В. З. Горная

Особый взгляд Л. Н. Толстого

на отношение А. И. Герцена

к революции

и христианской религии

В нашем толстоведении до сих пор существуют «белые пятна», темы и вопросы, которые многие десятилетия по тем или иным причинам обходились исследователями стороной. К ним относится своеобразная оценка Толстым взглядов Герцена на революцию и христианскую религию. Вопрос о том, был ли Герцен революционером, сторонником насильственного свержения государственной власти, вот уже добрые 145 лет вызывает споры, прямо противоположные суждения.

В конце 50-х годов XIX века, в годы всероссийской славы и могучего влияния «Колокола», когда громовые обличительные удары Герцена из Лондона сотрясали самодержавно-крепостническое государство, почти вся консервативная Россия, тем более реакционная, — шеф жандармов В. А. Долгоруков, начальник штаба корпуса жандармов А. Е. Тимашев, редактор «Русского вестника» М. Н. Катков — видели в Герцене чуть ли не главного революционера, «генерала от революции». Когда в 1862 году в Петербурге запылали пожары, III отделение, спровоцированное клеветнической статьей Каткова («Современная летопись», № 23 за 1862 год), пустило слух о руководителе и организаторе пожаров Герцене, живущем в далеком Лондоне.

В то же самое время «красные-демократы», особенно деятели молодого поколения Н. И. Утин, Н. Я. Николадзе и многие другие, постоянно упрекали, даже обвиняли Герцена в «утрате революционного задора», в «потере веры в насильственные перевороты»¹, в упорном отказе от призыва народа к вооруженному восстанию — «к топору». «Бедный Герцен, как его затравили революционеры за то, что он отстал», — отмечал через много лет, в годы первой русской революции, Толстой, знакомясь с идейной борьбой вокруг любимого писателя (ЯЗ, Кн. II. С. 118). Как известно, в 1912 году в своей статье «Памяти Герцена» В. И. Ленин утверждал, что, несмотря на «либеральные колебания», Герцена отличала «беззаветная преданность революции»². (Вряд ли стоит пояснять, что Ленин имел в виду его приверженность идее насильственного свержения государственной власти). В противоположность этому Толстой с 80-х годов XIX века и до конца жизни в письмах, дневниках и беседах с друзьями не только настойчиво повторял, что в 50-60-е годы Герцен был решительным противником кровавых революций, но утверждал, что его статьи и книги «отвращают» от вооруженной борьбы. Более того, Толстой неоднократно выказывал предположение: если бы произведения Герцена не были запрещены правительством, будь они доступны поколениям русской молодежи, самый ход исторического развития России мог измениться: не было бы разгула терроризма, убийства царя... «Доказывать несостоятельность революционной теории — нужно только читать Герцена, — как казнится всякое насилие делом, для которого делается: если бы не было запрещения на Герцена, не было бы динамита и убийств, и виселиц, и всех расходов, усилий полиции <...>. Очень поучительно читать его теперь», — писал он В. Г. Черткову 9 февраля 1888 года (86, 121-122). Прав ли Толстой? Каким было отношение Герцена к политическим революциям в последние 20 лет жизни?

В 1847 году Герцен с семьей, спасаясь от новых арестов и ссылок, эмигрировал из погруженной во мглу реакции России в Западную Европу и сразу окунулся в бурлящую страстями атмосферу назревающей революции. Во Франции и Италии он участвовал в митингах, демонстрациях, «видел вокруг себя только восторженные лица» и с новой силой поверил в возможность осуществления социальной революции, которая приведет к победе республики, торжеству идеалов братства, равенства и свободы. «Социалисту в наши дни нельзя не быть революционером. Европу ждет или революционный переворот или гибель», — писал он в 1847 году (V, 427).

В июньские дни 1848 года во время Парижского восстания рабочих он находился в столице Франции и своими глазами наблюдал трагическое развитие событий, когда либеральная буржуазия, вначале звавшая «братьев-рабочих» сражаться за идеалы «свободы, равенства и братства», очень скоро предала своих «братьев-пролетариев», «с топором и черными руками, голодных и едва одетых в рубище», и превратилась в безжалостных убийц. В книгах «Письма из Франции и Италии», «С того берега» Герцен оставил человечеству леденящие душу картины массовых убийств рабочих, сражавшихся за социальную республику и утопленных в крови теми, кто их послал на баррикады. Вот небольшие отрывки из книги «С того берега».

