Александр Степанович Пругавин

Религиозные отщепенцы

Выпуск первый

 

Сютаевцы

 

 

— 82 —

 

VII.

Проповедники любви, мира и братства.

 

Однажды я спросил Сютаева, слыхал ли он о том, что на свете существуют разные науки, изучением которых занимаются разные ученые люди, и какого он мнения об этих науках и об этих ученых людях.

— Слыхал я, — отвечал Сютаев, — што есть наука философия, которая учит, как бы капитал нажить. До энтой философии не надо дотыкаться, а надобно закон Господень изучать, Евангелие... Те науки надобны, которые учат, как лучше жить людям... Надо доискиваться, как бы грешники не грешили, как бы воры не воровали.

В этом ответе сказался весь Сютаев. «Доискаться», во что бы то ни стало, такого порядка вещей, такого устройства жизни, при котором бы «грешники не грешили», «воры не воровали» — вот сильнейшее, пламенное желание этого сермяжного философа, составившего себе столь странное представление о философии. Все свои разговоры Василий Кириллов всегда и неизменно сводит на эту любимую тему.

 

— 83 —

 

Я постараюсь воспроизвести здесь по возможности с дословною точностью разговор, который на первых же днях моего знакомства с Сютаевым мне пришлось вести с ним и который как нельзя более раскрывает сокровенные думы, желания, стремления сютаевцев и в то же время вполне объясняет причины того недовольства существующими «непорядками», которое испытывается всеми последователями Василья Кириллова. Разговор этот происходил в присутствии Ивана Зиновеича. Иван Зиновеич — мужик «с копейкой», он поторговывает, у него маленькая лавка, он частенько бывает в городе, имеет обращение с господами и может быть поэтому в разговоре он всегда сдержан, споров недолюбливает, говорит «из под политики»... Василий Кириллов, по обыкновению своему, распространился по поводу «злобы», «непорядков», «обмана», которые будто бы в конец завладели жизнью.

— Да где ты обман-от видишь?... Ты скажи нам, в чем он? — спрашивает Иван Зиновеич.

— Где? — удивляется Сютаев. — Да везде! Везде обман, вот што! В какой город ни придешь, везде неправда. Везде за мздой гоняются, как бы только прибытку больше нажить, как бы мошну набить, как бы, как бы.. Каждый норовит побольше зацапать друг перед дружкой... Мне счастье, — много нахватал, а у брата нет ничего... Всяк себе, всяк себе рвет... У нас теперь тридцать дворов, тридцать посевов. Огурцы, конопли — все разделивши. Тридцать у нас сторожов!... А, когда устройство будет, тогда один сторож будет, а то ни одного не будет... Клети у нас заперты на замках, на

 

— 84 —

 

запорах, скот у нас заперт... Открыл клеть — меня кругом обокрали. Клеть теперь запер, от воров запер... Идите за мной, сейчас все отопру!... Пашни, сенокосы... как мы делим? — Ссоры, брань, до драки доходит... Неужто Бог этто постановил, а?... Не поверю!! Хоть тысяча человек говори мне этто, не поверю!...

Сютаев попал на свой конек. Силой, энергией, страстью звучала его речь. Широко, медленно ступая тяжелыми, ссохшимися сапогами, он то подходил к самому столу, за которым сидели мы с Иваном Зиновеичем, то снова удалялся вглубь избы.

— Нету правды — говорил он. — Проезжай по всей Империи, где найдешь?.. В городах все почестей ищут. А в Священном Писании сказано: «не ищите почестей, не ищите сана...» «Ищите царства правды» — сказано... А мы ищем. — Никто не ищет! Недаром в Писании говорится: «никто не возвышает голоса за правду и никто не вступается за истину...» Этаких людей у нас нет, — печально закончил Сютаев. — А надо нам Бога искать, — ох, надо, надо!..

— Как же мы должны жить, по-твоему?

— Не по-моему, а по-Божьему, — поправил старик. — А вот как, — быстро оживляясь, начал Сютаев: — поле не должны делить, лес не должны делить, домы не должны делить... А у нас-то все деленное, — все, как есть все, всякий прутик разделивши... Это — лживые христиане: друг друга гонят, друг друга теснят, друг друга ненавидят... Надо добрые дела творить, а я разделил: это — злые дела. Верующие христиане не делили ничего... Мир надо творить, — миру нет; правду надо творить, — правды нет... У Тихона Задонского, — почитай-ка, — там все опи-

 

— 85 —

 

сано, как первеющие христиане жили и как жить указали.

— Как же они указали жить?

— Первое дело — замков не надо, сторожей не надо, торговли не надо, судей и судов не надо, войны не надо... Друг дружке помогать, друг дружку любить, грабежа-воровства не бояться.

— Как же не бояться-то? — спрашиваю я.

— Чу-удак человек! — говорит Иван Зиновеич, усмехаясь и крутя головой.

— Ах, друг любезный! У праведных христиан нет грабежу, потому они любят друг дружку... Чего им бояться?.. Рази я полезу к тебе в клеть? Да ты мне и так дашь...

— А если не дам — спрашиваю я.

Иван Зиновеич смеется: «вот это так».

— Как же ты не дашь-то? — удивленно переспрашивает Сютаев.

— Очень даже просто, — говорить Иван Зиновеич, — не дам — и дело с концом. Сам добывай — вот что!

Сютаев разъахался.

— Ах, не дело ты говоришь! — с жаром начал он. — Ах, не дело, не дело!.. Рассуди сам: ведь тогда жисть-то будет какая, какая, ты думаешь? — о-обчая! Вот што, друг!.. У всех будет одно сердце, одна душа, не будет ни твоего, ни моего, — все будет местное.

— Как местное?

— Обчее, значит, не деленое... Да!.. И не будет тогда никого нуждающегося, а вси будут довольны и вси изобильны... Почитай ты Деяния св. апостол, глава четвертая, стих... стих тридцать второй, — почитай!

 

— 86 —

 

— Да чего читать-то? Ты нам сам скажи, что там написано, — заметил Иван Зиновеич.

— Изволь, друг милый, скажу!

Сютаев берет в руки Новый Завет и развертывает его.

— Вот што там написано, друг ты мой любезный, — говорит он, перелистывая книгу. Но цитата не находится, тогда он начинает говорить на память: — У верующих христиан было одно сердце и одна душа; никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было обчее... Вот, мой друг! Понял?

— Да ведь это, может, ишо в ту пору было, когда всех людей-то на свете десять человек счетом было, — возражает Иван Зиновеич.

Без труда разбивает Василий Кириллов это возражение. Найдя текст, он обращает внимание на слова: «у множества же уверовавших было одно сердце» и т. д.

— А вот ишо стих тридцать четвертый, — продолжает Сютаев и читает: — «и не было между ними никого нуждающегося...» Слышишь, брат? — «Никого нуждающегося!.. Ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов: и каждому давалось, в чем кто имел нужду»... Ну, понял теперь?

Вместо ответа Иван Зиновеич тяжело вздыхает, приговаривая; «о-ох, грехи наши тяжкие!»

А Василий Кириллов подходить к окну, показывает пальцем на поле, широко расстилавшееся во все стороны, и говорить с недовольным видом:

 — Глянь-ка в окошко-то: все межи, все межи... Смотри-ка, как поле-то располосовали... а-я-я!...

 

— 87 —

 

Колько тут земли-то дарма пропадает на энтих самых межах... Али опять загороды, — к чему они нам?... Иду я в поле — изгороду городят... «Ребятушки, говорю, зачем нам изгороды? Городим, городим, а ведь пользы-то как быть не видать. Не надо, говорю, энтого делать»... Не послухали; сами загородили, рупь с меня взяли за участок... На другой год то же, на третий то же... Четыре раза взыскивали... Какая же тут любовь?... Только я и теперь не горожу, и не буду!

Он прошелся по комнате и затем снова подсел к окну.

— Выйдешь в поле: чьи это земли? — казенные. Чей энтот лес? — господский... Энто дело надо рассмотреть. Мы тоже были казенные, а другие — господские... Дали же нам надёл (надел)... У другого господина не одна тысяча десятин. Он должен рассмотреть свой грех. Господина тогда не бросят хрестьяне... Господин теперь господствует, а мы — рабствуем.

— Как так? — спросил я.

 — Так... Земля-то господская ишо... Из половины берем, позоримся — во как!... Я иду в поле, а поле-то у господина снято... Господа должны землю отдать... Хрестьяне должны его (господина) не бросать... Вси должны сообча жить, сообча трудиться в поте лица.

— А кто не пожелает?

— Неволить нельзя, — слобода должна быть... В царство Господне втащить насильно нельзя... Только желающие... Зачем неволить! Сохрани Господи! Сказано: избранные с избранными; кто поймет, тот только и пойдет на энто... Каждому воля, куда хошь ступай: отец направо, сын налево, — отец на правду, сын на кривду.

 

— 88 —

 

— В писании сказано, — продолжал Сютаев, развертывая Евангелие: — «стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» *). Стало быть в слободе надо жить, а мы связаны.

— Чем?

— Грехами, грехами связаны, неправдой связаны кругом.

Мало по малу разговор перешел на войну.

— По-твоему, стало быть, выходит, войско-то теперь и не требуется? — спросил Иван Зиновеич.

— Теперь и войско требуется, и оброки злые требуются... Коли любви нет, тогда и война надобна, и замки надобны, и оброки надобны, и сторожа надобны... Только все энто — зло, все энто — неправда! Избранным не следует энтого делать... Война!... Ты скажи: для чего она? — Ведь для убивства. А коли любовь есть, — какая война? Если у нас любовь, — тогда мы и хлебом, и животами, и всем помогаем друг дружке. А у нас заместо того вражда, война, распря... Со старичком я одним говорил, о смиренстве говорил, о любви. Он все слушал, да как даст мне в щеку!... Вот и вражда, вот и война.

— Все же, чай, в солдаты-то надоть идти, коли начальство приказывает? — спросил Иван Зиновеич.

Василий Кириллов помолчал.

— Кабы двое, трое, много народу взяли бы да уговорились: не надо войны, не идти на войну... Сказали бы, што неладно идти, нельзя... Одному ничего нельзя поделать: ты хоть поделать, а тебя связывают. Сначала надо, штобы избранные с

 

*) Послание к Галатам, глава 5-я, стих 1-й.

 

— 89 —

 

избранными. Вдруг не остановиться, когда мы все заблудивши. Нужно поучаться друг от дружки... Нужно исповедывать Христа, тогда и войны не нужно будет, и солдатов не нужно... В Евангелии показано, штобы вси люди жили в любви. Где любовь, там и Бог; где любви нет, там и Бога нет... Если выйдет вражда, — всем тяжело. А коли мы будем в любви жить, то у нас стена будет супротив врага, — да, стена, — почитай-ка Тихона Задонского... А со временем и врагов-то может никаких не будет.

— А турка-то? Куда ты его денешь?...

— Мы сами турка — вот што!... Турка-то тоже от Бога, — с сердцем говорит Сютаев и начинает ходить по комнате, приговаривая: — А-я-я! Как энто мы турки-то боимся, а себя-то не боимся, — зла не боимся, греха не боимся... Приди ты ко мне татарин, еврей, турка, — рази я могу его тронуть? Да для меня вси равны, вси братья, вси ближние!... Господь сотворил одного человека и от того человека народились вси люди, вси народы... Вси мы дети одного Отца Небесного, — вси, стало быть, братья? — Братья по духу. Только по делам своим разделились: одни — добрые, другие — злые.

