Александр Степанович Пругавин

Религиозные отщепенцы

Выпуск первый

 

Сютаевцы

 

 

 

Оглавление.

———

 

I. Газетные известия....................................................... 3

II. На пути к сектантам.................................................... 7

III. О чем говорят в деревне......................................... 23

IV. У батюшки................................................................ 34

V. Первые знакомства.................................................. 48

VI. Сютаевское евангелие............................................ 60

VII. Проповедники любви, мира и братства................ 82

VIII. Деревня Шевелино................................................ 94

IX. В семье Сютаева..................................................... 98

X. Теория о добрых и злых властях.......................... 107

XI. Искания правильной веры.....................................118

XII. „Пропаганта"......................................................... 133

 

———

 

 

I.

Газетные известия.

 

В 1880 году газетами, со слов «Тверского Вестника», было передано известие о появлении в Новоторжском уезде новой религиозной секты, названной «сютаевскою» по имени основателя ее, крестьянина деревни Шевелина, Василья Кириллова Сютаева.

Известие это сразу обратило на себя внимание всех интересующихся движениями народной мысли, так как новая секта, судя по сообщению местной газеты, захватывала не одну только религиозную сторону, но в то же время представляла весьма значительный интерес и в чисто-бытовом, социальном отношении.

В области религии новые сектанты, по сообщению «Тверского Вестника», являются рационалистами: они отрицают церкви, иконы, таинства, не

 

— 4 —

 

признают православных обрядов, священников и т. д. В бытовом же отношении наиболее характерными чертами учения сютаевцев представляются их взгляды на собственность, на войны, а также их отношение к другим народностям и вероисповеданиям.

Усвоив себе евангельскую точку зрения на собственность, сютаевцы говорят: «у человека нет ничего своего, а все Божие, все создано Богом для всех вообще». Руководствуясь этим убеждением, они не запирают даже своего имущества и всякий имеет право взять, что пожелает, не спрашивая позволения того, кому это принадлежит; они не отказывают ближнему в помощи, требуя только того же по отношению и к себе.

Всех людей сютаевцы признают братьями: турок, язычник — для них также брат. Война, по их мнению, величайшая несправедливость, грех против заповеди «не убей».

Наряду с этими, хотя и краткими, но все-таки вполне правдоподобными, сведениями в статье местной газеты приводились относительно новой секты такие данные, которые невольно заставляли усомниться в справедливости сообщаемых ею фактов. Так, между прочим, сообщалось, что последователи новой секты отрицают будто бы Евангелие и что единственные книги, которые они читают и которым они верят, это — книги Тихона Задонского и Катехизис митрополита Филарета. Между тем в этой же самой статьи говорится, что «сютаевцы стараются уложить свою жизнь в нравственные рамки Св. Евангелия» и что они почти наизусть знают переведенное на русский язык Евангелие, постоянно цитируют его и толкуют. Такое резкое, грубое противоречие не могло не по-

 

— 5 —

 

ражать читателя и невольно заставляло каждого с недоверием отнестись и к остальным частям сообщения.

Спустя два-три месяца после появления в печати статьи «Тверского Вестника», в одной из петербургских газет («Молва» № 245) была помещена корреспонденция из Торжка, в которой сообщено было несколько новых фактов о жизни и учении сютаевцев. Именно сообщалось там, что в 1876 году, по доносу местного священника, возникло дело по обвинению сектанта крестьянина Василья Сютаева в том, что он отказывается крестить своего внука. На допросе Сютаев показал, что не крестит внука потому, что в Писании сказано: «Покайтесь и пусть крестится каждый из вас», а ребенок каяться еще не может.

Окружный суд, в который поступило дело, нашел, что Сютаев не подлежит уголовной ответственности (по 1004 ст. уст. угол. суд.), а только назиданию и увещанию со стороны духовного начальства. Но в 1877 году тот же местный священник делает новый донос полиции, в котором пишет, что Сютаев распространяет свою ересь, и что секта эта — «не евангелисты, а социалисты», которые не признают властей.

Началось новое следствие, при чем оказалось, что семья Сютаева прежде была дурного поведения и пьянствовала, а теперь направилась к добру, что в доме у него и других службах нет никаких запоров, а имущество остается в сохранности и соседи уважают его за то, что он старается помочь каждому бедному. Один из последователей Сютаева, отставной солдата. К. *), рассказывал о

 

*) Здесь, очевидно, ошибка: солдата, о котором идет речь в корреспонденции, зовут Сергеем Матвеевым Луневым.

 

— 6 —

 

себе, что прежде был он торговцем-кулаком, при чем не считал грехом обвесить и обмануть покупателей; но, как только из чтения Евангелия познал Бога и истину, бросил торговлю и занялся хлебопашеством, в котором нет греха. «В раскол его никто не совращал, но по случаю отказа священника крестить младенца сам крестил его, а после такого же отказа в похоронах сам похоронил свое дитя. От церкви отстал потому, что там — стяжание, а не любовь».

Вот и все, что появилось до сих пор в печати относительно новой секты. Но как ни отрывочны эти сведения, тем не менее они вместе достаточны для того, чтобы заинтересовать новою сектой каждого, кого только занимают вопросы о том, что всего более волнует и мучит современную нам народную мысль, о чем страдает, о чем болеет народное чувство в переживаемую нами тяжелую, трудную пору...

———

 

II.

На пути к сектантам.

 

16-го мая я приехал в Тверь. Здесь первый визит — к известному знатоку местных условий края, В. И. Покровскому. С самою любезною готовностью сообщил он мне все, имевшиеся в его распоряжении, сведения и данные о местности, где возникла новая секта, и о тех условиях, среди которых живет тамошнее население *).

По отношению к сютаевцам меня прежде всего интересовал вопрос о том, насколько было самостоятельно возникновение новой секты и не имели ли при этом место какие-нибудь посторонние, случайный влияния, а также не играли ли при этом какой-нибудь роли существующие в крае разные раскольничьи учения и толки. О последних я думал найти хотя какие-нибудь сведения и указания в «Трудах» местного статистического комитета, но, к сожалению, совершенно ошибся в своих рас-

 

*) Считаю при этом своим нравственным долгом гласно выразить признательность за оказанное мне содействие в моих исследованиях г. губернатору Афан. Ник. Сомову, В. И. Покровскому, В. Н. Линде и барону фон-Мирбах.

 

— 8 —

 

счетах, так как в изданиях комитета не нашлось решительно никаких данных по этому вопросу, за исключением обычных ведомостей о числе раскольников. Тверской статистический комитет, руководимый г. Покровским, сделал весьма много для серьезной разработки вопросов, относящихся до экономического положения края и отчасти его истории, но до сих пор оставлял в стороне исследование местного раскола.

Производивший следствие о сютаевской секте следователь по особо важным делам, г. Губченко, в разговоре с нами, высказал предположение о возможности влияния штундистов и пашковцев на возникновение новой секты.

«Жители деревни Шевелина, — говорил г. Губченко, — по ремеслу каменщики; ежегодно они уходят на заработка в разные концы России, между прочим бывают и в Киеве, а, бывая там, они легко могли встретиться со штундистами и заимствовать от них главные основания их учения... Затем они бывают в Петербурге, знают о Пашкове... Пашковцы не раз присылали в Тверь разные книжки для передачи сютаевцам».

Из всего, что говорил мне г. Губченко о новых сектантах, было ясно, что у него сохранилось доброе, хорошее воспоминание о Сютаеве и его ближайших последователях. Все, что он рассказывал мне о жизни этих людей, — все это рисовало их в самом привлекательном свете. Мне казалось даже, что он чересчур увлекался и заметно идеализировал сютаевцев. Передаю кое-что из его рассказов.

— Во время своих приездов в Торжок, я обыкновенно останавливался у одной мещанки, шапошницы (бедная, пожилая баба, которая живет

 

— 9 —

 

шитьем шапок). Как-то раз она, в присутствии Сютаева, пожаловалась на свое одиночество, на бедность, на то, что у ней нет никого, кто бы помог ей... «Вот теперь крыша течет, поправить надо, а тесу нет и купить не на что». В первый же базарный день после этого разговора у ее ворот останавливается воз с тесом: это Сютаев привез, сложил доски во дворе и, не говоря ни слова, уехал домой. Хозяйка в недоумении... Встречает она как-то Сютаева и говорит ему: «Чего это ты тес-то привез? Нешто я тебя просила? У меня денег нет тебе платить». — «А зачем мне деньги? — говорить тот. — Мне денег не нужно, для меня их хоть во век не будь». — «Да как же без денег-то? Чем я заплачу тебе? Ведь не даром же ты привез мне свой лес». — «Зачем даром... Когда мне шапка понадобится, ты мне тапку сделаешь, ведь ты — мастерица на это... Вот тебе и плата!»

— Сютаев не запирает своих амбаров: и днем, и ночью у него все открыто. Этим воспользовались соседние мужики, приехали тихонько на нескольких подводах, вошли в амбар и давай нагружать телеги мешками с хлебом. Живо весь амбар очистили, и хотели уже ехать, но вдруг откуда ни возьмись Сютаев.

— Что-ж он?

— Он входит в амбар, а там всего-на-все один мешок лежит, берет этот мешок на спину, выносит из амбара и кладет на телегу. — «Коли вам нужда, берите, Бог с вами! — Мужики взяли, уехали, а на другой день снова приехали, привезли хлеб обратно, говорят: «мы раздумали», и Христом-Богом просили Сютаева принять от них назад его хлеб.

 

— 10 —

 

— А каких лет Сютаев?

— Вероятно, около 55 лет, но он хорошо сохранился и выглядит моложе.

— Большая семья у него?

— Да, у него несколько сыновей и дочь, красавица в полном смысле этого слова. Сыновья женаты, имеют детей. Один из них, Дмитрий, самый упорный из всех; это, можно сказать, фанатик до мозга костей.

— Есть ли последователи у Сютаева?

— О, конечно, и число их постоянно растет. Я не могу определить вполне точной цифры его последователей, но думаю, что теперь их не менее тысячи человек.

В числе сведений, полученных мною в Твери, были между прочим и официальные данные о числе сектантов Тверской губернии. По этим сведениям «раскольники разных сект» следующим образом распределяются по городам и уездам Тверской губернии:

В городе Корчеве — 2 чел. (1 муж. и 1 жен.), заштатном г. Красном-Холме — 32 чел. (7 муж. и 25 жен.), Твери — 44 чел. (21 муж. и 23 жен.), Весьегонске — 44 чел. (13 муж. и 31 жен.), Вышнем-Волочке — 56 чел. (26 муж. и 30 жен.), Кашине — 56 чел. (7 муж. и 49 жен.), посаде Погорелое-Городище — 81 чел. (30 муж. и 51 жен.), Торжке — 787 чел. (310 муж. и 427 жен.), Ржеве — 13.159 чел, (6.259 муж. и 6.900 жен.).

