К началу 90-х годов имя Л. Н. Толстого приобретает мировое значение и славу, не только как имя гениального художника, но и как имя «учителя жизни». Его публицистические выступления по вопросам религии и морали, с острой и парадоксальной критикой современных ему социальных отношений, науки, искусства, получают широкий политический резонанс в Европе и вызывают новое оживление интереса к личности русского писателя.
В 90-е годы произведения Толстого усиленно переводятся на все европейские языки. Толстого приглашают к сотрудничеству в периодической европейской прессе, резко увеличивается количество писем к нему из-за границы, среди которых значительное число составляют письма-запросы, связанные с различными событиями социальной и политической жизни. И Толстой, все более и более отходя от художественного творчества, включается в шумный поток международной жизни, горячо отзываясь на текущие политические события.
Основной проблемой, волновавшей европейское общество конца 90-х годов, напуганное новым призраком войны со всеми ее губительными последствиями, была проблема всеобщего мира. Эта проблема вызывала в Толстом живой интерес, определявшийся всей его прежней художественной и публицистической деятельностью. Первую попытку выступления на международной арене по вопросу всеобщего мира Толстой предпринял в 1897 г., в связи с завещанием Нобеля, шведского инженера, изобретателя динамита, приобревшего огромное состояние постройкой динамитных фабрик в Германии, Англии и Франции. Часть этого состояния Нобель завещал Стокгольмскому университету для учреждения премии за труды, направленные к осуществлению идеи мира и сближения народов. Толстой обратился в шведские газеты с нижеследующим воззванием, предлагая премию мира русским сектантам-духоборам, в то время преследовавшимся царским правительством за отказ от военной службы.
В шведских газетах я прочел известие о том, что по духовному завещанию Нобеля назначается некоторая сумма денег тому, кто наиболее послужил делу мира.
Полагаю, что люди, послужившие делу мира, послужили ему только потому, что они служили богу; и всякая денежная премия может быть только неприятна им, придавая корыстный характер их служению богу. И потому едва ли может быть правильно выполнено. Оно и действительно не может быть правильно выполнено по отношению самих тех людей, которые служили и служат делу мира, но оно, я полагаю, будет совершенно правильно выполнено, если деньги эти будут переданы семьям тех людей, которые служили и служат делу мира и вследствие этого служения находятся в самом тяжелом и бедственном положении. Я говорю про семьи кавказских духоборов, которые в настоящее время в числе более 4 000 душ вот уже третий год несут самые тяжелые испытания, налагаемые на них русским правительством за то, что мужья, сыновья и отцы их отказываются как от действительной, так и от запасной военной службы.
Тридцать два человека из отказавшихся, после пребывания в дисциплинарном батальоне, где двое из них умерли, сосланы в худшие места Сибири, а около 300 человек томятся в тюрьмах Кавказа и России.
Несовместимость военной службы с исповеданием христианства всегда была ясна для всех истинных христиан и много раз высказывалась ими; но всегда церковные софисты, находящиеся на службе властей, так умели заглушать эти голоса, что простые люди не видели этой несовместимости и, продолжая считаться христианами, вступали в военную службу и повиновались начальству, упражнявшему их в убийстве; но противоречие между исповеданием христианства и участием в военном деле с каждым годом и днем становилось все более и более заметным и наконец в наше время, когда, с одной стороны, дружеское общение и единение христианских народов становится все теснее и теснее и, с другой стороны, эти самые народы все более отягчаются ужасающими вооружениями для враждебных друг против друга целей, — дошло до последней степени напряженности. Все говорят о мире, мир проповедуют священники и пасторы в своих церквах, и общества мира в своих собраниях, и писатели в своих газетах и книгах, и представители правительства — в своих речах, тостах и всякого рода демонстрациях. Все говорят и пишут о мире, но никто не верит в него и не может верить, потому что те самые священники и пасторы, которые нынче проповедуют против войны, завтра благословляют знамена и пушки, приветствуют, восхваляя их начальников, войска; члены обществ мира, их ораторы и писатели против войны, как только им приходит черед, спокойно поступают в военное сословие и готовятся к убийству; императоры и короли, которые вчера торжественно уверяли всех людей, что они заботятся только о мире, — на другой же день упражняют свои войска в убийствах и хвастаются друг перед другом своими приготовленными и вооруженными к убийству скопищами, и потому раздающиеся среди этой всеобщей лжи голоса людей, которые действительно хотят мира и не на словах только, а и на деле показывают, что они точно хотят его, не могут не быть услышаны. Люди эти говорят: «Мы христиане и потому не можем согласиться быть убийцами. Вы можете убивать, мучить нас, но мы все-таки не будем убийцами, потому что это противно тому самому христианству, которое вы исповедуете».
Слова эти очень просты и до такой степени не новы, что странно кажется и повторять их, а между тем слова эти, сказанные в наше время и в тех условиях, в которых находятся духоборы, имеют большое значение. Слова эти вновь указывают миру на тот простой, несомненный и единственный способ установления действительного мира, который давно уже указан был Христом, но который так забыт людьми, что они со всех сторон ищут средств для установления мира, не прибегая только к одному, давно известному им способу, который так прост, что для применения его не надо предпринимать ничего нового, а нужно только не делать самому того самого, что мы всегда и для всех считаем дурным и постыдным: не быть покорными рабами людей, приготовляющих людей к убийству. Но кроме того, что способ этот прост, он еще и несомненен. Всякий способ установления мира может быть сомнителен, но только не тот, при котором люди, исповедующие христианство, признают то, в чем никогда никто не сомневался, что христианин не может быть убийцей. А стоит христианам признать то, что они не могут не признавать, и будет вечный ненарушимый мир между христианами. Но мало того, что способ прост и несомненен, он еще и единственный способ установления мира между христианами. Единственный он потому, что до тех пор, пока будут христиане признавать для себя возможным участие в военной службе, до тех пор будут войска во власти правительств; а будут под властью правительства войска, будут и войны. Я знаю, что способ этот употреблялся уже давно: употреблялся он и древними христианами, казненными за это римлянами, и павликианами, и богомилами, и квакерами, и менонитами, и назаренами, но никогда не употреблялся этот способ так часто и, главное, так сознательно, как он употребляется теперь то в Австрии, то в Пруссии, то в Швейцарии, то теперь в Голландии, где даже пасторы проповедуют в церквах отказ от военной службы, то в России, где в продолжение трех лет, несмотря на все свои хитрости, коварства и жестокости, правительство не может сломить решимости небольшого населения людей, живущих христианскою жизнью.
Говорить то, что способ этот недействителен, потому что, несмотря на то, что он давно уже употребляется, а войны все-таки существовали, все равно, что говорить, что весною действие солнца недействительно, потому что не вся земля еще оттаяла и не распустились еще цветы.