— Ну, а ежели, к примеру, турка возьмет нас, завоюет, тогда что? — спрашивает Иван Зиновеич.

— Он тогда нас возьмет, когда у нас любви не будет

— Да уж там как хошь... Только, к примеру говорю, ежели возьмет нас турка, что тогда делать, а?.. Ведь, поди, как-никак, а воевать все же придется?

— Зачем? — спрашивает Сютаев.

 

— 90 —

 

— А то как же?.. Неужели так-таки поддаться басурману?

— А меч духовный на што?

— Какой такой меч духовный? Что ты им сделаешь?

— Меч-то духовный?.. Меч духовный — любовь... Турки нас возьмут, а мы их в любовь обратим. И будет у нас единство, и будем мы вси единомысленные... И будет тогда всим добро и всим хорошо... Так-то, друг! Сказано в Писании: «возлюби ближнего твоего».. А кто наш ближний? — Всяк человек, вот кто!.. Дух-от один во всех людях.

— Дух-от один, одначе веры-то, небось, разные.

— Да какая у нас вера?.. Один — так, другой — так. Один грабит, другой убивает... Все энто расколы... Нет у нас веры! Bера одна, вера — любовь; а любви нет, значит и виры нет никакой.

Пользуясь удобным случаем, я начал расспрашивать Сютаева об его сыне, призывавшемся к отбытию воинской повинности.

— Говорят, твой сын, Иван, отказался принять присягу? Правда это?

— Правда. Сын мой не принимал присяги.

— Почему же?

— Почему? — горько усмехнулся Сютаев. — Нет, ты лутче скажи, к чему присягать-то, а?.. «К пролитию крови!..» «До последней капли!..» Да нешто энто возможно? Где же энто нам указано, штобы друг дружку бить, друг дружку колоть, кровь человеческую проливать, а?.. Опять же Евангелие не приказывает клясться... «Не клянитеся всяко, но да будет ваше слово; да-да и ни-ни». Как же

 

— 91 —

 

можно клясться?.. И Тихон Задонский говорит, што присяга вредна.

— Говорят, твой сын не хотел ружья в руки брать?

— Не хотел, энто верно... Затем его брать? Ведь ружье-то для убивства. А кого убивать-то, — убивать, когда они вси братья нам?..

— Что же с ним сделали?

— Садили в карцер... Военный начальник меня спрашивает: «Энто твой сын?» — Мой, говорю. — «Можешь, говорить, ты заставить его слушать?» — Коли я добрые дела делать заставляю, должон слушать, а коли злые — нет. — «Заставь, говорить, его нас слушать, заставь штоб он с ружьем встал».

— Нет, говорю, ваше благородие, ентого мне любовь не дозволит.

О дальнейшей судьбе своего сына Сютаев, как можно было заключить из его слов, не имел вполне точных сведений. «Взяли сына в Тверь, — рассказывал он, — а оттуда угнали в Свеаборг. Там его судили; осудили на два с половиной года в крепость».

— В какую крепость? — спрашивал я.

— В Шлис... Шлис-сельбургскую.

Это вполне правдоподобно, так как в настоящее время Шлиссельбургская крепость обращена, как известно, в военно-дисциплинарный батальон и туда заключаюсь нижних воинских чинов за разного рода нарушения воинской дисциплины *). Но что теперь с сыном, Сютаев не знает, так как давно не получал от него никаких известий. Я

 

*) См. наш рассказ: „Шлиссельбургская крепость", помещенный в декабрьской книжке Русской Мысли за 1880-й год.

 

— 92 —

 

не мог не заметить, что разговор о сыне поднимает в Сютаеве горькие, тяжелые воспоминания, а потому прекратил свои расспросы и постарался дать другое направление нашему разговору.

 

—————

 

После некоторого перерыва в разговоре Сютаев обратился ко мне с вопросом: «что я думаю насчет рая?»

— То-есть, к примеру, где он будет, энтот рай от? — пояснил он.

— А по-твоему где? — уклонился я от ответа.

— По-моему-то? — в свою очередь переспросил Сютаев. И снова добродушно-хитрая усмешка засветилась у него в лице. — По-моему на земли, на земли, друг!.. Прямо обозначено, как отрезано все равно. Гляди вот... И он торжественно прочел 10-й стих V главы «Откровения» Иоанна:

— «И мы будем царствовать на земли!»... Слышь? На земли, брат, на земли, — радостно сияя, повторил он, и было что-то детски-наивное в его радости.

— Как же это мы будем царствовать-то? — спросил я.

 — Коли мы добрые дела сотворим, то будет рай на земли, я будем мы в ем, в энтом самом раю, царствовать.

— Да в чем же наше царствование-то будет состоять?

— Царство-то наше?.. Не будет грабежу, не будет убивства, дележа не будет, ссоры и драки не будет, найму не будет, торговли не будет (шабаш, брат? — усмехнулся он в сторону Ивана Зиновеича), денег не будет, — если братство будет, к чему деньги? Любовь будет, смиренство...

 

— 93 —

 

Энто где читается: «вся братия по духу?» Братолюбие будет, единство... Вот как мы будем царствовать!

— Стой, погоди! — перебил Иван Зиновеич, — ишь сколько наговорил! Что ты сказал: найму не будет?

— Не будет, — твердо, уверенно отвечал Сютаев.

— Что-жь, по-твоему, наем-от — грех, что ли?

— А ты как думал? Не грех?.. Почитай-ка в Евангелии, што о наемниках-то сказано... Кто нанимается — грешит, а кто нанимает — тот вдвое грешит.

Все вдруг замолчали. Иван Зиновеич сидел потупясь, очевидно, что-то обдумывая, что-то соображая. Но вот он поднимает голову и, обращаясь к Василию Кириллову, произносит:

— Это что ты разводишь насчет, значит, войны, насчет найму, али опять насчет торговли — этому, брат, во веки не бывать... Н-да!

— Не бывать? — насмешливо, почти задорно, переспрашивает Сютаев. — — Ой-ли?

— Н-да!.. Вот тебе и ой-ли... Что ты, до самого дела, думаешь своей головой: неужто же начальство-то потерпит это, а?.. Вот помяни ты меня на этом месте, ничему-то этому не бывать, — вот что ты говоришь-то, — то-есть ни в жисть!.. Пустые слова и больше ничего!

— Да отчего не бывать-то?

— Отчего?.. Говорят тебе — начальство этого не потерпит... Вла-асть, власть не допустит!

Но о том, что думает Сютаев о «начальстве» и властях, поговорим потом.

 

———

 

VIII.

Деревня Шевелино.

 

Прихотливыми зигзагами извивается речка Поведь. По зеленым холмистым берегам ее раскинулись поля, луга и рощи. На одном из таких холмов, вся в зелени, ютится маленькая деревенька Шевелино. В ней всего-на-все тридцать дворов; в этих тридцати дворах живет 88 душ мужского и 107 душ женского пола. От уездного города и вместе станции железной дороги Шевелино отстоит на расстоянии тридцати верст и от приходской церкви в 9 верстах. Крестьяне деревни Шевелина — временно-обязанные помещика Львова. До Львова, в течение долгого времени, ими владел Сабуров, поэтому и до сих пор весь Шевелинский район слывет среди крестьян под именем „Сабуровщины", Сабуровской вотчины.

Считая необходимым дать читателю хотя некоторое представление об условиях экономической жизни шевелинских крестьян, я приведу здесь несколько данных относительно их наделов, посевов, заработков и т. п. Все эти сведения заимствованы мною из данных, собранных в

 

— 95 —

 

1879 году тверским статистическим комитетом для „Описания населенных мест Тверской губернии".

 

Количество земли в десятинах: а) надельной, б) собственной всего селения и в) отдельных лиц.
Усадеб-ной.	Пахот-ной.	Сенокос-ной.	Выгон-ной.	Лесной.	Всего удобной земли.	Неудоб-ной.
а) 8 б) — в) —	168 — —	183 — —	— — —	10 — —	369 217  48	— — —

 

Отдельно собственную землю (в) имеют 6 домохозяев, из коих один — 17 десятин, трое — по 7 десятин и двое — по 5 десятин. Почва пахотной земли — супесчаная и суглинистая. Окладных душ мужского пола считается 83. Размер надела на душу не превышает четырех с половиною десятин; на двор приходится 12 десятин.

Что касается разного рода платежей, то шевелинским крестьянам приходится платить:

 

Государственных податей . . . . . 186 р. 87 к.

Оброчных и выкупных платежей 590 » 40 »

Земских повинностей . . . . . . . . . . 42 » —

Мирских повинностей . . . . . . . . . . 48 » 88 »

—————————

Всего . 868 р. 15 к.

 

Таким образом с каждой окладной души приходится в год около 10 рублей 50 копеек.

Скотом шевелинские крестьяне, сравнительно, довольно богаты. Так, во время нашего пребывания там, у них было: лошадей — 61, коров — 60, нетелей и телят — 15, овец — 60. Стало быть, средним числом, на каждый двор приходится по две лошади и по две коровы.

 

— 96 —

 

Посев и урожай в четвертях, за исключением семян: а) на наделе, б) на собственной земле.

Р ж и.

Ячменя.

О в с а.

Картофеля.

Л ь н а.

По-сев.

Уро- жай.

По-сев.

Уро- жай.

По-сев.

Уро- жай.

По-сев.

Уро- жай.

По-сев.

Уро- жай.

а) 61 б)16

183 48

20 —

80 —

102  32

306  96

30 —

120 —

5 —

12 —

 

Сена шевелинские крестьяне накашивают до 5.000 пудов на наделе и 1.500 пудов на собственной земле.

Из общего числа домохозяев нуждаются в покупном хлебе 10 человек. Средним счетом они покупают в год 20 четвертей хлеба, на сумму 140 рублей.

Из числа принадлежащих к селению лиц в 1878 году находилось в отлучке по паспортам и билетам: на год — 13 мужчин и 1 женщина, на полгода — 21 мужчина и на срок менее полугода — 2 мужчин и 2 женщины. Если эти цифры были вполне точны для 1878 года, то следует признать, что за последние годы общее число отлучающихся из Шевелина на заработки еще более возросло. Женщины идут в услужение; мужчины для каменотесных работ отправляются в Петербург и лишь немногие в Москву. В числе обывателей деревни Шевелина насчитывается грамотных 20 человек мужчин и 2 женщины. По отзыву лиц, близко знакомых с местными условиями Тверской губернии, следует признать, что население деревни Шевелина в экономическом отношении стоит несколько выше среднего уровня, существующего для крестьянского хозяйства Тверской губернии.

 

— 97 —

 

Чтобы ближе быть к Сютаеву и его семейству, чтобы чаще видеться с ним и удобнее наблюдать отношения, установившиеся между сютаевцами и остальным населением, — я оставил Поведь и переехал в Шевелино. Василий Кириллов устроил меня в соседстве с собою, в большой, просторной избе, хозяин которой, богатый мужик, жил постоянно в Питере вместе с женою, а дома оставалась его мать, старуха, да маленькая дочка, лет тринадцати, да племянница, сирота, невеста. Все это были добрые, простые, душевные люди.

Воспользовавшись первым праздничным днем, я отправился к Василью Кириллову.

 

———

 

IX.

В семье Сютаева.