В остальных городах нет ни одного «раскольника», — так по крайней мере стараются уверить нас официальные данные... А вот распределение сектантов по уездам:

В Осташковском уезде — 1 чел. (какая, подумаешь, точность!), Старицком — 59 чел. (30 муж.

 

— 11 —

 

и 29 жен.), Тверском — 68 чел. (32 муж. и 36 жен.), Кашинском — 128 чел. (30 муж. и 98 жен.), Зубцовском — 161 чел. (63 муж. и 98 жен.), Бежецком — 190 чел. (42 муж. и 148 жен.), Корчевском — 234 чел. (74 муж. и 160 жен.), Ржевском — 342 чел. (158 муж. и 184 жен.), Вышневолоцком — 583 чел. (245 муж. и 338 жен.), Калязинском — 677 чел. (235 муж. и 442 жен.), Новоторжском — 775 чел. (330 муж. и 445 жен.), Весьегонском — 1234 чел. (277 муж. и 957 жен.).

Кроме раскольников в официальных сведениях значатся еще единоверцы: в Твери — 277 чел., в Ржеве — 905 чел. и в Торжке — 2194 человека. В уездах единоверцев нет. Сведения эти заимствованы мною из данных тверского губернского статистического комитета; но сам комитет не производит счислений раскольников, — он получает эти сведения готовыми от местной духовной консистории, которая, в свою очередь, основывается на донесениях благочинных, а эти последние на донесениях приходских священников. Добытые таким путем сведения входят и во всеподданнейшие отчеты губернаторов и доставляются в синод и со все высшие правительственные инстанции.

Когда я потом в уездах показывал эти сведения исправникам, становым, земцам и другим обывателям, — все они в один голос смеялись над этою статистикой.

— Семьсот семьдесят пять человек раскольников во всем уезде, — говорили они. — Помилуйте! Да у нас в одном селе Б. вдвое больше раскольников.

Получивши необходимые предварительные све-

 

— 11 —

 

дения и сделавши некоторые официальные визиты, я выехал в Торжок.

Моими соседями по вагону оказались какие-то — не то мелкие провинциальные купцы, не то богатые торгующее крестьяне. Они, очевидно, продолжали прерванный разговор.

— Недавно здесь по близости, — рассказывал один из них, — в селе Ильинском, какой случай был. Приходит мужик к священнику и просит повенчать.

«Десять рублей!» — Начинают торговаться. — «Ну, так и быть, говорит, возьму пять, а меньше — ни копейки». Мужик дает три, — бедный мужиченко, бобыль, — но поп не соглашается. Долго он водил мужика; тот не сдается, не прибавляет, — известно, не из чего прибавить-то: сам гол как сокол. Ну, хорошо, проходит этак с неделю времени. Видит поп, что мужик не в силах дать больше трешницы, соглашается венчать. Ладно, хорошо; начинает венчать. Обвел раз вокруг налоя и довольно. Жених и говорит: «Батюшка, кажись, ведь три раза кругом-то обводят, а не один». — «Это за три-то рубля, говорить, три раза?.. Нет, брат, шалишь, довольно с тебя и одного». Видит опять жених, что поп венцов не возлагает, и говорит: «Батюшка, как же это вы без венцов-то нас венчаете?» — «Это за три-то рубля, говорит, с венцами? Шалишь, брат, — хорошо и так». Так и повенчал и вина испить не дал. Тот было сунулся: «Батюшка, позвольте винца-то?» А тот на него: «это за три-то рубля винца? Ишь ты ловок! Нет, брат, шалишь». Так и не дал ничего.

Слушатели неодобрительно качали головами, приговаривая: «Ая-я-я-я! Вот так батюшка!..»

 

— 13 —

 

— Тем дело и кончилось?

— Тем было и кончилось, да барыня про это узнала, — помещица Сверчкова здесь живет, — донесла по начальству. Теперь следствие идет, судебным порядком.

— Нет, у нас в Никольском поп — ничего, — заговорил другой спутник, напоминавший по типу московского мясника, — не больно жмет... Самолюбием этим почитай что не занимается, только...

— А что?

— Рассказчик зажмурил глаза и отчаянно закрутил головой.

— Зашибает, стало быть?

— То есть в лучшем виде!.. И уж запой у него! Этакого злющего запоя я отродясь не видывал. И во хмелю — страсть! Чуть напьется, сичас в драку лезет, а не то штуку какую ни на есть произведет... Намеднясь ночью только легли спать, вдруг тревога: на колокольне набат ударили» Все село высыпало от мала до велика, — думали пожар. Глядим — ни дыму, ни огня нигде не видать... Что за притча такая?.. А колокол гудит... Побежали на колокольню; смотрим, а там батюшка, в одной рубахе да подштаниках, дует что есть мочи. — «Батюшка, говорим, что случилось?» — «Я, говорит, с женой подрался».

В вагоне смеялись.

— Дивлюсь я, — в раздумья говорил один из спутников, — куда это наука-то девается? Ведь, кажись, учат их, учат, а они — во!..

От священников разговор перешел на раскол. Я спросил о сютаевцах, не слыхали ли, мол.

 

— 14 —

 

— Как же, было слышно... Сказывали люди, что на Поведи новая вера явилась...

Но никто из моих спутников не знал даже приблизительно, в чем собственно состояло ученье новой секты. Один говорил, что новые сектанты не имеют браков, не венчают, «живут сплошь», не разбирая, жена ли, сноха ли, невестка ли, — для них, мол, все единственно. Другой уверял, что Сютаев избрал себе двенадцать апостолов, которые всюду сопровождают его и с которыми он никогда не расстается.

К вечеру мы приехали в Торжок. Расспрашивая здесь о новой секте, я узнал, что в местном присутствии по крестьянским делам производится какое-то дело, имеющее связь с появлением новой секты. По справкам, наведенным мною, оказалось следующее.

Старшина Поведской (бывшей Шевковской) волости, Павел Елисеев, вошел в уездное присутствие 29 апреля 1881 года с рапортом за № 664 такого содержания:

«Сельским обществом крестьян деревни Удальцова (передаю с буквальною точностью) избран в должность сельского старосты крестьянин Илья Иванов, не признающий христианской веры, а придерживается под названием какой-то сютаевской. Жена Иванова, Авдотья Андреева, заявила, что муж ее обращается с нею жестоко, а равно и с дочерью, из-за того именно, что они не веруют по его обряду. Иванов переколол все находящиеся в его доме иконы, о нем мною и сообщено полиции. В виду неблагонадежности со стороны избранного сельского старосты, Ильи Иванова, к исправлению им служебных обязанностей, имею честь покорнейше просить уездное

 

— 15 —

 

присутствие о разрешении уволить его от должности».

Уездное присутствие поручило исправнику проверить донесение волостного старшины. Вследствие этого исправник, отношением от 17 мая за № 1223, уведомил присутствие, что, — как оказалось по дознанию, — в доме удальцовского сельского старосты Ильи Иванова действительно переколоты образа, а потому, находя его «неблагонадежным» исправник просил присутствие — сельского старосту Иванова немедленно уволить от должности. Присутствие, как я слышал, сделало уже распоряжение в этом смысле.

Далее я узнал в Торжке, что здесь в прошлом году родной сын Сютаева, Иван, призывался к отбытию воинской повинности и что при этом произошел какой-то скандал. Местный воинский начальник до сих пор отлично помнить Ивана Сютаева.

— Наделал мне хлопот этот Сютаев! — говорил нам воинский начальник. — По вынутому им нумеру жеребья он подлежал поступлению на действительную службу. Осмотрели его в присутствии и признали годным. Повели к присяге, но он вдруг упёрся: «Не хочу, говорить, присягать, — Евангелие, дескать, запрещаешь клясться...» Откуда это он взял, черт его знает! Уж как я его ни уговаривал, как ни убеждал, — нет ничего не слушает... Хорошо, думаю, я тебя, голубчик, и без присяги заставлю служить. — Дать ему ружье! — говорю... Что ж бы вы думали? Не хочет ружья в руки брать, наотрез отказался. «Оно, говорит, в крови, кровью пахнет». Слышите?... «Нужно, говорит, вооружиться мечом духовным». Как это вам нравится: духовным

 

— 16 —

 

мечом?!... Представьте себе роту солдат с духовными мечами!...

И рассказчик весело расхохотался.

— Что же Сютаев?

— Что Сютаев! Он все свое: «не хочу, говорит, на войну!.. Сказано: «не убей»... Это, говорить, грех смертный... Не хочу людей убивать». — Я ему говорю: дурак ты, ведь теперь и войны-то никакой нет, всю службу в казарме просидишь, век пороху не понюхаешь, войны-то и в глаза не увидишь, — из-за чего же ты артачишься?... Нет, как к стене горох! Стоит на своем и дело с концом... Что тут прикажете делать?... Засадил его в карцер на хлеб и на воду. Проходит день. Фельдфебель докладывает, что Сютаев ничего не есть: ни хлеба, ни воды, — словом, ничего в рот не берет. «Ладно, думаю, посидишь, так эта дурь-то с тебя сойдет». Другой день проходить — не ест, третий день — то же самое... Отощал до того, понимаете, что едва на ногах стоит, с трудом поднимается с лавки, а все на своем стоит... Призвал я священника и говорю ему: «Батюшка, вы знаете Священное Писание, поговорите с Сютаевым, убедите его, внушите ему, что ведь так нельзя же наконец, что ведь это... это черт знает что такое!... Ведь невозможно же в самом деле, чтобы без войска, без солдат, без... Ну, где это видано?» — Священник в полном облачении, с Евангелием в руках, отправился его усовещевать.

— Ну, и что же?

— Ах, лучше не говорите! Священник одно слово скажет, а Сютаев десять... В конце концов он просто рассвирепел и начал ужасно дерзко и грубо поносить священников и духовен-

 

— 17 —

 

ство... Я стал не рад, что затеял эту историю, и говорю: «Батюшка, уходите, ради Бога, поскорее!»

— Что же сталось с Сютаевым? Собеседник мой пожал плечами.

— Приказал выпустить его из карцера, принужден быль это сделать, иначе он непременно уморил бы себя голодом... Непременно уморил бы... Фанатик!

В Торжке я узнал между прочим, что последователи новой секты недавно устроили было в Шевелине общину, но что община эта вскоре распалась: участники ее перессорились между собой, и все дело кончилось двумя исками, предъявленными местному мировому судье, А. А. Бакунину.

Мне хотелось поточнее узнать об этом деле и потому я, прежде чем ехать в Шевелино, решил сделать крюк и отправиться сначала к г. Бакунину, который живет в имении своем, в селе Прямухине, чтоб от него получить интересовавшие меня сведения.