Правда, что в Австрии назарены сидят по тюрьмам, отдельные лица, отказавшиеся от военной службы, замучены в дисциплинарных батальонах, и эти самые духоборы-мужчины сидят по тюрьмам, а семьи их вымирают от нужды в ссылке, и, казалось бы, торжество на стороне насилия. Но так же, как и весной, когда еще земля не оттаяла и цветы еще не распустились, уже видно, на чьей стороне победа, так же и здесь.
Духоборы смотрят на свое разорение, на нужду, заключения, ссылки, как на дело служения богу, и с гордостью и радостью несут это служение, не только ничего не скрывая и ничего не боясь, потому что хуже того, что с ними сделано, ничего нельзя, кроме смерти, которой они не боятся, сделать с ними.
Но не таково положение русского правительства. Если мы, обманутые правительством, не видим всего значения того, что делают духоборы, то оно-то ясно видит это; видит не только опасность, но безнадежность своего положения. Оно видит, что как только люди освободятся от того навождения, в котором они находятся, и поймут, что христианин не может быть воином, а этого они не могут не понять, если только услышат то, что сделали духоборы, так неизбежно надо будет правительству отречься или от христианства, а правительства властвуют во имя христианства, или отказаться от власти. И правительство по отношению к духоборам находится в отчаянном положении. Оставить их нельзя, — все другие сделают то же; уничтожить их, заключить навеки, как это делают с отдельными мешающими им лицами, тоже нельзя, — их слишком много; старики, жены, дети, все не только не отговаривают своих отцов, мужей, но поддерживают их в их решении. Что же делать?
И вот правительство старается тайно, разбойнически уничтожить этих людей и сделать их безвредными; мужчин, под величайшим секретом, запрещая общение с ними посторонним, держит в одиночных тюрьмах и ссылает в отдаленнейшие места Сибири среди якутов; семьи их тоже высылают к татарам, грузинам и никого не пускают к ним и запрещают печатать какие-либо сведения о духоборах, своим же клевретам заказывают печатать разные клеветы на них. Но все средства эти недействительны. Свет во тьме светит. Нельзя сразу стереть с лица земли население в 4 000 душ высоконравственных, внушающих к себе уважение всех, людей; если оно и вымрет в тех условиях, в коих поставлено, то вымирание это медленное и вымирание за исповедание истины среди других людей есть сильнейшая проповедь, и проповедь эта разносится все дальше и дальше. И правительство знает это и все-таки не может не делать того, что оно делает. Но уже чувствуется, на чьей стороне победа.
И вот это-то указание слабости насилия и могущества истины и есть великая в наше время заслуга духоборов в деле установления мира. И потому я полагаю, что никто более духоборов не послужил делу мира. Несчастные же условия, в которых находятся их семьи (подробности о которых можно узнать из статьи, напечатанной в «Humanitas»)1, делают то, что никому с большей справедливостью не могут быть присуждены те деньги, которые Нобель желал передать людям, наиболее других послужившим делу мира, как именно этим семьям духоборов.
Это нужно сделать, и сделать как можно скорей, потому что нужда духоборских семей увеличивается и увеличивается и к зиме дойдет до крайней степени. Если деньги эти будут присуждены духоборам, то они могут быть переданы прямо им в Тифлисе, или тем лицам, которые будут мною указаны.
Ясная Поляна. 29 августа 1897 г.
Эта статья, до сих пор в России не публиковавшаяся, была направлена Толстым редактору стокгольмской газеты «Tagblatt» со следующим сопроводительным письмом от 4 октября 1897 г. (публикуется впервые, перевод с французского):
Г. редактор!
Вы меня очень обязали бы, поместив прилагаемую статью в вашей газете. Эта статья была переведена на шведский язык одним очень талантливым молодым шведом (* Вольдемар Ланглет; это он посоветовал мне обратиться в вашу газету. *), который был у меня как-раз в то время, когда я писал эту статью. Если слог не очень гладкий, о чем я не в состоянии судить, не зная шведского языка, и если рукопись недостаточно чиста, то виной этому та спешность, с которой статья эта должна была быть написана и отослана. Надеюсь, что вы извините и то и другое и напечатаете статью, если только найдете ее достаточно интересной для ваших читателей.
Примите, г. редактор, уверения в моем совершенном уважении.
Вы сделаете мне большую услугу, прислав мне номер вашей газеты, если статья в ней появится, вложив его в почтовый конверт, во избежание цензуры.
Статья Толстого в «Tagblatt» напечатана не была. Она появилась позднее в Швейцарии, в издававшейся П. И. Бирюковым газете «Свободная Мысль» («Pensee Libre»)2.
В следующие годы (1898—1899) идеи всеобщего мира получают особую злободневность и остроту в связи с подготовкой и созывом в Гааге международной конференции.
Гаагская конференция созывалась в грозовой атмосфере лихорадочных германских сухопутных и морских вооружений, ожесточенной колониальной борьбы между Францией и Англией, на фоне испано-американской войны. Однако, ни одно из государств, как больших, так и малых, не посмело уклониться от участия в мирной конференции из боязни выступить в роли открытого нарушителя мира; взаимное недоверие и скептицизм прикрывались пышными фразами, произносившимися в противовес антимилитаристской пропаганде социалистов.
Вскоре после опубликования циркулярной ноты русского правительства от 12 (24) августа 1898 г., выступившего инициатором конференции, редакция газеты «New York World» обратилась к Толстому с телеграммой от 19 августа (1 сентября): «Поздравляем по поводу результатов вашей борьбы за всеобщий мир, достигнутых рескриптом царя. Будьте добры ответить. Ответ тридцать слов оплачен».
Толстой отвечал телеграммой (20—22 августа ст. ст.):
Следствием рескрипта будут слова. Всеобщий мир может быть достигнут только самоуважением и неповиновением государству, требующему податей и военной службы для организованного насилия и убийства.
Редакция «New York World» не удовлетворилась этим ответом и в начале 1899 г. повторила свой запрос. До настоящего времени сохранились четыре редакции ответа Толстого; приводим последнюю, повидимому, окончательную, редакцию:
Мой ответ на ваш вопрос тот, что мир никогда не может быть достигнут конференциями и может быть решен людьми, которые не только болтают, но которые сами не идут на войну.
Этот вопрос разрешен 1900 лет тому назад учением Христа так, как оно им понималось, а не так, как оно было искажено церквами.
Все конференции могут быть выражены одним изречением: все люди сыны божии и братья и потому должны любить, а не убивать друг друга. Извините мою резкость, но все эти конференции вызывают во мне сильное чувство отвращения за лицемерие, столь в них явное. [В одной из первоначальных редакций стояло: «Гаагская мирная конференция есть только отвратительное проявление христианского лицемерия».]