«Избранные уважаемые члены Национального собрания не только не постарались остановить страшное побоище... а вдруг встали во весь рост, чтобы показать миру зрелище невиданное — восемьсот человек, действующих как один зверь, кровь лилась реками, а они не нашли слова любви, примирения, все великодушное, человеческое покрылось воплями негодования <...> Мальчишки 16, 17 лет хвастались кровью своих братьев, запекшейся на их руках <...> Чтобы приветствовать победителей, Кавеньяк возил с собой в коляске какого-то изверга, убившего десятки французов. Буржуазия торжествовала <...> Убийство в эти страшные дни сделалось обязанностью. Человек, не обмочивший себе руки кровью, становился подозрительным для мещан» (VI, 47). (За 4 дня было убито, расстреляно несколько тысяч рабочих).

В книге «Письма из Франции и Италии» Герцен нарисовал удручающую картину торжества реакции и разгула террора в Париже и во всей Франции после разгрома восстания. «У Парижа завязан рот, связаны руки», «Ссылки без суда, тюремные заключения без всяких прав <...> Шесть тысяч семей должны ждать депортации и военных судов, чтобы узнать, расстрелян ли их брат, сын, отец». «В Марселе роялисты вырезали, избили всех мамелюков с их женами и детьми. В другом месте католики напали на протестантов, выходящих из церкви, часть их перебили и, раздевши донага, таскали их дочерей голых по улицам» (V, 155, 197). Как известно, разгул контрреволюции подготовил государственный переворот — реставрацию монархии 2 декабря 1851 года.

Потрясенный этим развитием событий, Герцен в своих книгах «Письма из Франции и Италии», «С того берега», с негодованием осуждал увиденное: «Проклятье тебе, год крови и безумия, год торжества пошлости, зверства, тупоумия!» — писал он в эпилоге к книге «С того берега» (VI, 107) . Помимо июньского восстания рабочих, которое ему довелось наблюдать, в это время он пристально изучал историю двух других французских революций (1789-1794 и 1830 годов) и на страницах названных книг и некоторых статей (особенно замечательна статья «Мясо освобождения») дал многосторонний анализ слабых сторон и пороков революции. Следуя за мыслью Герцена и используя комментарий Толстого к книге «С того берега», рассмотрим выводы, к которым он пришел и которые полностью разделял Толстой.

Нравственно чуткого писателя-гуманиста особенно отталкивал в революции разгул насилия, массовые убийства как главное средство достижения цели. «Когда я смотрю на das wüste Treiben (дикий ход) таких сильных движений, как польское, мною овладевает ужас перед этими путями бесплодного кровоистечения», — писал он Огареву, звавшему его готовить народ к вооруженному восстанию (XXVII. 317). Подробно прослеживая развитие трех французских революций, он раскрыл их неотвратимую диалектику: как «Великая мысль революции <...> быстро «перегибает в полицию, инквизицию, террор» (XVI, 28). Описав поражение восстания 1848, террор и реакцию, за ней последовавшие, он возвращает нас на 59 лет назад в эпоху Великой французской революции, чтобы на примере этой самой знаменитой и прославленной революции особенно убедительно показать: террор и казни с неотвратимой закономерностью порождают новый, еще более страшный террор, в геометрической прогрессии множат насилие и убийства... «Удивительное сходство феноменологии террора и логики, — писал Герцен. — Террор именно начался после казни короля, вслед за ним были казнены благородные отроки революции, блестящие, красноречивые, слабые, за ними покатилась львиная голова Дантона и голова баловня революции Камила Демулена. Затем казнили неподкупных палачей за то, что они верили в возможность демократии во Франции, за то, что казнили во имя равенства, и далее нескончаемый список казненных...» (VI, 45-46).

Толстой, на протяжении нескольких десятилетий говоривший о неотвратимом росте зла и насилия, порождаемых насилием, в том числе революционном, в начале 90-х годов, полностью сходясь с Герценом, писал: «Если даже допустить то, что какое-либо правительство было бы свергнуто силой и власть перешла бы в другие руки, эта новая власть ни в каком случае не была бы менее угнетательной, чем прежняя, а всегда, напротив, защищая себя от всех озлобленных свергнутых врагов, была бы более деспотична и жестока, чем прежняя, как это было при всех революциях» (86, 121).