Щегольская тройка крепких «вольных» ямщицких лошадей в маленьком, красивом тарантасе с бубенчиками и колокольчиками, бойко понесла меня по проселочной дороге. Погода стояла сырая и холодная; хмурое, пасмурное небо ежеминутно угрожало дождем. Яркая зелень озимых полос резко выделялась на сером неприглядном фоне тощих яровых полей широко расстилавшихся по обе стороны дороги. Изможденные, жалкие лошаденки крестьянские надрывались, таская сохи и взрыхляя крепкий, жесткий суглинок. За сохами двигались какие-то странные, согбенные фигуры: это — бабы, девки-подростки, старухи.

Дело в том, что с ранней весны и до глубокой осени дочти все мужское население уходит от-

 

— 18 —

 

сюда на заработки в Питер и другая места. В селах и деревнях остается одно «женское сословие», малые ребята, да старики. Таким образом вся тяжесть крестьянской страды ложится здесь почти исключительно на одних женщин, — они одни выносят ее на своих плечах. Они пашут поля, боронят, сеют, косят, поднимают новь, рубят лес, — словом, нет такой тяжелой мужицкой работы, которую не исполняли бы здесь бабы.

— В нашем месте бабам жисть чижолая — страсть..., — говорила мне одна старуха, вволю поработавшая на своем веку. — Не приведи Господи! Бывало по полю-то ходишь, ходишь за сохой — измаешься... Лошадь опристанет, и понукаешь ее, и стегаешь — ничего неймет... Из сил выбьешься... Земля-то твердая — глина да каменьё. А особливо ежели соха неловка, худо налажена, в землю идет-задирает, — тут уж совсем беда. На одном месте час пробьешься... До того руки-то надергаешь, что домой придешь, за стол сядешь — не можешь ложкой-то в рот угодить, — так руки и дрожат, так и трясутся, словно они у тебя чужие, не, слушают... Спина ноет, на ногах жилы опухнут.

Вот она «все выносящего русского племени многострадальная мать!»

 

«Доля ты, русская долюшка женская!

Вряд ли труднее сыскать!...»

 

Род Бакуниных считается одним из самых древних, именитых родов тверского дворянства. В настоящее время братья Бакунины, особенно П. А. и А. А., являются видными деятелями тверского земства, известного своим сочувственным отношением к нуждам народа. Старший брат

 

— 19 —

 

их, Михаил Александрович Бакунин, был некогда одним из самых выдающихся и влиятельных членов знаменитого кружка, группировавшегося около В. Г. Белинского. Впоследствии, как известно, Михаил Александрович, живя в качестве эмигранта за границей, всецело отдался революционной деятельности и вполне заслуженно пользовался репутацией «апостола анархии». Недавно он умер в глубокой старости, причем до самой смерти оставался верен своим идеям.

Усадьба Бакуниных сразу переносить вас на полстолетия назад. Неуклюжие, но очень прочные каменные здания, всевозможные пристройки и надстройки, людские, длинные, широкие коридоры, обширные залы, тяжелая массивная мебель, огромные старомодные зеркала — все это говорит о том времени, когда здесь жизнь текла бойко, на широкую ногу, когда здесь было и шумно, и весело, и оживленно. Не то теперь. Несмотря на радушие, любезность и гостеприимство хозяев, какой-то таинственный дух запустения незримо носится в воздухе этих обширных зал и коридоров, а старые фамильные портреты с тихою грустью смотрят со своих стен на то, как новые запросы и волны жизни уходят с каждым днем все дальше и дальше из этих усадьб...

В делах мирового судьи А. А. Бакунина действительно оказались два дела, имевшие тесную связь с появлением новой секты. Оба дела состоят из исков, предъявленных к отставному солдату Сергею Луневу. Крестьянка Василиса Петрова взыскивает с Лунева 150 руб. 50 коп., а крестьянин Евстрат Семенов Королев обвинял Лунева в том, что тот «под видом религиозного учения выманил у него всякого имущества»,

 

— 20 —

 

и ищет возврата денег по стоимости выманенного у него имущества. В первом деле интересно показание самого Василия Кириллова Сютаева, присутствовавшего при разборе дела в качестве свидетеля. Показание это разъясняет причину возникновения исков.

«Лунев, Петрова и ее родители, — показывал Сютаев *) — по учению Св. Писания, согласились, чтобы была у них одна душа и одно сердце, и все свое имущество сложили сообща, чтобы не было между ними никакого ни спора, ни дележа, безо всяких договоров и безо всяких условий. Так у них и было, но Лунев вдруг стал отсыпать от хлеба головню, то есть лучшее зерно, под предлогом будто бы на семена. Я ему сказал, что так делать не следует, потому что нечего делить слабых и сильных, дурных и хороших, а надо смешать, и чтобы всякий брал, сколько кому надо. Лунев мне сказал, что у него на это сердце не лежит. — А коли не лежит, тогда я ему сказал, — чтоб он шел из овина, и выгнал его из овина вон. Это увидели другие и стали требовать, чтобы Лунева отделить и чтоб он разделился с нами».

Помимо этого показания ничего характерного в делах не оказалось. Прошения написаны страшно безграмотно, а показания на суде чересчур кратки и сухи. Между истцами и ответчиком Луневым состоялась на суде сделка, соглашение.

По совету Бакуниных, которые, в качестве постоянных обывателей уезда, хорошо знакомы с местными условиями, я решил поселиться сначала в селе Поведи, так как село это является цен-

 

*) Показание его привожу дословно, без изменений.

 

— 21 —

 

тральным пунктом того района, в котором так или иначе появилось учение новой секты. Ехать же прямо в Шевелино, где первоначально возникла секта и где живет сам Сютаев, я не решился, боясь на первых же порах возбудить подозрение и недоверчивость сектантов. Село Поведь отстоит от Прямухина на расстоянии 35 верст, и такое же точно расстояние считается от него и до Торжка.

Глубокою ночью мы приехали в Поведь. Все спало. Подъезжаем к первой попавшейся избе и начинаем стучать. В окне появляется косматая, всклокоченная голова.

— Где здесь можно переночевать?

— Ступайте к Ивану Зиновеичу, — он принимает...

Разыскали Ивана Зиновеича, достучались. После обычных опросов: «Что вы за люди будете, откуда Бог несет?» и т. д. нас пригласили войти. Ощупью вошли мы в темную избу. Огромная семья с детьми, стариками, снохами, невестками помещалась в одной избе. На полу лежат дети и взрослые, одни укутаны полушубками, другие просто в одном белье; с печи слышится чей-то тяжелый храп. Спертый, тяжелый, удушливый воздух «шибанул» в нос, ударил в голову. Я невольно остановился. Хозяин вздул огонь.

— Что, тяжко? — спросил он, заметив мое движение. — А мы окно откутаем, воздух-то полегче будет... Вот вам кроватка. Али на печку полезете?

На кроватке, скрытой за старым ситцевым пологом, плакал ребенок, а женский голос уговаривал и убаюкивал его. Зная по горькому опыту прелести этих кроваток, я наотрез отказался

 

— 22 —

 

от предложения и выразил непременное желание лечь на пол. Мой ямщик избрал печь.

— На пол! Ну, так ложись сюда... вот сюда, на тулуп... Баушка, а-баушка! — говорил Иван Зиновеич, потрогивая спящее на полу тело, укрытое целою грудой грязных лохмотьев, — подвинься маненечко, пусти барина... Она у нас древняя, за сто лет... Верно слово: сто второй год изжила... Дал Бог веку!... Не дослышит малость... Ну, ложись рядом со старухой... Хе-хе-хе... Ничаво, она подвинется, ложись!...

 

———

 

III.

О чем говорят в деревне.

 

Я поселился в Поведи у одного из родственников Ивана Зиновеича, бедного мужика, изба которого приходилась как раз с краю села, над самыми полями. Мое появление в селе не могло, разумеется, не вызвать среди крестьян множества всевозможных толков, предположений и пересудов.

Очевидно, все были убеждены, что в моем лице они дождались нового начальства, — в этом, по-видимому, никто из них не сомневался. Вопрос состоял лишь в том, какое именно начальство, «по какой части». Они видели, что это — не мировой, не урядник, не становой, не следователь, не исправник, не «член» (земства), не доктор, — кто ж это такой, наконец? Мужики недоумевали, ломали головы и создавали самые невозможные предположения относительно цели моего проживания в Поведи.

— И все-то он, братец ты мой, испытывает, все расспрашивает, во все вникает: как, что?... Дивное дело!

 

— 24 —

 

— Стало быть уж от начальства предоставлено, препоручено.

— Сказывают — из Питера!

— Левизор, должно полагать.

— В Шевелине, бают, скот переписал: у кого сколько коров, лошадей, овец, — все, как есть до-чиста, переписал... Что есть свиней — и тех!..

— Энто уж, видимое дело, для облога... На подать прибавка будет.

— Сказывают, со всего плата положится: с лошади плата, с жеребца, примерно, одна, с кобылы — другая; с коровы — плата, с овцы — плата... То есть со всего, со всего!

— Говорят, все чего-то пишет, все пишет, все пишет.

— Старшина сказывал, насчет будты веры приехал.

— А ты слушай больше старшину-то. Он тебе наскажет.

— Он, може, и сам-то не знает.

— А ты как думал? Таю, сейчас ему и доложат?... Как же жди, держи карман-то шире... Нет, брат, такие люди есть, особенные, тайно ездят, испытывают... Об них нихто может и не знает...

— А они порядки смотрят: где и как, — до всего касаются...

— В роде как тайна полиция, к примеру... Чуть что — сичас и готово!

— Н-да, очень даже просто... Возьмут под секрет и — шабаш.

— А не то в темну карету, да на казенны харчи...

— Да это за што же, примерно?

 

— 25 —

 

— А за то, чтобы говорил, да не договаривал... Больше бы знал-помалкивал... И слышишь, да не слыхал, — и видишь, да не видал...

— Гм... Может и он по этой части?

— Хто-ж его знает!?...

— А може он прямо от царя послан разведать доподлинно, как то-есть мужички, примерно, чего им требуется, как достаток, нет ли обиды какой, али чего прочего...

Это последнее предположение, казалось, многим пришлось по душе. Чуть ли не большинство согласилось, сошлось на мысли, что приехавший к ним неизвестный, загадочный для них человек — не кто другой, как царский посланник. Возникновение таких странных предположений объясняется теми смутными ожиданиями и надеждами, которые живут и бродят в нашем народе. Во многих местах народ ждет, что царь пошлет — и притом непременно тайно — особых доверенных от себя людей для того, чтоб узнать на местах, как живут крестьяне, не терпят ли они обид, утеснений, нужд и т. п., — словом, узнать «всю правду». В некоторых местах подобные ожидания высказываются крестьянами вполне определенно. Нынешним летом, например, мне пришлось быть, между прочим, в одном из глухих углов Бузулукского уезда, Самарской губернии. Здесь (в селе Патровке, например) крестьяне прямо спрашивали меня: «Не слыхать ли чего насчет кесаревых посланников?.. Не ходят ли, мол, они в народе?»

