МЕЖДУНАРОДНАЯ СЕМЬЯ.

(Фантастическая картинка).

———

Михаил Иванович Воротов сильно поморщился, а потом и совсем нахмурился, когда увидал с террасы старшую свою дочь Варю под руку с красавцем Отто фон-Линднер, а за ними в нескольких шагах молоденькую француженку Антуанету между двумя своими сыновьями, поручиком гренадерского полка Иваном и прапорщиком запаса Ильей, только что преобразившимся из ловкого кавалериста в довольно неуклюжего помощника присяжного поверенного. Первая пара о чем-то серьезно и, по-видимому, очень тихо разговаривала, не обращая внимания на шумный спор и смех остальной компании. Михаил Иванович любил красивого Отто и милую, веселую Антуанету почти наравне с родными детьми и не мог не любить их, так как оба они выросли в его доме, были его воспитанниками, и, все-таки, на этот раз морщился и хмурился, недовольный их короткостью. Пока они были детьми и подростками, он сам установил и поддерживал между ними чисто-братские отношения, сплотившие юное поколение в одну дружную семью, „международную", как Воротов в шутку называл случайно составившийся в его доме союз разноплеменной молодежи. С Вильгельмом фон-Линднер, отцом Отто, Михаил Иванович сошелся и подружился много лет назад, в счастливые дни студенчества в Гейдельберге, в то блестящее для Германии время, когда, разрозненная под властью „сорока королей", она была источником света на-

— 277 —

уки и философии, идей возвышенных и гуманных. Потом товарищи расстались и уже совсем потеряли друг друга из вида, как вдруг им довелось встретиться при совершенно неожиданных условиях для обоих. Воротов, порядочно-таки ленивый, беззаботный и веселый бурш, превратился в ученого, дельного профессора. Вильгельм фон-Линднер, всегда мечтавший о профессуре и непременно о кафедре философии, притом, архи-трансцедентальной, сделался практиком, образцовым сельским хозяином, сначала управляющим и вскоре затем главноуправляющим над всеми громадными имениями князя Стародубского, по соседству с небольшим наследственным поместьицем Воротова. Старая дружба возобновилась и окрепла прочно, чему отнюдь не мешали горячие споры русского позитивиста-мечтателя с отчаянным метафизиком, умевшим каким-то чисто-немецким чудом соединять заоблачный туман своей философии с мастерскими распоряжениями на землях и заводах старого князя.

Между Верою Николаевной и Эммою Карловной, — оба друга были уже женаты, — особенной дружбы не установилось. Замужние женщины и, в особенности, матери семейств довольно туги на это. Тем не менее, отношения между дамами были настолько хорошие, что, когда пришло время серьезного учения для Отто, Фрау фон-Линднер без возражений согласилась отдать сына на попечение „высокоуважаемой Frau Professorin", прекрасно воспитывавшей своих детей. До позитивизма господина профессора ей так же мало было дела, как и до метафизики, излюбленной ее мужем. Искусство делать „шмандкухен" и „гуркен-заляд" она ставила выше всякой философии. Что же касается Василья Васильевича, — так звали теперь Вильгельма фон-Линднер, и так называл он сам себя, — то он за сына не боялся, был убежден в непогрешимости и близком торжестве метафизики и, в замену забот об Отто, взял на себя заведывание имением Воротова, ничего не смыслившего в хозяйстве.

Иначе вошла в семью Воротовых Антуанета Пере шестилетнею девочкой, круглою сиротой, оставшеюся на руках дряхлой бабушки, бывшей воспитательницы Веры Николаев-

— 278 —

ны. На смертном одре в богадельне старая француженка умоляла свою прежнюю ученицу не покинуть бедную Туан, отдать ее в какой-нибудь хороший приют, позаботиться о том, чтобы не погибла девочка, „qu’elle ne tourne mal", что так часто случается с несчастными детьми, лишившимися близких родных. Воротовы, муж и жена, ничего не умели делать на половину: они взяли маленькую Туанету к себе и воспитали как родную дочь. Веру Николаевну она звала „petite maman", Михаила Ивановича — по-русски „папочкой", все дети называли ее „сестренкой". Но вот дети выросли, стали молодыми людьми, а хорошенькая, живая и бойкая француженка с замечательными глазками, по-прежнему, была для всех „сестренкой" и начинала внушать серьезные опасения матери взрослых сыновей. Отто Линднер не мог уже тревожить родительские сердца Воротовых, по той простой причине, что юноша уехал в Германию, когда девочки были еще в сравнительно безопасном возрасте, — Варе было всего 14 лет, Туанете — 15. В это время Василий Васильевич получил неожиданно крупное наследство, распростился с Россией и отправился на родину хозяйничать в собственном имении. Сына он увез с собой оканчивать курс в дорогом его сердцу Гейдельберге. Сдавая отчеты по управлению делами князя, аккуратный немец предъявил доверителю свою собственную приходо-расходную книгу и настоял на самой тщательной ее проверке, из которой выяснилось, что за двадцать лет трудовой жизни в России он успел сберечь и накопить около тридцати тысяч рублей, неизменно откладывая от ежемесячного жалованья сначала рубли, потом десятки и, наконец, сотни рублей. Затем он потребовал от старого князя, чтобы в выданном ему аттестате все это было обстоятельно прописано, и уехал восвояси с спокойным и невозмущенным сердцем, с сознанием честно исполненного долга.