 

Изба Василья Кириллова — самая обыкновенная, ничем не выделяющаяся из ряда других крестьянских изб: старая, приземистая, темно бревенчатая, в три окна на улицу. Внутри избы на всем лежит печать опрятности: печь выбелена; пол, стены, лавки, стол — все это чисто вымыто, выскоблено. В переднем углу видна полка, «божница», на которой вместо образов лежит несколько книг. Тем не менее в избе есть образ Спасителя, но он висит не в углу, как это принято у православных, а среди стены, точно обыкновенная картина.

Семейство Сютаева состоит из жены его, Марфы Андреевны, и сыновей: Михаила, Дмитрия и Ивана. Михаил и Дмитрий женаты и имеют детей: у первого их двое, у второго четверо. Оба они, во время моего пребывания в Шевелине, были в отлучке, в Питере, на работе; дома оставались их жены и дети. О дочери Сютаева, Домне, я уже говорил; говорил и о младшем сыне его, Иване.

Жена Сютаева, еще крепкая старуха, всегда чи-

 

— 99 —

 

сто одетая, с симпатичным, благообразным и умным лицом. Старшая молодуха, жена Михаила, Любовь, наиболее словоохотливая и бойкая из всего женского персонала. Жена Дмитрия, Дарья, заурядная, толстая баба с добродушно-простоватым выражением лица. Дети — все мелкота: старшему, если не ошибаюсь, девять лет. По случаю дождя все они толпились в избе, играя и резвясь на полу.

Невольно бросилось в глаза, невольно поразило меня мягкое, любовное отношение всех членов семьи между собою; с детьми же все как-то особенно ласковы, как-то особенно кротки и любовны. У всех такие открытые лица, такие смелые, громкие речи, такое непринужденное обращение. Как-то сразу чувствовалось, что в этой семье, несмотря на многочисленность ее членов, царит мир, царит прочная взаимная любовь, без подавляющего авторитета «большака», без ехидства свекрови, без забитости невесток.

Сютаева не было дома, — он ушел проведать скот. Глядя на играющих детей, я спросил старшую молодуху.

— Это все внуки Василья? Твои дети и племянники?

— Да, по человечески так, — ответила она, — внуки, племянники, — люди всяко зовут, всяких кличек надавали, — а по-Божьи — все братья и сестры.

В избу вошел какой-то мужик, — как после оказалось, сосед Сютаева, — волосатый, цыганского типа, черный как жук. Его костюм свидетельствовал о достатке: на нем была суконная поддевка, рубаха из хорошего ситца и смазные сапоги. Вошел он, перекрестился на образ и, неуклюже

 

— 100 —

 

мотнув головой по направлению сидевших на лавке, проговорил:

— Здорово!

— Здравствуй, — отвечала Любовь. — Садись, так гость будешь, — и тотчас же добавила: — все здоровкаемся, все — «здорово, здорово», говорим, а сами все немощны.

— Как немощны?... Чем? — спросил я.

Духом, духом немощны... Кабы здоровы были, не так бы жили, не так бы поступали друг с дружкой.

Пухлый мальчуган, в одной рубашонки, с круглым лицом и пухлыми голыми ножками, с светлыми, ясными глазенками, подобрался ко мне и начал теребить мое платье, смеясь и выкрикивая что-то детским, ликующим, звонким, как колокольчик, голоском.

— Не крещеный! — проговорил черный мужик, обращаясь ко мне и указывая на мальчугана.

— Правда, не крещеный? — Обратился я к молодухе (Жена Сютаева хлопотала за самоваром).

— Верно не крещеный... Тебе на-диво? Не видал, чай, не крещенных-то, а?... А у нас только двое крещеных-то, а то все не крещены.

Ребенок точно понимал, что речь идет о нем; он весь сиял, подпрыгивал, хихикал, стучал ручонками о мое платье и, казалось, заливался от восторга.

— Отчего же вы не крестите?

— Полагаем, как быть все равно: што крестить, што нет. Будто как понапрасну крестить-то... Мы вот все крестились, а грех творим все равно что не крещеные. Крещение, сказано, покаяние. «Покайтеся и креститеся». А нешто ребе-

 

— 101 —

 

нок может покаяться? Спаситель то вишь тридцати лет крестился. Вырастет, в ум войдет, познает, — ну, и окрестится.

— Что же познает-то?

— Истину... А то што же?... Истину познает.

— Как же он познает?

— Родители должны научать, отец с матерью... Без наученья ничего не выйдет.

Черный мужик отстаивал крещение в том виде, как оно существует у православных. От крещения он перешел к покаянию и причащению и начал горячо доказывать особенную, настоятельную необходимость этих двух таинств. В это время Сютаев вернулся домой; он также принял участие в общем разговоре. С первых же слов Василий Кириллов повернул спор на свою любимую тему.

— Я каждую минуту каюсь, в чем согрешу, — говорил черный мужик, отстаивая свою мысль, — Ежели обижу кого, каюсь.

— Да ты не видишь обиждения-то, — возражал Сютаев. — Полосу свою пашешь, а сам думаешь, как бы другую прихватить...

— Ангелы прегрешают... Я говорю: грешен.

— Ты говоришь: грешен, а во грехах не признаешься, от грехов не отстаешь... И опять же ты по-старому свою литию ведешь: опять по-старому пашешь, по-старому делишь, торгуешь, — ну, и выходит, што ты, стало быть, фарисей.

— Ты за меня не будешь отвечать.

— Нет, буду, буду отвечать!... Вси будем друг за дружку отвечать... А ты этого не знал?

— Чрез покаяние Бог грешников приемлет... Мало ли мы греха творим?... Каяться надо, испо-

 

— 102 —

 

ведываться перед Господом, — ну, тогда нас Бог и простит.

— Не-ет, друг милой, вре-ешь!... Тогда Бог простит, когда у нас любовь будет, когда у нас едино сердце будет, едина душа, когда все будет местное, обчее, — тогда Бог простит.

И, помолчав немного, он снова обратился к соседу:

— Признаешься ли в любви жить, а?...3амков не надо?... Под замками-то небось у тебя украли?

— Ну, украли, — што-жь такое?

— Ну, а тогда воров не будет, — слышишь? — когда мы обчую-то жисть устроим, когда в любви-то будем жить... А теперь у нас раздор, во всех злоба, обман, суды, неправда...

— Не судите, сказано, да не судимы будете, — внушительно произнес сосед и, видимо, остался доволен собой: ему, вероятно, казалось, что он попал как раз в самое больное место своего соперника.

Но Сютаев оказался неуязвимым.

— Опять не то! — кричал он. — Не то, не то!... Должно всю вселенную судить, всю!... Спаситель пришел — всю вселенную осудил... Апостолы пришли — всю вселенную осудили.

— Не мы же... Нам далече до Спасителя.

— А што он сказал? «Идите за мной!»... Што этто обозначает, а? Как ты полагаешь?... Его следом надо идти: Он всю вселенную осудил — и мы можем осудить; Он проповедывал — и нам надо то же делать; Он страдал за добро, за проповедь — и нам надо страдать... Да, пора Господу Богу служить, — пора, пора, пора! Пришло время. Надо нам обман побеждать...

На столе появился самовар, который по сво-

 

— 103 —

 

им колоссальным размерам, а отчасти и по форме, как нельзя более напоминал собою те паровые котлы, какие можно встретить на фабриках или заводах. Марфа принесла что-то в роде яичницы, корчашку с топленым молоком и несколько кусочков сахару. Начались угощения — радушные, задушевные.

Черный мужик, который давно уже как-то особенно пристально и пытливо поглядывал на меня, воспользовавшись перерывом в споре, подсел ко мне и начал с допроса: кто я такой, откуда и зачем именно приехал, — бывал ли я в Петербурге, и т. д. Покончив этот опрос, он принял несколько таинственный вид и начал:

— А што, хочу я тебя спросить, о енерале Пашкове слыхал?

— Слыхал.

— Может и видать доводилось?

— Видал... А что?

— Так, ничего... Может ты сам есть енерал Пашков?

Здесь кстати будет заметить, что г. Пашков пользуется большою известностью среди нашего сектантского населения. Этому главным образом содействует рассылка им повсюду разных книжек, в род «Любимых стихов» и т. п., затем публичность его бесед. Газетные толки об этих беседах и проповедях также много способствовали его известности. Сектанты, отправляясь в Петербург на заработки или по торговым делам, обыкновенно считают своею обязанностью побывать на проповеди Пашкова. Говорят, он не только охотно помогает сектантам *), которые обратятся

 

*) Очень вероятно, что Пашков, известный своею филантропиче-

 

— 104 —

 

к нему с просьбой о помощи, но даже раздает деньги и тем из них, которые совсем не просят об этом. «Любимые стихи» и другая подобный книжки, распространяемый Пашковым, мне приходилось встречать среди молокан, сютаевцев, хлыстов, монтан, последователей «десного братства» и т. д.; я встречал их в Тверской губернии, в Самарской, в Саратовской, в Нижегородской и в Тамбовской, и притом в самых далеких и захолустных углах этих местностей. По слухам и по рассказам самих сектантов, эти книжки можно найти и на Кавказе, и в Малороссии среди штундистов, и на Урале, и в Сибири, — словом, всюду, где только есть сектанты.

Сыновья Сютаева также бывали у Пашкова, но они не вынесли хорошего впечатления от его толкований Евангелия. Одному из сыновей Сютаева Пашков, или кто-то из его ближайших последователей, дал 25 рублей. Молодой Сютаев взял было эти деньги, но, продержавши их дня два у себя и раздумавши, возвратил их обратно, считая себя не в праве получать деньги «дарма».

Сам Сютаев резко нападает на учение Пашкова. Он лично знаком с одним из последователей пашковского учения, живущим в Торжке. Особенно же он не может примириться с основной идеей учения Пашкова, с тем, что самое главное — это вера, горячая, страстная вера, в то, что Христос спасет нас, как бы ни были мы греховны и каковы бы ни были наши дела, наша жизнь...

 

скою деятельностью, с одинаковою готовностью помогает как сектантам, так и православным. Делаем здесь эту оговорку с целью отклонить от себя всякий упрек в желании выставить г. Пашкова каким-то столпом, опорой сектантства.

А. П.

 

— 105 —

 

— Стало быть по-ихнему, — говорит Сютаев, — можно все делать: и делиться можно, и торговать можно, — все равно, мол, Христос спасет грешников, только надейся крепче, веруй...

Эта мысль не может не возмущать Сютаева, который учит, что главное — «жисть», «жисть надо наблюдать», «жисть надо устраивать», и по учению которого самая вера есть не что иное, как любовь к людям... «А какая же любовь без добрых делов?» — говорит он.

Разговор переходил с одного предмета на другой. «Бабы» принимали в нем участие наравне с мужиками. Между прочим, когда зашла речь о духовенстве, жена Сютаева рассказала следующий случай:

— Сидела я с дочерью, Домной, в гостях у Андрея Филиппова (Андрей Филиппов держал в это время харчевню в деревне Заполье). Входит священник Никольский, — входит, а сам чуть на ногах стоит: так его и поносит, так и пошатывает из стороны в сторону, словно ветер качает. — «Где тут, говорит, у вас боги?».. Вынул крест, хотел было петь что-то, только увидал дочь — я прямо к ней. — «Андрей Филиппов! — говорит, — откуда ты, говорит, такую кралю достал?» — «Шевелинские, мол, батька, не ворожь!» — это Андрей-от ему говорит... Только поп не унимается: «Нельзя ли, говорит, ко мне на вечерок?.. Не пожалею, говорит, — полтинничек дам»... Начала я его стыдить: «Вот, говорю, так наставники ходят!.. Вот какое от них наученье-то!.. Ах, вы, — говорю, — озорники вы этакие!.. Глядите, мол, люди добрые!..» А он и ухом не ведет: лезет прямо к девке.. Согрешила я,

 

— 106 —

 

не утерпела: ухватила его за волосы я — ну таскать!.. *).