9 сентября н. ст. 1898 г. редакция журнала «Les Droits de l’Homme» прислала Толстому для заполнения анкету по поводу «царского рескрипта», оставленную Толстым без ответа.
В конце того же года Г. Меландер (Henning Melander) от имени группы шведской интеллигенции обратился к Толстому с пространным письмом, в котором излагалась история отказов от военной службы по религиозным убеждениям в Швеции и других странах и выражалось пожелание, чтобы предстоящая мирная конференция включила в повестку своих заседаний рассмотрение вопроса об освобождении от военной службы лиц, отказывающихся по религиозным убеждениям, с заменой для них военной службы общеполезными работами (сооружение железнодорожных путей, осушение болот и пр.). Полагая, что, вследствие положительного разрешения этого вопроса на конференции, подобные отказы от военной службы участятся и, таким образом, современные армии солдат постепенно обратятся в гражданские армии рабочих, авторы заявления утверждали, что «возбуждение этого вопроса не может быть более своевременным, чем теперь, когда правительственные представители великих культурных стран должны собраться, чтобы изыскивать средства для уменьшения бедствий войны». В заключение авторы заявления писали: «Впрочем, никто, многоуважаемый граф, не может понимать этого глубже вас, судя по вашим сочинениям, а потому мы почтительнейше просим вас обратить на это внимание царя или его министров, а также и публики. Выражая вам глубочайшее уважение, имеем честь почтительнейше подписаться». Далее следовали многочисленные подписи, среди которых значились имена четырех членов рейхстага, двух профессоров, журналистов, пасторов, врачей, учителей и пр.
Толстой ответил на это обширным письмом от 9 января 1899 г., в котором писал:
«Мысль ваша о том, что всеобщее разоружение может быть достигнуто самым верным и легким путем посредством отказа отдельных лиц от участия в военной службе, совершенно справедлива». Однако, признавая верной основную идею авторов письма, Толстой вскрывал всю иллюзорность тех надежд и упований, с которыми шведская интеллигенция смотрела на предстоящую конференцию европейских держав. «Мне кажется, — писал Толстой, — что предложение на рассмотрение конференции, как вы это предлагаете, вопроса о замене воинской повинности полезным трудом для людей, не согласных убивать своего ближнего, совершенно неуместно. Такое предложение может иметь только одно благое последствие, именно то, что оно явно обличит пустоту, праздность и лицемерие конференции. Конференция не может иначе отнестись, как отрицательно, к таким предложениям и никогда не допустит того, чтобы люди могли безнаказанно отказываться от исполнения воинской повинности, потому что такой отказ подрывает в ее основании власть правительства и даже смысл его существования».
С характерным для его изложения юмором и склонностью к художественной аналогии, Толстой вспоминает, как в Севастополе к генералу Сакену явился офицер, князь Урусов, один из лучших шахматных игроков того времени, и предложил, во избежание бессмысленного кровопролития, вызвать из неприятельского стана лучшего шахматиста и сыграть с ним партию на траншею 5-го бастиона, переходившую из рук в руки и стоившую многих жизней. Несмотря на всю логичность предложения Урусова, замечает Толстой, генерал Сакен не согласился на него; точно так же ни одно правительство, посылающее своих представителей на мирную конференцию, никогда не согласится на замену воинской повинности какими бы то ни было «полезными работами».
Черновик ответа группе шведской интеллигенции в дальнейшем был переработан Толстым в особую статью, известную под названием «Письмо к шведам» и напечатанную в иностранных газетах и в «Листках Свободного Слова», издававшихся в Лондоне В. Г. Чертковым.
Заседания мирной конференции в Гааге начались 18 мая и продолжались до 29 июля 1899 г. В результате двухмесячных прений и лицемерной дипломатической игры был принят ряд конвенций и деклараций, установивших правила ведения войны. Вопрос о сокращении вооружений был единодушно отклонен; вопрос о разоружении конференцию не интересовал вовсе. Надежды европейской интеллигенции на прекраснодушные решения представителей правительств «великих культурных стран» разбились впрах.
В дневнике от 13 марта 1900 г. Толстой записывает: «Теперешнее положение, особенно Гаагская конференция показали, что ждать от высших властей нечего и что распутывание этого ужасного губительного положения если возможно, то только усилием частных отдельных лиц». Не доверяя искренности пацифистских стремлений правительств буржуазных европейских стран, Толстой недооценивал в то же время растущую мощь пролетариата с его организованными методами борьбы за мир. Свои надежды Толстой возлагал на индивидуальные и анархические выступления как снизу, в форме отказов от военной службы, так и сверху, из среды господствующего класса, в форме частных начинаний благотворительного характера. Именно поэтому он положительно относился к пацифистской деятельности немецкой писательницы гр. Берты фон-Зутнер, автора нашумевшего романа «Die Waffen nieder».
В 90-х годах Зутнер состояла председательницей основанного ею в Австрии Общества друзей мира, почетной председательницей Бернского международного бюро мира и издавала в Дрездене пацифистский журнал, одноименный с ее романом3. 8 декабря 1895 г. Зутнер обратилась к Толстому с письмом, в котором «заклинала» его прислать телеграмму на годичное собрание Общества друзей мира к 18 декабря того же года. «Все, что содействует блеску наших собраний, — писала она, — способствует также нашей силе и нашему мужеству и приближает нас к цели». Толстой отвечал ей письмом4:
Madame, я получил ваше письмо слишком поздно, чтобы успеть послать телеграмму, и очень сожалею об этой проволочке, лишившей меня удовольствия исполнить ваше желание и случая засвидетельствовать вам мое глубокое уважение к вашим трудам, а также к деятельности Общества мира.
Примите, madame, выражение моего совершенного уважения.
Через два года, в январе 1898 г., Зутнер снова обратилась к Толстому:
Дорогой и уважаемый учитель. У пацифистов, организованных во всех странах, годовой праздник. Как рабочие празднуют 1 мая, так мы празднуем 22 февраля. Во всех городах будут происходить собрания и обмен мнениями. Я была бы счастлива при этом случае иметь возможность прочитывать на собраниях и сообщить в журнале несколько строк Толстого. Убедительно прошу вас оказать мне эту милость.
Толстой отвечал письмом (январь — февраль 1898 г.), в котором писал:
«Одно только я хотел бы сообщить друзьям мира, следовательно, нашим друзьям, что единственное средство достигнуть цели, которую мы преследуем, состоит в том, чтобы не принимать никакого участия, даже самого отдаленного, во всем, имеющем какое бы то ни было отношение к войне; и что самое действительное средство продолжать настоящий порядок вещей состоит в компромиссах со своей совестью и в уверенности, что наши речи и наши писания могут произвести какое-либо действие, если наши поступки им не соответствуют. Освобождение людей от военного рабства не может исходить ни от коронованных особ, ни от писателей, а от людей духовной жизни, которые должны привести всю жизнь в соответствие со своей совестью. Но это будет только тогда, когда люди сознают свое человеческое достоинство, что возможно только при верном понимании религиозной жизни. Милитаризм — только симптом болезни. Если болезнь (отсутствие религии или ложная религия) исчезнет, вместе с другим исчезнет и милитаризм».
