодарности. Не было такой милости, которой герцог не выхлопотал бы по его рекомендации. Так, он назначил племянника г-на де Вольтера, по имени Гульер, бригадиром королевской армии; пенсии, награды, патенты, кресты св. Людовика давались по первой его просьбе. Это было большим ударом для человека, устроившего колонию художников и промышленников под его покровительством. Колония эта уже работала успешно для Испании, Германии, Голландии, Италии. Он уже думал, что она погибнет; но она выдержала.
Одна только русская императрица в самый разгар Турецкой войны купила на пятьдесят тысяч франков фернейских часов. Все немало удивлялись тому, что эта государыня одновременно покупала на миллион картин в Голландии и Франции и на несколько миллионов драгоценных камней. Она подарила пятьдесят тысяч ливров г-ну Дидро с такой милостивой деликатностью, которая возвышала еще ценность подарка. Она предложила г-ну д'Аламберу руководить воспитанием ее сына и назначила ему шестьдесят тысяч ливров в год. Но ни здоровье, ни принципы г-на д‘Аламбера не позволили ему принять в Петербурге должность, соответствовавшую должности герцога де Монтозе в Версале.
Императрица прислала к г-ну де Вольтеру князя Козловского, который должен был передать ему от ее имени в подарок великолепные меха и точеную шкатулку собственноручной ее работы, украшенную ее портретом и двадцатью бриллиантами. Все это похоже на историю Абугассана в «Тысяче и одной ночи». Господин де Вольтер написал ей, что она вероятно завоевала своими войсками все сокровища Мустафы. Но она отвечала ему, что «при соблюдении порядка всегда можно быть богатым и что в этой великой войне она никогда не будет испытывать недостатка ни в деньгах, ни в войске». Она сдержала слово.
Между тем знаменитый скульптор Пигаль работал в Париже над статуей отшельника, приютившегося в Ферне. Одна иностранка предложила в 1770 году нескольким истинным ценителям литературы сделать ему эту любезность, чтобы отомстить за все плоские пасквили и нелепые клеветы, которые фанатизм низменных литераторов не переставал распространять против него, о-жа Неккер, супруга женевского резидента, была инициатором этого проекта. Это была женщина высоко образованного и развитого ума. Характер ее, если это возможно, был еще возвышеннее, нежели ее ум. За ее идею жадно ухватились все, посещавшие ее дом, при условии, что в подписке для этого предприятие примут участие одни только литераторы.
Король Прусский, в качеств литератора и без сомнения имеющий более, чем кто-либо право на это звание, как и на звание гениального человека, написал письмо знаменитому д‘Алам6еру и захотел подписаться первым. Письмо это, от 28 июля 1770 года, хранится в архивах Академии.
«Самый прекрасный монумент Вольтера — это тот, который он воздвигнул себе сам своими произведениями. Они будут существовать дольше, нежели собор св. Петра, Лувр и все здания, которые людское тщеславие посвящает вечности. Люди перестанут говорить по-французски, а Вольтер будет еще переводиться на тот язык, который возникнет после французского. Тем менее, я, исполненный удовольствия, которое дали мне его разнообразные сочинения, столь совершенные, каждое в своем роде, — я не мог бы, не будучи неблагодарным, отказаться от вашего предложения способствовать сооружению памятника, который возводит ему общественная благодарность. Сообщите мне только, что от меня требуется, и я ни в чем не откажу для этой статуи; она принесет более чести тем литераторам, которые посвящают ее ему, нежели самому Вольтеру. Люди признают, что в этот XVIII век, когда столько писателей раздирали друг друга из зависти, нашлись и такие, которые обладали в достаточной степени и благородством, и великодушием, чтобы отдать должное человеку, одаренному гением и талантами, превосходящими все другие во все века; люди признают, что мы были достойны иметь Вольтера. Самое отдаленное потомство будет завидовать нам за это преимущество. Отличать знаменитых людей, отдавать справедливость заслугам — это значит поощрять таланты и добродетель. Это единственная награда прекрасных душ, и ее вполне заслуживают все те, которые работают в области высшей литературы, доставляющей нам наслаждение ума, более продолжительные, нежели наслаждение тела. Она распространяет свое очарование на все течение жизни; она делает нашу жизнь более сносной, а смерть менее ужасной. Итак, продолжайте, господа, охранять и прославлять тех, которые имели счастье отличиться доблестью во Франции: сие есть наиболее прекрасное, что вы можете сделать и что в глазах будущих времен будет служить для вас лучшим оправданием против варварских народов, которые захотели бы набросить тень позора на вашу нацию».