От священников разговор перешел на продажность, будто бы существующую в православной церкви. По этому поводу Сютаев рассказывал:

 — Дите у нас умерло. Говорит, надо хоронить, отпевать надо, — без энтого, говорит, на том свете в царство небесное не примут. Ладно, хорошо. Пошел я к попу. — «Похорони, говорю, батюшка...» (Какое слово-то: батюшка!) — «Ладно, говорит, давай полтинник». — «Нельзя ли, мол, поменьше?» — Не соглашается. А денег у меня в ту пору всего на все тридцать копеек серебром было... Не согласился. Ушел я домой и думаю про себя: как так?.. За пятьдесят можно, а за тридцать нельзя? За пятьдесят примут, а за тридцать не примут?.. Не может энтого быть!.. И увидел я тогда, што грешен я кругом.

— В чем же ты грешен?

— Да нешто можно о Божьем благословении торговлю заводить?.. Нельзя покупать, думаю, Божьего благословения. Коли сам не заслужишь, ни за какие деньги его не купишь... Ни за какие тысячи не купишь!.. А коли заслужишь, то и безо всяких денег получишь, што следовает... Раздумал я все этто, взял дите и сам похоронил — без попа, без дьячка, безо всего... Под полом похоронил!

Немного погодя он снова заговорил:

— Али опять, бывало, спросишь кого: был на духу? — «Нет, скажет, не был». — «А отчего не был?» — «Денег не было, с деньгами не собрал-

 

*) Этот рассказ, как и все изложенное здесь, в этих очерках — голая правда. С удовольствием можем заявить при этом, что священник, о котором идет речь в этом рассказе, в настоящее время уже уволен от должности.

А. П.

 

— 107 —

 

ся...» Ну, и выходит, што у вас за деньги грехи-то отпущают: есть деньги — отпустят, нет денег — не взыщи!.. Стало быть вы Божью-то благодать за рубли да копейки покупаете. Видно, у вас поэтому и в рай-от за деньги пущают... по такции!

Далее разговор коснулся, между прочим, икон. При этом Любовь, смеясь, рассказала:

— Как-то у нас старую избу поправляли, так мы в новую переходили. Все вынесли, одни иконы остались в углу. Ребятишки и смеются: «Ей, вы, боги, — говорят, — пойдем за нами!.. Коли вы боги, перейдите сами!..» Нет, небось, остались, не пришли.

Такое отношение к иконам вызвало протест со стороны черного мужика, — он горячо вступился за иконы. Сютаев поспешил успокоить его. Он заявил (передаю лишь общий смысл его возражения), что отрицание или признание икон есть вещь совершенно несущественная, второстепенная, из-за которой отнюдь нельзя людям расходиться между собою. Свое возражение он закончил так:

— Мы все оставим: посты, иконы, все (то есть оставим отрицание икон, постов), но единства не оставим, обчего не оставим.

Я постарался навести разговор на значение семейных отношений, как они понимаются сютаевцами.

— Жена, по Писанию, меньше мужа, — говорит Сютаев, — поэтому она должна слушать его, повиноваться ему.

Но тут у него является сомнение: в другом месте Св. Писания сказано, что во Христе Иисусе нет ни мужского пола, ни женского, ни раба, ни свободного а что все люди составляют одно и все равны между собою. Итак, с одной стороны вы-

 

— 108 —

 

ходит, что жена — как бы «меньше» мужа, а с другой — равна ему. Это сомнете так и остается у него до сих пор не решенным. Он только заявляет, что «распорядиться над женой муж не может», не в праве.

Сютаевцы допускают семейный развод. В случае ссор, вражды и несогласия между супругами, они должны разойтись. Но если после развода он или она «в Господа придет», т. е. сознает свою вину и раскается, то они должны «соединиться сызнова». При разводе дети должны оставаться с верующим, т. е. с правою стороною (с отцом или с матерью). Для того, чтобы не встречалась необходимость в разводе, чтобы браки были «крепче», прочнее, нужно, чтобы родители отнюдь не приневоливали своих детей выбирать себе ту или другую жену, того или другого мужа. Родители должны с своей стороны только «советовать» сыну или дочери, но отнюдь не «приневоливать».

Из всего, что мне пришлось видеть и слышать в семье Сютаева, для меня было ясно, что все присутствовавшие при разговоре члены этой семьи вполне солидарны между собою в своих воззрениях на церковь, на религию, на обязанности человека и его задачи; видно было, что учение Василья Кириллова глубоко запало им в сердце, что оно принято ими, продумано, усвоено. Здесь не было и намека на ту рознь, какая имела, например, место в семействе Ильи Иванова.

— Вы всегда так мирно, дружно жили, как теперь? — спросил я, обращаясь к «бабам».

— Што ты! Прежде всего бывало... Чуть што не до драки доходило... А как познали, сразу ссорам конец пришел. Злобы прежней уж и в помине нет... Куда и сердце девалось!

 

———

 

X.

Теория о добрых и злых властях

 

По временам, когда разговор наш с Сютаевым направлялся на так называемые щекотливые вопросы и касался разных темных сторон нашего общественного строя, в речи Сютаева слышались нередко такие ноты, которые как-то невольно наводили на мысль: не было ли тут какого-нибудь постороннего влияния, какой-нибудь посторонней «пропаганды», которая дала бы толчок его мыслям в известном направлении.

Мне удалось близко сойтись с Сютаевым я смею думать, что он был вполне откровенен со мною. Мы расстались с ним, как расстаются близкие друзья. Если б у него были какие-нибудь особенные встречи с интеллигентными или иными людьми, которые бы так или иначе повлияли на ход его мыслей, он непременно сообщил бы мне об этом. Но этого не было. Только однажды с ним был такой случай. Ехал он по чугунке. В вагон зашла речь о «писании». Сютаев, по обыкновению, начинает развивать свои идеи о любви в мире. В разговор вмешивается кондуктор и начинает оспаривать Сютаева.

 

— 110 —

 

— Откуда ты это взял? — спрашивает он Сютаева.

— Почитай Послание к Галатам, тогда увидишь, откуда... Там прямо обозначено...

— Да ведь это для кого обозначено-то? Ведь для галатов... А ты думал для нас, что ли?

Это возражение показалось Сютаеву диким и возмутительным. Он резко напал на кондуктора и разбил его на всех пунктах. Тут же, в вагоне, сидел какой-то молодой человек и внимательно вслушивался в речи Сютаева Он подсел к Василью Кириллову, и они потолковали с ним по душе. Сютаев спрашивал молодого человека, который показался ему очень начитанным: каких книг следует больше всего придерживаться? Какого он мнения насчет старинных книг, почитаемых староверами, и из каких именно книг можно лучше всего «истину познать»? Молодой человек говорил, что на свете развелось многое множество разных книг, что есть между ними хорошие, но много есть и худых, негодных, что в старинных книгах также «много есть кой чего напутано», самая же лучшая книга — это Евангелие. Чтобы не сбиться с пути, необходимо держаться Евангелия. Но его нужно уметь понимать, толковать и объяснять; поповское же толкование Евангелия неверно... Обо всем этом уже и раньше думал Сютаев; слова молодого человека только еще боле укрепили его в его мыслях о значении Евангелия и «старинных книг». Помимо этой случайной, мимолетной встречи, у Сютаева, не было никаких столкновений с людьми, которые бы задавались целью повлиять на его воззрения в известном смысла. Вся его «вера», все его учение — есть результат его собственных дум, продукт

 

— 111 —

 

его собственной работы мысли, без всякой посторонней помощи, без всякого влияния со стороны кого бы то ни было. Современная жизнь со всеми ее ненормальными, уродливыми явлениями — вот что единственно будило и направляло его мысль; «писание» только подкрепляло, освящало своим авторитетом выводы, догадки и заключения, к которым приводил его анализ общественных отношений.

Мы уже видели результаты этой работы, этого анализа в области религиозной и в области социальной, — посмотрим же теперь, что думает Сютаев о наших гражданских, государственных порядках и учреждениях.

— Мы должны почитать высшнию власть, — говорит Сютаев, — а внешняя власть должна заботиться о нас, о народе. Если же власть не заботится о народе, то я должон сказать ей об энтом.

— Да... Так вот тебя и послушают! — иронически замечает обыкновенно на это кто-нибудь из присутствующих.

— За энто, брат, как бы тебя против шерсти не погладили!...

— Очень даже просто... Шаровары скинут, да та-акими угостят горячими!...

— Любовь, братец, никто раззорить не может, — возражает Сютаев. — Будем добрыми и власть будет добра.

Относительно моленья за властей Сютаев говорит: «в Евангелии сказано, что нужно молиться перва за народ, а потом за царя. Теперь в церквах делают неправильно, молясь сначала за царя, а уж потом за народ».

— Властям нужно повиноваться... Но власти бывают добрые и злые. Власти, которые не вну-

 

— 112 —

 

тренние, в сердцах не добрые — это злые власти. Они делают неправду, поэтому им не следует повиноваться, так как они запутывают нас, людей.

— Какую же неправду делают злые власти? — спрашивал я.

— А войну хто делает?... А оброки злые хто?... Опять же в острог хто сажает?... Все от ней идет, от злой власти!...

О судах наших Сютаев весьма невысокого мнения *).

— В судах правды почитай что совсем нет. Судьи должны судить по-евангельски, но никто не судит так. Правды в жизни нет, поэтому и судей таких ставят: пьяниц, злых, мздоимцев... На суде должны всякое дело рассмотреть, расспросить, а теперь другой раз на суде-то и слова не дадут сказать: «молчать!!».

Я попросил Сютаева подробно рассказать мне о том, что происходило у него со старшиной, когда тот требовал уплаты податей.

— Пришел волостной насчет оброка. Я и спрашиваю: «кому, мол, оброк? Зачем оброк?» Показываю волостному Евангелие и говорю: «Ты — вышняя власть, ты рассуди мне». Волостной на Евангелие и глядеть не хочет. — «Я, говорит, не за энтим пришел... Подай деньги!» — «Я тебе деньги отдам, мне мол денег не жалко, только ты рассуди мне: кому оброк?» — «Начальству», говорит. — «Начальство должно быть доброе, говорю. Ты должон добрый оброк собирать, кроткий, а не то чтобы выколачивать... Грех насилием оброк отдавать... Рассудим, говорю, энто дело:

 

*) Необхоимо заметить, однако, что при критике судов Сютаев главным образом имеет ввиду свои, крестьянские, волостные суды.

 

— 113 —

 

может тогда и оброку-то не надо будет, а?... Разберем!...» — «Пошел ты, говорить, к лешему, есть время мне с тобой валандаться!» — И почал меня ругать. — «А коли так, — говорю, — коли ты не хошь Спасителевы слова рассудить, нет тебе ни гроша!...» И почал он калитку ломать. — «Пусти!» говорит. — «Не пущу! Коли ты не хошь слова Божие рассудить, ты, стало быть, не высшняя власть, а вор, хищник, грабитель! Вот ты хто!...» — «Ломай, говорить робята ворота!.. Он — бунтовщик!» — Разбили ворота. Взяли со двора: корову, лошадь, овцу... Увели, продали с укциона, деньги себе взяли на оброк.