Зутнер ответила Толстому письмом от 27 февраля:
Горячо благодарю вас за ваше драгоценное письмо, которым вы меня почтили. Урок, содержащийся в нем, принесет плоды. Ужасное дело удушения правосудия к вящшей славе божества «Милитаризм», которое происходит сейчас во Франции, еще раз доказывает, насколько вы правы, бичуя этот так называемый «патриотизм», во имя которого совершаются и оправдываются все насилия, вся ложь и все убийства».
Поборница всеобщего мира в своем письме не утерпела, чтобы не задеть ненавистную Францию, намекая, повидимому, на разбиравшееся в то время дело Дрейфуса и усматривая именно во Франции главный очаг всех ужасов милитаризма.
В 1901 г., в письме от 14 августа н. ст., Зутнер выражала радость по случаю выздоровления Толстого после продолжительной болезни, за ходом которой она следила по газетам «с невыразимой тревогой». Толстой отвечал письмом от 15 (28) августа:
Дорогая баронесса. Очень вам благодарен за ваше доброе письмо. Мне было чрезвычайно приятно узнать, что вы сохраняете обо мне хорошее воспоминание.
Рискуя надоесть вам повторением того, что я говорил много раз в своих писаниях и о чем, мне кажется, я вам писал, не могу воздержаться, чтобы не сказать вам еще раз, что, чем дольше я живу и чем больше думаю над вопросом о войне, тем больше я убеждаюсь, что единственное решение вопроса — это отказ граждан быть солдатами. До тех пор, пока каждый человек в возрасте 20—21 года будет отказываться от своей религии — не только от христианства, но и от заповедей Моисея: не убий, и пока будет обещать убивать всех тех, кого ему прикажет убить его начальник, даже своих братьев и родителей, как говорит при всяком случае этот болтливый и жестокий идиот, называемый германским императором5, — до тех пор не прекратится война и будет становиться все более и более жестокой — такой, какой она делается в наше время.
Для того, чтобы не было войны, не надо ни конференций, ни обществ мира, а нужно только одно: восстановление истинной религии и, как следствие этого, восстановление достоинства человека.
Если бы самая малая часть энергии, которая тратится сейчас на статьи и на речи на конференциях и в обществах мира, была употреблена в школах и среди народа, чтобы уничтожить ложную религию и распространить истинную, — войны скоро стали бы невозможными.
Ваша превосходная книга произвела огромное действие в смысле популяризации ужаса войны. Теперь следовало бы показать людям, что они сами производят все зло войны, повинуясь людям больше, чем богу. Позволяю себе посоветовать вам посвятить себя этой работе, которая представляет единственное средство достигнуть той цели, которую вы преследуете.
Принося извинения за смелость, которую я беру на себя, прошу вас, сударыня, принять уверения в моем совершенном почтении и уважении.
Через шесть лет Зутнер еще раз обратилась к Толстому. В письме от 10 октября н. ст. 1907 г. она писала:
«Дорогой и великий учитель. Я только-что прочла вашу статью «Не убий». Увы, вот уже шесть тысяч лет, как не могут понять этой простой заповеди. Однако, слова таких людей, как вы, слова убедительные и настойчивые, не могут не проникать в человеческие умы. Помните ли вы меня хоть немного, дорогой учитель? Взгляните на подпись и вспомните мой призыв «Долой оружие», который, к сожалению, не дошел до слуха многих. Я продолжаю и теперь писать книги, статьи и т. п. Изредка меня подкрепляют сочувствие и понимание. Чувствую, что торжество правды приближается. Хочу выпустить один номер «La Paix» (иллюстрированным), в котором будут помещены статьи наших великих современников, тех, кто ведет за собой человечество. Напишите или продиктуйте, пожалуйста, хоть несколько строчек для этого номера. Очень прошу вас об этом. Форма безразлична. Пусть это будет просто ответом на мое письмо. Я часто думаю о вас, особенно за последние годы, которые принесли столько тяжелых бедствий вашей стране; я думаю о том, что должны были вы пережить».
Толстой отвечал письмом от 20 октября (7 октября ст. ст.):
Милостивая государыня. Чем старше я становлюсь, тем более убеждаюсь, что в деле, которому вы служите, час торжества постепенно приближается. Русская революция есть лишь частичное и дурное проявление великой внутренней всеобщей революции, которая происходит в идеях, руководящих христианским миром. Я чувствую приближение этой великой революции, которая должна будет переменить правительства у народов, а также их внешние отношения. Перемена эта, естественно, предполагает упразднение или, правильнее, невозможность не только войны, но и всякого вида насилия. Если у меня будет время и возможность написать что-либо достойное появления в вашем сборнике, то я с удовольствием пошлю это вам.
Примите, милостивая государыня, уверения в моем совершенном уважении.
Толстой вступает в переписку и с другими подобного же рода поборниками мира из буржуазного общества: с французскими писателями Луи Форе и Каном, авторами книги «Vers la paix»; с голландским пастором Людвигом Велером, привлекавшимся к суду за публичные выступления в Амстердаме на тему о несовместимости христианства с военной службой; с Вандервером, издателем антимилитаристской голландской газеты «Vrede», в которой время от времени печатались статьи и отрывки из писем и дневников Толстого, в немецком переводе его друга Шкарвана, и с многими другими.
С конца 90-х годов пацифизм сделался модным течением в Европе. Министры и дипломаты, пасторы и журналисты, поэты и дамы-филантропки организовывали общества, произносили речи и издавали специальные журналы под звон растущих вооружений и ожесточенной борьбы за колонии.
В 1900 г. в Париже открылся десятый международный мирный конгресс. Комитет конгресса обратился к Толстому с циркулярным письмом от 5 февраля н. ст.:
Организационным комитетом десятого международного мирного конгресса на нас возложена приятная обязанность просить вас принять участие в попечительном комитете конгресса. Как вы, быть может, уже знаете, этот конгресс будет иметь место в Париже, во дворце конгрессов всемирной выставки, с 30 сентября по 5 октября 1900 года. Проведение этой манифестации в пользу мира в конце выставки будет до некоторой степени венчанием и логическим завершением праздника Труда и Мира, на который Париж созывает весь мир. Очень важно, следовательно, чтобы мы сделали его возможно внушительнее по количеству и значительности делегатов всех наций, принимающих участие в выставке. Исходя из этой мысли, организационный комитет решил поставить его под покровительство лиц, оказавших наиболее крупные заслуги идее мира. В надежде, что вы согласитесь оказать нам поддержку вашим именем, мы просим вас, милостивый государь, принять уверение в нашем почтительнейшем уважении.