«Прощайте, мой милый д‘Аламбер, будьте здравы до тех пор, когда и вам также соорудят статую. Затем молю Бога, чтобы он хранил вас под своей святой защитой».
Король Прусский сделал более. Он приказал изготовить на своей фарфоровой фабрике статую писателя и прислал ему ее с надписью на цоколе: Immortali («Бессмертному»).
Скульптор Пигаль взялся исполнить его статую во Франции и взялся за это с рвением художника, желающего обессмертить другого художника. Этот единственный в то время случай сделается скоро общепринятым обычаем. Художникам будут ставить статуи или хотя бы бюсты так же, как теперь принято кричать: «Автора! Автора!», — в театре. Однако, тот, кому оказывали эту честь, предвидел, что это еще более ожесточит против него его врагов. Он был совершено прав, утверждая, что эта неожиданная честь разнуздает против него фанатизм писак. Он писал г-н Тиерио: «Все эти господа гораздо более заслуживают статуи, нежели я, и я признаю, что многие из них достойны бы были фигурировать в изображении (in effigie) на городской площади» 6.
Господа Нонот, Фрерон Сабатье и т. п. подняли громкие крики. С особенной яростью набросился на него чужестранный горец, которому гораздо более пристало быть трубочистом, нежели руководителем душ. Человек этот, большой нахал, написал в интимном тоне королю Франции, словно равный к равному, письмо, в котором просил его сделать ему удовольствие выгнать больного семидесятипятилетнего старика из его собственного дома, им самим выстроенного, с полей, которые он распахал заново, отнять его от сотни семейств, которые им только и жили. Король нашел предложение весьма наглым, противным христианскому духу и приказал передать это капеллану.
Фернейский отшельник, будучи болен и не зная, что начать, захотел отомстить за эту проделку решением подвергнуться, по существующему в то время обычаю, соборованию. Он поступил, как те, которых в Париже называли янсенистами. Он послал пристава сказать своему кюре, по имени Гро (пьяница, умерший от пьянства), чтобы он, кюре, пришел непременно первого апреля соборовать его к нему на дом. Кюре явился и объявил ему, что прежде следует принять причастие, а потом уже совершить обряд соборование. Больной согласился, и ему принесли причастие в комнату 1-го апреля. Тогда он при свидетелях и в присутствии нотариуса объявил, что прощает своему клеветнику, который хотел погубить его и которому это не удалось. Об этом составлен был протокол. По окончании обряда он сказал: «Я буду иметь то утешение, что умер, как Гусман в “Альзире”, и чувствую себя лучше. Парижские шутники подумают, что это обман на 1 апреля».
Противник его, немало удивленный этой выходкой, не захотел, однако, последовать его примеру: он не простил и мог придумать только такую вещь: он распустил слух о декларации, совершенно отличной от настоящей декларации больного, составленной у нотариуса, за подписью завещателя и свидетелей, по всем правилам и законам. Две недели спустя два лица составили на скверном савоярском наречии совершенно противоположную декларацию. Однако они не посмели подделать подпись того, кому имели глупость приписывать эту декларацию.
Вот письмо, написанное г-ном де Вольтером по этому поводу: «Я не сержусь на тех, которые заставили меня говорить благочестивые слова таким варварским и ужасным языком. Они плохо выразили мои настоящие чувства, они на своем жаргоне высказали то, что я так часто печатал на французском языке, но они тем не менее выразили сущность моих убеждений. Я с ними согласен. Я присоединяюсь к их верованию: мое просвещенное усердие поддерживает их невежественное рвение; я поручаю себя их савоярским молитвам. Я смиренно умоляю благочестивых составителей подложных документов, смастеривших акт 15 апреля, принять во внимание, что никогда не следует делать подлогов ради истины. Чем более истины заключается в католической религии (что всем известно), тем менее следует лгать ради нее.