С тех пор прошло четыре года. Отто кончил курс и приехал к Воротовым повидать добрых друзей, наивно подивиться тому, как „его смешные" девочки „вдруг" стали большими девицами и такими красивыми, и такими умными и восхитительными, точно никогда и не были „смешными" шалуньями, лазавшими с ним через заборы и по

— 279 —

деревьям. Так же удивляли его и в глубине души соблазняли эполеты, аксельбант и шпоры адъютанта Вани, и забавляла длинная, неловкая фигура будущего оратора Илюши.

Михаил Иванович не только сдвинул брови, но и довольно громко крякнул, когда мимо него по террасе промчалась Антуанета, а за нею Ваня с Илюшей, в то время, как Варя с своим кавалером скрылась в густой липовой аллее.

— Что покряхтываешь? — полушутя и участливо спросила его жена, опуская на колени свое вышивание.

Воротов молча кивнул головой по направлению аллеи.

— Из-за чего же кряхтеть? — продолжала Вера Николаевна. — Эти меня менее беспокоят, чем вон те, — и она показала глазами на дверь гостиной, из которой слышались смех Антуанеты и громкие возгласы Илюши.

— И те, и другие, — сказал Воротов, — и, все-таки, на мой взгляд, Отто больше. Наши что? Ребятишки, как ребятишки, росли вместе, не расставались, хохочут и визжат нынче, как вчера, как год и десять лет назад... братья и сестренка. А тут не видались четыре года, он был тогда мальчишкой, она — девочкой, свиделись, он молодой человек, красавец, она — невеста...

Михаил Иванович задвигался в кресле и закряхтел еще энергичнее, Вера Николаевна слегка усмехнулась. По лицу видно было, что она ничуть не недовольна.

— И Бог с ними, если бы вправду что... — тихо проговорила она. — Семья прекрасная, мы их знаем больше двадцати лет. Отто славный малый, добрый и честный, наш же воспитанник, состояние хорошее, да старик еще наживет. Чем не партия для нашей бесприданницы? А Туанета что такое?...

— Ох, матушка, оставь ты Туанету, — остановил ее Воротов. — Что она тебе далась?

— Ее-то и нельзя оставить, — возразила жена. — Не могу я не волноваться. Те, коли что там есть, поженятся и слава Богу, — лучшего жениха для Вари я и не желаю. А с этими

— 280 —

до греха, избави Царица Небесная, — Вера Николаевна вздохнула и перекрестилась. — Ведь, не братья с сестрой, в самом деле... И кто их разберет, что у них такое? Ни спросить, ни выпытать нельзя, хуже сделаешь, пожалуй: может быть, и нет ничего, а намекнешь — и наведешь... Сущая беда! Старуха, умирающая, руки у меня целовала, умоляла беречь и охранять... И вдруг мой же сын...

— О, Вера, перестань, как не стыдно? — чуть-чуть раздражаясь, сказал Воротов. — За кого же ты сыновей-то родных считаешь?

— За молодых людей, за самых обыкновенных молодых людей, ответила Вера Николаевна внушительно. — Увлечение так возможно, так понятно... А потом? Потом женись! Нечего сказать, приятная перспектива!

— А чем Туанета не жена, если вправду полюбят друг друга?

— Да ты что это, Михаил Иванович, нарочно, что ли? — почти обиделась Воротова. — Туанета без рода, без племени, нищая девчонка, подобранная с улицы, взятая в дом Христа-ради... В самом деле, чем не жена для нашего сына?

