ВИКТОР ГЮГО.

БРАТ НА БРАТА.

——

СОДЕРЖАНИЕ:

I. Нищий. — II. Разгром. — III. Мать. — IV. Переговоры. — V. Поиски. — VI. Приступ. — VII. Подвиг. — VIII. Совесть. — IX. Суд. — X. Осужденный.

ИЗДАНИЕ

„ПОСРЕДНИКА".

№ 19.

Брат на брата.

———

1. Нищий.

Во Франции шла междоусобная война. Вандейцы не хотели перемен, и парижане называли их мятежниками, посылали против них полки. Полкам этим пришлось встретить сопротивление необыкновенно сильное. Правильного войска вандейцы, конечно, не могли выставить, не имели для того средств; поэтому ограничивались небольшими отрядами, действовавшими врассыпную. Сегодня разбитые в одном месте, они назавтра собирались подобной же кучкой в другом, готовые лучше умереть, чем уступить, так как дело свое считали правым. Борьба разгоралась, сделалась ожесточенной. Пари-

— 3 —

жане хотели поскорее запугать и таким образом покончить, но вместо того, чем больше жестокостей было с их стороны, тем ужаснее мстили за каждую жестокость вандейцы. Когда-то тихая, мирная страна превращалась в поле крови. И долго это шло. Тысячам «синих» (так звали в народе парижан) не удавалось одолеть своих врагов — «белых», хотя «белых» были только десятки. За выдачу их неуловимых, неустрашимых вожаков «синие» сулили большие награды. Об этом расклеивались объявления по стенам домов и на придорожных столбах.

Раз вечером перед одним из таких объявлений остановился одинокий прохожий, высокий, статный старик в крестьянском платье. Было уже темно; он прочел объявление с трудом. Тут говорилось, что шестьдесят тысяч золотом будет награда тому, кто поймает и доставит в лагерь «синих» предводителя местных

— 4 —

мятежников, маркиза Лантенака. Обещание было скреплено чьей-то подписью, но прохожий не разобрал ее и пошел дальше по косогору. Показалась луна. Прохожий, дойдя до перекрестка, приостановился, соображая. Он, по-видимому, не знал, в какую сторону повернуть.

— Тебе куда? — спросил чей-то голос.

Прохожий повернулся.

Из придорожных кустов вышел, опираясь на палку, человек старый, седой, в лохмотьях, высокий и сгорбленный, остановился и повторил:

— Тебе куда?

— А тебе что за дело? — ответил прохожий.

— Лучше скажи.

— Да ты кто такой?

— Я нищий, а ты маркиз Лантенак.

Прохожий сказал насмешливо:

— Ты меня выследил, чтобы выдать… Твое счастье…

— 5 —

Вместо ответа старик в лохмотьях спросил:

— Ты шел вон в ту деревню?

— Да.

— Там «синие».

— Давно ли?

— Уж третий день. Завтра, говорят, уйдут.

— Много их?

— Тут полбаталиона, а полк дальше стоит.

— Полк под чьим начальством?

— Симурдэн — начальник.

— А что ж, народ там принял их?

— Как же не принять?

— Нисколько не поборолись?

— Никто не боролся.

— Хороши… — сказал маркиз. Помолчав, он прибавил: — В деревне били в набат?

— Били.

— Это зачем же?

— 6 —

— Чтоб тебя ловили. Ты объявление видел?

— Видел.

— Так вон. Тебя-то и ищут. Пойдем, я тебя спрячу.

— Куда это?

— К себе спрячу. У меня землянка. Все равно как погреб.

Маркиз спросил:

— Ты, значит, за нас, за «белых»?

— Я ни за кого, я нищий.

— Однако, ты видишь, что воюют. На чьей же ты стороне?

— Я этими делами не занимаюсь.

— А сейчас предлагал меня спрятать?

— Так что ж? Если человека ловят, надо его спасти. Говорят, ты по закону должен умереть. Я законов не знаю. Мне вот приходилось умирать с голоду: разве тоже есть такой закон?

— А ты давно в нищете?

— Всю жизнь.

— 7 —

— За меня хорошие деньги обещаны, если меня выдать.

— Знаю.

— Шестьдесят тысяч золотом.

— Да, золотом. Это больше, чем бумажками!

— Целое состояние.

— Еще бы! Я это и подумал: выследит тебя кто-нибудь, разбогатеть захочет. Лучше у меня спрячься. А завтра «синие» со своими разведчиками уйдут — ну, и ты уйдешь.

Маркиз пошел, куда его повел нищий.

Они спустились в овраг. Между корнями старого дерева была нора: эта нора служила жильем человеку. Было темно и низко, но места на двоих хватало. В углу стояла кружка с водой, лежала кучка печеных каштанов и черная лепешка.

— Давай поужинаем, — предложил хозяин.

Они разделили каштаны; маркиз разло-

— 8 —

мил пополам свой белый сухарь, а нищий свою лепешку, и запивали водой из общей кружки.

Завязался разговор.

— Ты, значит, не знаешь, кому желать удачи? — говорил маркиз.

— Что одним удача, то другим горе, — отвечал нищий. — Мое дело сторона.

— Тебя как зовут?

— Меня прозвали «Старый». Уж сорок лет кличут так.

— Но ведь сорок лет назад ты был молод!

— Не помню, когда я был молод. Гляди: мы с тобой одних лет, — ты молодец, здоровый, а я насилу хожу.

— Ты здешний?

— Здешний.

— Как ты меня знаешь?

— Да как не знать! Твои поместья здесь. Два года тому назад ты уезжал в Англию. Я тебя еще раньше много раз видал…

— 9 —

— А я тебя совсем не помню.

— Я нищий. Где же нищих помнить!

— Встречал я тебя вблизи?

— Сколько раз! Подавал милостыню. Кто подает, тот не смотрит; кто принимает, тому все в примету. Иногда по суткам не ешь. Рука бросит тебе копейку: эта копейка — хлеб. Как же не примечать?.. А вот теперь мой черед: я подаю тебе помощь.

— Ты меня спасешь. Это больше.

— Спасаю. Только с условием.

— С каким?

— Чтоб ты никаких злых замыслов здесь не имел.

— У меня, напротив, замыслы добрые. Я за правду стою.