Письмо было подписано председателем комитета Фредериком Пасси. На оборотной стороне письма сохранился черновик ответа Толстого, написанный на французском языке неизвестной рукой:
«Madame (?), несмотря на мое искреннее желание принять участие в деле, которому вы служите, болезнь, от которой я недавно стал оправляться, не позволяет мне утомлять себя дальним путешествием и участием в заседаниях конгресса. Из своего уединения, где мне хочется закончить предпринятую работу, шлю пожелания, чтобы всемирный конгресс 1900 года двинул вперед идею братства и мира».
Этот ответ был написан, повидимому, по устному распоряжению Толстого, с трудом оправлявшегося в то время от продолжительной болезни и не принимавшего участия в его редакции.
Однако, через несколько лет другой конгресс мира — в Стокгольме — глубоко затронул Толстого и творчески и биографически.
В июле 1909 г. президент восемнадцатого мирного конгресса, назначенного в августе в Стокгольме, прислал Толстому письмо, в котором извещал его об избрании почетным членом конгресса и приглашал приехать на конгресс (автограф письма не сохранился). Неожиданно для окружающих и для самих организаторов конгресса Толстой решил принять приглашение. «Решил ехать в Штокгольм»6, — записывает он в дневнике от 11 июля. Секретарь Толстого, Н. Н. Гусев, вспоминает: «Я поеду, — сказал мне Л. Н. — Мне хочется там ясно выяснить эту несовместимость христианства с военной службой». Сегодня же Л. Н. продиктовал мне письмо президенту конгресса, в котором говорит, что если только он будет иметь силы, то постарается сам быть на конгрессе; если же нет, то пришлет то, что хотел бы сказать»7. Толстой писал 12 (25) июля:
Вопрос, который подлежит обсуждению конгресса, чрезвычайно важен и интересует меня в течение уже многих лет. Я постараюсь воспользоваться честью, которую мне оказали моим избранием, изложив то, что имею сказать по данному вопросу, перед столь исключительной аудиторией, как та, которая соберется на конгресс. Если силы мне позволят, я сделаю все возможное, чтобы прибыть в Стокгольм к назначенному сроку; если же нет, я пришлю вам то, что хотел бы сказать, в надежде, что члены конгресса пожелают ознакомиться с моим мнением.
Примите, м[илостивый] г[осударь], уверения в моем совершенном уважении.
Немедленно Толстой принялся за составление доклада; 14 июля он набрасывает в дневнике его программу:
«К Штокгольму: начать с того, чтобы прочесть статью, а потом новые письма отказывающихся, потом сказать, что все, что говорилось здесь, очень хорошо, но похоже на то, что мы, имея каждый ключ для отпора дверей той палаты, в которую хотим взойти, просим тех, кто спрятались от нас за непроницаемой дверью, отворить ее, а ключа не прилагаем к делу и учим этому и других. Главное, сказать, что корень всего — солдатство. Если мы берем и учим солдат убийству, то мы отрицаем все, что мы можем сказать в пользу мира. Надо сказать всю правду: разве можно говорить о мире в столицах королей, императоров, главных начальников войск, которых мы уважаем так же, как французы уважают M-r de Paris (* Палача. *). Перестанем лгать — и нас сейчас выгонят оттуда. Мы выражаем величайшее уважение начальникам солдатства, т. е. тех обманутых людей, которые нужны не столько для внешних врагов, сколько для удержания в покорности тех, кого мы насилуем».
20 июля 1909 г. Толстой записал в дневнике:
«Сейчас для Штокгольма перечитывал и письмо к шведам и «Царство божие»8. Все как будто сказано. Не знаю, что еще скажу. Кое-что думаю, что можно и должно. Видно будет. Читая же эти свои старые писанья, убедился, что теперешние мои писания хуже, слабее. И, слава богу, не огорчался этим. Напротив: буду воздерживаться от писания». 23 июля: «Диктовал заявление в конгресс мира (плохо очень)». 25 июля: «Потом начал писать для конгресса мира. Лучше, но слабо». 30 июля Толстой отмечает, что «закончил статью на конгресс». Однако, 1 августа он записывает: «Вечером прочел вслух речь конгрессу — нехорошо. Нынче поправил. Лучше». 5 августа: «Вчера, 4-го, поправлял конгресс и, кажется, почти хорошо». В письме к В. Г. Черткову от 2 августа Толстой писал: «Я готовлю свой доклад, которым все недоволен». Согласно дневниковым записям, Толстой начал работу над докладом 14 июля и закончил ее в основном 30 июля, т. е. работал в течение двух недель. Несмотря на спешность работы, сохранилось значительное количество черновых рукописей, сопоставление которых с окончательным текстом доклада обнаруживает, что Толстой старался смягчать резкость первоначальных редакций. Так, например, вычеркнут следующий абзац:
«Человек молодой, здоровый, умный, свободный, ничем к этому не принуждаемый, из всех честных, чистых предстоящих ему деятельностей избирает военную и в знак своей принадлежности к этой профессии одевается в странную, пеструю одежду, навешивает себе через плечо орудие убийства и гордится этими знаками своей профессии (вроде того, как если бы палач в виде украшения носил бы на себе небольшую виселицу в знак своей деятельности и гордился бы этим). Вся жизнь такого человека проходит в приготовлениях к убийству, в обучении убийству, в самых убийствах, и чем больше его участие в этих делах, тем он больше гордится, вроде того как во Франции гордится M-r de Paris своей должностью, и тем выше он поднимается в общественном мнении. Так это теперь. Но сознай люди ту простую истину, которую они все знают, но которая так скрыта от них, что не решаются высказать ее и следовать ей, и тотчас же все изменяется. Только признай люди то, чего нельзя не признать, что убийство всегда убийство и гадкое дело и что поэтому военное дело, все посвященное убийству, не может не быть дурным и позорным и что поэтому лучше всякая самая тяжелая и грязная работа, чем деятельность, которая состоит только в приготовлении, поощрении и распоряжении убийствами».