— Очень мне нужны какие-то там род, да племя, — начал горячиться Михаил Иванович. — Такая же наша воспитанница, как Отто, даже больше, все равно, что наша Варя. У Отто есть родители, своя семья, есть родина. Для Антуанеты все тут, в нас и у нас. И если уже загадывать о свадьбах и выбирать одну из двух, — из двух зол меньшее, — так, сказать по правде, я бы предпочел женитьбу сына на безродной Антуанете замужеству дочери за богатого фон-Линднера... Ты подожди, дай договорить, — остановил Воротов жену, собравшуюся возражать ему. — Да, предпочел бы и вот почему: Туанета наша телом и душой и, если бы вышла замуж за которого-нибудь из твоих сыновей, то осталась бы такою же дочерью нам, какою была с детства. Отто фон-Линднер вполне нашим никогда не был и не может быть. Жил он у нас только как дитя „международной" семьи. Теперь он сын семьи чужой, немецкой семьи, где свои взгляды на все, свои обычаи, уставы и привычки, чуждые нам и нашим детям, не

— 281 —

всегда приятные русским людям. Сами по себе, Линднеры отличные люди, и я люблю их всею душой, но не согласился бы жить с ними, у них и по-ихнему, как и они никогда не согласятся жить по-нашему. Отдать им дочь — значить отдать совсем, отказаться от нее и еще с тем, чтобы и она отказалась от нас, от России, от всего русского, и чтобы стала немкой. Сможет или нет сделать это женщина, я не знаю, но допускаю, что сможет из любви к мужу. Только легко ли ей это дастся? И потом посуди, нам-то каково будет... А ты говоришь: и дай-то Бог, и слава Богу... Нет, избави Бог!.. Вот я и кряхчу.

— Ну, это за кого ни отдай, все равно будет уже не наша. — Вера Николаевна заметно понизила тон. — К тому же, ведь, это лишь твои фантазии. Что же касается Антуанеты, прямо тебе говорю, у меня душа не на мести, и не потому только, что я боюсь женитьбы сына... Как бы ни было это мне неприятно, с этим я бы примирилась и вида бы не показала. Нет, мне другое страшнее, и вот этого-то и не разберу: которому из двух она нравится, который ей... А что, если увлечены оба, если влюбятся два брата?... Что тогда? Вот что не дает мне покоя.

— А это твоя фантазия, — не совсем уверенно сказал Воротов.

— Папочка, petite maman, обедать, — возгласила Туанета, выбегая на террасу. — Варя, Варя, где вы? Домой!

Обед прошел менее оживленно, чем всегда. Молодежь притихла, как бы чувствуя, что за нею исподтишка наблюдают, хотят подсмотреть, что творится в юных сердцах. Одна Антуанета беззаботно щебетала, сидя между двумя братьями. Но и в ее оживлении и болтовне едва уловимо дрожала какая-то неестественная нотка, проскальзывало нечто напускное и деланное. Не ускользнуло это от чуткого уха Веры Николаевны, не пропустила она без внимания и того, что воспитанница почти не говорит с Отто и с затаенною насмешечкой относится к Варе. При всей доброте Воротовой, в глубине ее материнской души шевельнулось нехорошее чувство, отразившееся такою мыслью, что Антуанета завидует ее дочери и была бы не прочь отбить у нее жениха. „Верченная девочка, настоящая француженка, двойную

— 282 —

игру ведет, — соображала Вера Николаевна, — кокетничает и фокусничает с моими мальчишками и норовит подзадорить Отто на ухаживание. Как только приехал, начала с ним заигрывать, да не выгорало, вот теперь и придумала новую штуку... Ишь, шпилечки подпускает на его счет... Нет, шалишь, голубушка, с этим-то я живо справлюсь, вот только бы мои-то не надурили".

— Видел? — спросила она мужа, присаживаясь на диван, на котором Воротов расположился к после-обеденному отдыху у себя в кабинете.

— А что? Ничего не видал, — ответил Михаил Иванович.

— Антуанета-то твоя какие штуки выделывает.

— Ну, что там Антуанета... Вот если бы твой красавчик Отто убрался поскорее отсюда, я был бы и доволен очень, и спокоен. А то Антуанета...

— Нет, с тобой не сговоришь, — совсем уже недовольным тоном сказала Вера Николаевна и вышла из комнаты.

Оставшись один, Воротов заснул не скоро и еще долго ворочался с боку на бок в тревоге за будущность доставлявшей ему так много радостей „международной" семьи...

————————

Сбылось то, что он предчувствовал, но так это случилось, как совсем не ожидал Михаил Иванович. В один прекрасный вечер, полный тишины, прохлады и аромата цветов, вошел в его кабинет сам старик Вильгельм фон-Линднер.

— Как, какими судьбами? Откуда ты взялся нечаянным гостем? — удивился и обрадовался Воротов появлению давнишнего друга.

— Прямо из „Немеции", как ты называешь наш прекрасный „фатерлянд", прямо к тебе, моему доброму, старому товарищу, на очень короткое время и по самому важному делу, — говорил немец, обнимая хозяина русским обычаем.