— Ну, и слава Богу! Давай теперь спать.

Они растянулись рядом на сене и оба заснули.

Утром, когда маркиз проснулся, нищий был уже на ногах, не в норе, а снаружи,

— 10 —

у входа. Он стоял, опершись на свою палку. Солнце освещало его.

— Четыре часа, — сказал он маркизу. — На колокольне ближней церкви пробило; по ветру слышно. В деревне тихо: «синие» спят или ушли. Мы с тобой теперь расстанемся. Я пойду по своим делам, ты по своим. Прощай! — Потом прибавил: — Можешь взять с собой каштанов, когда пойдешь.

Кивнул и ушел.

Маркиз поднялся, поглядел во все стороны. У перекрестка, где он вчера встретил нищего, стоял старый каменный крест; на нем белелось наклеенное объявление. Маркиз заметил его еще с вечера и знал, что оно такое же, как то, которое он раньше прочел. Ему вспомнилось, что в темноте он не все разобрал; теперь же солнце ярко светило, утро было прекрасное; щеглята пели; воробьи чирикали. Маркиз пошел к кресту, чтобы дочитать.

— 11 —

Пониже обещания награды за поимку было мелко написано:

«Когда маркиза Лантенака поймают, он немедленно будет расстрелян». Подписал: «Командующий баталионом Говэн».

— Говэн… — повторил маркиз про себя.

Постоял, прочел еще раз, с горечью повторил имя, потом поглядел вдаль и пошел.

Говэн был его племянник, сын его родной сестры, и в то же время его враг, потому что стоял на другой стороне, и был воспитанником полковника Симурдэна. Полковник Симурдэн, человек сильного ума и сильной воли, ценил Говэна как лучшего из товарищей и подчиненных. Мало того, не имея семьи, Симурдэн любил Говэна, как бы отец любил сына. У них были одни взгляды, одни желания. Чужие по крови, они были

— 12 —

близкими по духу. Симурдэн воспитал Говэна. Говэн считал Симурдэна лучшим из людей. Они оба горячо любили родную страну, оба готовы были жертвовать собой для нее, оба считали Лантенака и его сообщников ее врагами.

2. Разгром.

Нищий ушел далеко. Ходил он тихо, вернулся он поздно, к вечеру. Возвращаясь, увидал над деревней большой дым. Дым бывает различный, смотря по густоте и цвету. Бывает он мирный, — это дым топящейся печи, когда семья себе готовит обед или ужин, и бывает он грозный, зловещий, — это дым пожара. Нищий сразу различил, что перед ним дым грозный: черные клубы, окрашенные вспыхивающим красным огнем и разливающие по небу зарево.

Он прибавил шагу и пошел туда. Ему хотелось узнать, что случилось.

— 13 —

С ближнего пригорка все было видно как на ладони: вместо деревни оставалась куча дымящихся обломков.

Нищий точно остолбенел. Перед ним обширный костер трещал и вспыхивал, как будто совершенно предоставленный сам себе. Ни одной человеческой тени не видно было; голосов не было слышно. В каштановом лесу, смежном с деревней, пожар захватил несколько деревьев, и они пылали как огромные свечи.

Куда же, однако, девались жители? Хоть их немного, так как и деревня была небольшая, но все-таки где они? Для Старого это представлялось главной загадкой. Он спешил разгадать, и сердце у него сжималось.

Подходя, он наткнулся на страшную черную кучу, слабо освещенную с одной стороны луной, с другой — светом пожара. Это были мертвые тела. Несколько

— 14 —

мертвых тел. Старый наклонился, чтобы рассмотреть. Убитые солдаты. Из тех самых «синих», которых накануне он видел живыми. И еще тело! и еще! Ни одного раненого, все мертвые. Должно быть, победители нарочно добили каждого до смерти.

Две женщины лежали тут же, одна возле другой, у стены. У одной голова была пробита четырьмя пулями. Другая лежала бледная, вытянутая, с закрытыми глазами, как будто без памяти. Нищий ощупал у нее круглую рану на плече и сломанную кость; но тело было теплое. Он приложил руку к ее сердцу: сердце слабо билось.

— Нет здесь никого живого? — крикнул он во весь голос.

Чей-то шепот откликнулся: «Это ты, Старый?» Из-за одной развалины высунулась голова, из-за другой другая. Двум крестьянам удалось уцелеть от резни.

— 15 —

Они решились показаться на знакомый голос нищего.

Подошли. Старый указал им пальцем на лежавшую у его ног женщину.

— Жива? — спросил один из крестьян.

Старый кивнул.

— А та? — крестьянин указал на другую.

Старый сделал головой знак, что нет. Крестьянин стал рассказывать, все еще шепотом, боясь возвысить голос:

— Вот как свирепствуют-то!.. Я в погребе схоронился… Дом у меня сожгли… Как я Бога благодарил, что семейства не имею! Господи милостивый! Сколько народу погубили! Всех, кого могли. У Микелы, вот у этой, которая ранена, трое детей было. Трое маленьких. Дети кричали, мать звали; мать кричала, детей звала. Мать пристрелили, детей с собой взяли. Господи Боже, какими зверями люди делаются! Напали. Никто не

— 16 —

ждал… А мать-то жива, значит? Надо бы с ней повидаться. Мы уж ее к тебе стащим, Старый. — Нищий опять кивнул. Слова не шли у него из горла. Наломали толстых ветвей, сделали носилки, положили на них раненую и понесли.

Дорогой между крестьянами шла речь о том же.

— Всех перерезали! Все сожгли!

— Вот какие пошли порядки!

— Ты видел, как расстреливали?

— Это самый высокий велел.

— Целый отряд «белых» напал. А высокий — это их начальник, маркиз.

— Какой маркиз?

— Здешний маркиз, Лантенак. Он, говорят, только что из Англии вернулся. Известие получилось, что на корабле приехал. Хотели его выследить, а он, должно быть, как-нибудь переодетым пробрался до своих. Свои его ждали. Он их сейчас на «синих» и привел! И де-

— 17 —

ревню приказал выжечь за то, что «синих» пустили. А как же крестьянину войска не пустить?

Нищий сказал про себя: «Так вот какую штуку Лантенак устроил! Если б раньше знать!»