Из анализа развития вооруженных восстаний Герцен делал вывод — революции никогда не достигали, не могли достигнуть поставленной цели: «Они разрушили веру в престол и алтарь, но не осуществили свободу; они зажгли в сердцах желания, которых они не в силах исполнить» (VI, 309). Комментируя этот тезис автора «С того берега», Толстой замечал: «Герцен так ясно, несомненно указал на бесплодность всякой революции; на то, что никакая республика не дает людям блага (политической свободы), что всегда (при всяком внешнем изменении) немногие будут властвовать над массой (ЯЗ. Кн. II. С. 577). В ходе революций правящие классы неизменно предают интересы народа. Вследствие этого народные революции превращаются в трагедию народа. Именно поэтому, сознавая свою ответственность перед людьми, которых «красные радикалы» втягивали в кровавые схватки, Герцен неизменно отказывался принимать в них участие, заранее болея душой за «прекрасных мужественных юношей», обреченных на гибель революционерами-авантюристами. Еще один вывод: революции, как правило, не только не способствуют нравственному росту большей части ее участников, а, наоборот, усиливают ненависть враждующих сторон, ведут к «опьянению кровью», «озверению» людей. Важную причину поражения революций Герцен видел в самих людях, низком нравственном уровне многих из них. Так, на основании февральского и июньского восстаний 48 года он сделал вывод о неготовности работников, идеалы которых не поднимаются выше «идеала мещанского благополучия», «к социальному братству». «Роковая ошибка их состоит в том, что они бросились освобождать ближнего прежде, нежели сами освободились», — писал он в книге «С того берега» (VI, 51).

Перечитывая в 1905 году свою любимую книгу «С того берега», Толстой неизменно восхищался впечатляющей силой художественных описаний и одновременно глубиной анализа революционных событий, данного Герценом: «Какой художник! Как он описывает французскую революцию 48 года! Пишут, что если бы Кавеньяк не подавил ее грубым насилием, она все равно бы лопнула, так как у нее не было бы никаких других идеалов, кроме социально-экономических! В нашей революции то же отсутствие идеалов», — говорил Толстой в разгар революции 1905 года (ЯЗ. Кн. I. С. 577). Примечательно письмо Герцена к издателю журнала «L’Homme» Риберолю, которому он в 1854 году послал для опубликования книгу «С того берега». Герцен подчеркивал: работая над книгой, он сознательно ставил перед собой задачу — уяснение пороков революции. «Я буду очень счастлив, если мои писания могут служить для уяснения «патологии» революции — цель моя совершенно достигнута», — писал он редактору (V, 224). Как известно, в своем отрицании насильственной вооруженной борьбы Толстой прямо исходил из библейской заповеди «Не убий», христианской о непротивлении злу насилием. Герцен, независимый мыслитель-атеист, не раз подчеркивал, что он не приемлет «указующего перста свыше». Тем не менее и он находил в библейских заповедях подтверждение своим выстраданным мыслям о мрачной диалектике развития революционных событий.

И все-таки утверждать, что в двух своих книгах конца 40-х, начала 50-x годов Герцен только осуждал и проклинал революцию, как это казалось Толстому, вряд ли справедливо. В названных выше книгах, особенно в «Письмах из Франции и Италии», многие главы которых написаны под впечатлением разгрома восстания, автор действительно сконцентрировал внимание на пороках и «патологии» революции. Но в то же самое время он с восхищением писал о «гениальном вдохновении парижского народа», отваге героев-рабочих, «дерзкой смелости горстки людей <...> мужественно сражавшихся на баррикадах». Революционные эпохи для него — время трагическое и одновременно героическое, «воспоминание колоссальной борьбы за мысль, за права, за человеческое достоинство» (V, 141).

Трагедия 1848 года оказала огромное влияние на общественно-политические взгляды Герцена. Он продолжал верить в светлое социалистическое будущее человечества, но теперь решительно отвергал вооруженную борьбу, насильственный захват власти как лучший, самый быстрый и эффективный путь развития общества. «Июньская кровь взошла у меня в мозг и нервы. Я с тех пор воспитал в себе отвращение к крови, если она льется без решительной необходимости», — писал он в 1853 году (XIV, 243). Теперь он считал возможным «взяться за топор», звать к вооруженному восстанию только в том самом крайнем случае, когда все мирные пути и средства исчерпаны. В статьях и письмах от 1850 года и до конца его жизни мы находим десятки высказываний, отрицающих вооруженные заговоры и восстания в настоящем и будущем как главный, магистральный путь прогрессивного развития³.