Как-то раз, вскоре после своего приезда в Поведь, я шел домой из деревни Удальцова, отстоящей версты на три от Поведи. Вижу какой-то старик, копавшийся на соседнем поле, оста-

 

— 26 —

 

вляет работу и идет ко мне навстречу. Поздоровались.

— Мне бы охота тебе два словечка сказать, — говорит мужик, останавливаясь.

— Что такое?

— Да насчет, значить, энтих самых делов-то...

— Каких делов?

Мужик переминается.

— Да ты говори толком, в чем дело!

Мужик вдруг принимает самый таинственный вид и, понижая голос, чуть не шепотом, многозначительно спрашивает меня:

— Ты как? От нового царя послан, али ишшо от старого?

Представьте мое изумление!...И вот я вынужден уверять этого чудака, что я никем не послан, что я совсем частный человек, писатель, нигде не служу, приехал к ним для того только, чтоб узнать о новой вере, появившейся в их волости.

Мужик внимательно, почти напряженно слушает все, что я говорю, слушает и поддакивает:

— Так... так... так-с... А ты сам отколь — из Питенбурха?

— Нет, я из Москвы.

— Из Москвы... Так, так.., А царь теперь где?

— В Гатчине.

— Где-е?

— В Гатчине. Это город такой есть под Петербургом.

— Зачем же это он туды, батюшка? На жительство, али так, на прохладу?

— На лето, на даче!...

— Гмм... Так, так, на легкой воздух!... Понимаем:.. А ты вот что скажи нам, — круто по-

 

— 27 —

 

вернул старик, — чаво ты пишешь-то? Будет ли нам льгота-то от тебя, али не будет?... Чаво нам ждать-то велишь?

Через несколько дней мне пришлось снова встретиться с этим мужиком. Поздоровавшись, он опять остановился и, глядя мне прямо в лицо, в упор, с расстановкой произнес:

— Ты что там не говори, только ты меня не обманешь.

— Да разве я тебя когда-нибудь обманывал?

— Не обманешь!... Я вижу, вижу, брат, насквозь вижу...

— Да что ты видишь-то?

— Вижу, друг... Вижу, что ты от высо-о-кого лика послан, от высокого!... Вижу.

Впрочем, по мере того, как я продолжая жить в селе Поведи, толки о «царском посланнике», о «высоком лике» и т. п. мало-по-малу стихали и, наконец, совсем прекратились. Крестьяне видимо разочаровались и успокоились. Этому главным образом способствовало то обстоятельство, что я почти все свое время начал проводить в обществе Сютаева и его последователей. До крестьян доходили слухи, что я обыкновенно записываю все то, что говорит Сютаев, и вот новое решение созрело в их голове.

— За Сютаевым приехал! — порешили они. — Сютаева возьмут, Сютаева угонят, — заговорили мужики.

— Прощай Сютаев! — говорили бабы. — Бедный ты, бедный Сютай!... И снова всплыли сначала неясные, туманные намеки и толки о «темной карете», а затем уже более определенные — о «казенных харчах».

Интересно было бы проследить, откуда и когда

 

— 28 —

 

зародилось в народе представление о «темной карете». Что это представление существует в народной массе, не подлежит никакому сомнению. В первый раз мне пришлось слышать от крестьян о «темной карете» в одной из подмосковных деревень. «Приедет, мол, темная карета, посадят и — был таков!... Столько, мол, тебя, голубчика и видали». Затем почти те же самые толки я слышал в Кемском уезде, Архангельской губернии, и, наконец, вот теперь в третий раз здесь, в Тверской губернии.

Вообще едва ли когда-нибудь ходило в народ столько всевозможных слухов и толков, как ныне Бог весть, откуда нахлынули они; Бог весть, какими путями проникают они в деревню... К сожалению, по многим причинам мы не имеем возможности поведать на этот раз о многих весьма интересных народных толках и чаяниях. Но мы приведем хотя кое-что из того, что нам удалось слышать во время пребывания в Поведской волости

— Люди сказываюсь, подушного не будет.

— Как так?

— Да так, не будешь, да и все тут... Нешто душу-то можно облагать? — Она, чай, Божья!

— Эк сказал!... Мало ли што Божья!... Все Божье, одначе оброк идет.

— А таперь отменят.

— Хто отменить-то?

— Хто!... Известно хто — начальство!

— Ладно. Ври больше.

— Право слово говорят!.. Чудак, не верит!..

— Ты бы сказал: царь отменит, — дело-то было бы в строку, — а то начальство!... Ишь...

— Мало ли чаво зря болтают.

 

— 29 —

 

— Не зря, а до самого дела. Хорошие люди сказывали... Не будет, бают, подушного, не будут больше с души брать...

— С души не будут, а с чего же будут?

— С капиталов.

— С капиталов?!

— Да, с капиталов... Чего ты дивишься-то?

— Гм... Хорошо у кого капиталы-то есть, а у кого их нет, с того как?

— У кого капиталов нет, с того ничего и не возьмут.

— Вот так!... Ловко рассудил!

— Уж куда бы лутче!...

...............................................................................................................................

— Говорят, новый царь сталоверов похвалил.

— За што так?

— За то, будты лутче за царя Богу молились.

— Пустое!...

— А може и правда!?...

— Нет, вы послухайте, говорят, за пачпорты-то будут по двадцати рублев брать.

— С человека?

— Известно с человека. А ты думал с барана, што ли?

— Полно зубы скалить, говори дело-то!... Что так больно много — двадцать рублев?!

— Затем, чтобы хрестьяне больше дома сидели, землей занимались, на сторону бы не ходили... Царь заприметил, что народ землю начал покидать, весь в Питер вдарился... Ему это не полюбилось...

— Другой и рад бы землей-то заняться, да не с чего...

— То-то и беда-то наша.

 

— 30 —

 

И разговор незаметно перешел на больное место деревни — на аграрный, земельный вопрос. За время моего пребывания в Поведской волости (я прожил в ней две недели) мне пришлось два раза вести беседы на эту щекотливую тему.

Однажды я ехал в Шевелино с одним знакомым стариком из Поведи. Толковали о том, о сем. Мало по малу разговор принял «душевный», интимный характер.

— А что, спрошу я вас, А. С., — начал старик и голос его как-то вдруг изменился: какая-то новая нота — не то нерешительности, не то таинственности послышалась в нем, — спрошу я вас: как то есть насчет земли?

— Какой земли, Иван Михайлыч?

— Примерно, есть слушок... Известно, люди болтают... Должно зря, али до самого дела?

И он с напряженным вниманием смотрел мне прямо в лицо.

Я догадывался, в чем дело; но, желая, чтобы собеседник мой определеннее высказался в этом случай, я делал вид, что не понимаю, о чем идет речь.

Иван Михайлович снова начал длинную дипломатическую канитель, которую окончил так:

— Люди бают, будто, значит, нарезки будут хрестьянам, — значит, прибавка землицы выйдет... Правда, али нет?

— Где же земли-то возьмут для новых нарезов.

— Это точно, где ж ее возьмешь!... Известно, с глупости болтают... Н-ну, ты, одер! — и Иван Михайлович без всякой видимой нужды вытянул кнутом буланую кобылу, бойко втаскивавшую на горку нашу телегу.

 

— 31 —

 

Помолчали. Но минуту спустя Иван Михайлович, перегнувшись через телегу и наклонясь к моему лицу, произносит:

— Будто, значит, от богатых... Маненичко этак... То есть чтобы всем значит хрестьянам...

— Как же это так: от одних отобрать, а другим дать? Да разве это справедливо?

— Где ж тут справедливо!... Что говорить! — немедленно соглашается Иван Михайлович, а кобыла получает новый удар возжей. Но, помолчав немного, он уже снова поясняет мне: — Говорят, что господам али купцам, значит, деньги за это самое выдадутся, что стоит, примерно, по оценке...

Я долго доказывал всю несообразность и нелепость этих слухов, ссылаясь на известный циркуляр бывшего министра Макова. Чем больше я говорил, тем все чаще и чаще поддакивал мне Иван Михайлович; но когда я кончил и заглянул в лицо своего собеседника, я понял, что речь моя пропала даром. Иван Михайлович, помолчав немного, — очевидно, из приличия, — круто перевел речь на «корма» и заговорил о сене, соломе, овсе.

Другой раз такой случай был. Мужик, который говорил мне о «высоком лике» (без сомнения, простоватый, наивный мужик), как-то в разговоре со мною спрашивает меня:

— А что на счет пустошей... как это дело будет?... Идет слушок, али нет?

— Каких пустошей?

— Известно, какие пустоша бывают... — И мужик подмигивает мне с добродушно-хитрою усмешкой.

 

— 32 —

 

— Я не понимаю, о каких ты пустошах говоришь.

— А о тех, что богаты мужики завладали... об энтих самых...

— Что же о них слышать-то?

— Отойдут они к нам, али нет?

— С чего это ты взял, что они отойдут к вам? — резко спрашиваю я.

Мужик, видимо, озадачен, — он недоверчиво смотрит на меня.

— Нешто нарезок-то не будет? — удивленно спрашивает он.

— Да откуда ты взял, что они будут-то?

— А то как же?... — И старик растерянно и вопросительно смотрит на меня... — А ведь мы... того... в ожидании...

Много вопросов назрело, и копошится, и роится в мужицких головах целая куча различного рода недоумений, мучит мужицкую душу. Едва ли когда-нибудь жизнь среди народа могла представлять такой огромный, захватывающий интерес, как именно в настоящее время. Каждый, кому только удавалось за последнее время близко становиться к деревенской среде, вероятно, согласится с нами, что теперь, на наших главах, в массе народа происходит какое-то смутное, глухое, сдержанное брожение. Несомненно, что мысль народа сильно возбуждена; этому способствовали весьма многие условия, многие события последнего времени. В воздухе деревни носится что-то новое, мало знакомое, что-то напряженное, недоумевающее и вместе тревожное... Деревня чего-то ждет... Но это не то пассивное, вялое, инертное ожидание, которое с удобством может тянуться долгие годы, целые века, — нет, в теперешнем ожидании деревни

 

— 33 —

 

бьет напряженное, страстное чувство; в нем кроется давно затаенная активная сила. Старые устои жизни шатаются, а новых нет: жизнь должна их создать и выработать...

Мы не знаем, разумеется, и не можем указать даже приблизительно, чем разрешится это брожение, в какую форму отольется оно... Знаем только, что теперь подобного рода брожение весьма часто отливается в форму особого рода учений, в основу которых обыкновенно принимается тот или другой тезис Св. Писания, говорящий о правде, любви и добре, и который обыкновенно служит для народа исходным пунктом для критики современных порядков, современного строя жизни...