3. Мать.

Раны Микелы оказались серьезными: пулей была задета верхняя часть легкого. Старый слыл между крестьянами за знахаря, он лечил; некоторые говорили — заколдовывал.

Раненая лежала у него в норе. Он прикладывал к ранам какие-то травы; она постепенно поправлялась.

Раз она с помощью Старого могла выйти посидеть под деревом; солнце грело ее, она упорно глядела вдаль.

Старого радовало, что ему удалось поставить ее на ноги; улыбаясь, он сказал:

— Ну, вот наши раны и зажили.

— 18 —

Она отвечала:

— Главная не зажила.

Говорить ей было еще трудно. Помолчав, она прибавила:

— Ты не знаешь, где они?

— Кто? — спросил Старый.

— Дети мои.

И раньше в бреду она все звала их. Старый старался отвлечь от них ее мысли, чтобы меньше волновалась. Придумать, чем бы обнадежить ее, он не мог. Насчет детей сам не знал ничего и полагал, что их нет в живых.

Видя, что ей не отвечают, женщина повторила почти с криком, сурово:

— Где мои дети?

Старый опустил голову, как виноватый. У него мелькнула мысль, что не спаси он тогда Лантенака, эта женщина не была бы теперь так несчастна.

«Вот ведь, — думалось ему: — хотел сде-

— 19 —

лать добро, а выходит зло. Я человека пожалел, а он не жалеет».

Душа нищего была полна горечи. Доброе дело тяготило его, как преступление. Спас волка на беду овец.

— Нельзя же это так оставить, — проговорила мать.

— Что оставить?

— Не знать про детей. Мне лучше умереть, чем про них не знать.

Он сказал:

— Не тревожь себя. Лихорадки прибавишь.

Микела жестоко спросила:

— А когда мне можно уйти?

— Уйти?

— Конечно, уйти. Не все же мне здесь сидеть.

— Будешь себя тревожить, так надолго засядешь. Спокойна будешь, так уйдешь скоро.

— Как же мне быть спокойной? Тебе

— 20 —

это не понятно. У тебя нет детей, у меня есть. Только где они? Кто не испытал, тот не может судить. У тебя никогда детей не было?

— Нет, — отвечал нищий.

— Ну, вот в том и разница. У меня дети. Отчего они теперь не со мной? Я не знаю, что такое случилось. Я ничего не поняла. Мужа убили, в меня стреляли. И детей со мной нет. Это что ж такое?

— Перестань разговаривать, — сказал Старый. — Расстроишь себя, хуже будет.

Она замолчала. Замолчала так, что и слова от нее нельзя было добиться. По целым дням стала сидеть, не шевелясь, под деревом. Должно быть, все думала о детях. Старый начал бояться, чтоб не помешалась. Пробовал развлечь ее, говорил, что пошел бы вместе с нею, да уж стар: ноги не носят далеко.

Раз он ей принес ниток, иголку, наперсток: хотел, чтобы развлекалась

— 21 —

шитьем. Микела стала шить, стала чинить себе платье. Это-то ему и нужно было, чтоб она не все об одном и том же думала.

За шитьем она стала иногда напевать что-то печальное. Называла шепотом имена, вероятно, детей — трудно было расслушать. Смотрела, какая погода. Наконец, занялась тем, что сшила себе мешок и набрала в него каштанов. Как-то утром Старый увидел, что она собирается.

— Куда? — спросил.

Микела отвечала:

— Искать их пойду.

Старый не стал удерживать. Она пошла, куда глаза глядят. Шла, не разбирая дня и ночи; питалась, чем попало, просила милостыню, ела траву, спала на голой земле, в кустах, в открытом поле, иногда под дождем. Шла от деревни к деревне, от дома к дому. Везде спрашивала. Останавливалась у порогов. Платье висело на ней клочьями.

— 22 —

Иногда ее принимали, иногда гнали прочь. Когда от домов гнали, она шла лесом.

Дорога была ей незнакома, — она до тех пор знала только свой приход; шагая без всякого расчета, неизвестно куда, она делала концы ненужные: ей случалось кружиться почти на одном месте, не замечая того. То шла большой дорогой, то тропинками. Сначала в рваных башмаках, потом, когда башмаки развалились, — босиком, наконец, с окровавленными ногами.

Говорили, что невдалеке кипела война, но ей до войны не было дела; она как будто ничего не видала, ничего не слыхала, ничего не боялась: только искала своих детей. Спрашивала у каждого встречного:

— Вы не видали троих маленьких?

На нее глядели с изумлением.

— Двух мальчиков и девочку не видали ли? — поясняла она.

— 23 —

Потом еще прибавляла:

— Старшему четыре с половиной, младшей — год восемь месяцев. Не видали?

На нее все-таки глядели, не отвечая. Она продолжала:

— У меня их взяли. А они мои. Вот почему я ищу.

Люди качали головой и проходили своею дорогой.

Раз, впрочем, один крестьянин с ней остановился. Стал припоминать.

— Трое детей-то? — переспросил он.

— Трое.

— Два мальчика?

— Да, еще девочка.

— Слышал я, что есть при одном отряде трое детей. Начальник где-то велел их с собой захватить. Должно быть, при нем они.

— Это где же? — крикнула мать.

Крестьянин сказал:

— Ступай в Тург.

— 24 —

— Там моих детей найду?

— Может быть, найдешь.

— Как ты назвал?

— Тург.

— Что это — Тург?

— Место такое.

— Деревня?

— Не знаю, не бывал; называют Тург.

— Далеко?

— Не близко, должно быть.

— В которой стороне?

Он указал рукой.

— Да вот туда держи, где солнце садится.

Женщина сейчас же пошла. Крестьянин прокричал ей вслед:

— Только ты берегись: там дерутся!

Не обертываясь, она шла дальше.

4. Переговоры.

Тург — это была крепость. Она имела вид круглой башни и стояла на камен-

— 25 —

ной скале, тоже твердая, как скала. Отряд Лантенака засел в ней. Отряд Говэна осаждал ее… У Лантенака людей оставалось немного, потому что после разгрома деревни ему пришлось выдержать еще несколько битв; Говэн был несравненно сильнее, тем более, что тут же за ним стоял весь полк Симурдэна.