Как только был закончен доклад, Толстой начал переводить его на французский язык, так как именно на этом языке он предполагал произносить доклад в Стокгольме. «Вчера переводил конгресс», — записывает он в дневнике 1 августа. 2 августа Д. П. Маковицкий записывает в своем дневнике: «Днем Л. Н. переводил по-французски и дополнял свой доклад «Съезду мира» в Стокгольме. Вечером просил Ивана Васильевича Денисенко помочь ему переводить». 4 августа была получена телеграмма о том, что конгресс откладывается, и перевод доклада остался незаконченным. Сличение его с русским текстом показывает, что только первые абзацы доклада Толстой переводил с известной точностью; вскоре же перевод его обратился в самостоятельную творческую работу на французском языке, текстуально отличную от русского подлинника, некоторые абзацы которой представляют собой возвращение к первоначальной, резкой по форме, редакции. Например:
«L’homme est a la maison et est occupe a ses affaires. On vient chez lui et on lui dit: voila un fusil, prend le et va tuer l’omme que je te designerai. Parmi mille hom mes il est douteux que puisse se trouver un seul qui sous les plus terribles menaces puisse consentur a commettre ce meurtre. Mais ce meme homme est incorpore dans un regiment. On l’habille comme des milliers d’homes qui sont dans les memes conditions, on le fait marcher, courir, sauter au cable, et apres des mois, un an peut-etre, l’homme est prepare a faire tout ce qu’on exigera de lui: il tuera tous ceux qu’on lui ordonnera de tuer. Voila la superstition, la tromperie, la suggestion que nous devons detruire».
Перевод:
Человек дома и занят своими делами. К нему приходят и говорят вот тебе ружье, иди и убей того человека, на которого я тебе укажу. Сомнительно, чтобы нашелся один из тысячи, который под самыми страшными угрозами согласился совершить подобное убийство. Но тот же человек введен в состав полка. Его одевают, как тысячи людей, находящихся в тех же условиях, его заставляют ходить, бегать, прыгать через веревку, и, спустя несколько месяцев, может быть, год, человек этот готов исполнять все, чего от него потребуют, и убивать всех кого ему прикажут убивать. И вот это-то суеверие, обман и внушение мы должны уничтожить.
Между тем, известие о решении Толстого принять личное участие в работах мирного конгресса в Стокгольме и слухи о новой статье, написанной им с этой целью, распространились с чрезвычайной быстротой и в России и в Европе. Специальный корреспондент газеты «Русское Слово» С. Спиро был немедленно откомадирован в Ясную Поляну для получения на этот предмет точных сведений. Толстой подтвердил ему свое решение: «Это верно. Я получил от них приглашение приехать и избран ими почетным членом съезда. Доклад я пишу сейчас и еще его не закончил». Далее он сказал: «Если бы мой доклад был закончен, я бы дал его вашей газете, но вряд ли он мог бы быть у вас напечатан по цензурным условиям»9. Однако, слухи о содержании доклада Толстого проникли в печать и произвели сенсацию.
В Стокгольме переполошились. Восхваления по адресу великого русского писателя, разговоры о присуждении ему нобелевской премии, подготовка к его торжественной встрече прикрывали собой крайнюю тревогу и страх за то, как бы беспокойный гость своим выступлением не нарушил благопристойного течения конгресса.
Решение Толстого о поездке в Стокгольм, возбудившее волнение в Европе, вызвало, вместе с тем, семейную драму в Ясной Поляне. Д. П. Маковицкий в своем неопубликованном дневнике 9 июля записывает: «После обеда Л. Н. сказал Софье Андреевне, что намеревается поехать в Стокгольм. Софья Андреевна отговаривала его с точки зрения его высокого возраста, трудности перенесения мореплавания. Потом отнеслась двойственно и сама хочет ехать в Швецию. Вечером с Софьей Андреевной истерика: заперлась в комнату, никого не впускает, боялись, что отравилась». Художник И. К. Пархоменко, гостивший в Ясной Поляне с 19 по 21 июля, в своих воспоминаниях пишет: «Софья Андреевна поделилась со мной своей тревогой по поводу намерения Льва Николаевича отправиться в Стокгольм на конгресс мира:
— Не знаю, как его и отговорить. Ведь плыть туда надо от Либавы, так как в Петербурге теперь холера и требуется от всех, кто едет в Швецию через Петербург, чтобы они выдержали на судне девятидневный карантин. Главное, чего я боюсь, так это качки, — он ее не переносит»10.
И. К. Пархоменко отмечает тяжелую атмосферу, царившую в семье в связи с настроением Софьи Андреевны. Наконец на исходе месяца разразилась буря. «После обеда заговорил о поездке в Швецию, — записал Толстой в дневнике от 26 июля. — Поднялась страшная истерическая раздраженность. Хотела отравиться морфином, я вырвал из рук и бросил под лестницу. Я боролся. Но, когда лег в постель, спокойно обдумал, решил отказаться от поездки. Пошел и сказал ей. Она жалка, истинно жалею ее». Настоящей причиной оппозиции Софьи Андреевны были не столько страхи за здоровье мужа, сколько, повидимому, опасения потерять его лично для себя. Решение Толстого покинуть Ясную Поляну крепло с каждым днем, и незадолго перед тем им совершена была одна из попыток к уходу. Софья Андреевна понимала, что, раз вырвавшись из-под ее опеки, он может, воспользовавшись благоприятным случаем, уже не возвратиться в Ясную Поляну. И потому, добившись от Толстого отказа от поездки, она тотчас же предложила другой вариант, по существу не менее угрожавший его здоровью, — совместную поездку в Стокгольм.
«Пришла С. А., — пишет Толстой в дневнике от 2 августа, — объявила, что она поедет, но все это, наверное, кончится смертью того или другого и бесчисленные трудности. Так что я никак уже в таких условиях не поеду». «С. А. готовится к Штокгольму и, как только заговорит о нем, приходит в отчаяние. На мое предложение не ехать не обращается никакого внимания. Одно спасение: жить в настоящем и молчание». Проект совместной с женой поездки в Стокгольм Толстой считал, повидимому, нереальным и относился к нему отчасти юмористически. 2 августа, вечером, Д. П. Маковицкий записал: «Софье Андреевне [Толстой] предложил прочесть доклад на заседании съезда. Сказал, что ей не будут грубо отвечать и кому же пристойнее, как не ей, жене? Софья Андреевна [сказала], что для того надо хорошо одеться. Смех со стороны женщин и крик, как проявляется женщина в Софье Андреевне». Однако, «в 11 часов ночи уехала Марья Алексеевна [Маклакова] в Москву, за деньгами и туалетами для Софьи Андреевны на дорогу».
Неизвестно, как разрешилась бы сложная семейная ситуация в Ясной Поляне, если бы 4 августа не было получено известие о том, что конгресс отложен на 1910 г., вследствие забастовки рабочих в Швеции. Некоторые газеты высказывали предположение, что одной из причин отсрочки конгресса явились опасения, вызванные предстоящим докладом Толстого и его появлением на конгрессе. Эти соображения газет разделял сам Толстой. Д. П. Маковицкий записал слова Толстого по этому поводу: «Я думаю, — это нескромно с моей стороны, — что в том, что конгресс отложен, сыграла роль не одна забастовка рабочих в Швеции, но и мое письмо и статья в газеты11. «Как нам быть с ним? Прогнать нельзя» — и отложили конгресс» (запись от 6 августа).