В его голосе, в манере держать себя и, в особенности, в упоминании о „Немеции" Воротову почудилось что-то натянутое, необычное и совершенно несвойственное прямодушному, открытому характеру Линднера.

— 283 —

Важное дело оказалось очень простым делом: Отто выписал отца, чтобы через него, — как и быть должно, по форме, — просить у Михаила Ивановича и Веры Николаевны руки их милой и прелестной дочери. Молодые люди любят друг друга давно, почти с детства. Он, Вильгельм фон-Линднер, и его Эмма знают Варю со дня ее рождения, любят ее, как могли бы любить только родную дочь, высоко ценят ее прекрасный характер, ум, доброту, блестящее образование и обворожительную скромность. Их две семьи давно могут считаться более близкими между собою, чем кровные родные, и Вильгельм фон-Линднер безмерно рад будет, если старинная их связь закрепится браком их детей. Это давнишняя мечта его и его жены, не говоря уже о том, какое неземное счастье ждет любящих друг друга молодых людей... Немец говорил долго, убедительно и, что случалось с ним крайне редко, далеко не спокойно. По выражению лица Воротова он, очевидно, догадывался, что сделанное им предложение встречено совсем не так, как он того ожидал со слов сына.

— Ты, кажется, смотришь на это несколько иначе, чем я, — сказал он в заключение недовольным тоном.

Ясно было, что самолюбивого старика, гордившегося своим родом и богатством, оскорбила холодность, с какою Воротов относится к сватовству его Отто, выйти замуж за которого должна почитать за большую честь и счастье небогатая девушка, дочь неважного профессора и даже не тайного советника.

— Да, мой дорогой Вильгельм, я смотрю иначе, но не в том смысле, в каком ты, по-видимому, это принимаешь, — отвечал Воротов. — И мы высоко ценим и любим Отто, как сына. Ты мне так же дорог, как был бы родной брат. Но, Вильгельм, добрый мой старый товарищ, выслушай меня спокойно, отнесись к моим словам с тем же добрым чувством и искренностью, какими они вызваны. Наши дети любят друг друга, и я за счастье счел бы назвать Отто моим зятем, если бы... если бы он и его семья жили в России, были бы или стали бы русскими... Подожди возражать... Или я с семьей переселился бы в Германию, и так или иначе обе наши семьи могли бы жить одинако-

— 284 —

вою жизнью... Погоди, еще два слова... Тебе дорог твой „фатерлянд", поистине, прекрасный фатерлянд, быть может, во многих отношениях более прекрасный, чем моя отчизна. Но пойми, она моя, и я ее не променяю ни на какую страну мира, хотя бы то был земной рай. И я не думаю, чтобы на это согласилась Вера. Из любви к Отто она пойдет за ним, пожалуй, и на край света, но счастлива она не будет и его не сделает вполне счастливым. Не может муж быть счастлив, когда в глубине сердца его жены есть хотя бы малая тень недовольства. А этого не в силах скрыть и побороть в себе ни одна женщина, и любовь поможет ей сделать это лишь на первое время, очень не надолго.

Фон-Линднер горячо заспорил и доказывал, что должно же рано или поздно наступить такое время, когда не будет ни немцев, ни русских, ни французов, а будут только одинаково культурные люди, отличающиеся друг от друга лишь настолько, насколько отличаются теперь южане от северян одной национальности. Народы должны слиться в человечество, единое и цельное, связанное в великую семью всеобъединяющею цивилизацией, всепримиряющею наукой, единственною основой истинной гуманности. Дело в равно возвышенной этике, а не в системах. Его, Линднера, метафизика и крайний позитивизм Воротова не помешали образоваться и окрепнуть их дружбе, известные племенные различия не помешали любви Отто и Вари, даже того более — не помешали они чисто-русским Воротовым, француженке Антуанете, и немцу Линднеру сплотиться в дружную „международную " семью. Такою семьей должен быть союз всех цивилизованных людей к этой цели, к торжеству гуманности и братства, должны стремиться все истинно образованные люди. И не им, питомцам старой, доброй немецкой философии, ставить преграды таким стремлениям из-за предрассудков, разбивающих человечество на бессмысленно враждующие группы, похожие на дикие орды варваров...

