М. С. Марек

Солдат Мошка

Date: 3 августа 2009

Изд: М. С. Марек. «Солдат Мошка», М., издание «Посредника», № 635, 1906

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

Солдат Мошка *).

Рассказ М. С. Марека.

I.

Мошка Бейман был портным в Рогачевке, небольшом местечке еврейской „черты". Это была такая глушь, что Цезарь, вероятно, отказался бы от удовольствия быть в ней первым, предпочитая быть вторым в Риме. Но Мошка Бейман был менее честолюбив и находил возможным жить в Рогачевке и даже по-своему быть счастливым.

Во всей его фигуре было что-то острое, напоминавшее ножницы. По длинному лицу тянулся длинный нос, заострявшийся книзу, плеч не было и в помине, а две длинные, тощие руки казались наклоненными ветками, несуразно торчавшими из непомерно длинной шеи. Вдобавок вся его фигура озарялась робкой улыбкой беспокойных мышиных глаз, точно смеявшихся над ее несуразностью.

Когда Мошке минуло восемнадцать лет, его женили. С точки зрения рогачевской демократии — деление на белую и черную кость не чуждо было и Рогачевке — Мошка представлял очень выгодную партию: он зарабатывал на хлеб и на „крупник", и рогачевцы решили дать ему в жены Сосю, исходя из не совсем основательных соображений, что портному не годится наедаться досыта.

В Рогачевке жили тихо и мирно, говорили мало,

*) Первоначально появился в журнале „Образование".

— 2 —

думали еще меньше, зато суетились много и когда собирались, то очень много мечтали о счастье. Как всегда, мужчины были недовольнее женщин, и мечты их о счастье принимали характер острой, жгучей до боли тоски. Мужчину труднее было удовлетворить, чем женщину: мужчина постоянно искал свое счастье за тридевять земель, между тем как женщина находила его около мужчины. Мужчины не чужды были и философской грусти о суетности человеческого счастья на земле, — между тем как женщина, говорила о счастье, как о чем-то вполне ясном и определенном. „Хана Гителес вышла за Абрамку жестянщика и счастлива", или „Блюмку Лемеха жених выписал в Америку — и она счастлива". Такова была определенная формула незатейливого женского счастья.

Счастье замужества было так велико, что в число счастливиц попала даже Сося Беймана.

Рогачевцы не сеяли и не жали, не собирали в житницы и жили, как птицы небесные. Для тела им нужно было очень мало, и они давно уже решили, что о нем заботиться не стоит.

Дух — другое дело: его насытить трудно, и на крыльях своего духа рогачевец мысленно облетал самые отдаленные уголки мира. Приятно было думать, что за тридевять земель есть блаженная страна, где еврею не мешают суетиться, где он имеет право не только молиться три раза в сутки, но и сделаться президентом... Ведь человеку всегда хочется чем-нибудь быть, особенно тому, кто привык быть ничем... Мошка Бейман никогда не хотел быть президентом — ему хотелось быть только портным в родной Рогачевке, и он, вероятно, остался бы им до самой смерти, если бы судьба не решила иначе.

II.

Заседание уездного по воинской повинности присутствия было в полном разгаре. Голые, безмолвные люди поочередно становились под мерку, поднимали руки над головой; унтер-офицер измерял длину голого тела, доктор объем груди — и вслед за тем сидев-

— 3 —

шие за длинным столом люди тихо переговаривались между собой и что-то записывали у себя в книгах. Мошка не знал никого из этих людей, сидевших за длинным столом, но чувствовал, что они ему чужие, и что то, ради чего его потребовали сюда, не может быть добром. По тому, как его выкликали, он видел, что всем доставляет особенное удовольствие, что его зовут Мошкой.

— Бейман Мошка — подчеркнул воинский начальник и улыбнулся, притворяясь, что в этом нет ничего унизительного.

Мошка поверил притворству и, выступив вперед, начал раздеваться. Сбросив с плеч длиннополую хасидскую капоту и длинный, покрывавший весь живот жилет, он на мгновение остановился в нерешительности. Он остался в шерстяном с черными у краев полосами „талес-котоне", ¹) — и длинные, змеевидные, почти до земли спускавшиеся с четырех сторон нити „цицис" похожи были на часовых, ревниво охранявших святыню его без помощи его тела.

— Ну, проворней там, жидовская морда! Чего копаешься! — выругался унтер-офицер — и спугнутые магическим словом часовые покинули свой пост, передав доверенную им святыню врагам. Через минуту Мошка стоял уже голый под меркой.

— Не тянись! — окрикнул его унтер, и ловко, незаметно для присутствия, но чувствительно для Мошки пырнул его кулаком в живот. Мошка подумал, что это так нужно и не шевельнулся; он только несколько раз моргнул своими грустными глазами.

— Четыре с половиной! — отчетливо произнес унтер-офицер.

Это значило, что длина Мошкина тела была два аршина четыре с половиной вершка. Тут же к Мошке подошел старичок доктор и стал измерять объем груди.

¹) Талес-котон — маленькая риза, род рубашки без рукавов надевается правоверными евреями поверх нижней рубашки; по краям талес-котона известным образом сплетенные нити, так называемый „цицис".

— 4 —

— Подыми руки вверх и дыши!.. Вот так! — И доктор показал, как надо дышать.

— Не тянись! — снова окрикнул его унтер не так грозно и, делая вид, что поправляет положение его рук, снова ухитрился пырнуть его в живот, но на этот раз не так больно, так что Мошке даже показалось, что он просит у него прощения за прежнее.