Одно из таких учений и рассмотрим мы в этом очерке.

 

———

 

IV.

У батюшки.

 

Исследователю сектантства по необходимости приходится сталкиваться и иметь дело с местными священниками. В самом деле, кому, как не им, духовным пастырям, должно быть ближе всего знакомо настроение прихожан, их духовных овец?

Село Яконово, служащее резиденцией приходского священника, по здешнему месту большое, богатое село. Да и самый приход считается одним из самых «хлебных» и доходных в благочинии.

Я постучал у крыльца большого церковного дома.

— Кто там? — сурово окликнул голос из комнаты и вслед затем из окна выглянуло жирное, рыхлое, лоснящееся лицо, принадлежавшее, по всем видимостям, матушке-попадье. При виде культурного человека, голос матушки вдруг смягчился и она вежливо-слащавым тоном проговорила: — Вам кого угодно?

— Батюшка дома?

 

— 35 —

 

— Кажись, дома... Пожалуйте...

Я вошел в залу, для деревни весьма прилично убранную: крашеный пол, тюлевые занавесы, хорошая мебель.

Батюшка, как оказалось, «отдыхал», то есть попросту спал. Его разбудили, и он вышел ко мне заспанный и всклокоченный. Передо мною стоял длинный, костлявый, но жилистый и еще крепкий старик, лет под шестьдесят, с крохотною головой, с красноватым крайне помятым, дряблым лицом и шаршавою, тощею растительностью на подбородке. Маленькие, жидкие, торчащие в разные стороны косички, мутные, испещренные мелкими кровяными жилками, глаза, большой, широкий, беззубый рот и какой-то шрам на носу — делали наружность батюшки далеко не презентабельною. Движения его были медленны и неуклюжи; говорил он глухо, неразборчиво, шамкая, постоянно останавливаясь и подыскивая слова. В довершение всего, от него сильно попахивало тем специфическим «душком», который обыкновенно является у людей, сделавших постоянною привычку «к чарочке»; а его старый, на вате, казинетовый подрясник, неуклюже сидевший на его нескладной фигуре, казалось, весь был пропитан запахом тютюна.

Отрекомендовавшись, я попросил было его рассказать все, что ему известно о состоянии сектантства в его приходе, но тот час же должен был убедиться, что батюшке не под силу сколько-нибудь связный, последовательный рассказ. Пришлось задавать отдельные вопросы.

— Староверы есть в вашем приходе?

— Староверы!... Какие они староверы?... Наша вера — православная — самая старая, старее ее нету.

 

— 36 —

 

Наконец, с немалым трудом мне удалось добиться следующих данных. В Яконовском приходе староверы живут в четырех деревнях: в Бавыкине, Сельце, Насывкине и Головорезове. О сектах и толках, на которые распадаются староверы, батюшка имел самые смутные представления. По некоторым признакам, однако, можно было заключить, что в двух первых деревнях, Бавыкине и Сельце, живут беспоповцы, а в остальных двух — Насывкине и Головорезове — последователи поповского толка. На мои расспросы о жизни и учении староверов батюшка категорически заявил, что он ничего по этому предмету не знает, так как никогда не бывает у них и «совсем не знается» с ними.

— Ведь теперь им свобода! — с недовольною миной говорил мой собеседник. — Что хотят, то и творят: сами крестят, сами венчают, сами хоронят... Нас не зовут... Все разрешено, все!... С 1867 года дозволение вышло... Бумагу подавали, — ну, их и отписали от церкви. С этой поры мы их и не касаемся... А прежде и крестили, и хоронили все мы, — без нас они ничего не могли: хоть и крестили они, и венчали по-своему, да все тайком, тихонько, крадучись, а уж теперь — въявь стали, никого не боятся, ни-ко-го!

— А много ли староверов в этих деревнях?

— Бавыкино как есть все заражено. Я туда и не езжу никогда, — ну их!... Каждый раз мимо проезжаю, как от зачумленных все равно... В других деревнях поменьше.

— А что вы скажете о новой секте, появившейся у вас?

— Это о сютаевской-то?

— Да, о ней... Что эта за секта?

 

— 37 —

 

— Это-то?... — Батюшка с минуту помолчал. — Да это... это уж прямо сказать — нигилисты!

— Как нигилисты?

— Н-ни-гилисты, как есть настоящие нигилисты!... Ни Бога, ни царя — никого нет, никого знать не хотят... Вот какая это секта!

И батюшка раздраженно поднялся с места и направился в соседнюю комнату. Через минуту он явился оттуда, держа в руках старый, засаленный кисет, сшитый из разноцветных ситцевых лоскутков. Развязавши кисет, батюшка начал дрожащими руками свертывать «цыгарку» из обрывка какой-то ученической тетради.

— Не потребляете? — спросил он меня, кивая на кисет.

— Нет.

— Корешки... От них вреда человеку нет... Может, папиросы уважаете?

Я отказался и постарался направить разговор на интересовавший меня предмет.

— Разве сютаевцы не признают Бога?

— Как они признают? — снова загорячился, батюшка, — Все, все превратно, все по-своему... Зачем, — спрашиваю намеднись Сютаева, — зачем ты в церковь не ходишь? — «А зачем, говорит, я пойду в церковь?... Я сам — церковь!» — Вот ты и поговори с ним... Кресту не верует, святых икон не почитает... «Это, говорит, идолы, которым вы поклоняетесь... Стану, говорит, я вашим кумирам кланяться, — как же, ждите!»... Одно слово — отступник и еретик!

Батюшка усиленно затянулся, и густые струи махорки закружились в комнатном воздухе.

— А относительно власти?...

— Не признает, — перебил батюшка, — госу-

 

— 38 —

 

дарственной власти, совсем не признает... — «Земля... — говорит: — да нешто она царская?... Земля, говорит, Божья: Бог нам дал ее, мы и должны владать...» Понимаете, к чему это он клонит-то?... Да уж что и говорить о властях, коли он закон Божий отверг, а ведь царская власть у нас на законе Божием основана.

— А я слышал, что эта секта власти признает, — попытался возразить я.

— Лицемерие!... Одно лицемерие, поверьте... Как же он власть признает, когда подати не платит, оброков не платит?

— Теперь они платят все. За Сютаевым, как я слышал, нет никакой недоимки.

— Да, это теперь, когда он увидел, что ничего ему не поделать... А прежде что? — Ни копейки не давал. Бывало старшина придет за оброком, так он ворота запрет, калитку на запор. «Не пущу, — говорит, — не будет тебе ни гроша!... Какой такой оброк? Катая подати? Куда он идут? На кого? На какие надобности?...» — Ведь вот что он затевал... Прямо сказать — бунт!

Батюшка усиленно засосал «цыгарку».

— Бывало старшина честью ему говорить: «Чудак ты, Василий Кириллов, как же без податей-то? Нешто это возможно? Нешто начальство-то может без жалованья-то служить, а?... Или члены там разные, при разных местах, без жалованья-то, а?... Али опять войско, министры?... Что они даром, что ли, будут тебе служить-то, суконное твое рыло, а?»

— Что ж он?

— Он все свое: «По мне, — говорит, — хоть век их не будь... 3ачем, говорит, нам войско, зачем членов?» Слышите?!... «Прежде, говорит,

 

— 39 —

 

безо всего без ентого жили... Нам, говорит, все это без надобности...»

Батюшка бросил окурок, сердито плюнул на него и придавил ногой.

— Право, я уж и не знаю, как это гражданское начальство может терпеть такую... этакую зловредную секту!

— Но теперь они платят подати и оброки исправно?

— Еще бы им не платить!... Сколько раз у них старшина-то ворота ломал, сколько раз имущество их с аукциона продавал... Видят, небось, теперь, что невыгодно, да-а!... Корова-то у него может двадцать рублей стоила, а старшина-то ее за десять продает; лошадь-то сорок стоит, а продают за пятнадцать, — поневоле будешь платить... Только все это лицемерие... Сын его теперь на службу не хотел идти: хоть что хошь с ним делай, хоть до смерти запори, — не присягает и дело с концом... Так и теперь без присяги служит. Одно слово — бунтовщики, смуту затевают!... И то сказать: может ли быть что доброе от человека, который... который святые церкви не признает, святые иконы всячески поносить?...

— Говорят, у него иконы стоять в избе?

— Стоят... Что ж из того, что стоять?.... А если кто войдет да перекрестится, Сютаев сейчас же и смеяться: «Ну, кому ты, говорит, кланяешься-то? Доскам-то?... Ведь это малеванные доски!» — Вот какой грубиян, богохульник!

— Таинства признают сютаевцы? — спросил я.

— Ни-икаких! Никаких не признают. К причастию не ходят, к покаянию тоже... К священному сану никакого уважения не имеют, — даже, напротив, всячески издеваются и поносят... Брак

 

— 40 —

 

отрицают, — живут все равно, как скот... «Любовь, говорят, должна быть со всеми... Нечего, мол, разбирать, сноха ли, жена ли, — все, дескать, равно».

— Правда ли это?

— Гм... Доказать этого нельзя, только люди говорят... Уж коли Сютаев дочь свою прямо, можно сказать, в разврат отдал, так чего тут путного ждать?

— Что же он сделал с своей дочерью?

— Взял парня из Удальцова, сына Ильи Иванова, — слышали, может, тоже по его вере? — взял, привел его к себе и говорит дочери: «Вот тебе, Домна (Домной дочь-то зовут), муж, ложись с ним, живи...» Почитал чего-то из Евангелия... «любите, говорит, друг дружку, почитайте, — да и шабаш... «Ступайте, говорит, с Богом, — будет с вами любовь супружеская...»

— А давно ли Сютаев отпал от церкви?

— Да лет шесть уж будет.

— А прежде как он жил?

— Прежде? — Прежде был христианин ревностный, да и к церкви у него усердие было большое... Можно так сказать, что он ревностнее всех был к церкви... А потом стал отпадать, да отпадать, и совсем отшатнулся, вовсе совратился...

— Как же он совратился-то, где?

— Я и сам добивался, где это он почерпнул эту самую ересь, и дознался-таки.

— Где же?

— В Питере, от барона...

— От какого барона?

— Этого я уж не могу сказать... Только верно знаю, что от барона; а уж какой барон — Бог его ведает... Сютаев у этого барона шесть лет

 

— 41 —

 

работал, монумент делал... А теперь-то оказалось, что барон-от — нигилист!

— Как же это оказалось?

— Люди говорят. Доказать этого, разумеется, нельзя... Слышал я только, что этот барон Евангелия рассылает по деревням.

— А есть ли последователи у Сютаева?