В конце 1859 года, когда в России уже сложилась революционная ситуация, крестьяне повсеместно отказывались ходить на барщину и платить налоги, Герцен получил письмо из России от «русского человека», одного из соратников Чернышевского, с призывом перейти от мирной пропаганды к революционной агитации, использовать газету и прокламации для того, чтобы звать крестьян «к топору», т. е. к вооруженному восстанию. 1 марта 1860 года (в это время Россия уже год жила в обстановке революционной ситуации), Герцен вновь (в который раз) отказался звать крестьян «к топору». Писал, что к этому ultimo ratio притесненных не будет звать до тех пор, пока остается хоть одна разумная надежда на развязку «без топора». В предисловии к «Письму из провинции» он еще раз высказал свое резко отрицательное отношение к насильственным переворотам. «Чем глубже, чем дальше мы всматриваемся в западный мир, чем подробнее вникаем в явления, нас окружающие и в ряд событий, который привел нас в Европу, тем больше растет у нас отвращение от кровавых переворотов». (Из предисловия Герцена к «Письму из провинции 1 марта 1860 г.» — XIV, 239). И только в середине 1861 года, когда в ответ на «обманный» Манифест десятки тысяч крестьян взбунтовались по всей России, когда толпы безоружных мужиков были расстреляны в разных губерниях, он пришел к выводу, что мирные пути исчерпаны, и вместе с Огаревым развернул бурную деятельность по подготовке вооруженного восстания. Но уже через год, 15 августа 1862 года, убедившись, что народные волнения стихают, он писал в «Колоколе», обращаясь к передовой русской молодежи: «Оставьте революционную риторику и займитесь делом. Соединитесь плотнее между собой, чтобы вы были сила, <...> соединитесь с народом, чтоб он забыл ваш откол; проповедуйте ему не Фейербаха и Бабефа, а понятную для него религию земли... и будьте готовы. Придет роковой день, станьте грудью, лягте костьми, но не зовите его как желанный день. Если солнце взойдет без кровавых туч, тем лучше» (XVI, 225). Все его последующие высказывания об отношению к вооруженному восстанию до последних дней жизни однозначны.

1866 год. Статья «Порядок торжествует»: «Мысль о перевороте без кровавых средств нам дорога; все, что было говорено противоположного об нас, — такое же вранье, как то, что мы уверяли поляков, что Россия была готова к восстанию в 1862 году» (XIX, 191).

Но с особенной убежденностью, страстью и настойчивостью эта мысль в разных формулировках звучит в его последней замечательной статье — духовном завещании — письмах «К старому товарищу» (1869 год). «Неужели цивилизация кнутом, освобождение гильотиной составляет вечную необходимость высокого шага вперед?» (XX, II, 592). «Я не верю в прежние революционные пути. Стараюсь понять шаг людской в былом и настоящем для того, чтоб знать, как идти с ним в ногу» (XX, II, 586). «Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науки и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой неистовой демагогии и к самой вредной» (XX, II, 592). Хорошо известно, что в отношении к революции Герцен и Толстой не во всем сходились. Автор «Царства Божьего», следуя заповедям Христа, категорически отвергал возможность своего участия в вооруженных столкновениях. Герцен полагал, что если народная революция все-таки грядет — его долг принять в ней участие, хотя бы для того, чтобы стараться уменьшить жертвы. И все же в своих глубоких, выстраданных убеждениях оба писателя были едины: время варварских войн и кровавых революций — в прошлом, к лучшему будущему можно и нужно идти мирным путем.

В то же время в своем безоговорочном отрицании бесчеловечного эксплуататорского общества, в настойчивом стремлении «пересоздать» его на новых справедливых началах оба были революционерами, великими деятелями мирной революции в России. Для Герцена «делом практически революционным» (XII, 79) было создание Вольной русской типографии за рубежом, распространение в России «Колокола» — газеты, которая потрясала основы самодержавно-полицейского государства, боролась с правительством Чингисхана, со всеми формами насилия и произвола, «отменила», по словам поэта Ф.И.Тютчева, «dе facto» цензуру, сыграла великую роль в подготовке реформ, в нравственном, правовом, политическом воспитании русского общества. Толстой также справедливо видел в своей теории нравственного противления и гражданского неповиновения властям «метод по своей сути революционный. Если народ империи будет отказываться, что я считаю необходимым, от военной службы, если он будет отказываться платить подати, на которые содержится армия — это орудие насилия, — то нынешняя система правления не устоит» — говорил он в 1886 году американскому журналисту Джорджу Кеннану⁴.