Незадолго перед тем концертная дирекция Жюль Закса (Concert-Direction Jules Sachs), устраивавшая в Берлине доклады видных общественных и научных деятелей, в письме от 17 августа н. ст. обратилась к Толстому с предложением приехать из Стокгольма в Берлин и там прочитать свой доклад, написанный для мирного конгресса, гарантируя ему полную свободу слова. Дирекция Жюль Закса предполагала устроить в Берлине десять вечеров с докладом Толстого и предлагала ему на благотворительные цели по 5 000 франков за выступление. Толстой продиктовал Д. П. Маковицкому ответ, переведенный последним на немецкий язык:
Так как конгресс отложен и я приготовил доклад, который хотел сделать бы известным, я рад воспользоваться вашим приглашением, хотя приехать не сам, а попросить одного из моих друзей и единомышленников прочесть его в вашем собрании.
Дирекция телеграммой от 31 августа н. ст. ответила согласием. Одновременно с этим она широко оповестила, через органы печати, берлинскую публику о приезде Толстого. В связи с этим редакция газеты «Morgen Post» телеграфно запросила Толстого, соответствуют ли действительности сообщения Жюль Закса. Толстой ответил телеграммой:
Не могу приехать лично в Берлин. Поручаю одному другу прочесть в зале собрания Закс мою речь, приготовленную для конгресса мира в Стокгольме.
Рукопись доклада Толстой отправил своему другу Шкарвану для перевода на немецкий язык. Его же Толстой просил войти в переговоры с немецким религиозным писателем Евгением Шмиттом, которому хотел поручить чтение своего доклада. Шкарван в письме от 2 сентября н. ст., сообщая о различных затруднениях, возникающих в связи с заместительством, просил Толстого приехать лично в Берлин для чтения доклада. «О моем чтении статьи не может быть и речи, — отвечал Толстой в письме от 26 августа ст. ст. — Я слишком слаб, и потом статья слишком ничтожна, и мне неприятно, что Sachs делает такой fuss из этого». В письме к В. Г. Черткову от 31 августа н. ст. он писал: «В Берлине хотят прочесть мой доклад штокгольмский и делают или хотят сделать из этого особенный шум. И мне это неприятно. Я думаю, что доклад этот не стоит того». Е. Шмитт в письме от 6 сентября н. ст. выражал готовность прочесть доклад Толстого и просил его лично подтвердить ему свое желание. Толстой отвечал ему 11 сентября н. ст.:
Я вам очень благодарен за готовность и настоящим прошу вас прочесть в Берлине мой доклад, предназначенный для Стокгольмской мирной конференции. Я не писал вам об этом в предыдущем письме потому, что хотел раньше узнать ваш ответ Шкарвану.
Однако, уже в следующем письме, от 24 сентября н. ст., Е. Шмитт извещал Толстого, что начальник берлинской полиции не разрешает чтения доклада без предварительной цензуры в том случае, если он не будет читаться лично Толстым. Полиция затребовала от дирекции рукопись доклада для просмотра на предмет смягчения и удаления неприемлемых с ее точки зрения мест. Дирекция, через Шмитта, запрашивала у Толстого разрешения на посылку в полицию рукописи. Толстой ответил письмом от 5 октября н. ст.:
К сожалению, я не могу согласиться на предложение Закса. Я желаю, чтобы моя речь была или оглашена целиком, без купюр и изменений, или совсем не опубликовывалась. Передайте это Заксу и извините меня, пожалуйста, что я доставляю вам так много бесполезных хлопот».
Чтение доклада в Берлине не состоялось. Несколько позднее доклад этот, с разрешения Толстого, был прочтен (на французском языке) Н. Н. Ге на антимилитаристском конгрессе в Биенне в Швейцарии, а затем напечатан в журнале «La Voix du Peuple» и в переводе на немецкий язык — в журнале «Der Sozialist», Bern, 1909, № 20. Председатель студенческого союза в Гельсингфорсе, А. Никула, в письме от 4 октября 1909 г. просил у Толстого разрешения на перевод этого доклада на финский язык. «Наш студенческий союз, — писал Никула, — разделяет идеи полного мира и был бы очень благодарен, если бы вы предоставили ему честь перевести и выпустить ваш доклад тотчас после того, как ваш друг Шмитт прочтет его в Берлине». «Чтение доклада в Берлине, — отвечал Толстой, — отменено вследствие препятствия со стороны полиции. Доклад же будет напечатан одновременно на разных языках. Очень рад буду, если он появится и по-фински».
Лично своим докладом Толстой не воспользовался, и, когда в июне 1910 г. Толстой получил новое приглашение на конгресс в Стокгольме, он ответил кратким и учтивым отказом. Доктор словесности Ж. Бергман, секретарь организационного комитета конгресса, писал:
«Г. граф, по распоряжению организационного комитета международного мирного конгресса, созываемого на 1—6 будущего августа, имею высокую честь пригласить вас, г. граф, принять участие в этом конгрессе. Все расходы по вашему путешествию мы берем на свой счет и выражаем надежду, что вы пожелаете прибыть и на этот год, точно так же, как имели это намерение в 1909 году». Приглашение это повторил и председатель организационного комитета барон Карл Карлсон Бонд.
В тот же день Толстой ответил обоим лицам кратким письмом одинакового содержания:
Состояние моего здоровья не позволит мне предпринять путешествие в Стокгольм и потому с истинным сожалением я не могу воспользоваться вашим любезным приглашением. Все же надеюсь, если мне удастся, представить Стокгольмскому конгрессу доклад по вопросу о мире.
Во всяком случае, прошу вас, м[илостивый] г[осударь], принять уверения в моем искреннем уважении.
В связи с этой перепиской Толстой снова обращается к своему прошлогоднему докладу и, не перерабатывая его, пишет особую статью в виде добавления к нему, о которой упоминает в дневнике от 19 июля: «Писал ядовитую статью в конгресс мира». Статья не была закончена Толстым и на конгресс не посылалась.
Начало этой незаконченной статьи заключает в себе не только «ядовитость», но и много личной горечи, явившейся в результате целого ряда неудачных попыток апелляции не только к правительствам, но и к «просвещенному» буржуазному обществу Европы:
«Вы желаете, чтобы я участвовал в вашем собрании. Я как умел выразил мой взгляд на вопрос о мире в том докладе, который я приготовил для прошлогоднего конгресса. Доклад этот послан. Боюсь, однако, что доклад этот не удовлетворит требованиям высокопросвещенных лиц, собравшихся на конгрессе. Не удовлетворит потому, что, сколько я мог заметить, на всех конгрессах мира мои взгляды, и не мои личные, а взгляды всех религиозных людей мира на этот вопрос, считаются под названием неопределенного нового слова антимилитаризма исключительным, случайным проявлением личных желаний и свойств некоторых людей и потому не имеющим серьезного значения».