— Высокоуважаемый друг, — заключил Линднер, — вы человек науки и вы не должны, не можете принадлежать какой-либо одной нации. В ваших руках великий светоч, и вы должны держать его на одинаковой высоте в вашей

— 285 —

стране и в моей, в Гейдельберге и в Париже, в Лондоне и за океанами... И все мы, и каждый из нас обязаны поступать так в меру наших знаний и способностей, посвящать все свои силы делу цивилизации и объединения народов... А затем, дорогой друг мой, позови свою добрую супругу, позови свою милую дочь и благородных сыновей. Мы скажем им то, что сейчас говорили, и пусть они решат, куда влечет их сердце и разум. И я убежден, что они будут на моей стороне, и решение будет таким, какое требуется для уничтожения на земле розни, вражды и злобы.

Михаил Иванович не созвал такого родственного совета. В нем и надобности не было, так как Вера Николаевна, ничего еще не зная, уже высказала свое мнение, что лучшей партии для дочери не желает; Варя была слишком влюблена для того, чтобы рассуждать и что-либо решать, помимо решенного и подписанного ее прыгающим от восторгов сердечком. Слегка хмурилась Антуанета, но складка на лбу исчезала и глазки вспыхивали при взгляде на Ваню, а губки вздрагивали и весело улыбались от приближения Илюши. Братья были очень довольны тем, что их „Варварка поженится с Оттошкой и запрячет свирепого тевтона под свою татарскую туфельку"... Хохот и веселье, „Wacht am Rhein" и марсельеза, и русские песни хором; запевалами были по очереди то молодой Линднер, то Антуанета. И не видала „международная" семья, как промелькнуло время до свадьбы Вари.

В день венчания, ласкаясь к отцу, со слезами на глазах Варя сказала:

— Ты недоволен, папа?

— Милый друг, теперь об этом говорить поздно, — ответил он и поцеловал ее в голову, еще не изукрашенную свадебным убором. — Я буду доволен, если ты будешь счастлива.

— Буду, папа милый, буду. Он хороший, любит меня, и его нельзя не любить. И ты его любишь. Ведь, да, папа, любишь?

— Да, Варя, люблю почти так же, как вас, моих детей... Только...

— 286 —

— Что, папа, что „только"? Говори, все говори, как всегда.

— Боюсь я, девочка моя, боюсь за тебя и за него.

— Чего, папа? Вот уж не понимаю, — удивилась Варя.

— И сам я не знаю, себе самому отдать отчет в этом не умею. Мне это представляется ясным... но ясным как во сне. Вижу я и сознаю, а уловить и выразить не могу. Между тем, страх этот томит меня, душит, точно кошмар... Ну, да что тут разбирать, дело сделано и теперь поздно.

— Нет, папочка, никогда не поздно... — и серые глазки Вари блеснули, темные брови сдвинулись. — Слушай, папа, если бы ты сказал тогда, если скажешь теперь, что ты этого не хочешь... Мне тяжело будет, невыразимо тяжело, но я сию минуту отошлю ему цветы и вуаль, все, что там привезли, и конец... Ведь это только говорится так: „жить без него не могу"... Пустяки это, для романов пригодно. Не умру я от этого и не зачахну. Говори, решай и конец всему.

По выражению лица и по глазам дочери Воротов видел, что на самом деле все зависит от одного его слова.

— А если я и вправду... — начал Михаил Иванович, но тотчас же сам перебил себя: — Нет, Варя, ничего я не скажу, не смею сказать... Будь счастлива...

— Слово дано и его нельзя взять назад, — твердо проговорила, стоя в дверях, Антуанета, слышавшая конец разговора отца с дочерью.

— Не совсем это так, сестреночка, — мягко возразила ей Варя. — Это очень хорошо, но это слишком по-французски. Последнее слово еще не сказано и не дано. Я, по закону и по совести, могу в церкви сказать: „нет, не хочу"... И это будет лучше, чем сделать дурное дело, испортить жизнь ему и себе, причинить много горя близким людям.

— Я рассуждаю по-французски, — с оттенком раздражения сказала Антуанета, — ты смотришь на дело по-своему, по-русски, а у него на все свой взгляд, немецкий. Через три часа ты должна стать немкой, или ты не будешь ему настоящею женой, изменишь своему слову, данному в церкви, которое сама считаешь ненарушимым...

— 287 —

Приход Веры Николаевны прекратил спор, начинавший принимать резкий характер.

— И ты никогда не пойдешь замуж за русского? — расслышал Воротов вопрос дочери.

— Не знаю... — угадал он ответ по движению губ Туанеты.