— Шестнадцать с половиной! — произнес доктор и покачал головой.

— Ты ничем не болен? — спросил он. — Здесь у тебя не болит? Он показал на левый бок.

Мошка хотел что-то сказать, но слишком долго собирался, и у него ничего не вышло. Доктор не стал дожидаться ответа и нетерпеливо, словно боясь, чтоб вид Мошки не разжалобил его, произнес: „Годен"!

Сидевшие вокруг длинного стола о чем-то стали шепотом совещаться, и Мошка видел, что речь идет о нем, что один из них, в штатском платье, с брилиантовым кольцом на указательном пальце, жалеет его и хочет отстоять у своих товарищей, но что последние ни за что не хотят отдать его, точно купили его дорогою ценою, и отдать его было, для них выше их сил...

Кто то из них победит?.. Мошка ждал почти безучастно. Ему плохо верилось, чтоб в этой атмосфере пота, табачного дыма и нервного возбуждения могло быть сделано для него что-нибудь хорошее.

III.

Темная осенняя ночь заволокла весь миp. He видно было ни звезд, ни неба — и люди, казалось, двигались на дне огромного океана, робкие, с бледными огоньками мерцающих мыслей, бессильными разгореться в яркое пламя и зажечь лучом пробуждения безнадежные сумерки дремлющих душ... Впереди шел унтер-офицер, за ним небольшая кучка евреев-новобранцев, и в густом осеннем мраке их безмолвный, колеблющиеся фигуры казались тенями слепцов, бесшумно двигавшимися за таким же, как они, слепым вождем...

— Бедные еврейские дети! — заголосили хором ка-

— 5 —

кие-то женщины, нарочно поджидавшие их у ворот воинского присутствия для того, чтобы поплакать над их судьбой. — Попались вы в руки „гоев"... ¹) Это были никому неизвестные существа, одетые в грязные лохмотья, как вороны на добычу неизменно появлявшиеся там, где случалось какое-нибудь несчастье. Странно звучала жалость в устах этих зловещих существ, чья собственная жизнь была сплошная, беспросветная осенняя ночь; она ворвалась резким диссонансом в сосредоточенное безмолвие Мошкиной души, уже начинавшее привлекать его той особенной грустью, которая примиряет даже с страданием. Похоже было на то, что Мошка знает какой-то секрет, делающий человека счастливым, и ревниво оберегает его, чтобы не быть смешным в глазах тех, которые считают себя умнее его и упорно ищут свое счастье за тридевять земель...

Хотя Мошка, как все евреи, считал себя в „голусе" ²) и, кроме Рогачевки, считал себя незримо связанным с землею своих праотцев, — в душе его дремала еще другая, более глубокая связь, не с землею праотцев, которую он не знал, а со всем великим миром, который он любил безмолвной, бессознательной любовью первобытного человека. Он любил волнующиеся поля вокруг своего местечка, хотя в них не было ни одного колоса, который он мог бы назвать своим, любил своеобразную тишину христианских окраин, точно притаившуюся и глухой стеной отгородившуюся от лихорадочно торопливой жизни еврейского центра, где люди никогда не смотрели на звездное небо, словно жили вне природы, и только копошились в грязи, галдели, обманывали и божились для того, чтобы получить право на ломоть черного хлеба с луком, похлебку из крупы и на жалкую конуру, именуемую еврейским жилищем. Любил он и важных панов-помещиков, которые часто давали ему работу, хотя и подшучивали над его смешною наружностью, и только не мог им про-

¹) Гой — иноверец.

²) Голус — изгнание.

— 6 —

стить, зачем они держат у себя на дворе таких злых собак, которые готовы растерзать бедного еврея, как будто он был каким-нибудь разбойником... Но более всего любил он старого еврейского Бога, который был довольно взыскателен, но неизменно справедлив, и с которым в общем не трудно было ладить: стоило только держать в чистоте свою душу и тело, помнить, что правда дана для земли, а не для небес, и только три раза в день славословить Его специально установленными молитвами...

Теперь Мошке было жаль своего старого Бога: он сжился с ним и, казалось, только в Рогачевке можно было служить Ему верой и правдой. Только здесь можно было, завернувшись в талес ¹), по субботам и праздникам чинно и неторопливо идти в молельню к Янкелю-корчмарю, где на его долю, хотя и редко, но все же иногда выпадала „алия" ²), чтение которой он всегда сопровождал отчетливой и совестливой молитвой. И Бог, конечно, не мог не принимать ее к сведению... Теперь... об этом и думать страшно! Разве можно служить Ему на чужбине среди „гоев?"...

— Правое плечо вперед! — скомандовал унтер-офицер, подходя к раскрытым воротам городской синагоги. Никто не понял мудреной команды, но все завернули во двор синагоги, так как знали, что будут присягать.

IV.

В синагоги был полумрак. У „орен-койдеша" ³), завешанного бархатным покрывалом, теплилась восковая свечка, и, точно боясь ее дрожащего желтого пламени, по всем углам угрюмого храма засуетились и забегали робкие тени.

Унтер-офицер проникся благоговейным страхом

¹) Талес — риза, в которую облачаются евреи во время молитвы.

²) Алия — „восхождение" на кафедру для чтения главы из священного писания.

³) Орен-койдеш — священный ковчег, в котором хранятся свитки Моисеевой торы.