Завершая этот раздел статьи, попытаемся ответить на вопрос: прав ли Толстой, настойчиво утверждая, что не будь Герцен многие годы запрещен и малодоступен для поколений русской молодежи, не было бы ни 1 марта, ни разгула терроризма, ни полицейских репрессий, ни революции 1905 года?.. Думается, это скорее восторженная дань Толстого мощи таланта любимого писателя, силе идейно-эстетического воздействия его произведений на умы и сердца, чем правдоподобная гипотеза. Две книги Герцена, о которых говорилось выше, действительно, были гораздо меньше известны в России, чем его более поздние работы, печатавшиеся в «Колоколе». В начале 50-х годов лишь избранные русские читали из круга его друзей и единомышленников познакомились с ними. «Я плакал, читая «После грозы». Это чертовски хватает за душу», — писал Н. А. Некрасов И. С. Тургеневу⁵. Но даже в том случае, если бы эти работы были доступны широким кругам русской молодежи, вряд ли они превратили бы их в противников революции. Десятки более поздних статей и заметок Герцена, печатавшихся на страницах «Колокола», с такой силой обличали реакционное правительство Чингисхана, произвол и преступления властей, бесправие и беззаконие, царившие в стране, воспитывали в русских людях чувство собственного достоинства, стремление к социальной справедливости, к переустройству общества на демократических началах, что Герцен, как и Толстой, до конца этого не сознавая, готовил почву для будущей революции.

Второй непростой вопрос — об отношении Герцена к христианской религии, о той роли, которую играли христианские идеи в его общественной деятельности и творчестве.

Известно, что Герцен уже в начале 40-х годов отверг существование Бога и объявил себя атеистом. Тем не менее Толстой на протяжении последних 30 лет жизни упорно, из года в год в письмах, дневниках и беседах с друзьями повторял, что у него (Герцена) сплошь и рядом проявлялись эти бессознательные христианские взгляды» (ЯЗ. Кн. II. С. 537). «За обедом П. А. Сергеенко заговорил о Герцене. — Он был религиозным человеком, — сказал Лев Николаевич»⁶. Правда, иногда (очень редко) утверждал прямо противоположное: «Я очень люблю Герцена как силу, но он совсем не религиозный писатель», — записал Маковицкий его слова 29 июня 1906 года» (ЯЗ. Кн. II. С. 190).

В советскую эпоху многие критики, со школьной скамьи усвоив, что Герцен был революционером-демократом и атеистом, лишь снисходительно улыбались, отвергая эти суждения великого писателя как его очередную причуду. И все-таки сказать, что в 1843 году Герцен отрекся от веры в Бога, и на этом поставить точку — значит даже не пытаться проникнуть в сложный духовный мир этого «поэта и философа», как однажды назвал его Толстой. Исследователь творчества Герцена А. И. Володин, один из немногих серьезно занявшийся вопросом отношения Герцена к религии, еще в 80-е годы XX века справедливо заметил: «Герцену было свойственно органическое сопряжение принципиальной критики религии с самым серьезным осмыслением ее сути и истории»⁷. Живой интерес к Библии и особенно к Евангелию проявился у Герцена рано, в отроческие годы. «...Евангелие я читал много и с любовью, по-славянски и в лютеранском переводе, не все понимал, но чувствовал искреннее и глубокое уважение к читаемому. В первой молодости моей я часто увлекался вольтерьянством, любил иронию и насмешку, но не помню, что когда-нибудь взял в руки Евангелие с холодным чувством, это меня проводило через всю жизнь; во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его содержание низводило мир и кротость на душу», — вспоминал он в «Былом и думах». (VIII, 55).⁸ Впоследствии этот интерес выразился в серьезном изучении истории христианства. В работах Герцена — не только критика религиозной идеологии и морали (об этом у нас много и справедливо писали), но и чрезвычайно высокая оценка христианства в развитии мировой цивилизации. Достаточно сказать, что в книгах и статьях, написанных уже после разрыва с религией, он рассматривает победу христианства над язычеством в Римской империи как величайшую радикальную революцию в истории человечества.