Эти маленькие весьма распространенные попущения могут повести к более опасным обманам: вскоре стали бы считать дозволенным фабриковать подложные завещания, подложные дарственные, ложные обвинение — для славы Божьей. В прежние времена совершали более ужасные подлоги. Некоторые из этих лжесвидетелей признались, что действовали под угрозой, но думали, что поступают хорошо. Они подписались под заявлением, что лгали с добрым намерением. Все это проделывалось с благочестивыми целями, вероятно по примеру отречений, приписанных г-дам де Монтескье, де ля Шалоте, де Монклар и многим другим. Эти благочестивые обманы практикуются около тысячи шестисот лет. Однако, когда подобное религиозное рвение доходит до преступного подлога то в ожидании Царствия Небесного, эти люди многим рискуют и в этой жизни».
Итак, ваш отшельник продолжал с веселым духом делать понемножку добро, когда только мог, смеялся над теми, которые печально творят зло, и подкреплял часто шутками самые серьезные истины. Он сознавался, что порою заходил слишком далеко в высмеивании некоторых своих врагов. «Я поступаю нехорошо, — говорит он в одном из своих писем, — но эти господа нападали на меня в течение сорока лет, и терпение мое лопнуло на десять лет подряд». Переворот, совершившийся во всех парламентах государства в 1771 году, доставил ему много досады. У него было два племянника; один из них вступил в Парижский парламент, другой оставил его. Оба были люди в высшей степени порядочные, оба отличались неподкупной честностью, но принадлежали к двум противоположным партиям. Он не переставал любить одинаково обоих; но громко заявил протест против продажности.
Проект творить суд, как Людовик Святой, безвозмездно, казался ему прекрасным. Он писал, главным образом, в защиту несчастных тяжущихся, которые в течение многих столетий принуждены были отправляться за сто пятьдесят лье от своих хижин, чтобы окончательно разориться в столице, как проиграв процесс, так и выиграв его. Он всегда высказывал эти мысли в своих сочинениях; он остался верным своим убеждением, не подстраиваясь под чье-либо мнение.
Ему было тогда семьдесят лет, и тем не менее он в один год переделал всю «Софонисбу» Мере целиком и написал трагедию «Законы Миноса». Он не считал хорошими этих наскоро написанных для своего домашнего театра пьес. Знатоки не очень дурно отзывались о «Законах Миноса»; но надо сознаться, что драматические произведения, не появившиеся на сцене или не продержавшиеся на ней, служат лишь к тому, чтобы бесполезно увеличивать кучу книг, которыми завалена Европа; точно так же картины и эстампы, не попавшие в коллекцию любителей, все равно что не существуют.
В 1774 году ему снова представился необыкновенный случай проявить то же усердие, которое он имел счастье выказать в роковых случаях с семействами Каласов и Сирвенов. Он узнал, что в Везеле в войсках короля Прусского служит молодой французский дворянин, отличающийся большой скромностью и на редкость хорошим поведением. Этот молодой человек служил простым волонтером. Это был тот самый, который был вместе с кавалером де ля Барром приговорен к казни отцеубийц за то, что они не встали под дождем на колени перед процессией капуцинов, проходившей в пятидесяти или шестидесяти шагах от них. Кроме того, их обвинили в том, что они пели неприличную солдатскую песню, сочиненную лет сто назад, и читали вслух «Оду к Приапу» Пирона.
Эта ода Пирона была шалостью ума и юности, порывом, который в свое время король Франции Людовик XV счел столь простительным, что, узнав о бедности поэта, наградил его пенсией из собственной шкатулки. Таким образом тот, кто сочинил стихи, был награжден добрым королем, а те, которые читали их, были присуждены деревенскими варварами к самой ужасной казни. — Трое аббевильских судей вели судопроизводство.