— 7 —

к обступившему его мраку, который напомнил ему о суетности земной власти, и поспешил снять фуражку. Ему вдруг сделалось жутко. Тени назойливо цеплялись ему за ноги, за шею, за грудь, закрадывались в самую душу, и ему представилось, что это еврейский Бог сердится на него за Мошку.

— Эх, служба! — сказал он душевным голосом, словно прося у Мошки заступничества, потом участливо прибавил:

— Что это ваш рабин нейдет?

Ответа не последовало. Мошка был занять своими мыслями. Он думал об испытании, которое Бог послал ему, и старался проникнуть в то добро, которое, несомненно, было сокрыто в нем, но только не дано было ему знать...

В синагогу вошел раввин, а за ним воинский начальник. Раввин стал около „орен-койдеша" и жестом правой руки указал начальнику место по левую руку от себя. Воинский начальник покорно занял указанное место с выражением человека, готового снизойти к чужим обычаям. Мошке очень понравилось, что такой важный начальник преклоняется перед его святыней, и только досадовал на излишнюю податливость своего Бога, который позволяет „гоям" безнаказанно распоряжаться судьбой еврейских детей...

По данному знаку новобранцы продвинулись к передней лавке и остановились в ожидании. После краткого вступления, в котором раввин отметил факт поступления на военную службу, он медленно и отчетливо, отчеканивая каждое слово, стал произносить текст присяги. Новобранцы хором повторяли за ним, коверкая непонятные им слова. Наконец он кончил, и лицо его изобразило сознание исполненного долга; оно как будто говорило:

— Наш Бог ничего не имеет против того, чтобы Его дети служили вашим царям: закон земных царей для Него свят, — а воинский начальник многозначительно прибавил:

— Вы слышите! теперь вы настоящие солдаты. Если кто из вас вздумает бежать в Америку и будет пойман, того будут судить по всей строгости воен-

— 8 —

ных законов: присяга — святое дело! — закончил он уже сердясь. — Ну-с, теперь вы свободны, а через три дня явиться на сборный пункт!

Мошка плохо понял смысл назидания, понял только, что воинский начальник сердится и не одобряет поездки в Америку. Он и сам не одобрял Америку, и только не понимал, к чему тут сердиться.

V.

Когда Мошка переступил порог своего дома, Сося кинулась ему на шею и долго не решалась задать ему ужасный вопрос. Наконец, она робко произнесла: „Ну?" и пытливо посмотрела ему в глаза. Мошка в свою очередь сказал: „Ну" — и вздохнул. Тогда она сразу все поняла. Она освободила его шею и села на край длинной скамейки, положив руки на колени.

— Они тебя сдали — сказала она, помолчав.

— Знаешь, Сося, что я тебе скажу — произнес он с странным выражением, которое она видела в первый раз.

— Все к лучшему. Мне до сих пор было хорошо, а это не годится... Еврею никогда не должно быть хорошо...

Сося испуганно посмотрела, на него: ей показалось, что с ним творится что-то неладное, а он все так же многозначительно продолжал:

— Ты женщина, ты этого не можешь понять...

И похоже было на то, что Мошка, до сих пор был большой грешник, и только теперь нашел настоящую дорогу, по которой решил идти неукоснительно, чтобы не погубить окончательно свою душу.

— Я не знаю, чем мы так согрешили перед Богом: мы никому не сделали зла...

Она обнажала всю свою душу. Душа ее была чиста перед Богом и людьми. В ней не было ни одного пятнышка. До замужества она была честной девушкой и преданной дочерью, а когда Бог помог ей выйти замуж, она сделалась верной женой. Она не помнит ни одного случая, чтобы поступила против Божьих заповедей. Она честно освящала субботние свечи, в

— 9 —

установленное время посещала „микве" ¹), а главное, ни разу не роптала на свою судьбу... За что же Бог ее карает?.. Она требует только справедливости: если есть на свете справедливость, то разве можно допустить, чтобы Мошку сдали в солдаты?...

— Я не знаю, как ты можешь об этом спокойно говорить?.. Ну, скажи сам, какой ты солдат! — возмущалась она.

— Э! нельзя знать! — возразил Мошка просто, как будто дело касалось не его. — Может быть, нужно, чтобы я был солдат... Бог лучше знает, что нужно для Мошки.

Последний довод, казалось, убедил Сосю. Она сосредоточенно замолчала, поняв бесполезность протеста. Было уже поздно, и Мошка стал читать „майриве" ²). В этот вечер он молился дольше обыкновения. Он отчетливо произносил слова молитвы и, хотя плохо понимал их значение, вкладывал в них всю свою душу. Между ним и Богом точно установилось тесное общение, и, казалось, Бог на время предоставил мир самому себе и стал лицом к лицу с Мошкой для того, чтобы выслушать исповедь его души. Мошка не просил о снисхождении... В этот вечер он вообще ни о чем не просил... Ему хотелось только созерцать величие Божества, думать о Его неисповедимых путях, которых человеку не дано знать, и смиряться при простой и ясной мысли, что рядом с маленьким Мошкой существует великий Бог, Который все знает и все видит...

Когда он кончил молитву, глаза его светились ровным внутренним светом, каким светились только в страшный Судный день, а на губах была такая счастливая улыбка, как будто ему удалось проникнуть в тайны божественных помыслов, с которыми он был вполне солидарен. Лучи этого света сообщились и Сосе.

— Ты что-то знаешь? — неожиданно спросила она.

¹) Микве — „собрание вод"; посещать микве — значит совершать религиозные омовения.