Социалист Герцен, так же, как многие религиозные вольнодумцы до него, как позднее Толстой, толковал учение Христа в радикально-социалистическом, по выражению А. И. Володина, «демократическом, социалистическом духе». В заповедях Христа и в некоторых изречениях апостолов он видел воплощение извечной мечты человечества о справедливом устройстве мира, «царстве Божием на земле», в котором не будет угнетателей и угнетенных, богатых и бедных и люди по-братски будут служить друг другу, как это уже было в первых христианских общинах. «Социализм соответствует назарейскому учению в Римской империи», — писал Герцен в 1849 году (VI, 78). В учении Христа он слышал «благую весть о новом справедливом мире, равенстве и братстве» (VI, 33). В своем толковании христианства как учения революционного, изнутри взрывающего старый языческий мир, Герцен был прямым предшественником Толстого, который в книге «Царство Божие внутри вас» через 30 лет напишет об учении Христа как «философском, нравственном и социальном, разрушающем старые и дающем новые основы жизни» (28, 35-36).

Но Герцен, как и Толстой, не ограничивал значение религии христианства социальными идеями, в нем заключенными. Он с истинным вдохновением писал о христианстве как о духовной революции, открывшей людям высокие нравственные ценности взамен ложных: любовь и сострадание к человеку независимо от того, какой он народности, какое положение занимает в обществе, какую религию исповедует, милосердие, способность простить врага и отдать жизнь «за други своя». Отвергнув миф о Христе как о Сыне Божьем, в своих дневниках и письмах Герцен с восхищением писал о Христе-человеке — личности «недосягаемо прекрасной», сознающей свое великое призвание, исполненной «самоотвержения, бесконечной любви, наконец, самопожертвования для запечатления истины, для торжества идеи» (II, 347). По его утверждению, христианство дало бесконечно много для развития личности. «Дух, рвавшийся на небо из-под стрелок готических храмов, был совершенно противоположен античному <...> Индивидуальность, затерянная в древнем мире, получила свои права, раскрылись богатства души, о которых тот мир и не подозревал. Целью искусства сделалась не красота, а одухотворенность» (III, 32). Толстой видел в Герцене смелого, независимого мыслителя, нередко (но не всегда) отвергавшего в христианской религии то самое, что отвергал он сам. И в то же время общественного деятеля, писателя и мыслителя, хранящего в глубине души, подчас неосознанно, многие нравственные заповеди и постулаты истинного христианства: братскую любовь к людям, ненависть и отвращение к убийству, войнам, насилию всякого рода, сердечную отзывчивость к угнетенному бедствующему народу, горячее желание отдать все силы, а сели надо, и жизнь «за другие своя». Вместе с тем, долгие годы размышляя над сущностью христианской религии, изучая ее историю, он пришел к выводу о сложности, противоречивости христианства, идеологии, его притягивающей и одновременно отталкивающей, которая, признав, с одной стороны, «бесконечное достоинство лица как будто для того, чтобы торжественно погубить его перед искуплением церковью, отцом небесным. Его воззрения проникли в нравы, оно выработалось в целую систему нравственной неволи» (VI, 125-136). Писатель-гуманист решительно отверг свойственный христианству аскетизм, презрение к земным радостям, «плотоумерщвление, противное природе человека», резко критиковал дуализм, ему свойственный. «Разделяя человека на какой-то идеал и какого-то скота, оно разделило в человеке то, что соединено неразрывным единством». Проживи Александр Иванович еще лет пятнадцать, он никогда бы не одобрил такие поздние произведения Толстого, как «Крейцерова соната», «Дьявол». Как и Толстой, он критиковал христианскую церковь за то, что «она предписала народу повиноваться даже тогда, когда его прикрепляли к земле и сгибали под ярмо рабства» (VI, 232-235). Но, в отличие от Толстого, автор «Писем об изучении природы» был убежден, что время религии как главной идеологической опоры человечества прошло, ее роль заменила наука, однако до сих пор сохранили свое значение многие мудрые нравственные заповедания и речения, заключенные в Библии.