— Как не быть!... На худое-то у нас всегда много охотников. На доброе-то нет, а на худое — всегда!.. Теперь так можно сказать, что вся деревня Шевелино погибает, — вся заразилась его лжеучением. Никто почти и на исповедь не ходит... Прежде эта деревня самая лучшая была по усердию к церкви, первая можно сказать изо всего прихода, а теперь стала последней... В нынешнем году из всей деревни всего-на-все два человека на исповеди были: две старушки — больше никого... С крестом в праздник придешь, почти никто и не молится... Бросят тебе пятнадцать или двадцать копеек, — как бы отвязаться поскорее... А другие и вовсе не принимают с иконами, а коли и примут, так сами норовят уйти из избы-то куда-нибудь на это время, пока пропоешь, что следует... И не смотрят, и не глядят на священника-то...

Затем батюшка, по моей просьбе, перечислил все те семейства, которые, по его мнению, приняли учение Сютаева. В этом перечислении ему не мало помогала матушка-попадья, сидевшая в другой комнате и оттуда подсказывавшая батюшке имена и фамилии отступников от церкви. Но при всем этом батюшка мог назвать только восемь семейств, члены которых, по его уверению, всецело приняли учение Сютаева. Семейства эти распределяются между тремя деревнями; Шевелином, Удальцовым и Запольем.

— Он хотел было и у нас в Яконове свою ересь завести, — повадился сюда ходить... Есть тут одна вдова и у ней сын молодой мужик, и мужик хороший... К ним-то он и зачастил, и зачастил... И что же? — ведь он этого мужика совсем было с толку сбил, да и старуха-то да-сдури на старости лет приняла его учение... Задумали уже бросить село и ехать в Шевелино, чтобы там, значит, жить всем вместе, устроить этакое... все общее, в роде как... в роде — эх, забыл слово-то! — вот в газетах пишут... Эх, чтоб ему!...

— Коммуна, что ли?

— Вот, вот, вот, она самая!... Ну-с, хорошо. Пришел он как-то раз сюда великим постом и сидит у вдовы... Народ и говорит: «Пойдем, ребята, Сютаева слушать, — что он там проповедует?» — Приходит в избу. А он сидит да свинину ест, — это ему нарочно на закуску дали.

— К водке, что ли?

— Нет, водку они за грех считают. Окромя чаю ничего не пьют... Как увидели мужики свинину, — «бей, говорят, его, ребята, — что это он постов не соблюдает?!...» Вытащили его из избы и давай лупить, и давай тузить, кто во что!... Смеху тут было. Ха-ха-ха!... «Крестись! — говорят ему, — крестись, такой-сякой!» А он упирается, не хочет креста положить... Они ведь кресту не веруют: «в душе, говорят, должен быть крест, в сердце...» Хорошо. Притащили его к ручью. Может заприметили на выгоне ручей у нас?... Глубокий, большой ручей... А стояла ростепель, — ручей шумит, вода так и хлещет... Притащили его к воде. «Крестись, — говорят, — такой-сякой, а не то — в воду!...» И начали его в воду окунать... Он рвется от них, а они его в воду, а вода-то холодная...

Он брыкается руками, ногами, а креститься — каналья — не хочет... Народ-от смотрит, помирает со смеху, хохочет....

Батюшка совсем развеселился.

— С тех пор полно сюда ходить, — ш-а-а-бат, — как рукой сняло!... Это, как-то на Пасхе, был я с иконами в Шевелине. Иду по деревне, а Сютаев у ворот стоит. — «Что, говорит, сборщики, ходите?...» Ведь каков грубиян!... — «Нет, мол, мы не сборщики: мы — видишь с чем — со святыми иконами». — «Зайди ко мне поговорить». — «Нет, говорю, лучше ты к нам в Яконово приходи... Помнишь, мол, как тебя поучили там? Каково выкупали-то? Здорово, небось, а? Ха-ха-ха!... Помнишь, говорю, али забыл?... Приходи, так, мол, еще не так выкупают!...» Ему не полюбилось, отвернулся и говорить не стал...

И батюшка снова смеялся тем тихим, довольным смехом, каким смеются люди при воспоминании о чем-нибудь очень приятном, отрадном.

— Правда, что Сютаев не запирает своего имущества и что у него совсем нет замков?

— Нет, теперь он эту самую глупость уж оставил, — запирает, а прежде, действительно, никаких замков у него не было, все было открыто...

— Отчего же он стал запирать?

— Красть стали... Сначала баба в амбар залезла... Баба-то, правду сказать, зашибает, захотела опохмелиться, а где взять? Знает, что у Сютаева все настежь, — ну, и идет туда. Забралась в амбар, набрала две мерки ржи, да и в кабак. А за ней и другие повадились... Запер, небось...

— Не знаете ли вы, из-за чего распалась община, которую устроили, было сютаевцы?

— С Луневым поссорились... Из-за этого и

 

— 44 —

 

распалась. Лунев жил исправно, торговал хорошо, деньжонки имел и вдруг все оставил: это его Сютаев совратил. И ведь через него Лунев чуть всего не решился, право! Он его до сумы чуть не довел... Ну, только жена его поддержала. А теперь он и сам за ум взялся: «нет, говорит, полно тебя слушать», — и, кажись, опять начал поторговывать полегоньку... Теперь у Сютаева большая дружба с Ильей Ивановым, и хоть они вместе не живут, однако я слышал, что у них все сообща, все общее. Жена Ильи рассказывала мне, что как-то Сютаев пришел к ним и говорит: «дай, брат, мне телку, — нужна, мол, мне». А тот, Илья, и говорит: «что ж, брат (у них все брат — любимое слово), обирай коли нужна», и пошел за телкой. Только тут жена вступилась. — «С чего, говорит, тебе телку? Я поила-поила, да и отдай? Да ни за что, говорит, ни в жисть не отдам! Ишь что выдумали...» Так и не дала. От этого больше у них и раздор-от идет в дом.

 — Говорят, Илья жестоко обращается с женой... Может быть, он бьет ее?

— Нет, этого у них нет... Ка-акже, ведь они все-таки того... по духу... Хе-хе-хе! Она часто ко мне ходит, жалуется, только о битье никогда слова не говаривала.

— На что же она жалуется?

— Теснит, говорит: иконы все переколол, молиться стало не на что. Все неудовольствия... Опять же на счет постов. Они не разбирают: среда ли, пятница ли, чистый ли понедельник, — для них все равно. У них круглый год масленица, каждый день молоко... А она этого не может. Вот у них и идет раздор.

 

— 45 —

 

— На каком же основании они отрицают посты?

— Гм... основание!... Захотели вы тоже от этих людей оснований! Одно они толкуют: у Бога, мол, все дни одинаковы: что суббота, то пятница — все равно; значит — ешь что хочешь! Тогда постись, когда нет ничего... Вот они так-то обо всем рассуждают. Все-то есть нелепо, все нелепо... Кто понимает, тот и говорить-то с ними не станет.

— Что, они грамотны, или нет?

— Сютаев с грехом пополам читает, а Илья — тот ничего не смыслит. Однако книги тоже имеет... ка-акже! Жена рассказывала: возьмет, говорит, в руки Евангелие, развернет его и смотрит, смотрит, как будто понимает что, — перелистывает, а сам ведь ни аза в глаза не знает!... Вздохнет, говорит, и опять на полку положит, как будто и начитался... Просто смех с ними!.. Смех и горе.

Батюшка помолчал.

— Да и то надо сказать, что от этих самых книг не малый вред идет в народе.

— Как так? — изумился я. — От каких книг?

— От Евангелий, от этих самых дешевых изданий, от Нового Завета на русском языке. Кабы они могли понимать, что к чему значить в слов Божием, тогда так, а то ведь они все по-своему, все превратно понимают, все вкривь... Вот поэтому ко вреду все и идет... Уж я, грешный человек, когда случится, отбираю у них эти самые книжки-то. «Дай-ка, мол, мне почитать, — я что-то этакого-то не видел...» А у меня их пятнадцать штук!... Возьму да и оставлю у себя, — соблазну меньше... Да, большое зло от этой сек-

 

— 46 —

 

ты... И она не выведется так... Что ж!... Преследований на нее никаких нет, никто их хорошенько не пугнет, — вот они и колобродят... Да-а, без правительства ее не искоренить...

— Какие же меры, по вашему мнению, следовало бы предпринять относительно этой секты?

— Гражданская власть может скорее прекратить... Писал я об этом преосвященному, а он отписывает: «словом, говорит, Господним, убеждением... Словом Господним!... Да ведь это легко говорить тому, кто не знает. А попробуй-ка на деле, так и увидишь, что словом-то Господним ничего не поделаешь с этими народами... Да, ничего не прекратишь с «убеждением»-то... Назначили благочинничесткий совет «для увещания»... Приехал благочинный, священники... Привезли Сютаева, семейных его, еще кой-кого... Что же? Часа три с ними бились, а толку никакого. Каждый свое, кто во что горазд... Пришли все с книжками — с Евангелиями... Бабенки — и те как кричать — беда! Благочинный их увещевает, а они и слушать его не хотят, кричат: «мы теперь новая тварь, обновленная тварь. Прежде блуждали, теперь познали...»

— Обращался я как-то к помощнику исправника. Зачем, говорю, вы дозволяете в подполье хоронить? Сютаевцы хоронят где попадется: на огороди, в избе под полами, — для них все равно... Послали урядника. Тот приехал, чаю у Сютаева попил, взял с него десять рублей, да с тем и уехал. А начальству доносит, что искал тела, но ничего подозрительного не отыскалось... Ну, слыхано ли дело, чтобы тела не найти? Ведь это не иголка. Какой же он после этого урядник? Как же начальство-то не вникнет в это дело?...

 

— 47 —

 

Ну, возьми мать: она должна знать, где дите схоронено... Взять ее, засадить, давать ей только чтобы не околела с голоду!... Небось, скажет... Нет, это что? — Поблажки!... У меня бы она заговорила! Дали бы мне жезл власти, как примерно становым, так я бы живо открыл, я бы раскопал, я... я бы им показал!... Я.. я...

И в сильном раздражении батюшка сноваr берется за кисет, снова начинает крутит «цыгарку» на этот раз еще более дрожащими руками... Я начинаю прощаться *).

 

 

*) Долгом считаю сделать здесь оговорку, что вскоре по напечатании настоящего очерка, священник, описанный в нем, был уволен от должности и на место его назначен новый, молодой и — как писали тогда — образованный и доброй нравственности.

 

———

 

V.

Первые знакомства.

 

Ha другой день моего приезда в Поведь в этом селе был какой-то местный праздник и вместе базар. Устроившись на новой квартире, я зашел к Ивану Зиновеичу. Вся семья сидела за самоваром и усердно занималась чтением. Кроме своих тут было несколько человек гостей, дальних родственников, приехавших в Поведь на базар и праздник.