Раз вечером, когда только что стали показываться звезды, и в лесу наступило полное затишье — ни один лист, ни одна травка не шевелились — с башни раздался протяжный звук военной трубы. Внизу, в ответ трубачу, проиграл горнист.

Точно в муравейнике муравьи, в лагере закопошились люди.

Среди сгущавшейся темноты, огни костров зажигались в одно время со звездами на небе. Труба протрубила во второй раз; ответил ей горнист.

— Это — крепость и лагерь между собой переговаривались.

— 26 —

Крепость спрашивала:

— Согласны ли вы нас выслушать?

Лагерь отвечал:

— Согласны.

На несколько минут установилось перемирие.

Громко и внятно трубач с башни начал свою речь:

— Слушайте! Я говорю от имени маркиза Лантенака, повторю его слова! Ваша война с нами неправая. Мы здесь жили мирно и никому зла не делали. Вы там завели себе новые порядки и пришли на нас, чтобы силой нас заставить жить по-вашему. Вы стали жечь наши дома, губить наших жен и детей. Вы сделали на нас облавы в лесах, а теперь обступили нас здесь. Вас много, нас мало. Вас целый полк, нас же всего девятнадцать человек здесь. Немудрено вам нас одолеть, но только мы даром не дадимся. Маркиз Лантенак велит ска-

— 27 —

зать вам: при нас здесь трое детей, — наши их захватили в той деревне, где мы разбили ваш баталион. Хотите ли вы дать всем нам, девятнадцати, свободный проход? В таком случае отдадим вам детей, как выкуп за себя. Если же откажете, мы крепость взорвем. Дети погибнут с нами. На ваших душах будет грех их погибели. Так и знайте. Если пропустите нас, они спасены, а если нам смерть, им тоже смерть. Решайте!

Голос на башне умолк.

Голос снизу крикнул:

— Все будут пропущены без препятствий, кроме Лантенака. Ему смерть.

С башни отвечали:

— Условий не меняем. Трое детей — наш выкуп за всех до одного!

Симурдэн крикнул сам, коротко и сурово:

— Мы не согласны!

Говэн прибавил мягче:

— 28 —

— Даем двадцать четыре часа сроку. Обдумайте.

5. Поиски.

Женщина, вылеченная нищим, шла все вперед. Куда ей указали. Раз она проходила через село, мимо толпы, собравшейся перед какой-то бумагой на стене. Один человек читал, другие слушали:

«…Смертная казнь всякому, кто осмелится доставить съестные припасы или иную помощь вышеназванным девятнадцати мятежникам, укрывшимся в Турге»…

— В Турге? — переспросила Микела.

Она расслышала это имя, а до всех других слов ей не было дела. На нее поглядели подозрительно.

— В Турге? — повторила она.

Какая-то женщина с корзиной ржаных лепешек подошла и шепнула:

— Замолчи!

Микела замолчала, не понимая, почему

— 29 —

так нужно. «Назвали Тург. Разве нельзя спросить?» Она перешла на другое место и опять остановилась послушать.

Толковали о той же бумаге.

Один говорил:

— Думают, что этих возьмут, и все кончено. Будто девятнадцать человек — все!

Другой прибавил:

— Обсчитаются! Этих возьмут, другие найдутся.

— Глупый вы народ! — сказал один седой крестьянин. — Скоро ли другой Лантенак найдется? Им главное Лантенака взять. А он теперь у них в руках.

— Ну, еще не совсем! — проговорил сквозь зубы другой крестьянин, молодой.

Старик продолжал:

— Лантенак — душа всего. Без него прочие не в счет.

Кто-то спросил:

— А чем Лантенак отличается?

— 30 —

Ему отвечали:

— Он спуску не дает. Его берегись! Даже женщин расстреливает!

Микела сказала:

— Это правда.

Обернулись на ее слова.

Она прибавила:

— Он меня велел расстрелять.

Вид у нее был страшный: лохмотья на плечах, растрепанные волосы, взгляд дикий.

— Сущая разбойница, — пробормотал один крестьянин.

— Не подслушивать ли пришла? — предположил другой.

— Молчи ты и уходи! — шепнула ей опять торговка лепешками, подходя.

Микела отвечала:

— Я худого не делаю: я моих детей ищу.

Торговка обвела всех глазами, ткнула себе пальцем в лоб и проговорила:

— Тут не ладно.

— 31 —

Потом подала ей лепешку.

— Съешь.

Микела взяла, не поблагодарив, и стала с жадностью кусать.

— Не в своем уме, — решили крестьяне: — точно зверь рвет.

Один за другим они разошлись; только торговка осталась. Доевши, Микела спросила у нее:

— Ты можешь сказать, где Тург?

— Брось ты это, несчастная! Полно молоть!

— Мне в Тург надобно. Как туда пройти, спрашиваю?

— Да что ты в самом деле на Турге помешалась? Незачем тебе туда… Лучше заверни ко мне да отдохни. Устала, чай?

— Мне некогда отдыхать, — сказала мать.

— Погляди, что с ногами-то у тебя, — указала торговка.

Микела стала рассказывать:

— У меня детей украли: девочку и двух мальчиков. Я из лесу иду теперь; меня

— 32 —

Старый лечил, нищий. Можно у него спросить. У меня какую-то кость прострелили. Это все в самом деле было. Я не выдумываю. Трое детей у меня. Я доказать могу. Младшая девочка — Жоржетта. Мужа моего убили. Он ничего худого не сделал. Покажите мне дорогу. Я не сумасшедшая: я мать, я детей ищу. Вот и все. Иду в Тург. Дороги не знаю; ночевала сегодня в пустом амбаре. Я не воровка. Я все правду говорю. И отчего же мне не помочь, когда я детей ищу? Я не здешняя. А стреляли в меня, не знаю за что…

Торговка покачала головой и сказала:

— Слушай, милая. Времена теперь неспокойные. Не надо такой вздор про себя рассказывать. Подумают, что притворяешься, высматриваешь. Схватят.

— Мне только про Тург скажите. Как туда пройти? Ради Христа спрашиваю.

Баба с лепешками рассердилась:

— 33 —

— Ну, тебя, не втолкуешь! Не знаю я, где Тург. И знаю, да не скажу.