²) Майрив — вечерняя молитва.

— 10 —

И Мошка с важностью сообщил открытие, которое он только что сделал:

— Там тоже можно Ему молиться... Ему везде можно служить...

— Ты только и делаешь, что молишься — заметила она с легким оттенком упрека. — Надо хоть немножечко есть, ведь ты ничего сегодня не ел!

Но Мошка только махнул рукой:

— Э! еврей не должен думать о таких пустяках!

VI.

Через три дня Мошка явился на сборный пункт, а через неделю уже числился рядовым второй роты Н-ского полка. Фельдфебель указал ему на железную койку с соломенным матрацом и такою же подушкой, сказав:

— Вот твое место, а сундучок поставь под койку.

Мошке понравилось, что для каждого новобранца была своя особенная койка, и он с удовольствием заключил, что государь ведет строгий счет своим людям: такой заботливости о своей персоне он не ожидал. Поставив сундучок на указанное место, он сел на койку и стал наблюдать за тем, что делалось вокруг.

Старых солдат в роте было мало, а те, которые были налицо, обучали новичков гимнастике. В поместительном проходе между двумя рядами коек, отделявшем вторую роту от первой, стоял высокий барьер, по сторонам которого стояли учителя, а молодые в два ряда подходили к нему, стараясь перепрыгнуть. Редко кому удавалось перепрыгнуть по правилу. Большинство, неловко разбежавшись, в раздумьи останавливались у барьера и, звучно хлопая по нем ладонями, тяжело ложились на него всею грудью и потом неуклюже переваливались через него всем корпусом. Другие, заранее предвидя неудачу, не добежав до барьера, возвращались назад, чтобы разбежаться с новой силой. Третьи мчались с бешеной отвагой, точно шли на смертный бой, но в последнюю минуту ноги предательски подгибались — и в итоге прыжок не соответствовал затраченному на него на-

—11 —

пряжению. Учителя горячились, заставляли учеников прыгать по разделениям, поддерживая туловище и вытягивая вдоль барьера ноги своих питомцев, но наука давалась плохо — движенья их были робкие, угловатые, как будто производившие их руки и ноги скованы были грузною силой, сродни той серой земле, с которой они недавно расстались. Старший унтер-офицер Ключарев уже не раз подходил к барьеру, чтобы показать, как надо прыгать. Слегка касаясь ладонями барьера и одновременно сообщая телу сильный толчок, он горизонтально вскидывал сложенные вместе ноги, потом мягко перекидывался через барьер, приседал на носки, свесив между колен руки, — и тут же, оттолкнувшись, как на пружинах, вскакивал и, приложив руку к козырьку, молодцевато провожал глазами ефрейтора Милова, изображавшего высшее начальство. Это делалось так ловко и красиво, что старые солдаты не могли удержаться от восторженных одобрений.

— Ай, да Ключарев! Ай, да учебная команда! Один только Мошка, не разделял всеобщего восторга. Он тоскливо вздыхал, безапелляционно решив, что так прыгать может только сумасшедший или человек, у которого нет дома ни жены, ни детей!..

Неужели и его заставят прыгать через эту перекладину?.. Эта мысль никоим образом не укладывалась в его голове. Видит Бог, он готов делать все, что от него потребуют, но только не это... И им овладело безнадежное отчаяние, точно об этот барьер разбивалась вся его жизнь...

Был девятый час, а он еще не читал „майриве". Теперь более, чем когда-либо, он чувствовал потребность излить перед Богом свою душу. Подойдя к окну, он начал шептать слова молитвы. Бог всегда был милостив к нему, и если б только захотел, то, наверное, мог бы научить его прыгать через барьер. Но Мошка не смел беспокоить его ради такого пустяка; он знал, что Бог охотнее научает евреев страдать, чем прыгать через барьер... И он молился только об одном, — чтоб Бог дал ему силы страдать до конца...

— 12 —

VII.

Для вечерней переклички рота была выстроена в два ряда. Молодые стояли на правом фланге. В своих разношерстных одеждах, где наряду с немецким пальто пестрели армяки, полушубки, серые солдатские шинели с петлицами и погонами несуществующих ведомств, длиннополые хасидские капоты и просто всякая рвань, подпоясанная шарфами, ремешками, поясами с бляхами, веревочками; в такой же пестрой обуви, где щеголеватый гармошкой голенища чередовались лаптями, штиблетами, обыкновенными и нечернеными солдатскими сапогами; стриженные и лохматые со всклоченными волосами, они напоминали армию Петра Амьенского, и, глядя на них, трудно было предположить, что через несколько дней они потеряют каждый свой собственный облик и сделаются похожими один на другого. Отделенные обходили старослужащих, для счета тыкая передних указательным пальцем в грудь и ставя задних в затылок передним, потом, небрежно козыряя, докладывали взводным, что все люди налицо, или такие-то в „расходе". Старослужащие весело переговаривались между собой и с ближайшим начальством: они знали, что теперь дело не в них, а в той серой массе, которая выстроена на правом фланге, и что вплоть до зачисления молодых им можно безнаказанно „корчить лодаря".

„Личарда" Козлов пошел докладывать фельдфебелю, что рота выстроена, и через минуту Ключарев скомандовал „смирно" человеку с тремя углами на рукаве, со значком на груди за отличную стрельбу и с лицом, похожим на те, какие изображаются на мишенях. Началась перекличка, по окончании которой фельдфебель молча обходил новобранцев, останавливаясь перед теми, которые не успели подстричься. Подойдя к Мошке, он взял его за пейсы и с едва заметной улыбкой сказал:

— На службе пейсы не полагаются.