Иван Зиновеич рассказывал об Илье Иванове.

— Урядник его спрашивает: «Зачем ты, Илья Иванов, образа расколол?» — А он говорит: «я им молился-молился, они меня не милуют, я взял да и расколол их, а сын в печку бросил».

При этом рассказе одни рассмеялись, другие же, большинство, сурово-неодобрительно покачивали головами. Но в хозяйке, жене Ивана Зиновеича, рассказ этот видимо взволновал всю желчь.

— Ишь какой богохульник! — горячо загово-

 

— 49 —

 

рила она, — ишь!... Нет, эту веру надоть прекратить, а то беда... Избави Бог, — и она посматривала на всех, ожидая поддержки.

Однако никто не спешил становиться на ее сторону, и Иван Зиновеич своим всегдашним тоном «полированного» человека мягко замечает:

— Не наше дело, матушка!... Это уж начальству виднее.

Он, как и большинство наших мужиков, недолюбливал, когда жена слишком резко и самостоятельно выступает в каком-нибудь важном, серьезном деле.

— Насильно, матушка, никого не спасешь, — внушительно заявляет один из гостей.

— Он (Сютаев) как быть худого ничего не производит. Все старается как ни на есть лучше, чтобы все, значить, по правде было... в мире, в согласии.

— Это верно, он правды желает, правды добивается.

— Какая тут правда, коли человек креста не несет! — возмущалась хозяйка. — Спроси ты его: есть ли у него крест-от за пазухой? Ведь у него нет креста-то!

Но Иван Зиновеич и тут не сдался.

— Да это што, — снова начал он своим примирительным тоном. — Не надо этого говорить: мало ли людей креста не носят, а закон все же исполняют. Это што! Не в энтом сила.

Эти доводы однако нисколько не убеждали его жены, — она не унималась.

— Дядя Михаила рассказывал, — повествовала она, — что это, говорит, Василий Кириллович у тебя икон-то нет в избе? Божница-то говорит, никак пустая стоит? — «Были говорит, иконы-то

 

— 50 —

 

много было, да все, говорит, признаться, вылиняли».

Хозяйка с негодованием оглядела всех присутствовавших. — Я дивлюсь, как у него язык-то не отсохнет. Вылиняли!... Ведь этакое слово сказал!

Она на минуту остановилась, чтобы разлить чай в чашки, который ежеминутно опоражнивались гостями; но, покончивши с чаем, тотчас же снова разразилась:

— Великим постом говядину трескает!.. Дивлюсь, как у него брюшина-то не лопнет!

В сущности это была женщина необыкновенно добрая, внимательная, даже, если хотите деликатная; вообще она была крайне словоохотлива и говорлива, но ее болтливость всегда была самого безобидного и добродушного свойства... А тут вдруг — негодование, желчь, чуть не свирепость. Ясно, что вопрос, о котором шла речь, затрагивал больное место.

На этот раз она даже не замечала или вернее не хотела замечать косых, недовольных взглядов своего мужа, которого вообще заметно побаивалась и который давно уже поглядывал в ее сторону, как бы желая сказать: «полно тебе, прикуси язык-то, — не твоего ума тут дело».

— Мы почитай что суседями будем с Шевелиным, — начал один из гостей, хранивший до тех пор молчание. — Видим его жисть...

— Ну, и что же? — спросил я.

— Ва-а всем поступает как следыть быть, то есть как нельзя лутче делает. Одно худо...

— Что такое?

— Иконы нарушил, посты нарушил. Кабы не

 

— 51 —

 

это, прямо сказать — первый бы человек был по жизни.

Я спросил, начитан ли Сютаев и каково он говорит.

— Говорит он... одно слово — четко говорит и от Святого Писания начитан в избытке, можно сказать.

— Резонисто говорит, — авторитетно подтвердил «сусед».

Не желая откладывать в дальний ящик, я решил в тот же день начать свое знакомство с сютаевцами и на первый случай выбрал Илью Иванова. От Поведи до Удальцова, где живет Илья, как я уже заметил, не более трех верст. Дорога веселая и красивая: по высоким зеленым берегам речки Поведи густо разбросались деревеньки: Житниково, Головорезово, Удальцово и проч. Местность привольная, слегка холмистая, поля сменяются рощами и перелесками. Белая поведская церковь, стоящая на высоком берегу Поведи, ярко светлеется далеко во все стороны. Кругом, куда ни посмотришь, всюду сочная, свежая, весенняя зелень, кажется, так вот и прыскает из земли.

Я иду по гладкой, ровной дороге, что желтоватою полоской перерезывает зелень лугов и полей и змейкой бежит по холмам. День выпал теплый и хотя беловатые тучевые облака по временам набегают целою гурьбой и закутывают солнце, но вскоре снова проносится и снова синее небо приветливо сверкает с вышины и солнце снова тает в огненных снопах своих лучей.

Вот и Удальцово. На бревенчатом углу избы висит белая дощечка, на которой черными буквами написано: «сельский староста». Я подхожу к избе

 

— 52 —

 

и осторожно, как это обыкновенно делают странники, стучу палкой в ставень.

— Хозяйка, а хозяйка!

— Кто там? Чаво ты? — послышались вопросы и несколько женских лиц показалось в окнах.

— Нельзя ли молока испить?

— Молока-то?.. Да, вишь, топленого-то нет.

— Да мне топленого и не надо. Небось с устоем есть?

— Как не быть... Ну, что же, ступай в избу.

Я, разумеется, не заставил себя задать. Вхожу. Самая обыкновенная крестьянская изба; вся обстановка ясно доказывает, что владелец этой хаты отнюдь не может похвалиться своим достатком. Голые, темные, бревенчатые стены, лавки вокруг, огромная закоптелая печь, низкие палати, с которых в одном месте свесилась пола старого, грязного полушубка; маленькие окна с зеленоватыми стеклами. Но есть в этой хате одна особенность, которая невольно бросается в глаза и поражает каждого входящего в эту избу: это — полное отсутствие икон. Правда, в переднем углу, где всегда ставятся иконы, виднеется большая полка, но на ней нет ни одной иконы; вместо них тут лежит несколько книг.

На лавках, идущих вдоль стен, сидят две красивые молодухи, хозяйка, пожилая, высокая баба, одетая вся в темном и повязанная черным платком, и сам Илья Иванов. Одна из молодух, как после оказалось, была Домна, дочь Сютаева, вышедшая замуж за сына Ильи Иванова, другая — гостья, соседка. На широкой скамейке, приставленной сбоку печки, сидит дряхлая-предряхлая старуха, мать Ильи Иванова; она сидит, спустивши ноги к полу и прислонив туловище и голову на

 

— 53 —

 

груду грязного тряпья, заменяющего ей подушку. Вся высохшая, сморщенная, с слабыми, трясущимися членами, полуглухая, полуслепая, она походила скорее на какую-то замогильную тень, чем на живого человека; казалось, в этом, высохшем, как мумия, теле не оставалось более ни одной капли живой крови. По временам она приподнимала голову, дрожавшую на тонкой, морщинистой, худой шее, неподвижно вперяла то на одного, то на другого из нас свои тусклые, слезящиеся, с красными орбитами глаза и издавала какие-то странные, стонущие звуки. Бог весть что означали эти звуки; сначала мне казалось, что она хотела выразить этими стонами ужас, который, по всему вероятию, должны были вызывать в ней вольнодумные речи ее сына; но затем я убедился, что это — не то; скорее всего эти стоны были просто жалобами на судьбу, пославшую столь долгую жизнь, что она обратилась, наконец. в тяжкое бремя. Жутко было смотреть на этот заживо разлагающейся организм.

Сам Илья Иванов — высокий, крупный, широко-костный человек. Меня поразил цвет его лица — бледный, чуть не матовый, с легким землистым оттенком; такие лица бывают у людей, которых долгое время держат в тюрьме, без свежего воздуха, без движения. Очевидно, прежде он был брюнет; но теперь обильная седина густо забелила волоса и особенно окладистую бороду и необыкновенно большие брови. С бледного лица вдумчиво и несколько грустно смотрят большие, выразительные глаза; на лбу глубокие морщины. Движения его медленны, лицо серьезно, в общем вся фигура весьма внушительна.

Поздоровались; меня попросили сесть к столу. Вскоре передо мной появилась корчажка с густым,

 

— 54 —

 

цельным молоком и деревянная ложка, носившая несомненные следы долгого употребления. Затем предложили, не нужно ли хлеба, соблазняли «мягким караваем»; все это делалось и предлагалось как-то особенно радушно, любовно.

Разговор шел о только что оконченных посевах. Но затем незаметно и мало по малу перешел на веру, церковь и священников. Сколько помнится, началось с праздников. Жена Ильи укорила мужа, что он праздников не почитает, в праздники работает.

— В работе греха не бывает, — возразил Илья. — А таких праздников, чтобы напиться, наесться — я не почитаю. В праздники нужно добрые дела творить, беседовать, советовать. А мы вина накупим, напьемся. Спор, ругань... Пересужаём друг дружку, скверные песни...

— У вас никак икон-то нет? — спросил я, взглянув в передний угол.

Все вдруг замолчали, а Илья Иванов коротко проговорил: «Нету... He держим».

Домна, которая, сидя на лавке, вполголоса переговаривалась о чем-то с гостьей, вдруг смолкла.

— Ты в избу-то вошел, небось креста не положил, — посмеиваясь, сказала она мне, — а тоже икону спрашиваешь!..

Я только что хотел ей возразить, но меня перебила жена Ильи. Она вдруг заговорила порывисто, спеша, и в тоне ее голоса ясно слышались и прорывались то раздражение, то насмешка.

— И хотел бы перекреститься, да не на што! Может и хотел бы помолиться, да не кому, — угол-то пустой стоит... Ни одной-то святой иконы нет во всем доме... На што нам иконы? Каткая от них польза есть? Мы их лутче на истопку

 

— 55 —

 

изведем, по крайней мере дровам замена... А иконы нам не нужны, — на што оне?!

Все время, как говорила жена, горькая улыбка бродила по лицу Ильи. Но он и не думал перебивать ее; когда же она замолчала, он начал:

— «Поклонитесь единому Богу... Единому Богу», сказано в Писании, — медленно, с чувством произнес он. — А народ-то иконы зовет Богами... Покланяется им.. Чает от них зашшиту себе получить... Сколько у них богов-то, подумаешь... Это уж прямо идолопоклонство выходит. В Писании сказано: «деревянные, каменные, серебряные — не боги, а идолы».

— Когда это мы Писанию-то обучились? — перебила жена. — Кажись, аза в глаза не знали, а тоже о Писании рассуждаем... Все люди, выходит, вишь глупее нас: все иконам покланяются, одни мы не хотим... Этакие мы особенные, уж видно и в правду умнее нас на свете нет... Все в церковь ходят, а мы не хотим... Зачем туда идти? Там зло, — передразнивала она кого-то.