— Я все-таки пойду туда, — сказала Микела и пошла.

Баба поглядела вслед и пробормотала:

— Дать ей на дорогу-то.

Догнала и дала вторую лепешку.

— Поужинаешь ужо.

Микела молча взяла, но пройдя немного, у конца деревни, отдала лепешку двум встречным девочкам.

Впереди был лес. Она пошла лесом. Не все ли равно, где идти, когда никто не хочет научить. Шла долго. Сначала тропинкой, потом тропинку потеряла; ветви, путаясь, сплетаясь, задерживали ее, но все-таки она подвигалась. Куда? Если бы туда, куда надо. Попробовала кликнуть, — никто не отозвался. Увидела ручей, встала на колени и напилась. Потом заодно, стоя на коленях, помолилась.

Лес скоро кончился. За ним был

— 34 —

очень узкий долок, а дальше склон плоского широкого пригорка, поросшего мелким кустарником. Взгляд свободно охватывал огромное пространство; и на всем этом пространстве не виднелось ни человека, ни жилья.

От такой пустоты бедная мать пришла в отчаяние. Ноги ее подкосились. Она крикнула, как безумная, обращаясь неизвестно к кому и куда:

— Никого нет?

И точно в ответ ей где-то недалеко впереди прокатился звук, как будто гром. То был не гром, а выстрел.

Несчастная мать встрепенулась, ожила. «Может быть, там?»

Она стала взбираться на пригорок. Чрез несколько времени она увидала перед собою на голой скале башню, а сейчас же за башней густую, темную, зелень большого леса.

Микела пошла к башне. Вечер быстро

— 35 —

надвигался. Это было ровно сутки спустя после переговоров Лантенака с его врагами.

6. Приступ.

В условленный час Говэн двинул своих солдат, чтобы приступом взять Тург. Нижняя часть стены уже сильно пострадала от выстрелов, но кучка людей засела во втором этаже и оттуда отчаянно отстреливалась. Солдат за солдатом падали. Тогда унтер-офицер Радуб выдумал сделать очень трудное: с двумя пистолетами за поясом, он влез по наружной стене до третьего этажа. Нужна была цепкость кошки; Радуб этим отличался. Он попал как раз в ту комнату, где был склад запасного оружия. Беловатый свет лунной ночи помог ему рассмотреть оружие и пистолеты.

До тех пор на осажденных нападали только снизу; тут же на них посыпались

— 36 —

выстрелы сверху, по лестнице, с площадки третьего этажа. Двое сразу упали, убитые; остальные поспешили скрыться в ближайшую комнату. Никому в голову не пришло, что там, наверху, только один человек.

— Теперь нам остается умирать, — сказал маркиз.

— Убивая, пока можем! — прибавил один из его товарищей.

В эту минуту случилась новая неожиданность. В углу комнаты приподнялась каменная плита, и оттуда, из потайной двери, никем раньше не замеченной, высунулась голова человека. Это был один из преданных маркизу.

— Каким образом ты сюда пробрался? — спросил маркиз.

— Некогда объяснять. Спасайтесь! Через десять минут вы этим ходом будете в лесу.

— Отлично! Уходите все… Я последний… — сказал Лантенак.

— 37 —

— Надо прежде поджечь, сдержать свое слово, чтобы помнили нас! — заметил один.

— Скорее, маркиз! — торопили другие.

Человек за человеком стали уходить по узкой витой лестнице. Лантенак написал углем крупно несколько слов на белой стене и зажег фитиль. Огонь быстро побежал по смоле…

Осаждающие, между тем, недоумевали. Говэн не видал, как Радуб пробрался наверх, и неожиданно явившаяся оттуда поддержка удивила его. Он хотел ее себе выяснить и сначала несколько приостановил нападение; затем велел своим солдатам подвигаться вверх по лестнице, но иметь в виду, что где-нибудь впереди, за одной из дверей, может скрываться засада: опять начнется стрельба, и повалятся подкошенные люди.

Радуб, с своей стороны, оставался наверху, не понимая, почему все притихло,

— 38 —

и поджидая, когда его помощь опять понадобится.

С четверть часа прошло, прежде чем положение дела выяснилось. Солдаты прикладами разбили дверь, за которой скрылись «белые», и там, в пустой комнате, увидели открытый потайной ход. Говэн прочел набросанные углем слова: «До свидания, племянник!» и подпись: «Лантенак».

Пуститься в погоню не имело смысла. Ясно было, что этот ход должен вести в лес: искать беглеца в лесу так же мудрено, как искать иголку.

К тому же Говэн и Симурдэн находили более всего необходимым захватить Лантенака, а как же было им узнать, куда он ушел? Они полагали, что его уже и след давно простыл… Взятие крепости, следовательно, не привело ни к чему.

Лантенак находился, однако, не так далеко, как думали. Выбравшись в лес, он тотчас же отпустил всех своих

— 39 —

людей, назначив им, где и когда опять собраться. Все были в простом крестьянском платье, так же, как и сам Лантенак. Рассыпаться по лесу и спастись по одиночке не представляло затруднений.

Маркиз приостановился. Ему было приятно почувствовать себя на воле. Только что перед этим он шел навстречу смерти. Не боялся ее, конечно, но все-таки предпочитал остаться в живых. Взглянул на часы: было десять часов. Это его удивило. «Только десять!» В восемь раздался первый выстрел. «Неужели с тех пор прошло так мало времени? Сто двадцать минут! И столько ощущений пережито!..» Он спрятал часы и повернулся, чтобы уходить.

По окрестности начинал разливаться красный свет пожара. Крепость горела. Огонь находил богатую пищу: фитиль был заранее проведен к горючим веществам, к бочкам смолы и к огромным

— 40 —

связкам соломы и сена. Лантенак вспомнил про детей, что они заперты во втором этаже, в комнате с книгами. Ключ от тяжелой железной двери этой комнаты лежал у него в кармане. Он его ощупал с удовольствием. Дети сгорят. И прекрасно! Ведь он предлагал их освободить. Кто не согласился, тот и виноват. Пусть знают, что он свое слово держит. Сказал, что дети погибнут, и погибнут! Кто не захотел дать ему свободный пропуск, на том и грех.