Потом обратился к Ключареву:

— К завтрему чтобы все были подстрижены, слышь, Ваня!

— 13 —

— Слушаю-с, Иван Васильевич!

— И вам, старикам, не мешает: а то вот Прапорыч себе косу отростил.

— Ему нельзя без косы, он в пустынники готовится — сострил ефрейтор Калугин — все четьи-минеи читает.

Фельдфебель снисходительно улыбнулся, и от его улыбки повеселела вся рота. Каждому хотелось сказать что-нибудь смешное, но фельдфебель, вероятно, из педагогических соображений, не позволил улыбке слишком долго играть на своем лице, и, деловито потирая руки, отпустил людей на молитву.

Мошка в первый раз слышал русскую молитву. Он помнил множество страшных рассказов из времен рекрутчины, когда еврейских детей насильно отдавали в солдаты и заставляли креститься, — и на него вдруг напал страх. Здесь его враги стояли перед ним в подавляющем числе, а он был один со своим Богом и ему казалось, что этот Бог нуждается теперь в защите. И когда они крестились на ротный образ, а потом, продолжая креститься, расходились, он видел, как они смотрели на него с сожалением, как будто говоря:

— Вот мы молимся Христу, и все у нас как следует быть, а ты такой несчастный и жалкий, бродишь в потемках, не зная истинного Бога...

В этот вечер Мошка долго не мог успокоиться. Мысль о том, что он, еврей, каждый вечер будет присутствовать при богослужении своих врагов, была невыносима и казалась ему изменой собственному Богу.

VIII.

Прибывшую вместе с Мошкой партию молодых постепенно вводили в тот круг, который именуется военной службой. Похоже было на то, что в отношении ее соблюдали правила гостеприимства и первые несколько дней считали неприличным предъявлять к ней какие-либо серьезные требования. Около молодых то и дело вертелись старые солдаты, предлагая купить гимнастические рубашки, портянки, приспособления для чи-

— 14 —

стки винтовки, состоявшие из множества заостренных круглых и плоских палочек, связанных на шнурки, вощилки и воск для чистки ремней и пояса, наждачки, пузырьки с салом и другие мелочи солдатского обихода. Молодые робко приценивались, боясь переплатить, и всякий раз искали глазами одобрения сидевших поблизости „стариков". „Старики" по большей части одобряли, сопровождая свое одобрение замечаниями в роде следующих: „Гимнастическая рубаха — первое дело", или: „Вощилка — мелочь, а без нее солдату не обойтись". Мошка тоже купил две заплатанные гимнастические рубахи и долго возился, доставая из-под ваточного засаленного жилета кожаный кошелек, чтоб расплатиться. Спрятав покупку в сундучок, он достал оттуда кусок твердого, как камень, домашнего сыра и принялся его есть с черствым, тоже домашним, черным хлебом. Ел он без жадности, степенно, как подобает еврею, с таким видом, как будто подчиняясь неприятной необходимости и только снисходя к слабости бренного тела. Судя по усердию, с каким он незадолго до этого молился, можно было ожидать несравненно лучшего аппетита, тем более, что уж целую неделю он не обедал, твердо решив не есть ничего „трефного”, хотя бы это стоило ему жизни.

IX.

— Солдат есть слуга царю и отечеству, защитник его от врагов внешних и внутренних — объяснял ефрейтор Васьков тихим, задушевным, точно прислушивающимся к себе самому голосом. Он недавно выписался из госпиталя, где пролежал целый месяц, страдая острым бронхитом, и в голосе его еще звучали болезненные ноты. Молодые из городских и фабричных с видимым удовольствием усваивали книжное определение внешних и внутренних врагов и говорили о них с уверенностью, как говорят о старых знакомых. Не так легко давались враги „деревни" или, как в пылу раздражения выражался Васьков, „необразованной скотине". Видно было, что этой „скотине" гораздо легче пролить за отечество свою

— 15 —

кровь, чем усвоить его врагов. Что же касается Мошки, то в каждом звуке непонятной речи ему чудился скрытый враг, готовый нанести удар из-за угла, и он напрягал все свои душевные силы, чтобы осилить его, но враг оставался неуязвим и очень ловко увертывался при громком смехе городских, самого Васькова и „необразованной скотины". Мошка уморительно коверкал русскую речь, и при этом вся его фигура выражала такое страстное желание одолеть филологические затруднения, что Васьков, как наблюдательный педагог, не преминул заметить:

— Смейтесь, смейтесь! Придет смотр — Мошка покажет вам образца. Я уж их знаю!

Мошка понял выраженное ему сочувствие и смелее стал смотреть в глаза неведомому будущему.

Васьков продолжал объяснять, что такое солдат. С увлечением, как педагог по призванию, рисовал он перед слушателями идеал настоящего солдата.

— Настоящий солдат, — говорил он — не рассуждает. Это только „на воле" привыкли умничать: то, мол, не хорошо, да другое, да как, да почему? Служба не любит: назвался солдатом — все забудь! Делай, что начальство велит — отвечать не будешь!

— Нынче и в деревне толстодумов не любят — осмелился вставить свое замечание один из новичков.

— То-то же! — согласился Васьков, и для подтверждения своей мысли рассказал известные в военной летописи подвиги рядового Архипова и унтер-офицера Старичкова, назидательно заключив:

— Вот он какой — настоящий солдат! потому „не щадя живота своего!.." — И слова его звучали так убедительно, что казалось, только соблюдение воинского устава способно поднять людей на недосягаемую нравственную высоту.