— Тем дело и кончилось?

— Нет, не кончилось, — волостной жалобу подал... Следователь Кротков разбирал наше дело.

— Ну, и что же?

— Ну, в суд новели... Я взял Евангелие, Тихона Задонского взял и пошел в суд. Один судья... как бишь его зовут?... Товариш... про... прокурора говорит: «В острог его надыть беспременно, штобы не бунтовал...» А я говорю судьям: «Вы не меня судите, вы книги судите», — и показываю им Евангелие... Не взяли во внимание!... Осудили сперва на три месяца в острог, потом переменили — на семь дней... На суде волостной был, Тихон Иванов; он рассказывал, как то есть я его не пущал в дом за оброком. Я слушал, слушал, а потом и говорю судьям: «Дозвольте мне разок спросить Тихона Иванова». — «Спрашивай», говорят. Я и спросил: «А что, Тихон Иванович, как ты живешь: по духу, али по плоти?...» Он помолчал, а потом и говорит: «Я, говорит, по плоти живу». — «Ну, коли по плоти, то тебе и веры нельзя дать. По книгам по плоти жи-

 

— 114 —

 

вущие Богу угодить не могут, а стало быть и веры им нет никакой...» Што-жь ты думал? Волостной-от был враг, а теперь друг сделался. Теперь он из волостных вышел и все говорить: «Ужо покаюсь... Неверно мы живем, — ох, неверно.... Не сегодня-завтра, ужо покаюсь...» Денег мне как-то на оброк дал без расписки, безо всего... Я ему говорю: «Ты, Тихон Иванов, вор... Ишь сколько нажил добра разного! Разве энто не воровство? Все, мол, награблено у тех же хрестьян...»

— Что-ж он?

— Што? — Сам признается, што вор.

— Ну, а на другой год тоже ведь оброк собирали, — были у тебя?

— Как же, были... Я опять говорю: «Сделай милость, рассудим, к чему оброк?» — Старшина кричит: «Знать ничего не знаю, подавай деньги!» — «А коли так, — говорю, — не дам...» Силком зашли во двор, опять лошадь да корову угнали. А я опять их обозвал ворами, хищниками, грабителями.

— Чего же ты добивался-то от них?

— Чего? — Он должен был научить меня: куда оброк, зачем... Высшняя власть должна быть добрая, — да, а не то штобы последнюю корову со двора сводить.

— Теперь же ты платишь, хотя тебе и не объяснили?

— Я и теперь то же говорю. Ни одного рубля не отдам так, штобы не сказать: воры вы, хищники, грабители... Только ж теперь меня не гонят.

На мои расспросы о том, каково вообще живут в их местах крестьяне, Сютаев обыкновенно отвечал, что крестьяне у них живут весьма

 

— 115 —

 

«тосшо» (тощо) и скудно, и объяснял это явление так:

— Спервоначалу были обременены господами. Опосля того надел получили, надел махонькой. Земли дали худые, а теперь глядят, как бы и те оттягать. В Заполье господин двадцать десятин у мужичков отрезал, — говорить: этто вам землемер лишних дал. Они судиться, хлопотать... Пользы не получили, а в долги влезли. Опять же народ в одиночество бросился, в разделы. А тут оброки злые. За подати скот продают, этим в остатки раззоряют.

Я спросил, часто ли бывают случаи продажи скота за недоимку.

— Ишо бы не часто! В Удальцов намеднись кошку с укциона продали. Право слово, кошку! Пятнадцать копеек взяли. А все за подати, за оброки.

Как-то раз, после одного из подобных разговоров, Сютаев рассказал мне следующий случай из своей жизни.

— Думал, думал я об этом, — говорил он, — да и надумал: пойду к царю! Пойду, пойду и — кончено... Напишу ему прошение (такого человека найду, што напишет) духовное прошение, вложу этто прошение в Евангелие да так и подам ему.

— Что же ты хотел написать в прошении?

— Я-то? Хотел, братец... перво-на-перво, што Евангелия нихто не принимает: ни власти, ни хрестьяне, — нихто не принимает, да! По Евангелию не поступают... А через то в народе тягота, обиды... Надумал, деревню бросил, пришел в Питер... Што же бы ты думал? — Не допущают. Не допущают и шабаш! Хотел как-нибудь инако да

 

— 116 —

 

смелости нет... Што хошь, нет смелости да и только!

Известные события последних лет не могли, разумеется, пройти незамеченными Сютаевым. Стремясь разгадать неведомый, сокровенный для него смысл этих событий, Сютаев тщетно пытается уяснить себе причины этих страшных катастроф, кровавым следом прошедших пред нашими глазами.

— Ишо есть люди, особенные, на штундистов схожи по названью.. Хто говорить — они из господ, хто — из поповичей... По Питеру ходят... Как бишь их... Да, штунденты!... Верно, верно — штунденты!... Слыхал?

Я сказал, что слыхал, объяснил ему, что это за люди, и затем спросил его, не знал ли он кого-нибудь из этих «штундентов».

— Нет, ни единого не знавал... Только люди бают, што энти самые штунденты говорят: царя не надо... Не надо, говорят, царя... Кажись, царь ничего худого нам не сделал. Ну, не надо... Ладно... Што-жь тогда будет?... Вот про меня тоже говорят: он царя не признает, власть не признает. Только этто не верно: я злой власти не признаю, а добрую власть я признаю.

Теперь Сютаев, вследствие тех возражений, которые ему приходится постоянно слышать от православных о том, что «начальство не допустит» до устройства «обчей жизни», о которой он мечтает, — начинает все чаще и чаще задумываться на тему о начальстве и власти.

— Какой тут вред! — говорит он. — Было бы за что гнать-то... Начальство должно понять, рассудить все должно. Тут вреда нет никакого. Окромя пользы нет ничего. Нужно собраться

 

— 117 —

 

всем верным, нужно жисть устраивать. Может за этто и пострадать придется, только на это не глядеть.

— Быть тебе судиму, Василий, — вслушиваясь в эти речи и покачивая головами, говорят ему знакомые мужики.

— Я суда не страшусь!... На суду должны все рассмотреть. Соперники — священники, али другие какие народы — должны тут же становиться... Желал бы я суда! Надо все рассмотреть... Тихон Задонский — не спутавши ли он какое слово? Али в Евангелии — так ли все?... Подтвердить надо!

— Ишь что выдумал! — возражают ему на это разные «полированные» люди, в роде Ивана Зиновеича. — Как же, жди, будет тебе уголовный суд Евангелие разбирать!... Ведь ишь чего захотел!... Да где-жь энто слыхано?

— Должон все рассмотреть... Все должон по порядку рассмотреть! — с жаром, с уверенностью заявляет Сютаев.

— Чу-удак!... Да коли закон воспрещает?

— Ах, брат, да ведь этто переменить должно, все по порядку переменить! Коли добрая власть, она должна тебя послухать, должна переменить...

 

———

 

 

XI.

„Искание правильной веры".

 

 

Как-то раз я спросил Сютаева, давно ли он научился грамоте.

— Двадцати лет я женился и сряду же начал учиться, — отвечал Василий Кириллов.

— Зачем же ты надумал учиться?

— Хотелось Писание читать... Нужно, думаю, познать закон Божий. Неверно мы живем, — ох, неверно! Надо познать закон Божий, — не будет без того спасения человеку... Ладно. Купил азбуку, начал кое-што разбирать. Пошел в синодальную лавку...

— Где это было?

— В Питере. Купил Евангелие, Тихона Задонского купил. Начал читать Евангелие, — ну, только вижу, все не так мы живем.

— Кто же тебе посоветовал эти именно книги купить?

— Священник в Питер. «Купи, говорить, ты Библию, Евангелие...» А я говорю: «От Библии-то, бают, люди зачитываются». — «Не верь, говорит, этому: мы век свой читаем да не зачитываемся».

 

— 119 —

 

— Ну, и что же, понравилась тебе Библия?

— Разные книги доводилось читать, но только лучче Евангелия не нашел... Тихон Задонский тоже остро пишет... Купил Евангелие, стал вникать, вникать и нашел ложь в церкви, ложь кругом, во всем ложь!.. Стал я искать правильной веры... Долго искал!... Только вижу, христианин дерется, еврей дерется, старовер дерется, православный дерется... Во всех верах раздор, убийство идет... Нет ни одной правой!... Языком вси веруют, а делов нет... А вера — в делах, вера — в жизни... В церковь можно ходить, можно и не ходить, а жисть нужно наблюдать... Правда штобы на всяком месте была, правда! Правда да любовь, — энто пушше всего...

— В ту пору я в Питере жил, маклачил; деньги наживал... Доверие мне от хозяев было большое. По четырнадцати тысяч доверяли. У Корфа манумент делал... У нас лавка была своя на Волковом, манументами торговли... Цельные три года торговли, только и думали о том, как бы капиталу нажить побольше... В лавке-то у нас сын сидел, Митрий. Только он говорит: «Согрешаем, отец, — ох, согрешаем!... Много, говорит, греха в торговли. Надо, говорить, бросить...» Я говорю: «Хоть ишо годок поторгуй». — «Нет, говорить, не могу, — трудиться пойду...» И пошел.

— Что ж он теперь делает?

— Камень долбит, — каменотес, — отвечал Сютаев.

Он вдруг замолчал и задумался.

— Да, долбит... Только и тут неладно, — проговорил он в раздумьи.

— Отчего же неладно?

— Как тебе сказать?... На совесть работать,

 

— 120 —

 

без ряды, — вместо пятидесяти хозяин двадцать даст... Наниматься... а што о наемниках-то сказано? — Наемник — хищник... Надо, штобы найму не было, штобы все значит сообча было... Когда найму не будет, тогда и злобы не будет...

— Какой же грех в торговле? — спрашивал я Сютаева.

— Обман!... Хоть у нас, к примеру: вещи были дорогие — памятники, манументы... Испортишь бывало, расколешь, а бросать жалко. Заделаешь, чтобы не видать было, и продаешь так... Другой божится, што все хорошо, а у самого... Сютаев махнул рукой.

На это я возражал, что можно торговать «честно», не прибегая к подобным грубым обманам. Но Сютаев не соглашался со мной и доказывал что всякого рода торговля непременно основана на стремления получить «прибыток», то есть возможно больший процент... А взимание процентов (рост), по мнению Сютаева, страшный грех. «Энтого» не будет со временем, не может это остаться. Не может остаться такой порядок вещей, при котором один живет «дарма», не трудясь и не работая, на готовый капитал, на проценты, а другой бьется до кровавого лоту из-за каждого куска хлеба. «Все должны сами трудиться, сообча, — единство должно быть» — «за капиталом не гоняться, потому в капитале — наша погибель».

— Покончил торговлю, — рассказывал Сютаев, — деньги все кой-куда извел и домой, в деревню, поехал.

Куда и как «извел» он деньги, вырученные от торговли «манументами», Сютаев обыкновенно не говорит; но люди близкие к нему рассказывают, что по окончании торговли Сютаев около

 

— 121 —

 

1.500 рублей (все, что у него осталось от торговли) роздал нищим в Петербурге; затем все имевшиеся у него векселя он изорвал в клочки.