Три неповинные души, три жертвы! А он вот на воле!

Вдруг раздался отчаянный, жалобный крик. Вернее вой. Он пронесся в воздухе, раздирая душу. Это мать завыла по своим детям.

Микела подошла к башне и поднялась на вал. Против нее, именно в ту минуту, когда языки огня, проползши по сухим ветвям плюща из нижнего этажа в верх-

— 41 —

ний, слились в яркое пламя и сразу осветили все: верхушки окрестного густого леса, лагерь перед башней и внутренность самой башни, — в одном из окон среднего этажа появились три детские головки. Микела закричала отчаянным голосом; Лантенак услышал и остановился. Ему не видно было женщины, но на него как-будто лились ее горькие жалобы:

«Помогите! Спасите! Это мои дети! Они горят. Люди, помогите! Нельзя же так. Зачем мои дети там? Невозможно это. Или я с ума схожу? Помогите, — я мать им! Я день и ночь шла! Сгорят они. Спасите! Собаку, и ту надо пожалеть. Это дети мои! Я искала их. Господи, что же это! Меня расстреляли, и теперь детей жгут. А я-то шла. Думала не дойти. Ноги у меня в крови. Вот пришла! Отыскала их! На глазах моих сгорят. Помогите! Зачем их у меня взяли? Разбойники, злодеи! Я не хочу, чтобы моих детей жгли! Не

— 42 —

хочу, не хочу! Спасите! Или убейте меня, чтобы я не видала этого!»

Между тем, как мать почти сходила с ума от ужаса, множество солдатских голосов перекликались во рву и на валу:

— Приставь лестницу!

— Лестницы нет!

— Должна быть!

— И должна быть, да нет.

— Воды сюда!

— Нет воды.

— Так через дверь надо попасть!

— Дверь железная.

— Надо выломать!

— Не выломаешь.

Женщина продолжала кричать:

— Поскорее! Сгорят они! Дети мои милые! Неужели их не спасут? Меня вместе убейте! Бросьте меня в огонь!

Маркиз опять ощупал в своем кармане ключ. Потом, быстро согнувшись,

— 43 —

исчез в том самом потайном ходе, из которого только что вышел.

7. Подвиг.

Двадцать саперов трудились, чтобы выломать железную дверь. Говэн распоряжался работой, но ломы оказывались бессильными. Попробовали подвести под дверь железные палки. Они ломались.

— Как спички, — сказал один сапер.

Говэн мрачно заметил:

— Эту дверь можно только пушкой разбить…

— И то не сразу, — подтвердил сапер…

Наступила минута тяжелая. Все руки опустились. Молча, с глубокой жалостью в сердце, стояли все эти люди. Приходилось отступиться. Все усиливавшийся пожар однообразно трещал вокруг. Нижний этаж и верхний были полны огня. Как потолок, так и пол могли сейчас про-

— 44 —

валиться. Надежды на спасение детей не оставалось.

Говэн случайно взглянул на открытую дверь потайного хода и сказал:

— Лантенак их погубил, а себя спас! Ушел!..

— И назад вернулся, — произнес чей-то голос.

Племянник увидал перед собою седую голову дяди.

Саперы расступились. Маркиз, с большим ключом в руке, прошел через комнату прямо к железной двери. Замок щелкнул, дверь заскрипела и отворилась; из-за нее хлынула волна пламени и дыму. Маркиз не остановился; он пропал из глаз в этой волне. Почти в то же мгновение часть пола обрушилась за ним. Погиб он или нет, определить было невозможно. Говэн и его люди едва успели спастись: никакая помощь от них больше не зависела.

— 45 —

Мать продолжала рыдать в отчаянии. Дети стояли у среднего окна, еще не захваченного пожаром: им было очень жарко, но еще их не жгло. Не понимая опасности, они сначала совсем не испугались. Яркий свет в комнате и шум под окном забавляли их. Мать кричала им, звала по именам; старший узнал ее голос и откликнулся:

— Мама!

Двое других стали повторять за ним:

— Мама, мама!

Микела стояла уже не на валу, а среди солдат, умоляя помочь. Но Симурдэн не мог ничего сделать внутри.

Радуб попробовал было опять взобраться по стене, но с этой стороны стена была совсем гладкая; цепляться было не за что: Радуб сейчас же оборвался. Мать бросилась на колени.

— Спасите!

Но что было делать? Внутри башни все

— 46 —

трещало и рушилось; в комнате, где находились дети, огромные шкапы с книгами загорались сзади их, как дрова в печи. Тоненькие голоса повторяли уже в страшном испуге:

— Мама, мама!

И вдруг в окне, соседнем с окном детей, показалась высокая фигура. Все глаза устремились на нее. Несколько человек узнали маркиза Лантенака.

Он исчез на мгновение, потом опять появился и стал спускать из окна длинную складную лестницу, хранившуюся в той комнате на случай несчастья. Солдаты внизу подхватили за другой конец и помогли поставить на землю. Радуб впереди всех и несколько десятков людей за ним бросились по ступеням. Маркиз взял первого попавшегося из детей и подал Радубу. Это был средний мальчик. Он кричал изо всех сил:

— Боюсь!

— 47 —

Солдаты опустили его до самого низу, передавая из рук в руки.

Старший испугался еще больше и не хотел даваться; он даже ударил Радуба, которому маркиз его передал. Оставалась еще крошечная Жоржетта. Маркиз взял ее; она ему улыбнулась. У этого железного человека навернулись слезы. Он спросил:

— Как тебя зовут?

— Оржета, — ответила малютка.

Маркиз поцеловал ее и опять отдал Радубу.

Мать стояла внизу у лестницы, едва веря своему счастью. Раньше она теряла голову от горя, теперь от радости. Сжимая детей своих, покрывая их поцелуями, она плакала, хохотала, наконец, упала без чувств.

Пронесся крик:

— Все спасены!

— 48 —

Все, кроме Лантенака. Но о нем никто не заботился.

Он задумчиво постоял у окна, как бы не решаясь, что делать. Потом, не спеша, перешагнул через подоконник и стал спускаться по лестнице, величавый и спокойный. Солдаты глядели на него с удивлением, почти со страхом, как на приведение. Когда он был уже внизу, Симурдэн сам подошел к нему, положил руку ему на плечо и сказал:

— Ты взят.