—————

И Туанета вышла замуж за Ваню Воротова. „Международная" семья разделилась на четыре семьи, но не распалась. Вопреки всяким опасениям, все такими же прочными остались соединявшие ее старые братские отношения, если не сделались еще крепче, несмотря на разлуки. Впрочем, и разлуки бывали не особенно продолжительны: ежегодно супруги Воротовы делили время летних каникул между дочерью и старшим сыном, половину лета проводили в Германии, в имении фон-Линднера, другую половину гостили у молодых Воротовых в Польше, куда переведен был полк Вани. Зимою „иностранцы", как называл их Илюша, приезжали „домой" и по нескольку недель жили в доме Воротовых, где дружеская беседа взрослых нередко заглушалась возней и криками „международной" мелюзги. Эмма Карловна с сияющим лицом откликалась на русский зов „бабушка" и одинаково нежно относилась к своим маленьким Линднерам и к детям Туанеты Воротовой. „Дедушка" Вильгельм с наслаждением залезал под стол и устраивал там общим внучатам „всемирную академию наук". Сам Михаил Иванович, сидя на низенькой скамеечке перед этою „академией", при дружном хохоте больших и детей, читал фантастические лекции, сказки о том, как волки, познав вред злобы, будут мирно отдыхать рядом с овечками, точно наши добрые собаки, и хитрые лисицы перестанут делать каверзы курам, станут ласково помахивать пушистыми хвостами и тихонько кушать из рук детей бисквиты, намоченные в молоке... Доброе согласие четырех семей, тихое счастье обеих молодых пар ни на минуту не были омрачены ни малейшим облачком до тех пор, пока не грянул гром.

А грянул он для всех одинаково нежданно, из совершенно ясного, по-видимому, неба, и ошеломляющими раска-

— 288 —

тами потряс из конца в конец весь цивилизованный мир. Из-за чего вспыхнул страшный пожар европейской войны, это знали, быть может, там, на верхах, недоступных простым смертным. А возможно, что и там объяснить точно и вразумительно не сумели бы, как не объяснил Воротов дочери, почему не нравилось ему замужество ее за доброго и милого Отто. Всем известно было лишь то, что один дипломат с грациозными манерами и в изысканнейших выражениях сказал другому:

— Mon tres gracieux souveraia et maitre соизволил поручить мне поставить на вид правительству его величества...

С такою же грацией и обворожительностью тона ответил другой дипломат, что, при самом искреннем желании сохранить мир, правительство его величества и правительства его союзников не находят оснований... и т. д. И отменно любезные дипломаты расстались самыми задушевными приятелями, сказавши друг другу: „до приятного свидания на конгрессе"...

— А как вы думаете, дорогой коллега, когда и где мы свидимся?

— О, при теперешних способах, ждать долго не придется и я смело говорю „до скорого свидания". Что же касается места, то мне нравится система нашего старого учителя Меттерниха устраивать дела в маленьких городках. Знаете, уютнее, покойнее и веселее, и вопрос решим скорей...

Воротовым и Линднерам не было ровно никакого дела до „вопроса", сущность которого нисколько их не интересовала. Что же касается Веры Николаевны, Эммы Карловны, Вари и Антуанеты, то они даже в толк взять не умели, как могут возникать какие-то „вопросы", для решения которых надо посылать на бойню их сыновей, мужей и братьев, непричастных никаким „вопросам". Как бы то ни было, из-за „вопроса", поднятого и нерешенного старыми приятелями в министерском кабинете, помчались тысячи воинских поездов, посыпались миллиарды трудовых рублей, заревели целые стада бессмысленных пушек и полились потоки крови...

— Боже мой, Господи! Что же это? Ведь, это ужас...

— 289 —

Отто, милый, дорогой мой, там мои братья... Пойми, только, и они... — ломала руки Варя, прощаясь с мужем.

Лейтенант фон-Линднер с трудом вырвался из объятий жены, и лишь черный столб дыма, точно след погребального факела, показал ей направление, в котором исчез нежно любимый муж, отец ее детей.

— Ваня, родной мой... Как же это? Там Варя, сестра твоя, мои внучата... и ты пойдешь... — рыдала Вера Николаевна, падая на грудь сына, готового сесть в вагон.

Воротов с помощью Илюши вынес на руках с платформы лишившуюся чувств жену. Бледная, как мертвец, Антуанета смотрела широко раскрытыми глазами вслед убегающему поезду. Тут и нашел ее Михаил Иванович, когда поезд давно скрылся и жандарм напрасно старался втолковать ей, что надо уходить, уступить место вновь подходящим батальонам и провожающим их матерям и женам. С улицы уже доносились звуки военной музыки и удалой солдатской песни. Немного времени прошло, и Воротов уже один проводил Илюшу, надевшего свой прежний драгунский мундир. На этот раз совсем больная мать не в силах была подняться с постели и ехать с сыном на вокзал. Туанета не могла отлучиться от больной.