Освободившись таким образом от ненавистного ему «прибытка» и «капитала», Василий Кириллов бросил Питер и отправился домой, на родину.

— Приехал в деревню, — говорит он, — вижу, любви у нас нет, — все за мздой гоняемся... И стал я разбирать: энто к чему, то к чему... Стал с людями советоваться, у свяшшенника стал спрашивать: «Батюшка, говорю, рассуди мне: как энто понять? Как нам добрыми быть, как нам луччими быть?..» Вижу, много мы исполняем, только все пользы нет... Перво-наперво крест носить бросил.

— Отчего так?

— Лицемерно это: на вороту крест носим, а в жизни не несем, — за правду не стоим, за правду не терпим... К чему же носить?.. Ребенок о ту пору родился. Люди говорят: «крестить надо...» Думаю умом: зачем крестить? Мы все крещены, а живем хуже некрещеных. Крестились, а грех делаем, — какая польза от энтого?... И бросил крестить.

Так мало по малу отрешался Сютаев от установлений православной церкви, так шаг за шагом шло его отпадение от господствующего вероисповедания. Хотя официально он по-прежнему продолжал числиться в среде верных сынов господствующей церкви, но сердцем он уже далече отстоял от нее; в этом сердце все сильнее и сильнее назревало чувство полного неудовлетворения, — назревало по мере того, как определялись его альтруистические порывы, как постепен-

 

— 122 —

 

но крепла его мысль. Связь дорывалась... Достаточно было самого незначительного повода, чтобы вызвать его на окончательный разрыв с церковью, от которой, ему казалось, веяло холодом, мертвою формой. И действительно, за поводом дело не стало.

— На празднике это было, — рассказывал Сютаев. — Священник по дворам с крестом ходил. Пришел к нам в избу. Посадили его в большой угол и стали спрашивать... Может он, по праздничному делу, хмелен был, только он ни синя пороху не мог мне рассказать — как, што... Стал я его о крещении спрашивать: «Какого ишо, говорит, тебе крещения нужно? Палкой окрестить тебя, што-ли?» — Я ему резонты выговаривать стал... — «Знал бы, говорит, в купели тебя утопил». И почал браниться, — всячески называл: и дьяволом, и чертом... Я все молчу... Как перестал браниться, я ему и говорю:«Батюшка! объясни ты мне ишо одно место, и читаю ему из Послания к Евреям...

И Сютаев прочел 1-й стих 10-й главы Послания к Евреям: «И всякий священник ежедневно стоит в служении и многократно приносить одни и те же жертвы, которые никогда не могут истребить грехов».

— О чем, говорю, тут сказано? О каких жертвах? Не о причастии ли мол? — и даю ему в руки Евангелие.

Он взял, прочитал, да ка-ак шваркнет его на пол, прямо под порог. — «Яйца курицу не учат!» — говорит...

— Страх меня взял... — «Што ты, батька, наделал? — говорю... А-я-я-я, грех какой!... Ведь это ты слово Божие!... Ведь оно у тебя в алтаре

 

— 123 —

 

стоит, на престоле... энто самое только што корешок в бархате... Так-то ты почитаешь Христовы слова!... Ну, говорю, с энтих пор я тебя не приму, нет!... Не учитель ты, а прямо сказать — волк! Слепец!.. А слепец слепца ведет, оба в яму упадут... Не надо мне  тебя!...»

До сих пор Сютаев не может говорить об этом покойно; до сих пор в голосе его слышится сильное волнение каждый раз, как только заходит речь об этом случае из его жизни.

— С энтой самой поры и в церковь перестал ходить, вовсе бросил...

Так постепенно совершилось отпадение Сютаева от церкви. Ни пашковцы, ни штундисты не играли тут ровно никакой роли. Сютаев оставил ездить в Питер еще задолго до того времени, как Пашков впервые выступил на сцену в качестве проповедника; он ни разу не был на его проповедях и собраниях. Затем ни в Киеве, ни в других местах распространения штунды Сютаев также никогда не бывал и ни с одним из штундистов никогда не встречался. Только год тому назад узнал он о существовании на свете штундистов: сыновья его прислали ему из Питера несколько номеров газет, в которых сообщались некоторые сведения о штундистах. Он читал эти газеты и ему очень понравилось учение штундистов.

— С нами сходственны, — говорить он об ученьи младоштунды. — Все праведно, все истинно!

Итак, потеряв надежду добиться с помощью церкви и ее служителей ответов на те сомнения, который терзали и мучили его душу и которые в сущности сводились к вопросу о том, «как нам добрыми быть, как нам лучшими быть», — Сюта-

 

— 124 —

 

ев окончательно порывает с церковью и с ее пастырями, полная нравственная несостоятельность которых воочию раскрылась перед ним. С этих пор он уже более не обращается в ним ни за советами, ни за разъяснениями. Он еще более, чем прежде, углубляется в «писание», вникает в него, и один, сам с собою, обдумывает вопрос, который всецело овладевает его сердцем, его головой: «как сделать, чтобы грешники не грешили, воры не воровали?»

Результатом этого «вникания» и чтения, этих дум и размышлений была теория «общей жизни». Уверившись, что это именно то, о чем он так долго и так страстно мечтал, Сютаев решает немедленно же оповестить о своем открытии всех своих «ближних». Это делалось не из тщеславия, а единственно потому, что он считал себя не в праве скрывать от людей открытие, с помощью которого, как он глубоко верил, неминуемо должны были водвориться на земле и правда, и любовь, и братство. Он просил своих односельцев собраться всем вместе. Прием, употребленный им для убеждения своих слушателей, чрезвычайно оригинален. Дело происходило так.

Когда все собрались, Сютаев, обратившись к одному из стоящих подле него мужиков, спросил:

— Ты, Никита Иванов, вор?

Все не мало удивились такому вопросу, так как все знали Никиту за хорошего, честного мужика.

— Пока Бог миловал — отвечал Никита.

— А ты — вор? — обратился Сютаев к другому сосуду.

— Избави Господи! — отвечал тот.

 

— 125 —

 

— А ты как, вор? — спрашивал Сютаев следующего. Но и тот оказался тоже совсем не вором. Таким образом всех переспросил Сютаев и не одного вора не оказалось.

— И я тоже не вор, — в свою очередь заявил Сютаев, окончивши опрос. — Все мы, выходит, не воры, — продолжал он, — зачем же мы живем хуже воров? Зачем у нас замки, запоры? От кого энто мы запираем, коли все мы не воры?... Зачем у нас сторожа, зачем загороды?.. Зачем у нас межи, али опять участки?... Зачем мы всякий прутик разделивши?... И пошел, и пошел.

Нарисовав картину всех тех непорядков, какими, по его мнению, изобилует современная жизнь людей, он вслед за тем торжественно указал на средство исцеления от всех тех недугов, что удручают людскую жизнь. Мы уже знаем, в чем именно состояло это сродство, а потому я не буду приводить здесь его речей, обращенных к его односельцам. Скажу только, что эти речи заставили многих из них крепко задуматься.

Мы уже не раз имели случай убедиться, что у Сютаева слово не расходится с делом. Раз он убедился, что от крещения «пользы нет», он немедленно же перестает крестить своих детей, нисколько не заботясь о тех последствиях, которые неминуемо должно было повлечь за собою такое решение. Убедился он, что всякого рода погребальные обряды — людская «пустая» выдумка, и он тотчас же отрешается от этих обрядов, тотчас же перестает следовать им, совершенно пренебрегая теми преследованиями, которые обильным дождем сыплятся на него за столь дерзкое

 

— 126 —

 

нарушение обычая, всеми принятого, всеми исполняемого. Решил он, что война — грех, «неправда», и вот он рад, когда его родной, любимый сын открыто, смело заявляет, что его язык не повернется для слов клятвы, в которой говорится о «пролитии крови человеческой», что рука его не прикоснется к оружию; его не смущает даже мысль о том, что это геройство дорого обошлось его любимцу. Он от всего сердца «жалеет» его, как сына, а в душе гордится им, как гордится учитель своим достойным, славным учеником. Решил Сютаев, что торговля — грех, что всякого рода «прибыток», «капитал» — тоже грех, и вот он бросает торговлю, раздаете нищим деньги, вырученные не столько от этой торговли, сколько добытые тяжелым, упорным, по истине кровавым трудом каменотеса, рвет в клочки векселя, оставшиеся от торговли.

С тою же самой последовательностью относится Сютаев и к вопросу о реализации идей „обчей жизни". Проникшись этой идеей, он прежде всего спешит по возможности провести и применить ее к своей жизни. Начал он с того, что снял всякие запоры с ворот и калитки, снял отовсюду замки и забросил их, открыл клеть, открыл амбары и сараи, перестал городить „загороды". Затем он принялся всюду проповедовать эту идею. Ему удалось даже устроить целую братскую общину, основанную на общении имущества и труда во имя христианской любви, — общину, о судьбе которой мы уже упоминали в начале настоящего очерка и о которой когда-нибудь впоследствии мы поговорим подробнее. В это же время Сютаев оставил всякие занятия по хозяйству и сделался пастухом „обчого скота". У Сютаева начались по-

 

— 127 —

 

кражи. Долгое время он не обращал на них никакого внимания. Как относился он к этим покражам, можно видеть, например, из следующего случая.

Однажды через Шевелино проходила какая-то женщина. Остановилась она у Сютаева. По обыкновению, ее накормили, напоили и уложили спать. Поутру она встает и видит, что клеть стоит не запертою, амбары не заперты, сундуки без замков. Открыла она сундук и видит платья женские, платки, юбки, — соблазнилась. Вынула юбку, еще кое-что, завязала все это в „жгулек" (узел), а затем тихонько вышла из дому и направилась через поля. Но на полях, как на грех, был народ; видят — идет незнакомая баба, несет жгулек с пестрым платьем и все оглядывается. Ее заподозрили, спросили, „где ночевала", — и когда узнали, что она ночевала у Сютаева, то подозрения еще более усилились, так как всем было известно, что у Сютаева все открыто, все „настежь", не заперто. Потребовали, чтобы баба с жегулечком вернулась и дошла с ними до Сютаева, с целью удостовериться в справедливости ее слов, но баба не хотела этого сделать и попыталась бежать: тогда ей связали руки и повели в деревню, к Сютаеву. Привели. Кража обнаружилась. Приходить Сютаев и говорит:

— Зачем это вы ей руки-то связали?

— Не воруй! — говорят. — Для того воров и вяжут, чтобы не воровали.

Сютаев посмотрел на всех, покачал головой и говорит:

— А мы-то сами кто такие?... Посмотрите на себя-то, — разве мы не воры?

— На суд ее представить... Там разберут.

 

— 128 —

 

— Зачем на суд? — возражает Сютаев. — Суд в острог посадит... А окромя энтого суд ничего, не поделает. Будет она сидеть, — какая польза от энтого?.. Кабы у нас все обчее-то было, — не было бы у нас тогда воров и суд был бы тогда обчий и не такой... не то, чтобы в заключенье, и — шабаш!

— Да ты ей хоть по шее-то наклади, штоб она на предыдущее время опаску имела, — советуют Сютаеву.

Жена Сютаева, Марфа, разбирает жгулек и ворчит:

— Ишь какие воровки ходят!... Их кормят, поят, а они только и глядят, как бы стащить што...

— Полно, Марфа, браниться, — говорить Сютаев, — дай ей лучше обедать... Накорми и пусть себе идет с Богом.