X.

Жизнь Мошки начинала входить в обычную колею. В четыре часа утра, когда рота еще спала, он вставал, надевал талес и тфилин ¹), становился в ка-

¹) Тфилин — ящички с приделанными к ним ремешками; в них вложены отрывки из Священного писания.

— 16 —

кой-нибудь укромный уголок и шепотом молился своему Богу. Свидетелями его молитвы были дневальные, дежурные по роте, да те, которые случайно просыпались в эту пору. Скоро все в роте привыкли к тому, что Мошка по утрам облачается в какое-то покрывало и надевает на голову и наматывает на левую руку какие-то „шишки" с длинными ремнями. Многие при этом уморительно смеялись, не понимая, почему Мошке для общения с Богом нужны такие сложные приспособления, но большинство относилось с нескрываемым чувством уважения, какое невольно внушает к себе искреннее убеждение. Один только раз „личарда" Козлов в припадке легкомысленного веселья вздумал схватить Мошку за ремни и, потягивая их, как вожжи и причмокивая губами, понукать, как лошадь. Но шутка не удалась, потому что Мошка как ни в чем не бывало продолжал свою молитву, — и Козлов виновато отретировался, признав власть неведомой ему духовной силы.

В половине седьмого выгоняли на плац, и это было очень неприятно, потому что заставляли много бегать и Мошке всякий раз казалось, что он не выдержит и упадет и тогда произойдет нечто страшное, отчего все сразу накинутся на него, как на преступника, пойманного на месте преступления. Хуже всего было то, что Васьков произносил команду неявственно, так что „кругом" издали звучало, как „бегом", и Мошка нередко вводил в заблуждение всю роту: он начинал бегать, увлекая за собою часть неуверенных товарищей, за что тут же удостаивался приветствия в виде чувствительного пинка или „жидовской морды". Мошка глубоко страдал, потому что ему хотелось жить со всеми в ладу, а „жидовская морда" звучала так обидно, точно это была печать Каина, и отмеченный ею лишался права на человеческую справедливость... Лучше чувствовал себя Мошка в присутствии высшего начальства. Когда в роте расхаживал ротный или батальонный, никто его не обижал, а если он что и делал плохо, то его поправляли. Мошка очень близко принимал к сердцу каждое замечание, стараясь в пределах возможного исправить свои

— 17 —

ошибки. Впрочем, начальство давно уже примирилось с мыслью, что из Мошки не выйдет путный воин, и относилось к нему с той добродушной насмешливостью, с какой относятся к дурачкам или к тем, которых считают неизмеримо ниже себя.

— Ну что, Мошка, тяжело служить? — спрашивал иногда ротный, хлопая его по плечу.

В такие минуты Мошку охватывало страстное желание броситься ротному в ноги, излить перед ним наболевшую душу, дать понять, как ему трудно, чтобы он сжалился над ним и отпустил его домой, но на языке его не было слов, и он только моргал своими грустными черными глазами, в которых светилось покорное страдание, какое светится в глазах замученной непосильной работой крестьянской лошади.

— Он старается, ваше благородие! — обыкновенно отвечал за него Васьков, — только ничего не выходит: комплекции у него настоящей нет!

Ротный добродушно улыбался; ему правилось замечание Васькова о комплекции, и он приказывал почаще давать Мошке „оправляться".

XI.

День „зачисления" прошел благополучно, до того благополучно, что становилось досадно за горечь выстраданных унижений, ненужных обид и за излишнее усердие импровизированных педагогов. Мошка оказался недурным солдатом. Сам командир полка проверил в зеркало его прицелку и остался очень доволен. Правда, по гимнастике он немного подгадил, особенно, когда его заставили прыгать через предательский барьер, зато по словесности он превзошел всех своих товарищей: никто лучше его не ответил на вопрос, что такое воинская дисциплина и какие наказания налагаются на нижних чинов. Предсказания Васькова сбылись — Мошка действительно „показал образца".

—————

По случаю зачисления в роте было очень весело. Пили вино, которое в этот день покупали и „оптом",

— 18 —

и в „розницу", без умолку играла гармошка, заливались здоровые солдатские голоса, а перед поверкой собрался кружок вокруг Горшкова, который был настоящим героем этого вечера. Молодецки подбоченясь и подергивая правым плечом, крадучись, точно выслеживая добычу, похаживал он бочком, лукаво подмигивая левым глазом Рахманову, который сначала скромно опускал свои серые глаза, махая над головой красным платочком, но потом, когда Горшков все чаще и выразительнее подергивал плечом, не совладал с своим слабым сердцем и поддался обаянию неотразимого сердцееда. Тогда замелькали в воздухе руки, незримо отделились от земли ноги, ходуном заходили плечи и стоном вырвались из груди дикие возгласы, которым нет названия на человеческом языке, но которые говорят об огромной внутренней силе, могучей, как орел, и только по какому-то роковому недоразумению прикованной к душной темнице...