Отвечая на вопрос, почему Толстой считал Герцена духовно близким к христианству, надо прежде всего исходить из толстовского толкования религии христианства «не как мистического учения, а как нового жизнепонимания». По убеждению автора «Царства Божия внутри вас», христианские чувства проявляются не в посещении церкви, исполнении обрядов и таинств и даже не в вере в Бога (как известно, сам Толстой на протяжении многих лет жизни не переставал сомневаться в его существовании, но иногда говорил: «бог с ним, с богом, была бы совесть»), а в жизни человека, в его деятельной любви, самоотверженном служении людям, способности отдать жизнь «за други своя», отрицании всех видов насилия и прежде всего убийства. Истинными христианами Толстой называл молодых людей разных национальностей, считавших себя атеистами, тем не менее отказавшихся взять в руки оружие, предпочитая долгие годы тюрьмы и каторги убийству людей. Одному из них — голландскому журналисту Ван дер Вере, томившемуся в тюрьме за отказ от военной службы, — он писал: «Вы говорите в вашем письме, что вы не христианин, но вы не можете не быть таковым, так как поступок ваш мог вытекать только из христианского начала, заключающегося в признании цели своего существования не в благе своей личности, но в осуществлении истины и общего блага — иначе говоря, в осуществлении воли божьей и установлении его царства на земле» (Письмо к Ван дер Вере от 4 сентября 1896 года; 69, 126). В это же время в связи с отказом от военной службы Ван дер Вере и многих других Толстой писал: «Истины, провозглашенные Христом и апостолами, овладевают умами людей разных стран и континентов как истины не религиозного, а общечеловеческого характера». В Герцене он видел одного из тысяч лучших людей современности, которые, не веря в Бога, живут в соответствии с разумом и совестью, подчас не сознавая этого, следуют высоким нравственным заповедям и нормам, 1800 лет назад указанным человечеству Христом (Статья «Приближение конца», 1896 г.; 31, 81-84). В произведениях Герцена — философа и публициста — он отмечал это осмысление христианских нравственных ценностей как общечеловеческих. «Герцен мне напоминает Шопенгауэра по силе ума, по его способности высказывать общечеловеческие религиозные истины. Герцен часто, вопреки философско-политическим взглядам, высказывает также религиозные истины, которые имеют общечеловеческое значение», — говорил Лев Николаевич за год до смерти, продолжая размышлять о своеобразии любимого писателя и мыслителя (ЯЗ. Кн. IV. С. 38).

Мы вряд ли ошибемся, если выскажем предположение, что к идеям Герцена, близким к религии христианства, Толстой относил его убеждения в том, что преображение общества на началах добра и любви надо начинать с себя, с того нравственного совершенствования, о котором так настойчиво говорили Христос и апостолы. «Когда бы люди захотели вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя, вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, — как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человека», — писал Герцен в книге «С того берега», размышляя о причинах поражения революции 48 года (VI, 119). Один из самых чутких и проницательных читателей Герцена, Толстой постоянно находил в его произведениях проявление этих бессознательных религиозных истин, имеющих общечеловеческий характер. Понятия высоких религиозных (христианских) и общечеловеческих нравственных истин для Толстого в сущности синонимичны.

Попытаемся и мы указать на некоторые места из произведений Герцена, в которых проявились эти религиозные, а по сути общечеловеческие, нравственные чувства и представления. Примечательно в этом смысле его письмо-обращение «Братская просьба к русским воинам», расквартированным в Сибири, в казармы которых должны были прибыть ссыльные польские повстанцы. Цель обращения — пробудить в русских солдатах чувство сострадания к высланным польским юношам, «встретить их по-братски», доказать, что под серой солдатской шинелью «легко хранится здоровое теплое сердце»; «полюбите же, друзья, выкраденных польских рекрутов, как меньших братьев, детей полка, и да будет вам благословение несчастных матерей и сестер их!» — горячо просил солдат Герцен (XVII, 34-35). Это письмо проникнуто таким сердечным чувством, таким желанием облегчить страдания сосланных юношей, что, хочется верить, оно возымело действие — вчерашние враги полюбили друг друга.

Примечательны в этом смысле также письма Герцена к императору Александру II — особенно третье, в котором, бросив в лицо императору обвинение в «черном грехе» — убийстве безоружных крестьян, казни русских офицеров, отказавшихся стрелять в участников польского национально-освободительного восстания, Герцен призвал Александра II покаяться над могилой умершего сына, встать на путь нравственного воскресения и прощения врагов.

Письма Герцена к императору по своему содержанию и духу удивительно близки к письмам Толстого, обращенным к русским царям — Александру III и Николаю II. В посланиях обоих — соединение острейшей критики политики царей и царского правительства, настоятельное требование жизненно важных реформ. В то же время их письма к царям проникнуты христианским призывом покаяться в совершенных преступлениях, «черных грехах», призывом к прощению врагов, к отказу от политики репрессий и казней...