Заканчивается статья краткой формулировкой основного тезиса Толстого:
«...Нужны нам не союзы, не конгрессы, устраиваемые императорами и королями, главными начальниками войск, не рассуждения на этих конгрессах об устройстве жизни других людей, а только одно: исполнить в жизни тот известный нам и признаваемый нами закон любви к богу и ближнему, который ни в каком случае не совместим с готовностью к убийству и самое убийство ближнего».
Этот тезис, установленный и разработанный Толстым с различной аргументацией во всех его высказываниях по вопросу европейского мира, с особенной яркостью и полнотой выражен в неопубликованном его письме к Джону Истаму, не отправленном адресату и сохранившемся в черновике. История его такова.
В апреле 1910 г. Толстой получил от действительного секретаря «Первого всеобщего конгресса рас» Джона Истама циркулярное обращение:
При сем прилагаем номера «Ontline» и «Launch». Мы будем очень рады, если вы сможете присутствовать на митинге в гостинице «Cecil» в Лондоне 18 следующего месяца. Но если это невыполнимо, то мы будем очень благодарны, если вы пришлете нам несколько слов сочувствия для прочтения на собрании. Этот призыв к третейскому суду и миру должен был бы исходить от людей, стоящих за мир во всех странах. Джон Истам.
К письму прилагался печатный проспект «Первого всеобщего конгресса рас», открытие которого предполагалось в июле 1911 г. Обращение Д. Истама, весьма трафаретное по существу, вызвало чувство негодования у Толстого, еще недавно относившегося поощрительно к начинаниям подобного рода. Он написал исключительное по резкости и силе ответное письмо Д. Истаму (от 15 апреля 1910 г.):
Получил ваш призыв прибыть или прислать слова поощрения и купон для ответа. Прочел ваш план и не только не могу удержаться от желания высказать вам вызванные во мне чувства вашим призывом, не только не могу удержаться, но считаю своим долгом перед своей совестью и богом высказать вам их.
Мне 82 года, я каждый день жду смерти, и потому прилично, учтиво лгать мне уже не приходится. Мало того, совесть требует сказать, насколько возможно громко, то, что я думаю о вашей забаве, — иначе не могу назвать вашу деятельность. Деятельность эта отвратительна, возмутительна.
Когда, во времена Наполеона I, военные люди гордились и хвалились теми убийствами, которые они совершали на войнах, они были святы в сравнении с вами и всеми членами подобных вашему обществ. Те люди, во 1-х, верили в то, что война должна быть; во 2-х, сами готовы были ради того, во что они верили, на жертву, раны, смерть. Вы же ни во что не верите и тем менее в тот мир, который вы, будто, проповедуете, и готовитесь только к тем тщеславным забавам, которые, одурманивая людей, должны привлечь их в ваш лагерь.
Мир! Заботы о мире англичан, с их Индией и всеми колониями, или немцев, французов, русских, не говорю уже об покоренных народах, с их классами богатых и бедных рабов, которые удерживаются в своем положении только войсками, с восхваляемым патриотизмом всех этих и властвующих и покоренных народов.
Говорить о мире и проповедывать его в нашем мире все равно, что говорить о трезвости и проповедывать ее в трактире или винной лавке, существующих только этим пьянством.
Пока есть отдельные народы и государства, не может не быть войны. Прекратиться война может только тогда, когда все люди будут, как Сократ, считать себя гражданами не отдельного народа, а всего мира, и будут, как Христос, считать братьями всех людей, и потому — столь же невозможным убивать или готовиться к убийству каких бы то ни было людей и при каких бы то ни было условиях, как невозможно убивать или готовиться к убийству при каких бы то ни было условиях своих детей или родителей.
Прекратиться сможет война только тем, что люди перестанут, как теперь, смеяться над религией, воображая себе какую-то христианскую религию, заключающуюся в вере в искупление и другие глупости, а когда точно поверят в вечный и единственный, всем известный, общий, один закон бога, выраженный не одним Христом, но всеми мудрыми и святыми людьми мира, закон о том, что все люди братья и потому должны любить, а уже никак не убивать друг друга. А признают люди этот закон, и война кончится, кончится потому, что не будет солдат. Все это так просто и ясно. Но именно потому, что это просто и ясно, неискренние люди, дорожащие своим ложным положением, не хотят видеть этого.
2 ? 2 = 4. Да, это правда, но ведь не в этом дело. Это ведь арифметика, но есть другие соображения. Человеку нельзя и не должно убивать ближнего! Кто же спорит с этим. Это правда. Но есть другие соображения — дипломатические, политические, так что отказываться от участия в убийстве не всегда целесообразно. Это будет антимилитаризм. А антимилитаризм нехорошо. А нужно совсем другое. И начинаются рассуждения... Стыдно и гадко. Простите меня. Знаю, что не надо было писать в таком раздраженном тоне, но не мог иначе. Простите.
1 Толстой имеет в виду статью П. И. Бирюкова «О гонениях на христиан в России в 1895 году», напечатанную впервые с предисловием Толстого в газете «Times» от 23 октября 1895 г. и затем перепечатанную в ряде европейских газет.
2 Статья была напечатана под заглавием «По поводу завещания Нобеля», — «Свободная Мысль» («Pensee Libre»), 1899, № 4.
3 По поводу журнала Зутнер Толстой писал С. А. Толстой 30 октября 1893 г.: «Еще интереснее номер «Die Waffen nieder», который посылаю. Это преинтересный и прекрасно ведомый журнал, который надо выписать и которым надо пользоваться».
4 Переписка Толстого с Б. Зутнер (в переводе с французского) публикуется впервые.
5 Резко отрицательная характеристика германского императора Вильгельма II дана Толстым в статьях «Царство божие внутри вас» (гл. VIII) и «Патриотизм и правительство».
6 Толстой всегда писал и произносил: «Штокгольм».
7 Гусев Н. Н., Два года с Толстым, изд. «Посредник», М., 1912, стр. 298.
8 Трактат «Царство божие внутри вас» был написан Толстым в 1893 г. Глава «Христианство и воинская повинность» была исключена из трактата по требованию царской цензуры.
9 Спиро С. П., Беседы с Л. Н. Толстым, М., 1911, стр. 27—28.
10 Воспоминания И. К. Пархоменко напечатаны в сборнике «Златоцвет», М., 1911, стр. 76—77.
11 Толстой имеет в виду цитированную выше статью С. П. Спиро, напечатанную впервые в газете «Русское Слово» и затем вошедшую в сборник его статей, озаглавленный «Беседы с Л. Н. Толстым».
Изд: Л. Н. Толстой / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — М.: Изд-во АН СССР, 1939. — Кн. II. — С. 339-352. — (Лит. наследство; Т. 37/38). — С. 276—287.
Источник текста — ФЭБ. Русская литература и фолклор