Гармошка задорно визжала и надрывалась, стараясь поспеть за вихрем бешеной удали, и все время искусно лавировала в лабиринте звуков и захлебывалась от избытка возможного на земле счастья... Мошка стоял поодаль, словно прикованный волшебною силой. Чуждые ему звуки властно врывались в его душу, подхватывали ее и уносили на вольный простор и им во след напряженно билась и гудела одна высокая и протяжная нота, покрывавшая и подталкивавшая все другие, и, казалось, оттого, оборвется ли она или будет тянуться до известного предела, зависела участь Мошкиной души, — остаться ли ей в душных казарменных стенах, или торжествующе раздвинуть их и вольною птицей подняться за грань постылого существования. В Мошке просыпалось что-то новое, дотоле незнакомое, словно растворялась мрачная келья его души и в нее врывалось дыхание обновленной жизни. И в этом новом было что-то захватывающее и страшное, и греховное, и Мошка не знал, как отнестись к нему: — дать ли ему над сердцем власть или вооружиться, как против бесовского навождения. Покой души его был нарушен, и к голосу, говорившему о счастье смирен-

— 19 —

ных и кротких, примешался обольстительный и властный голос грешной земли...

Горшков давно уже кончил, а Мошка все еще стоял, как вкопанный.

— Что? понравилось? — спросил Горшков, дружески хлопнув его по плечу. — Не по-вашему?

Мошка не мог удержаться, чтобы не выразить своего восхищения.

— А-а! — щелкнул он языком, пожимая плечами и выставляя вперед ладони своих рук — это была высшая мера его восторга.

— Небось, у вас также на деревне жиды отжаривают? — продолжал допрашивать Горшков.

— Ат-те! — коротко отвечал Мошка, резким движением выпрямляя пальцы правой руки и склонив голову набок.

— Как же так? — огорчился жизнерадостный Горшков, который никак не мог себе представить настоящую жизнь без песни.

Мошка вздохнул. Ему хотелось сказать, что петь можно только у себя дома, как птице на родимой ветке, и он с грустью сказал:

— Это у вас деревня... поля, леса... у нас нет деревня... у нас ничего нет...

Горшков плохо понял его и с любопытством продолжал:

— А земля-то у тебя есть?

— У еврея земля нет... у еврея только три аршина земля, когда еврей помрет — сострил Мошка.

У Горшкова у самого земли не было, но он знал, что человеку полагается иметь землю — и с сожалением отошел от него, как от мертвеца, которому ничего уже от жизни не надо...

У него хоть оставалась про запас песня...

XII.

За три дня до этого в городе упорно говорили о предстоящих волнениях и те, которые передавали эти смутные слухи, говорили о них с странным возбуждением и лихорадочным блеском в глазах, как говорят о давно желанной грозе, от которой

— 20 —

ждут обновления мира. И казалось страшно и в то же время любопытно присутствовать при процессе этого обновления...

Происходило нечто странное по своей неожиданности: люди, дотоле говорившие обо всем боязливым шепотом и с опаской оглядывавшиеся по сторонам, не подслушивает ли их кто-нибудь грозный, вдруг заговорили во всю человеческую речь и при этом вызывающе жестикулировали, явно грозя тем, которых прежде боялись...

В роковой день Мошка был назначен усмирять тех, кого солдатская словесность называла внутренними врагами. Патруль, с которым он шел, был в полной боевой готовности: у всех были заряжены винтовки и у каждого в сумках еще оставалось про запас несколько патронов в обоймах. Все хранили важное молчание, ничем не выражая, что знают, чего от них требуют, и это заставляло предполагать, что у них на этот счет имеются свои взгляды. И ротный как-будто понимал это и хотя и не допускал протеста, но, словно желая спугнуть и самую мысль о нем, с грозной таинственностью напомнил каждому об его обязанностях...

И вдруг отвратительное чудовище человеческого вымысла, безвредным пугалом покоившееся на мертвых страницах устава, оживилось и выпустило свои ужасные когти — и последние искорки божественных огоньков, озарявших пустыню человеческих сердец, вспыхнули и безнадежно погасли, сметенные ураганом накопившейся веками злобы...

Неторопливо и твердо, словно карающий разум среди строптивого безумия, шли они туда, куда их вела неумолимая рука...

Душа Мошки растерянно металась, как зверь, попавший в расставленную на него ловушку, и похоже было, что не Мошка шел убивать людей, а сам он, бессильный в своем негодовании, покорно шел навстречу неминуемой смерти. Он шел рядом с Васьковым и все время жался к нему, словно умоляя выручить его из затруднительного положения. У Васькова, как всегда, лицо было сосредоточенно-важное,

— 21 —

как у человека, хорошо знающего, что и когда надо делать. Когда завернули за угол казарм, молодой офицер с неподвижным, как у сфинкса, лицом молча сделал знак остановиться — и все остановились и подобрались, как бы желая удостовериться, все ли в порядке. Вместе, с ними остановились и прохожие на тротуарах, молчаливым взором свидетельствуя, что разделяют сознание важности предстоящей минуты, и, постояв ровно столько, сколько считали приличным для порядочных людей, деловито продолжали свой путь.

Мошка с тревожным любопытством оглядывался, поминутно ожидая увидеть страшных злодеев, от которых можно избавиться только смертоносным оружием, но, к изумлению, видел лишь самых обыкновенных людей, в которых не было ничего страшного. Было только большее против обыкновенного движение, особенно на углу театральной площади, где группа каких-то мастеровых шумно возилась у телефонной статуи, разрывая проволоки и отбивая камнями винты и гайки, и было очень похоже на то, будто они исполняли спешную, неотложную работу. Только поровнявшись с ними, Мошка вдруг понял, что они делают что-то очень страшное, о чем ему захотелось предупредить их криком, но прежде, чем он успел это сделать, офицер с неподвижным лицом что-то скомандовал — и от этого в воздухе мелькнули блестящие змейки, и, вытянувшись, долго потом пронизывали своими стальными жалами бежавших в смятении „врагов". И все это было так неожиданно просто, так чуждо злобы и гнева, как будто неведомая сила пронеслась над миром бесстрастным вестником зарождающейся в нем новой жизни...