Их приговор гласил, что кавалер де ла Барр и его юный друг, о котором я только что упоминал, будут подвергнуты ординарной и экстраординарной пытке, что им отрежут кисть руки, вырвут клещами язык и затем бросят их живыми в огонь. — Из трех судей, вынесших этот приговор, двое не имели никаких прав судить: один потому, что был заклятым врагом родителей этих молодых людей, другой — потому, что, купив когда-то должность адвоката, он после того купил и выполнял обязанность прокурора в Аббевиле, потому, что главным занятием его была торговля быками и свиньями; потому, что он состоял под судом по приговору консулов города Аббевиля, и потому, что суд поверенных объявил его лишенным права исполнения судебной должности в государстве. — Третий судья, запуганный угрозами двух других, имел слабость подписать приговор и потом всю жизнь мучился столь же ужасными, сколь бесполезными, угрызениями совести.
Кавалер де ля Барр был казнен на удивление всей Европы, которая и теперь еще содрогается от ужаса. Друг его был приговорен заочно, так как с самого начала процесса находился в чужих странах. — Приговор этот, до такой степени отвратительный и нелепый, будет вечным пятном на французской нации, он еще более достоин осуждения, чем приговор, вынесенный несчастному Каласу: судьи Каласа были виновны только в заблуждении, тогда как аббевильские судьи совершили преступление не по ошибке, а по варварской жестокости. Они присудили двух невинных юношей к такой же ужасной смерти, как казнь Равальяка и Дамиена, за проступок, который не стоил и восьмидневного ареста. Можно сказать, что со времен Варфоломеевской ночи не было ничего более ужасного. Тяжело рассказывать о подобном проявлении грубого варварства, которого не встретить и у самых диких народов, но истина обязывает к этому. Следует заметить также, что эти ужасы совершались из благочестия в эпоху наибольшего господства роскоши, изнеженности и совершенной разнузданности нравов.
Господин де Вольтер узнал, что один из этих юношей, жертв самого отвратительного фанатизма, когда-либо осквернявшего землю, — находился в одном из полков короля Прусского. Он уведомил об этом короля, который тотчас же великодушно пожаловал молодого человека чином офицера. Король навел, кроме того, справки относительно его поведения: он узнал, что молодой человек самоучкой научился инженерному искусству и черчению, узнал, что он ведет себя хорошо, скромно и порядочно и что поведение его ничем не оправдывает приговора его аббевильских судей. Он соблаговолил призвать его к себе, дал ему отряд, сделал его своим инженером, назначил ему пенсию и таким образом исправил благодеяниями преступление, содеянное жестокостью и глупостью. Он написал г-ну де Вольтеру в самых трогательных выражениях о том, что он сделал для этого достойного уважения и несчастного человека. Мы все были свидетелями этого происшествия, столь позорного для Франции и сделавшего столько чести королю-философу. Этот великий пример будет служить уроком для людей, но исправит ли он их?
Наш старец тотчас же, несмотря на застывающую кровь своего возраста, воспламенился мыслью воспользоваться патриотическими взглядами нового министра, который — первый во Франции — выказывал себя отцом народа. Отечество, которое избрал для себя г-н де Вольтер, представляет собой полосу земли, в пять-шесть лье длины и два лье ширины, лежащую между Юрой, Женевским озером, Альпами и Швейцарией. Страну эту разоряли человек восемьдесят агентов судебного и податного ведомства, злоупотреблявших своей властью и страшно обижавших народ тайно от своего начальства. Страна погибала от ужасной нищеты. Господину де Вольтеру удалось добиться от благомыслящего министра указа, по которому эта местность была избавлена от этих грабителей и сделалась свободной и счастливой. «Я должен бы был умереть после этого, ибо выше этого я уже не могу подняться» — сказал г-н де Вольтер.