Дом опустел и затих, даже дети присмирели, и они чувствовали, что произошло нечто страшное и непоправимое. От Вари никаких известий не было, прекратились всякие сношения между воюющими странами. Из армии получались вначале письма от обоих сыновей, потом от одного Илюши и, наконец, все сведения ограничились газетными корреспонденциями и официальными реляциями, в которых подробно описывались подвиги и успехи наших войск и благоразумно умалчивалось о неудачах. Русский Инвалид стал настольного газетой, списки выбывших из строя читались и перечитывались то вслух, то про себя, каждый раз с мучительно замирающим сердцем, с искаженным от страха лицом...

Чей-то сдавленный, точно не из человеческой груди вырвавшийся стон заставил Михаила Ивановича выбежать в гостиную. Вся дрожа и схватившись рукою за горло, сидела у стола Антуанета перед только что полученною га-

— 290 —

зетой. На вопрос Воротова она имела силы только показать строку, в которой напечатана их фамилия. Сквозь какой-то желтый туман отец прочел, что в числе убитых значится штаб-ротмистр Воротов 2... На мгновение у Михаила Ивановича закружилась голова. Он оперся руками на стол и повторил вслух:

— Штаб-ротмистр Воротов 2... Не твой, Туанета, в пехоте нет ротмистров... Не наш... Илья не может быть уже штаб-ротмистром... Телеграфировать!

Ответная телеграмма из главного штаба сообщила, что убит Воротов Алексей, а корнет Илья Воротов тяжело ранен. Дальнейшие справки о том, где он находится, в каком госпитале, не привели ни к каким результатам. И опять потянулись дни и недели томительного ожидания... Но вот разразился и роковой удар: коротким письмом командир полка извещал о геройском подвиге Ивана Воротова, славно павшего на взятой им неприятельской батарее... Как сказать об этом матери, Антуанете? Что будет с ними, когда у отца, у мужчины, отнялись ноги, и он в течение нескольких минут не мог подняться с кресла? А предупредить необходимо, — не нынче-завтра прочтут в газетах, — предупредить, подготовить, смягчить удар... Едва волоча ноги, Воротов прошел в детскую, откуда слышался голос Веры Николаевны. Она взглянула в лицо мужа и тихо, по-видимому, спокойно выговорила только одно слово:

— Который? — сердце матери подсказало ужасную весть.

Михаил Иванович молча, — язык отказался повиноваться, — указал на играющих на полу детей. Вера Николаевна пошатнулась, муж хотел поддержать ее. Она отстранила протянутую руку, сделала два шага и опустилась на колени перед иконой Божьей Матери.

— И моего убили! — вырвалась чуть слышная жалоба-мольба из груди несчастной женщины.

Вошедшая в комнату Антуанета не спросила даже, — каким-то чудом она уже знала, что нет в живых ее мужа.

— О, это им никогда не простится! — жестоко, резко выговорила она, хватая за руки своих двух испуганных

— 291 —

мальчиков и поднимая их на ноги. — Слушайте, помните, дети: немцы убили вашего отца... понимаете, немцы убили... Я научу вас ненавидеть их, как я ненавижу...

— Научи их лучше ненавидеть войну и любить людей, — остановил ее Воротов.

— После того, как отомстят за смерть отца! — почти крикнула обезумевшая от горя Антуанета.

Письмо от Вари... Каким чудом получилось оно, когда все сообщения прерваны? Что в этом письме, какой еще ужас?.. Да, ужас: муж, Отто фон-Линднер, убит... Тут погиб сын, там — муж дочери, такой же сын, и там, как здесь, сироты, такое же несчастье, такое же отчаяние жены и матери... Нет, там хуже, там еще ужаснее. Эмма Карловна видеть не может невестку, не может слышать ее русского имени. Полупомешанная от горя, фрау фон-Линднер выгнала из дома Варю, отняла у нее детей, потребовала от мужа и настояла на том, чтоб удалили из имения сестру „убийц" их сына. При помощи секретаря шведского посольства Варе удалось переслать письмо через Стокгольм, с содействием посланника она могла бы и сама пробраться в Россию, но дети, ее дети... Она хлопочет, умоляет, чтоб отдали детей, — готова пресмыкаться у ног врагов, согласна сделаться немкой, отказаться навсегда от России, от своих, переменить веру, имя... лишь бы вернуть детей, вернуться к детям. Ее слушать не хотят, нигде не принимают, гонят отовсюду, — не до нее теперь... И здесь, в ее родной семье, не до нее, не до ее детей, когда лежит в доме больной, изувеченный Илюша с отрезанною рукой. На нем одном сосредоточилась теперь вся нежность матери и все заботы Антуанеты. Знать француженка не хочет вдову „убийцы" ее Вани! Только отец не мог оставить без помощи свою несчастную дочь, и ему удалось, не щадя ни хлопот, ни средств, выручить Варю, чуть не выкрасть ее и, притом, насильно, против ее воли. Бедняжка продолжала рваться к детям. И Боже, Боже мой, какою оказалась его Варя, еще так недавно веселая, цветущая здоровьем красавица! С поблекшим ли-