Мошка желал им добра, но они не хотели его понять и теперь недвижно лежали посреди мостовой, и их застывшие бескровные губы были сложены в злорадную насмешку над живыми, которые больше ничего уже не могли им сделать. Они лежали тяжелыми камнями, загораживая дорогу живым, куда-то спешившим делать дело своей жизни, как будто желая сказать, что спешить не зачем, что дальше

— 22 —

идти можно, только перешагнув через человеческие трупы... Но это напоминание кому-то показалось неуместным, и их перенесли на тротуар и закрыли им лица их собственными картузами, чтоб никто не видел, как мертвые смеются над живыми. Но и скрытую за картузами Мошка ясно видел их пронизывающую улыбку... Они, казалось, находили невыразимое наслаждение в том, что Мошка продал дьяволу душу и отныне всю жизнь будет терзаться и искать ее, — и никогда, никогда не обретет ее прежнюю — чистую, кроткую, незлобивую...

И все-таки надо было продолжать жить с запятнанною кровью совестью, с замкнутыми для молитвы устами, — жить с сознанием непоправимости сделанного зла, потому что не верил Мошка, чтобы была такая горячая молитва, которая могла бы смыть человеческую кровь... Надо было не только жить, но и продолжать исполнять чужую волю...

XIII.

В городе было как в лесу. Было темно и страшно, и из каждого дома и из каждого окна смотрели тысячи враждебных глаз, и люди ежеминутно ждали нападения из-за угла, — предательского, нелепого, ненужного. В каких-нибудь два-три часа человеческая жизнь, говорившая многозвучными голосами, ходившая по земле тысячью широких дорог и узких тропинок, точно зашла в глухой переулок, откуда не было выхода, и казалось, что это умышленно сделал кто-то властный и мстительный, чтобы показать настоящее лицо жизни всем тем, которые привыкли считать ее легкой и приятной...

С восьми часов вечера власть над мирными жителями была предоставлена небольшой кучке людей, одетых в мундиры и вооруженных винтовками со штыками. Невинные, как дети, жестокие, как палачи, уверенно шли они вперед — рабы чужой воли, — счастливые тем, что их избавили от тяжелой необходимости считаться со своей совестью. Они шли, убежденные в своем призвании водворять порядок — и все сторонились их и боялись встречи с ними, а

— 23 —

встречаясь, ежились, как ежится бродячая собачонка, случайно очутившаяся на чужом дворе среди сытых дворняжек, гордых сознанием, что они у себя дома. И ничей негодующий голос не возвышался для того, чтобы заклеймить позором человеческую неправду. И каждый трусливо искал убежища за четырьмя стенами, принимая свою жизнь, как милостивую подачку из рук палача...

—————

Издания книгоиздательства „ПОСРЕДНИК".

О войне и военщине

Александр Македонский, великий завоеватель., ц. 10 к.

Бартек победитель. Г. Сенкевича., ц. 6 к.

Бомба профессора Штурмвельта. Рассказ Н. Рубакина, ц. 8 к.

Братские песни. Сборник стихотворений о братстве людей, войне и солдатчине. Сост. И. Горбунов-Посадов. Ц. 1½ к.

Брат на брата. В. Гюго., ц. 1½ к.

Белая одежда. Сказка., ц. 1½ к.

Воспоминания часового мастера о Наполеоновских войнах. По Эркману Шатриану В. Лукьянская, ц. 3 к.

Война. Рассказ дяди Жоржа., ц. 45 к.

Деревушка Благодатная. Уйда., ц. 1½ к.

Дева мира. Сельмы Лагерлеф., ц. 1½

Затосковал. Е. Любича., ц. 3 к.

Кораблекрушение. Смерть Дофина. Три ворона. А. Додэ. Ц. 1½ к.

Месть. Сиделка. Мопассана и Коппе., ц. 1½ к.

На войне. Мирбо., ц. 1½ к.

О войне. Л. Толстого., ц. 3 к.

Осада Севастополя. Л. Толстого., ц. 3 к.

Павлюк. О. Руновой., ц. 3 к.

Подарок пруссака., ц. 1½ к.

Под выстрелами. Калека. Мопассана, ц. 1½ к.

Под громом пушек. Рассказы о франко-прусской войне. Клейна., ц. 80 к.

Прощение. Ф. Коппе. Драма., ц. 1½ к.

Раненый враг., ц. 1½ к.

Рядовой Петр Холькет. О. Шрейнер., ц. 20 к.

Скорбный путь. Н. Оглоблина.

Три тысячи лет тому назад. Расск. о великих войнах и мирной жизни греческого народа. В. Лукьянской. С рис., ц. 43 к.

Укоры совести. А. Стринберга., ц. 1½ к.

Христианство и международный мир. проф. Таубе, ц. 25 к.

—————

Издания «Посредника» продаются в книжном магазине «Посредник» (Москва, Петровские линии) и в других книжных магазинах.

Адрес редакции и главной конторы книгоиздательства «Посредник»: Москва, Девичье поле, Трубецкой пер. д. Осиповых, И. И. Горбунову.

Каталог изданий «Посредника» высылается бесплатно.