Однако на этот раз он еще не умер, зато умер его благородный соревнователь, его знаменитый противник Катрен Фрерон. При этом случился, по моему мнению, довольно забавный инцидент: г-н де Вольтер получил из Парижа приглашение на похороны этого несчастного. Одна женщина, принадлежавшая, очевидно, к семье умершего, написала ему анонимное, находящееся у меня в руках письмо, в котором совершенно серьезно предлагала ему выдать замуж дочь Фрерона так же, как он выдал замуж внучку Корнеля. Она убедительно просила его об этом и даже указывала священника церкви св. Магдалины в Париже, к которому он должен обратиться по этому поводу. Господин де Вольтер сказал мне: «Если только Фрерон написал трагедии “Сид”, “Цинна” и “Полиевкт”, то я не откажусь выдать замуж его дочь».
Но он не всегда получал анонимные письма. Некто Клеман писал ему несколько раз, подписываясь своим именем. Этот Клеман, учитель в каком-то дижонском училище, считавший себя мастером в искусстве рассуждать и писать, приехал в Париж с намерением жить таким ремеслом, которое никакой учебной подготовки не требует. Он сделался «фолликуляром». Аббат де Вуазенон написал: Zoile genuit Maevium, Maevius genuit Desfontaines, Cuyotautem genuit Froron, Froron autem genuit Clement («Зоил родил Мевия, Мевий родил Дефонтена, Гюйо родил Фрерона, Фрерон родил Клемана»). И вот как происходит вырождение знатных родов.
Этот Клеман с необычайной яростью, как бы защищая все свое достояние, набросился на маркиза де Сен-Ламбера, на Делиля и еще на нескольких академиков и все по поводу нескольких стихов. Господин де Вольтер написал о нем аббату де Вуазенону: «Сколько бы он ни писал мне, ответа он от меня не получит — не стоит связываться; если бы это был Клеман Маро — ну, тогда дал бы я ему знать себя, а то просто Клеман, который в книжке более толстой, чем “Генриада”, доказывает мне, что “Генриада” ничего не стоит, что я, — увы! — не хуже его знаю уже шестьдесят лет... Я начал свою карьеру двадцати лет со второй песни “Генриады". Тогда я был таков же, каков теперь г-н Клеман — я не понимал ничего. Вместо того, чтобы писать толстую книгу против меня, отчего бы ему не написать лучшую “Генриаду”? Что так легко!».
Есть люди, которые, приобретя привычку писать, не могут оставить ее до самой глубокой старости, как например, Гюэ и Фонтенель. Господин де Вольтер, удрученный годами и болезнями, работал всегда в веселом расположении духа. «Послание к Буало», «Послание к Горацию», «Тактика», «Диалог Пегаса и Старца», «Иван, который плачет и смеется» написаны им на восемьдесят втором году жизни. Он написал также «Вопросы “Энциклопедии”». Каждый том, по мере того, как он выходил, печатался зараз несколькими изданиями, и все они были с ошибками.
По поводу статьи «Мессия» следует отметить один довольно странный случай, показывающий, что глаза зависти не всегда видят хорошо. Статья «Мессия», уже напечатанная в большой парижской «Энциклопедии», принадлежит перу г-на Полье де Боттанса, главного пастора лозанской церкви, человека уважаемого как за его нравственность, так и за его ученость. Статья написана умно, продуманно, поучительно. Мы имеем оригинал, написанный целиком рукою автора. Ее, по ошибке, приписали г-ну Вольтеру и нашли в ней множество заблуждений. Но как только стало известным, что ее писал священник, так сочинение тотчас же сделалось вполне христианским. Среди тех, которые попались в эту ловушку, надо считать экс-иезуита Нонота. Это тот человек, который вздумал отрицать, что в Дофинэ есть город Ливрон, который некогда был осажден по приказу Генриха III; человек, который не знал, что короли первого дома Франции имели по несколько жен одновременно, которому не известно, что Эвхериусь был создателем фиванской легенды. Он же написал в двух томах опровержение «Трактата о правах и духе народов» и наделал там тьму ошибок на каждой странице своих двух томов. Книга его разошлась благодаря тому, что он нападал на всем известного человека.