— 292 —

цом, с потухшими глазами, устремленными куда-то вдаль, с болезненною улыбкой на судорожно искривленных, запекшихся губах, вошла она в его кабинет и села, сгорбившись, на свое прежнее, обычное место сбоку письменного стола.

— Знаешь, папа, мне кажется, я уверена даже... — заговорила она медленно, с расстановками, проводя рукой по лбу и волосам. — Да, наверное так... все это неправда.

— Что неправда? — тревожно спросил Воротов.

— Все неправда... ничего не было и так казалось только... и мне казалось, и всем... — и на ее губах пробежала бессмысленная улыбка.

Воротов смотрел на дочь с замирающим сердцем, стараясь отогнать от себя жестокую мысль.

— Ты что не отвечаешь, папа? — продолжала Варя. — А как все было ясно, как было хорошо! Потом вдруг... да нет, быть этого не могло. Папа, папа, не было... скажи! А дети? — она вздрогнула, выпрямилась, но тотчас же бессильно согнула спину и упорно стала смотреть в дальний угол, точно стараясь разглядеть в нем что-то. — Были дети... да какие же это дети? Не мои, нет... а были и отняли, и прогнали... Папочка, милый, за что, за что это?.. Болит как тут, — она провела рукой по голове. — Говорят, Ваня и Илюша убили Отто. Неправда это, папа, не верь, не верь никому, не могли братья убить моего мужа, и Отто не мог убить Ваню... Они добрые, хорошие... они братья, росли вместе, любят друг друга... И вдруг — братоубийство! За что?.. Разве возможно, чтобы добрые, хорошие люди стали братоубийцами?.. Зачем? За что?..

Сомнения быть не могло, — перед Воротовым сидела безумная. Он не выдержал, поднялся с места, хотел уйти из комнаты, но ноги подкосились, и добитый в конец старик с глухим рыданием упал на диван...

—————

Шум отворенной двери заставил Воротова опомниться.

— Что с тобой? Ты так стонал... — говорила Вера Николаевна, подходя к мужу и дотрагиваясь до его влажного лба.

— 293 —

— Неужели сон, только сон? — не сразу пришел в себя Михаил Иванович. — Где Варя, где все?

— Вот я, папа, — отозвалась Варя, вошедшая следом за матерью, вместе с Антуанетой. — Вот и Туаночка. Братья пошли купаться, Отто уехал в город.

— В город... Варя! — Михаил Иванович поднялся, сел и взял дочь за руку, — слушай, Варя, это дико, быть может, нелепо, но... не выходи ты замуж за Линднера.

— Папочка, да ты еще не совсем проснулся, ты еще бредишь, — рассмеялась Варя. — Я не думаю за него выходить, он никогда не думал на мне жениться. Он... — девушка остановилась и лукаво взглянула на Антуанету, сердито сдвигавшую брови.

— Ну, все равно, сестреночка, хмурься — не хмурься, а сказать надо, — продолжала Варя. — Видишь ли, папа, Отто все жеманился по-своему, по-немецки, и не нашел ничего лучшего, как через меня сделать предложение Туаночке.

— И что же? Ты что ответила? — чуть не задыхаясь от волнения, обратился Воротов к Антуанете.

— Папочка, — ее лицо сразу прояснилось, — по тебе, по вас — я русская, но я никогда не забуду, что родилась француженкой. Для меня, безродной и нищей, Линднер блестящая пария, только... если бы я даже могла полюбить немца, то скорее бы утопилась, чем стала бы его женой.

— Твоя „международная" семья, Михаил Иванович, очень хороша, но возможна лишь до тех пор, пока дети малы, — сентенциозно сказала Вера Николаевна.

— Да, к сожалению, это пока так, — согласился он.

— Так и навсегда останется, — добавила жена.

— Нет, так будет лишь до тех пор, пока люди не сознают, что любовь лучше вражды, что весь мир есть ничто иное, как международная семья, где все братья и сестры, — заключил Воротов.

М. Анютин.

КОНЕЦ.

Date: 17 ноября 2014

Изд: Проблески. Сборник произведений русских авторов. М., «Посредник», 1895. (Серия «Для интеллигентных читателей», № 46).

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)