— Знаю, — ответил Лантенак.

Солдаты увели его. Где-то на церковных часах пробило одиннадцать.

8. Совесть.

— Завтра мы будем судить его военным судом, — сказал Симурдэн, подходя к Говэну. — Но ты не участвуй. Ты одной крови с ним; казнить его не твое дело. Разговор будет не долог: завтра при-

— 49 —

говор, послезавтра казнь. Теперь можно сказать, что мятеж потушен.

Говэн ничего не ответил и ушел в свою палатку. Пожаром он перестал заниматься; саперы одни тушили, окапывали рвом; огонь начинал уступать. Радуб нянчился с детьми и с матерью. Симурдэн делал некоторые распоряжения на завтра. Лагерь стихал, отдыхая от волнений.

В голове Говэна толпились мысли. Перед ним только что случилось событие неожиданное, и он не знал, как разобраться. До той поры у него не было никаких колебаний. Он видел перед собою борьбу двух сторон. Одну сторону, свою, он считал правой; другую, чужую, считал неправой. На одной стороне были его друзья, на другой враги. Друзьям он желал добра, врагам желал зла. Казалось, это совершенно ясно и просто. Теперь один из главных врагов его стороны

— 50 —

попал в их руки: этому следовало радоваться. Но Говэн не мог радоваться. Почему? Потому что этот враг поразил его тем, что сделал.

Трое маленьких детей гибли; трое ни в чем неповинных. Война этого не разбирает. Жестокая, кровожадная, братоубийственная, она поглощает все, что встречается ей на пути. Ей встретились на пути дети. Сгубить их ей нипочем. Маркиз Лантенак имел против себя целую толпу людей; эта толпа выслеживала его, как зверя; выследив, устроила облаву. Он спасся почти чудом; очутился в лесу: в лесу — свобода. Лев ушел из западни. Ушел. И вдруг сам, своей волей, вернулся! Дался прямо в руки. Зачем? Единственно, чтобы спасти троих маленьких детей. Не родных ему, — нет! Совсем чужих, нищих. Ему, — стало жаль их. Он бросил лес и свободу, пошел в огонь, спас их и погубил себя. Свою

— 51 —

жизнь отдал за их жизнь. А теперь его ждет смерть. Справедливо ли это?.. Справедливо ли, чтобы человек был наказан за высокое, доброе дело?

И как раньше Лантенак не мог перенести мысли, что дети сгибнут, когда они ни в чем не виноваты и когда он их может спасти, так теперь Говэну становилось невыносимо, что Лантенак будет казнен именно тогда, когда перед ним следовало бы преклониться. Спасти его? Спасти врага?.. Но тогда опять мятеж не кончен.

Говэн припоминал все, как было. Трое детей погибали. Из-за кого? Из-за того же Лантенака. У него хватило духу их запереть и оставить на жертву огню. Если не сам он это сделал, если сделали другие, то все-таки он знал. Мало того, что знал: он взял ключ к себе. Значит, вполне этого хотел. Поджог и убийство — дело Лантенака. Потом,

— 52 —

должно быть, он ужаснулся сам на себя. От жалобного материнского крика в нем проснулась совесть. Он вернулся. Шел к мраку, повернул к свету. Совершил преступление, потом захотел исправить.

Неужели не поставить этого в счет? Говэн не знал, как поступить

9. Суд.

На следующий день утром собрался военный суд. Судей было всего трое. Симурдэн — председательствовавший, один капитан и унтер-офицер Радуб; капитан сидел по правую руку Симурдэна, Радуб по левую. Прочие офицеры и солдаты все явились слушать. Двоим караульным велено было привести арестанта. Они пошли и через минуту возвратились: с ними шел Говэн. Симурдэн в недоумении сказал:

— Я посылал за арестантом.

— 53 —

— Арестант я, — сказал Говэн.

— Ты?

— Я.

— Где же Лантенак?

— На воле.

— Как на воле?

— На воле.

— Он скрылся?

— Скрылся.

Симурдэн опустил на мгновение голову. Потом тотчас же поднял ее.

— Ему помогли? — спросил он мрачно.

— Да, — сказал Говэн.

— Кто помог?

— Я.

— Ты с ума сошел?

— Я его выпустил.

— Как ты мог это сделать?

— Ночью я пошел к нему; часовой, конечно, пропустил меня; я скинул свой плащ, надел на него; он вышел вместо меня, я остался.

— 54 —

— Не может быть! Привести Лантенака!

— Его нет. Солдаты приняли его за меня и пропустили. Было темно.

— Повторяю: ты с ума сошел?

— Я рассказываю, как было.

Симурдэн, бледный, произнес с трудом:

— Тебя за это…

— Казнят, — договорил Говэн.

Симурдэн промолчал. Говэн был самым дорогим для него человеком. Думал ли он когда-нибудь судить своего названного сына? Минуту спустя, овладев своим волнением, он сказал твердо:

— Тебя за это надо судить. Садись.

Говэн сел на табурет, приготовленный для Лантенака.

— Караул, сабли вон!

Сталь блеснула.

Голос Симурдэна перестал быть отеческим и зазвучал жестко, сурово:

— Обвиняемый, встаньте!

— 55 —

Говэн встал. Симурдэн повел допрос по форме:

— Ваше имя?

— Говэн.

— Ваше звание?

— Командир баталиона.

— Вы в родстве с беглецом?

— Я сын его сестры.

— Вам известно, к чему он заочно приговорен?

— Известно. Под приговором была моя подпись.

— Выберите себе защитника.

— Я сам буду говорить за себя.

— Можете начать.

Говэн призадумался, как бы подыскивая слова.

Симурдэн повторил:

— Скажите, что имеете в свою защиту.

С поднятой головой, но с опущенными глазами, не глядя ни на кого, Говэн начал речь:

— 56 —

— Я должен сказать, что одно заслонило передо мной другое. Я увидел вблизи, как человек сделал доброе дело, и у меня из головы вышли сотни злых дел этого же самого человека. Он спас детей, и я не мог его не спасти. Все прежнее я забыл и отдал ему свободу. Если я виновен, казните меня.