Изуверство этого Нонота доходит до того, что он в каком-то религиозном или антифилософском словаре утверждает в статье «Чудеса», что в Дижоне из гостии (облатки причастия), проткнутой перочинным ножом потекла кровь, а другая гостия, в Доле, брошенная в огонь, полетела над алтарем. Монах Нонот, в доказательство этих двух фактов, приводит два латинских стиха одного президента из Франш-Контэ. Эти стихи, означают следующее: «Безбожник, зачем колеблешься ты признать человека Богом? Он доказал, что он человек по крови и Бог по пламени». Прекрасное доказательство! И им-то восхищается Нонот, говоря: «Вот каким образом следует поступать, чтобы уверовать в чудеса».
Но бедный Нонот, основывая свои верования на теологических дерзостях и на рассуждениях, заимствованных из дома умалишенных, не знал, что в Европе есть более шестидесяти городов, где народ верит, что когда-то евреи протыкали ножом гостии, и из них текла кровь. Он не знает, что и по сию пору в Брюсселе празднуют память подобного происшествие. Он не знает чуда Медвежьей улицы в Париже, где народ каждый год сжигает фигуру уроженца Швейцарии или Франш-Контэ, который зарезал на этой улице Деву Марию с Младенцем. Он не знает чуда Кармелитов, по имени Бильет, и сотни других чудес в том же роде, которые празднуются подонками народа, и на которые указывают литературные подонки, желающие, чтобы люди верили в эти нелепости так же, как в чудо в Кане Галилейской и в чудо с пятью хлебами.
Все эти отцы Церкви — или выходцы из Бисетра, или выходцы из питейного дома; из них некоторые клянчили у г-на Вольтера на бедность, постоянно присылая ему пасквили и анонимные письма. Он бросал их в огонь, не читая. Размышляя о подлом и презренном ремесле этих несчастных, так называемых литераторов, он написал пьеску в стихах: «Бедняга» (Le pauvre Diable), в которой весьма ясно доказывает, что в тысячу раз лучше быть лакеем или привратником в порядочном доме, нежели влачить на улицах, в кафе и чердаках жалкое существование, еле-еле поддерживаемое продажей пасквилей, в которых судят королей, оскорбляют женщин, управляют государствами и ругают ближнего без тени остроумия.
В последние годы Вольтер выказывал глубокое равнодушие к своим произведения, которые он никогда не ставил очень высоко и о которых никогда не говорил. Но их печатали достаточно, не спрашивая даже на то его согласие. Как только издание «Генриады», трагедий, истории или стихов («Fugitives») расходилось, так сейчас же предпринималось новое. Он писал издателям: «Не печатайте столько томов моих сочинений; с таким тяжелым грузом не доедешь до потомства». Но его не слушали и печатали второпях, не спрашивая его. Совершенно невероятным, но вполне верным фактом следует считать то, что в Женеве было напечатано великолепное издание его сочинений in quarto, из которого он ни одного листа не видал, и в которое попали несколько сочинений, принадлежащих вовсе не ему, а некоторым другим известным авторам. По поводу всех этих изданий он писал и говорил друзьям: «Я смотрю на себя, как на покойника, движимость которого подвергается распродаже».
1 Настоящее имя Вольтера — Франсуа Мари Аруэ; де Вольтер — имя, прибавленное впоследствии.
2 «Королева пьет!» — шуточное восклицание при игре с запеченным в пирог бобом, в которую во Франции играют 6 января в день Поклонения волхвов.
3 «Фолликуляр» — этим словом Вольтер называл плохих журналистов.
4 Бисетр — бывший картезианский монастырь, превращенный впоследствии в убежище для умалишенных.
5 Certus implacabile vatum — «беспощадное племя поэтов» (лат.), парафраз Горациевского «genus irritabile vatum» — «раздражительное племя поэтов».
6 Фигурировать в изображении (in effigie) на городской площади — т. е. встать у позорного столба, к которому выставляли преступников или, в случае бегства преступников, их изображение (отсюда: казнь in effigie).
Изд: Вольтер. Философские трактаты и диалоги. М., "Эксмо", 2005.