Приведем еще один выразительный отрывок из «Писем Герцена к противнику» — славянофилу Ю. Ф. Самарину, одному из тех, кто ликовал в связи с поражением польского восстания. Отвечая на обвинение Самарина, Герцен замечал: «Отчего в ваших письмах я не видел ни одного слова сострадания к казненным и идущим на каторгу? Почему вы думаете, что всё это виновные, как будто бывает тысяча виновных, как будто в числе казнимых нет людей, честно преданных своему делу. Отчего вы вообще гораздо больше заняты определением вменений, чем оправданием обвиняемых?» И как пример истинно христианского поведения он привел поведение монахов на полях сражений. «Вспомните, что делали монахи... на окровавленных полях диких битв. Они не упрекали раненых, не отравляли последние минуты умирающих. Они без различия сторон молились о тех и других и утешали последних будущностью, как они ее понимали. У религии не одна сторона нетерпимости и гонений. Зачем же вы берете только ее?» (XVIII, 296). Читая это письмо, кажется: это христианин Герцен поучает холодного и бездушного человека, лишенного чувства сострадания.

В своем последнем концептуальном произведении — поистине духовном завещании — письмах «К старому товарищу», написанных незадолго до смерти, Герцен прямо обратился к заповедям Христа из Нагорной проповеди, зовущим к примирению с врагами, братской любви между всеми людьми. «Апостолы нам нужны, прежде авангардистских офицеров, прежде саперов разрушения — апостолы, проповедующие не только своим, но противникам — проповедь к врагу — великое дело любви» (ХХ, II, 593). Для Герцена христианская заповедь любви ко всем людям, независимо от народности, религии и положения в обществе, имеет высокую нравственную общечеловеческую ценность. Она противостоит так называемой «классовой морали», взятой на вооружение марксистами, важнейший постулат которой — любовь к товарищам по классу и ненависть к классовым врагам. Письма «К старому товарищу», наряду с книгой «С того берега», Толстой особенно любил, большие отрывки из них цитировал на память. Нетрудно предположить, что особая любовь к этому последнему произведению Герцена была связана с пафосом ненасильственной борьбы, которым оно проникнуто, с тем, что его автор прямо искал нравственную опору в мудрых словах Христа о ненасилии, братской любви и примирении.

Как мы пытались показать, в своих настойчивых утверждениях о христианских мотивах в творчестве Герцена Толстой во многом был прав: в том случае, если рассматривать христианство не в церковно-догматическом, а в «толстовском», и не только толстовском, его толковании миропонимание, не предполагающее непременно трансцендентной мистической веры, но требующее жизни в соответствии с главными заповедями Христа, по законам братской любви, милосердия, самоотвержения, ненасилия и мира. Как уже отмечалось, при таком понимании идеологии христианства религиозные и общечеловеческие ценности во многом совпадают.

Примечания

¹ Герцен А. И. Собрание сочинений: В XXX томах. М.: Наука, 1954 — 1965. Т. XVI. С. 220. В дальнейшем ссылки на произведения Герцена даются в тексте по этому изданию.

² Ленин В. И. Собр. соч.: Изд. 5. Т. 21. С. 261.

³ См.: Громова Л. П. К вопросу о «либеральных колебаниях А. И. Герцена». Вестник C.-Петербургского университета. Сер. 2. вып. 2 (№ 9). С. 109-112. Автор этой небольшой концептуальной статьи рассматривает поиски Герценом мирных путей движения страны к лучшему будущему как великую заслугу, а вовсе не слабость писателя и общественного деятеля.

⁴ Кеннан Джордж. В гостях у графа Толстого // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. I. М., 1978. С. 372.

⁵ Птушкина И. Г. Собр. соч. Герцена: В 8 т. М., 1975. Т. III. Комментарий. С. 498.

⁶ Гусев Н. Н. Два года с Толстым. М., 1973. C. 84.

⁷ Володин А. И. Проблемы религии и науки в идейном творчестве Герцена. M., 1987. Знание. С. 61.

⁸ Очень интересны новые работы С. Д. Гурвич-Лищинер, в которых исследуется влияние идей и образов Библии на художественный мир произведений Герцена. См.: Атеистическое художественное сознание в русской философской прозе середины XIX века и Библия // Judeo-Slavic interaction in the modern Period. Iews and slavs. Volum 4. Jerusalem. 1995; Контакты с еврейской культурой в творчестве Герцена и нити «обратной связи» // Annales Instituti Philologiae Slavicae Universitatis Debreceniensis De Ludovico Kassitu Nominate / Slavica XXIX, 87-107. 1999. Debrecen.

Date: 4 марта 2014

Изд: Толстовский ежегодник. 2003. Тула.: Дизайн-Коллегия, 2006.

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)