Время шло, а кражи из двора и дома Сютаева не только не прекращались, а наоборот — все усиливались. Чаще всего ворами являлись прохожие, странные люди; затем свои шевелинские ребята, молодые парни из числа не принадлежащих к братской общине, тащили хлеб из сютаевских амбаров каждый раз, когда у них являлось желание выпить или опохмелиться. В конце концов эти кражи заставили Сютаева вернуться к замкам и запорам. Но он и теперь признает эти порядки ненормальными, сильно тяготится ими и скорбит сердцем об уступке, которую вынужден был сделать.

— Открыл клеть, — говорит он, — меня кругом обокрали. Должон был замки повесить... Идите за мной, сичас все отопру, все замки заброшу...

 

— 129 —

 

Эта неудача однако не прошла для Сютаева даром, — он извлек из нее полезный урок. Благодаря этой неудаче, он убедился, что отдельные, единичные попытки переустройства жизни на новых началах правды и любви не могут привести к желанной цели, если вся окружающая жизнь будет по-прежнему оставаться на тех же самых устоях неправды, злобы, „найма", „капитала" и т. п. Теперь он мечтает о том, чтобы устроить новую „обчую" жизнь в целой деревне, в целом селе или в поселке — в Шевелине, в Удальцове, или в каком-нибудь другом — это все равно, но, главное, непременно так, чтобы все селение целиком вошло в общину.

Несмотря на фиаско его братской общины, Сютаев и до сих пор остается пастухом и ничем больше, хотя теперь ему приходится пасти уже только свой собственный скот. У него много скота, он необыкновенно любить его, заботливо ходить за ним, холить его.

— Мне их жалко, суседей своих, — говорить он, — вот как жалко!.. Ругаются промеж собой, ругаются на животину, на коней... Пашут, а сами на лошадь: «стерва», «проклятая»!.. Ах, вы мои желанные! Да какая же она стерва? Какая же она проклятая?.. Господь дал, от них питаемся... Наемников нанимают пастухов, на поругание им скотину отдают... Пастухов надо выбирать добрых, благочестивых.

Односельцы просят его взять пасти и их скот, предлагают ему за это жалованье.

— Не надо мне вашего жалованья, — говорит Сютаев, — не хочу я по жалованью... Жалованье-то наемники берут... Устроим жисть по Писанию, что-

 

— 130 —

 

бы все было обчее, тогда с радостью буду гонять весь ваш скот без всякого без жалованья.

Стремление «устроить жисть» на новых, справедливейших началах, „по Писанию", „по Евангелию" — до сих пор составляет пламенную мечту Сютаева и в то же время учение об этом устройстве является главным догматом его „веры".

 

—————

 

Меня не мог, конечно, не интересовать вопрос о том, как относится окрестное население к Сютаеву и его учению. Бродя по соседним деревням, встречаясь с мужиками и бабами в поле, посещая их избы и принимая их у себя в качестве гостей, за бесконечным чаепитием я, так или иначе, почти всегда наводил разговор на Сютаева.

Известная часть населения относится к Василью Кириллову отрицательно: из них одни глядят на него так сказать свысока, другие — с насмешкой. Это большею частью наиболее богатые, наиболее зажиточные или же „полированные" люди. Припоминая их отзывы о Сютаеве, я убеждаюсь, что этих людей всего более возмущает то обстоятельство, что вот, дескать, простой, серый мужичонка, без капитала, без достатка, даже без „полировки", какую гордыню забрал в свою голову, что считает себя умнее всех — и архиереев, и начальников разных, и митрополитов и т. д., никому не верит, никому не покоряется...

Другие говорят Сютаеву:

— Ты все толкуешь, все толкуешь, а делов у тебя настоящих нет. Ты возьми да сотвори чудо, тогда мы тебе поверим. Коли ты святой, вот тебе река, перейди ее, тогда мы тебе поверим.

 

— 131 —

 

— Он Библии начитался, а ведь это такая книга, что подольше почитать ее, так, пожалуй, все бросишь, — даже, говорят, некоторые рассудком мешаются... Мы ему смеемся, говорим: уж ты лучче брось трудиться, живи духом!.. Ступай в пустыню...

Но рядом с этим можно встретить и таких людей, в которых явно замечается наклонность представить Сютаева святым человеком, угодным Богу и находящимся под Его особым покровительством.

— Много ли скота у Сютаева? — спросил я однажды молодую девушку, соседку Василья Кириллова.

— Много, — отвечала она. — Сколько уводили, уводили со двора, а все много. Они уводят, а Бог ему невидимо дает, все больше да больше посылает... Ворота ломали, с укциона продавали, чуть-што не даром отдавали... Только хто и купит его скот — и тот не возрадуется... Корову купили поведские — пала, лошадь купили — охромела, ногу сломала... Известно, уж энто Бог посылает.

Приходилось мне толковать о Сютаеве со староверами. Те чуть ли не больше всего удивляются урожаям Сютаева.

— Дивное дело — говорят они: — Богу не молится, наверное знаем, доподлинно знаем, што не молится, и креста не несет, — а хлеб родится... Чудное дело!

И они разводят руками с видом полного недоумения.

Обращался я за справками о Сютаеве и к местному начальству, к сельскому старосте; здесь мне пришлось выслушать самую лестную характеристику Сютаева.

 

— 132 —

 

— Василий Кириллов с-роду не ругался, — скверного слова от него никто на веку не слыхивал... Водкой в жисть свою не напивался... Ото всего (худого) отбегает... Всем, чем может, помогает... Странных, прохожих завсегда принимает, — никому отказа нет... Первый, можно сказать, хрестьянин во всей деревне — так аттестовало Сютаева его ближайшее, непосредственное начальство.

Далее, на мои расспросы о Василье Кириллове, слышались такие отзывы:

— Как быть, ничего худого мы от него не видим... Добру учит.

— Все хорошо делает. Одно худо: посты нарушил, иконы нарушил.

— Кабы он ишо сотворил пост да молитву, его дело было бы правое.

— Кроме добра ничего от него не видим.

— Ежели бы так-то жить, как Сютаев-то, тогда бы и судов не надо.

 

———

 

 

XII.

«Пропаганта».

 

— И хто этто печатает, хто этто составляет! — дивился бывало Сютаев, перебирая лежавшие у меня в чемодане газеты, журналы и книги. — Обо мне хто-то напечатал... Газету сын из Питера прислал... Сам читал: «Василий Сютаев» — так прямо и написано. Только одно понимаешь, а в другом месте совсем не поймешь. Все прочитаешь, и раз, и другой прочитаешь, — написано много, а не поймешь... Отчего бы этто так?... Вот в котором месте обо мне было писано, одного слова не могу крепко понять, — што хошь делай, не могу и — кончено!

— Какого слова?

— Стой ужо! — Он видимо припоминал. — Да-да, вспомнил: «про... про-по-ганта», — энтого самого слова! Што оно такое? Обозначает што, али так? К чему оно приведено?... «Про-па-ганта!..» Чуднó! «Сютаев, — сказано, — пропагантой не занимается».

Я объяснил ему значение и смысл этого слова. Сютаев внимательно выслушал меня, подумал, а потом и говорит:

— А ведь этто слово неправильно.

— Как так? Почему неправильно?

— Потому я пропагантой занимаюсь. Нельзя без энтого, нельзя без проповеди, — никак невозможно! Надо проповедовать людям... Надо друг дружку научать. Без наущенья ничего не будет.

По мнению Сютаева, как мы уже видели, нужно не только проповедовать, но и проводить свое учение в жизни; последнее как нельзя более способствует пропаганде учения. С целью доказать справедливость этой мысли, он рассказал мне следующий действительно поучительный случай.

Незадолго до моего приезда в Шевелино, к нему явился один отпускной солдат из деревни М. В. (Новоторжского уезда). Солдат этот сообщил ему, что он служил рядовым в г. Торжке в то время, как сын Сютаева, Иван, призывался к отбытию воинской повинности. Сколько мне помнится, этот солдат в числе других конвоировал Ивана Сютаева, когда этого последнего препровождали в Свеаборг. Как бы то ни было, но он вволю наслушался речей молодого Сютаева о необходимости нового «устройства» жизни с общим имуществом и общим трудом. Эти речи как нельзя более пришлись ему по душе, запали в сердце. Вернувшись в отпуск, домой, в деревню М. В., солдат начал рассказывать своим родным и односельцам все то, что он слышал от Ивана Сютаева. Родной брат его, крестьянин деревни М. В., «еще крепче ухватился» за слова и учение Сютаева; ему еще более, чем его брату-солдату, пришлась по душе мысль об устройстве «обчей жизни». И вот он начинает просить своего брата, чтобы тот сходил в Шевелино, разы-

 

— 135 —

 

скал там отца Ивана Сютаева и предложил бы ему такую дилемму: не хочет ли он, Сютаев переехать со своей родней и всеми единомысленными к ним, в М. В., чтоб устроить «жисть сообча», «без дележа и найма», или же, в противном случае, они, братья, бросят М. В. и переедут со своими семействами к нему, Сютаеву, в Шевелино, чтобы там зажить братской общиной. Вот с этим самым поручением и приходил к Сютаеву, не задолго до моего приезда, солдат из М. В.

— Что ж ты сказал солдату? — спросил я.

— Сказал, штобы на Петров день нам беспременно съехаться всем вместе, штобы потолковать да рассудить все хорошенько... А там — што Бог пошлет!...

— Ну, а покорись сын, — продолжал подумавши Сютаев, — ничего бы энтого не было. Сходи он к присяге, возьми ружье в руки, — ничего бы энтого не было. А теперь, вишь, слух пошел, разговор пошел, пересуды, в газетах пишут... Вот оно так и будет переходить друг от дружки, а там, глядь, и соберутся вси верующие вместе и устроят жисть по Писанию, заведут все обчее и не будет никого нуждающегося!

Сютаев замолчал. Молчал и я, обдумывая его речь. Только вдруг в избе раздается:

— А сыну-то, чай, за решетками невесело!

Это замечает сосед Сютаева, присутствовавший при разговоре. В тоне, каким брошено это замечание, слышится явное желание уколоть рассказчика. И действительно, цель достигнута: Сютаев, точно уколотый, вскидывает голову, пытливо, грустно смотрит в глаза соседа и — скорбная, горькая усмешка светится в чертах его маленького, точно скомканного в комочек, лица.

 

— 136 —

 

— Спасителя-то, друг, — заговорил он после длинной паузы, — живого на кресте распяли, гвозьем приколачивали, по живому телу, копьем ребро прободали...

Весьма интересным вопросом представляется вопрос о численности последователей Сютаева. Я уже говорил, что следователь по особо важным делам, производивший следствие по делу о возникновении этой секты, определяет число последователей Сютаева в 1.000 человек. Могу с уверенностью утверждать, что цифра эта чересчур преувеличена, — в действительности сютаевцев можно считать только десятками. Другое дело, если говорить о всех сочувствующих новому учению, о всех, кто признает это учение «правым», — таких можно встретить целую кучу среди населения окрестных деревень. Но дело в том, что сютаевцы только тех считают своими, кто на самом деле стремится устроить свою жизнь сообразно тому идеалу, который они выработали и который считают своим долгом проповедовать везде и всюду. Наконец многих из тех, которые желали бы открыто присоединиться к «Сютаевской вере», удерживает страх пред гонениями и преследованиями со стороны властей.