Он остановился. Симурден спросил:

— Ничего не имеете прибавить?

— Ничего.

— Садитесь.

Вслед за тем были прочтены в законе те пункты, которыми назначается смертная казнь за содействие бегству всякого преступника.

Симурдэн сказал:

— Обвиняемый, слушайте со вниманием! Мы, суд, будем теперь обсуждать вопрос о виновности. Скрывать наше совещание нам незачем. Каждый из нас троих выскажет вслух всем свое

— 57 —

мнение. Окончательный приговор будет решен по большинству голосов. Капитан, начинайте!

Капитан, неподвижный, точно каменный, заговорил однообразным голосом:

— Закон ясен. Нарушений его нельзя допускать. В древнем Риме Манлий приказал казнить своего сына за то, что тот одержал победу, не выждав приказаний. Там было только нарушение дисциплины, здесь — нарушение закона. Поддавшись чувству сострадания, человек сделал вред своему отечеству. В подобных случаях сострадание преступно. Командир Говэн помог бегству мятежника Лантенака. Говэн виновен. Я стою за смертный приговор ему.

— Записать, — приказал Симурдэн.

Записали: «первое мнение: казнить смертью».

Симурдэн обратился к Радубу:

— Речь за вторым членом суда.

— 58 —

Радуб встал, обернулся к Говэну, отдал ему честь по-военному, потом начал своим сильным голосом:

— Меня, значит, тоже казнить надо. Потому что, по чести и совести говорю, я бы желал, истинно бы желал сделать, во-первых, то, что маркиз сделал, а во-вторых, то, что командир сделал. Как только я увидал, что старик полез в огонь из-за троих ребятишек, я сейчас подумал: а он человек-то хороший! Теперь опять я вижу, что мой командир спас старика. Это такое настоящее дело, что кабы моя воля, то я бы сейчас моему командиру и чин и крест дал. Говорят, что его казнить надо. Казнят, так ведь не будет его. А надо, чтобы он был, потому что он для всех полезен. Что он старика спас? Так ведь старик спас детей! Оба хорошо сделали, и на что же будет похоже, если за хорошее наказывать? Я иначе не могу этого разобрать. Да

— 59 —

и как иначе? Разве лучше было бы, чтобы ребятишки сгорели? Или чтобы старик их вытащил, а ему бы горло перерезали? Этого понять нельзя. Зачем же людям друг друга есть. Диким зверем станешь. Мы нашего командира любим. И раньше любили и теперь любим. Это вздор, будто его нужно убить. Кому нужно? Зачем? Совсем невозможно!

Радуб сел взволнованный; Симурдэн обратился к нему:

— Значит, унтер-офицер Радуб стоит за оправдание?

— Я стою за то, чтобы нашему командиру высший чин дать: сделать его генералом.

— Значит, за оправдание. Да или нет?

— Если хотят непременно отрубить чью-нибудь голову, то пусть лучше мою рубят. Я с этим согласнее.

— Оправдание, — сказал Симурдэн: — запишите.

— 60 —

Записали: «второе мнение: оправдать».

Один голос за смертный приговор, другой за оправдание. Разделились голоса.

Оставалась очередь за Симурдэном. Он встал. Мало того, что он был бледен, лицо его имело страшный, точно могильный оттенок. Глухо звучал его голос, медленно выговаривались слова. Но взгляд был твердый.

— Обвиняемый! — обратился Симурдэн к Говэну, — вопрос о виновности рассмотрен с обеих сторон. Большинством одного голоса…

Он запнулся. Все ждали. Перед чем он колеблется? Перед словом жизни или словом смерти? Наконец, он договорил:

— Приговаривается к смерти.

Потом прибавил:

— Казнь завтра утром, когда взойдет солнце.

Говэн встал и поклонился.

— 61 —

— Теперь уведите его, — сказал Симурдэн.

Говэна увели с обнаженными саблями. Радубу сделалось дурно. Одна из его недавних ран открылась: по шее уже несколько минут сочилась кровь.

10. Осужденный.

Лагерь глухо волновался, недовольный смертным приговором над Говэном. Находили, что Симурдэн слишком жесток. Хотели, чтобы он отменил казнь. Но он оставался при своем: велел приготовить плаху.

Наступила ночь. Симурдэн не мог уснуть и пошел к приговоренному.

Говэн встретил его с искренней радостью, стал вспоминать все, чем был обязан.

— Ты меня воспитал, ты развил мой ум, у тебя я научился любить истину. Без тебя я разве был бы человеком?..

— 62 —

Между ними завязался один из любимых разговоров. Они говорили о том, придет ли такое время, когда люди будут по-настоящему братьями, когда прекратятся войны и голод, когда чаша зла исчерпается. Говэн ожидал, что с течением времени на свете пойдет все лучше и лучше; Симурдэн сомневался, называл молодого человека мечтателем. О завтрашнем дне они совсем не поминали, как будто даже забыв о нем. Им хотелось заглянуть в то, что будет впоследствии, много лет спустя.

— Теперь мы живем среди бурь, — говорил Говэн. — Но не могут же бури продолжаться вечно. За ними наступит тишина и все расцветет вдвое лучше. Так всегда бывает и в природе. Одно умирает, другое нарождается, свежее, сильное.

Он задумался. Ни хозяин ни гость не заметили, как проговорили несколько

— 63 —

часов сряду. Время подходило к утру. Начало светать. Снаружи доносились удары топора: кончали сколачивать помост. Симурдэн вздрогнул и поднял голову; Говэн думал о другом и не заметил его волнения. Симурден поднялся с соломенного тюфяка, на котором они оба сидели; Говэн не заметил этого. Симурдэн тихо вышел; на душу у него все тяжелее и тяжелее ложился камень. Потерять Говэна было для него самым страшным несчастием.

———

Напрасно в лагере толковали, что в последнюю минуту Симурдэн наверное смилуется. Утром Говэн был казнен. Но в то самое мгновение, когда на его шею опустился топор, с ударом этого топора слился другой звук: пистолетный выстрел. Симурдэн застрелился.

———

— 64 —

Date: 7 ноября 2015

Изд: В. Гюго. Брат на брата. Издание «Посредника», № 19.

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)