— Многие есть такие, что на дороге стоят познать Христа, — говорит Сютаев, — и познают другие; но штобы вполне — не могут.

— Отчего же?

— Гониму быть не могут... Страшатся!

Во время моего пребывания в Поведской волости, многие из последователей Сютаева находились в отлучке, в Питере, на работах, поэтому я не имел, разумеется, возможности видеться с ними. Затем, — по мотивам, понятным, надеюсь для

 

— 137 —

 

каждого, — я не называю здесь и тех из его последователей, с которыми мне пришлось познакомиться лично. Единственное исключение я сделал для Ильи Иванова, и то только потому, что о нем, как я упоминал в начал этого очерка, уже возбуждено дело местной администрацией. Что же касается до самого Сютаева, то о нем уже давно прокричали все газеты, да наконец и самые власти давно и хорошо знают его, так как вот уже несколько лет, как он постоянно судится, постоянно привлекается к следствиям и дознаниям и даже в настоящее время состоит под судом за уклонение в ересь. Мне могут возразить на это, что мой откровенный рассказ об учении и стремлениях Сютаева если и не отразится на его судьбе в виде какой-нибудь экстраординарной крутой меры, то во всяком случае может заставить суд и власти строже, суровее отнестись к этому человеку. В ответ на такое возражение я попрошу пробежать нижеследующие строки.

Узнавши о том, что я пишу в журналах и газетах, Сютаев не только не сделался скрытнее и сдержаннее по отношению меня, но, совершенно напротив, видимо еще более расположился в мою пользу, сделался еще более откровенным и словоохотливым со мною. Он не только с полной охотой дал мне разрешение описать его учение, но даже несколько раз сам настойчиво просил меня об этом. Я считал своим долгом предупредить его, что опубликование его учения может навлечь на него серьезный неприятности и даже, быть может, строгие преследования со стороны или местных властей, или духовенства. Но обыкновенно он не давал мне договорить об этом и каждый раз с жаром перебивал меня:

 

— 138 —

 

— Пустое, все этто пустое!... Сказано в Писании: «и погонят тебя из города в город, из деревни в деревню, и поведут тебя к царям и правителям...» Ну, и пусть гонят, пусть гонят!... Я не страшусь, ни капельки не страшусь!... Я рад буду. Меня куда хотите возьмите!... А ты, Александр, уж сделай такую милость, опиши...

Иногда, после своих длинных речей о «добрых и злых властях» или бесконечных толков об «обчей» жизни всех людей в мире и любви, — он вдруг смолкал и замечал мне:

— Я все думаю: помоги тебе, Господи, все этто написать, штобы вычитывать потом...

Раз как-то он, увидав у меня в чемодане оттиски моих статей о сектантстве, начал просить их прочесть. Я дал ему статью о значении сектантства, предупредивши, что вероятно многое в этой статье останется непонятным для него. Дня два он разбирал эту статью, многого, разумеется, совсем не понял, но он все-таки сумел вычитать в ней две вещи, которые необыкновенно понравились ему: это именно учение штундистов и особенно жизнь общих.

— Ну — сказал он придя после этого ко мне, — вижу, ты можешь произвести... Ах, как оно пишется, как оно пишется!... Кабы вы приехали, да этак перед народом почитали... Ах, ведь оно видно, видно... ах! Обчие-то, а-я-я!... Жисть-то какая у них!... Уж тут не куда украсть!... Нет, брат, не куда! Да и не к чему уж будет, — у всех изобилие будет.

С этих пор он все чаще и чаще начал обращаться ко мне с просьбой описать его учение. — Соверши-ка хорошую газету, Александр, — говорил он, — штобы вси познали истину!...

 

— 139 —

 

На слова Сютаева о необходимости проповедовать учение «обчей жизни», любви и мира, православные его собеседники нередко указывают ему на то, что подобного учения «власть не потерпит».

— Затеснят, — говорят они ему.

— Затеснят? — переспрашивает Сютаев и задумывается. — Этто точно, бывает, — говорить он подумавши. — И у нас здесь были допрежь люди, в Соснинке жили, по чугунке... Народ стали учить... Што ж бы ты думал? — заслали ведь, да-алече угнали!..

Он не мог мне хорошенько рассказать, чему именно учили эти засланные люди; но из его слов было ясно, что это были какие-то сектанты.

— Да, заслали, — говорить Сютаев. — Только надо проповедовать, надо научать!... «Собирайтесь и толкуйте Евангелие», сказано в Писании... Ежели берут кого и угонят, — продолжает он, — не рассмотревши, кого бы, кого бы, и все его — неправда!... Теперь опять в острог берут: сидит там, — вором выходит оттуда пуще того... Ни один не выйдет, штобы лучче, а все хуже... Пользы нет никакой... А сажают, все сажают... Высшняя власть, коли она добрая-то, должна энто дело рассмотреть...

— Люди говорят про тебя, што ты по сютаевской вере приехал... Говорят мне: угонять тебя, Василий, возьмут...

— Что ж ты думаешь об этом? — спрашивал я.

— Я не боюсь осужденья (суда). Говорят, в ссылку угонят, в острог запрут, — не боюсь. Я боюсь только одного — душу загубить. «В арестантские роты тебя», говорят мне люди.

— Чего ж вы боитесь, ребята? Ведь и там

 

— 140 —

 

люди такие же... Мало ли загнавши людей!... Иду я вечер в кузню, мужичок встретился знакомый. Остановились. — «Вас, говорит, этаких-то, слышно, угонят... В одно место будут собирать, на Капказ, на поселение». — Ну, што ж, говорю, угонят, так и ладно. Бог и там все один. И там люди... Я и там буду то же говорить... И там газеты есть, — будем вычитывать... Ребята! — говорю, — што этто вы обо мне-то все толкуете, вы о себе-то поговорите... А я не страшусь!... Вот скажите мне: закопаем тебя в яму живого, — не устрашусь!... Пусть гонять. Этто и должно... Я жду!... Берите меня, — я страдать хочу!...

 

—————

 

Наступило время отъезда из Шевелина. Сютаев предложил довезти меня до Торжка на своих лошадях. Я принял это предложение, но спросил его, что это будет стоить. Мой вопрос дал Сютаеву повод еще раз распространиться о том, какой грех, какое зло наниматься, продаваться, брать деньги и т. д. Он уверял меня, что ему предстоит какая-то надобность побывать в Торжке, а потому я не должен ничего платить ему; в заключение же он наотрез отказался брать с меня деньги. Но когда я с своей стороны категорически объявил ему, что не поеду с ним, если он не возьмет с меня платы, — Сютаев с видимой неохотой предоставил мне право определить эту плату, заметивши, что для него «чем меньше получить, тем лучче».

Рано утром пара крепких сютаевских лошадок вывезла нас из Шевелина. Еще с вечера испортилась погода, целую ночь шел дождь; дорога размякла, колеи наполнились водою; непод-

 

— 141 —

 

кованные лошади скользили по глинистой почве, и наша телега чуть-чуть подвигалась вперед. А дождь не утихал ни на минуту: он то сеялся и моросил мелкой водяною пылью, то разражался страшными ливнем. Укрытые с головы до ног армяками и полостью, неподвижно сидели мы в телеге. Чрез туман и дождевую сетку скудная природа Тверской губернии казалась еще более серой, бедной, невзрачной... Вдали, чрез туман, показалась какая-то деревнюшка.

— Что это за деревня?

— Ям прозывается, — отвечал Сютаев. — Чудная деревня! Тут почитай што все перебойкой занимаются...

— Какой перебойкой?

— Муку перебивают. Скупают в Питере гнилую да подмоченную муку, сушат ее, а потом за хорошую продают... Много греха тут! Только они энтим издавна живут. Сами энтим питаются да и детей своих тому же научают... Так зло и идет из рода в род.

И помолчавши некоторое время, он добавил:

— Потом, со временем, ничего энтого не будет... Коли любовь будет, то уж обману не бывать... Тогда и гнилой-то муки не будет.

В другом месте мы проезжали чрез какое-то большое село. Длинными рядами тянулись маленькие, жалкие крестьянские избы; среди их резко выделялись два-три дома, выстроенные на городской лад, обитые тесом, ярко раскрашенные, с разрисованными ставнями.

— Чьи это дома? — спросил я.

— Энти? — Богачей, мироедов, кулаков, по нашему.

Он поправил возжами веревочную шлею на

 

— 142 —

 

пристяжной и, обратившись ко мне, проговорил, старательно подчеркивая слова:

— Тогда у всех такие дома будут.

Я притворился, что не понимаю его намека, и переспросил, когда это тогда.

— А когда устройство будет... Когда все обчее будет... Вот когда!... А теперь богач-то на бедного и глядеть не хочет... Я им говорю, богачам-то: забыли, что Христос вьюноше сказал?... Смотрите, говорю! Капиталы вас не спасут, а только пушше загубят...

Сютаев глубоко, веем сердцем, верит в то, что «устройство» рано или поздно непременно водворится на земле... Некоторое время мы ехали молча. По лицу Сютаева, сидевшего рядом со мною, было видно, что он обдумывал что-то.

— Энто так не пройдет! — с уверенностью сказал он. — Когда ли, да будет.

На этот раз я уже не переспрашивал его, что следует разуметь под словом „энто"... В Торжок мы приехали вечером, часов в пять. Остановились в доме какой-то мещанки, которая „пускает проезжающих". Целый вечер мы провели вместе с Сютаевым. вместе ходили по городу, делали закупки; вернувшись домой, пили чай.

— Последний разок с тобой чайку напиться, — говорил Сютаев, разливая чай на блюдечко. — Может и век не видаться... — И в голосе его слышалось глубокое, искреннее чувство.

Мы начали говорить о том, как бы нам повидиться зимой. Я приглашал его приехать в Москву, куда я рассчитывал вернуться к зиме.

— Не пожалел бы ничего, приехал к тебе... Если денег не будет, — в долг залезу, а приеду, —

 

— 143 —

 

говорил Сютаев. Его мягкая, привязчивая натура так и сквозила в этих словах.

Приближался час отхода поезда. Нужно было спешить.

— Не опоздай смотри, — заметил Сютаев. — Давай я чемодан-от завяжу...

— Ну, прощай, Василий Кириллович! — сказал я и сжал его руку. — Прощай. Не поминай лихом. Помоги тебе Бог найти правду.

Старик расчувствовался.

— Прошшай, — заговорил он надтреснутым, фибрирующим голосом, — прошшай!... Да, надо выискивать правду... Выискивай истину, Александр!... Выискивай правду, — правду, штобы всем было жить хорошо на земле... И дай тебе, Господи!... Дай тебе, Боже!...

В голосе его слышались слезы. Я видел, как губы его складывались в трубочку, а шея вытягивалась вперед. Мы обнялись и поцеловались. Он еще раз поклонился, еще раз сказал: „прошшай" — и, неуклюже повернувшись, направился к двери. Как-то особенно неловко, медленно переступил он высокий порог большими, грязными сапогами, но в дверях снова остановился и, обернувшись во мне, проговорил несвязным, растроганным голосом:

— Надо дознаться придет ли Спаситель!

Это были его последние слова...

 

Москва.

10 ноября 1881 г.

 

Изд: А.С.Пругавин. «Религиозные отщепенцы. Очерки современного сектантства. Выпуск первый», М., Издание «Посредника», № 656, 1906.

Оригинал в формате DjVu: http://relig-library.pstu.ru/modules.php?name=1228

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)