— Да што такое церковь-то?... Ты об этом-то посуди.

—  А по-твоему што? — вызывающим тоном перебила жена.

— Человек — вот что! Люди. В нас самих церковь-то... А ты как думала? Мы сделали церковь-то вертепом: идолов там наставили, торгуем в ней... А не для торговли она дадена, а для праведности, чтобы любовь в ней была... А у нас у всех корысть, а у священников-то вдвое.

Жена вступилась за священников.

— Ты пить-ись хочешь, а им, небось, голодом жить? Надо и им как ли питаться... У них расходу-то, может, побольше твово... Пословица го-

 

— 56 —

 

ворит: купец — торгом, мужик — горбом, а поп — горлом... Всякому свое.

— Видно, ты, Авдотья, забыла, как лонись батюшка-то о прибытках своих говорил?... Кажись, при тебе разговор-от был. «Вот, говорит, у меня подрядчик, — а сам на крест указывает, — не надо его лучше: махну им, и есть двадцать копеек!»

Домна и гостья смеялись.

— Как шибай кнутом, — продолжить Илья, — все равно и поп крестом... Стало быть они слепые вожди, стало быть надо оставить их, не ходить следом за ними, — тут добра не будет: слепец слепца ведет, оба в яму упадут.

Все молчали; только хозяйка что-то бормотала про себя.

— Без покаяния человеку спасения не будет, — слышалось по временам. — Других осуждаем, а сами закона не исполняем. Ты скажи лучше, давно ли ты на исповеди-то был? Чай, забыл уж.

— Давно не был, что и говорить... Да дасть Бог и совсем не пойду. А отчего? Я тебе скажу, — обратился Илья ко мне. — Не говел я как-то, за недосугом больше, хоть и в ту пору в мыслях-то у меня уж пошлю анто сумление. Год не говел и другой не говел. Священник и пристает: «Чего ты, говорит, к исповеди не идешь? Без покаяния, брат, не спасешься, говорит, не думай, а душу, говорит, беспременно загубишь, коли на исповедь не сходишь. Прямо, говорит, в огнь кромешный уготоваешь». — Да вот, говорю, батюшка, недосуг все, ужо соберусь. — «А мы за вас, говорит, ответ должны держать и перед Богом и перед начальством. Начальство-то, говорить, ведь тоже о вас попечение имеет: отчего говорит,

 

— 57 —

 

такой-то Илья Иванов в исповедной не записан, а? Вот тут и отвечай, говорит, за вашего брата... А было бы ише за што. Ты не придешь на исповедь, другой не придет; ты ничего не принесешь, другой не принесет, а ведь мы энтим только и живем». Вижу я, куда это он клонит-то, и говорю ему: Ну, што же, батюшка, извольте, мол, получить с меня, я, дескать, не прочь, — и даю ему двадцать копеек. Он сейчас мягче стал и говорит: — «Ладно, брат, я тебя запишу, что мол был у исповеди... не беспокойся, говорит». И пошел дальше. Только я этак остановил его маненько да и говорю: — «Стало быть, батюшка, я теперь получил прощение в грехах своих? Душу-то свою теперь уж я не погублю, стало быть?» — Он как глянет на меня, смотрел-смотрел, погрозил этак пальцем и говорит: — «Ты смотри у меня, того... не заговаривайся больно! А не то, говорит, я найду на тебя расправу!» И пошел. С энтих самых пор я уж больше не хожу на исповедь. Бог с ними!

— Хоть то хорошо, что не дорого берут за спасение-то: всего-то двадцать копеек, — говорила, смеясь, Домна.

— Уж чего дешевле! — вторила ей гостья. Но она сейчас же спохватилась. — Ох, согрешила я с вами! — и стала собираться домой.

Старуха, мать Ильи, вдруг заохала, застонала. На этот раз в ее стонах можно было явственно расслышать слова: — «Смерти... смерти Бог не дает».

Обыкновенно положение таких старух и стариков в крестьянской семье весьма незавидное; семья всегда тяготится ими, так как они требуют за собой слишком много ухода. Нам случалось

 

— 58 —

 

даже нередко встречать случаи замечательно бессердечного отношения родной семьи к своим одряхлевшим сочленам. Но, — с удовольствием отмечаем это, — ничего подобного не встретили мы здесь, в семье Ильи Иванова; напротив, как он сам, так и его жена да и остальные члены семьи относились к этой развалине-старухе с полною заботливостью и вниманием, вслушивались в ее стоны и старались угадать ее желания.

Старуха, наконец, успокоилась и разговор снова возобновился. Авдотья, жена Ильи, снова начала толковать об иконах, настаивая на том, что «нигде не показано, чтобы рубить да колоть иконы на дрова».

— Нигде не показано, чтобы и поклоняться иконам, — возражал муж. — Ты веришь попам, а слову Господню не веришь, Евангелию не веришь.

— Сютаевскому евангелию не верю, — с насмешкой говорила Авдотья, — да и верить избави Бог.

— Сютаевскому!... Нешто его Сютаев писал? Евангелие-то, брат, одно для всех, — апостолы писали. Там об иконах-то прямо обозначено, не помню только твердо — где, в каком месте...

Он полез на полку, достал оттуда Новый и Ветхий Завет на русском языке и положил передо мной.

— Не знаешь ли ты, — спросил он меня, — где это показано, что деревянные и каменные — не боги?

Для меня было ясно, что он говорить о тексте, столь распространенном среди молокан, штундистов и тому подобных сектантов, это именно — о двадцатом стихе девятой главы «Откровения Иоанна».

— «Чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить», — сказал я наизусть. — Это что ли?

— Вот-вот, это самое! — повторял Илья. Он, видимо, быль очень доволен и заметно расположился в мою пользу. — Вижу я, — сказал он, — что ты в Писании сведущ. Поговори со мной о законе, сделай милость! Как ты насчет крещения полагаешь?...

По многим причинам я вовсе не желал на этот раз высказывать своих взглядов как на разные частные религиозные вопросы, так и на православие вообще (что неизбежно пришлось бы при подобной беседе), а потому, на просьбу Ильи, отвечал ему так:

— К чему много говорить о законе? Ведь сказано, что весь закон в одном слове заключается: «люби ближнего твоего как самого себя» (Послан. к Галат. гл. 5, стих 14).

Илья вдруг поднялся с места. Глаза его светились; взволнованное чувство слышалось в голосе.

— Вот это самое!... Это самое завсегда говорить брать Василий, — произнес он. — Эти самые слова!

— Кто это брат Василий? — спросил я.

— Василий Кириллов, шевелинский, Сютаев. Вот что она смеялась-то: евангелие-то, говорит, сютаевское, — этот самый. Ах, кабы ему с тобой увидаться!

Само собой понятно, что я как нельзя более был рад такому обороту. Мы условились увидаться на другой же день. Илья обещал отправиться в Шевелино и привести ко мне Сютаева.

— Будем, беспременно будем заутро. Мотри, ожидай, — говорил Илья, провожая меня на крыльцо.

 

———

 

VI.

Сютаевское евангелие.

 

За все последнее время мне пришлось так много наслушаться о Сютаеве, что, признаюсь, не без некоторого волнения ожидал я на другой день встречи с этим человеком.

Седьмой час утра. Хозяйка внесла самовар и «доложила», что пришли кате-то люди, «должно из Удальцова», и спрашивают меня.

— Веди, веди их сюда!

Дверь отворилась и вошел Илья Иванов. За ним переступить порог маленький, тщедушный человек, лет пятидесяти пяти, одетый в суконный, потертый, с узкими рукавами, туго застегнутый кафтан, из-под которого виднелись синие, пестрядинные порты и большие, тяжелые, неуклюжие сапоги; в руках он держал фуражку, какие обыкновенно носят в городах рабочие.

Все мое внимание сосредоточилось на этой маленькой, невзрачной фигуре и, признаюсь, что-то в роде разочарования, что-то в роде обманутой надежды проскользнуло в голове, — так эта фигура была обыденна, так заурядна. Во всей внеш-

 

— 61 —

 

ности этого человека не было решительно ничего сколько-нибудь выдающегося, ничего экспрессивного, если можно так выразиться; ни в его осанке, ни в его походке, ни в его манере держать себя, ни во взгляде, наконец, его простых, добрых серых глаз с белобрысыми бровями — не было ничего такого, что бы хотя сколько-нибудь импонировало вас, — ничего, что бы выделяло его из тысячи других, подобных ему, субъектов, составляющих серую массу народную, — ничего, что бы говорило, что пред вами стоить человек далеко не дюжинный, создатель особого ученья, с новыми, неслыханными в этой среде, принципами, — создатель «новой веры», пропагандист и проповедник, увлекший за собой сотни людей.

Не то рыжеватые, не то белобрысые, редкие волосы, всегда слипшиеся, всегда чем-то смоченные, зачесаны на выпуклый лоб. Худое лицо с розовым оттенком, с тонким, маленьким носом и двумя резкими морщинами, идущими от углов рта, кончалось острым подбородком, на котором торчала клином, или вернее мочалкой, небольшая, всегда скомканная, бледно-рыжеватая бороденка. На тонких, сухих губах то появлялась, то снова исчезала какая-то особенная улыбка с оттенком грусти и горечи.

Они вошли, не крестясь; даже не взглянули на образа, висевшие в правом углу. Мне показалось, что Илья Иванов был как-то особенно серьезен, сосредоточен, почти важен; в то же время заметное, внутреннее возбуждение сказывалось в его движениях, в его взглядах; не только лицо, но и губы его были совсем бледны.

Не без некоторой торжественности представил он мне своего учителя. После первых приветствий

 

— 62 —

 

мы уселись за стол и принялись за чаепитие. Дорогой я слышал от кого-то, что сютаевцы, подобно некоторым из староверов, отрицают чай и считают за грех пить его.

— Все это пустое! — заговорил Сютаев, и его обычная усмешка засветилась в глазах, расплылась по лицу. А у него была замечательная усмешка; обыкновенно в ней проглядывало какое-то горькое, скорбное чувство, чувство сокрушения, соболезнования или, если хотите, «мировой скорби»; но, когда он начинал говорить о чем-нибудь веселом, отрадном, когда он начинал подтрунивать, иронизировать над чем-нибудь смешным и нелепым, — тогда в широкой усмешке этого некрасивого, обыденного мужицкого лица появлялось столько добродушия, столько ясности, юмора и света, что, глядя на него, ваше лицо совершенно невольно складывалось в улыбку, а на душе у вас становилось как-то особенно хорошо.

— У Бога все создано на пользу человека, — какой тут грех? Всякое произрастение — для человека: и чай растет, и хлеб растет, и дуб растет, и... и лен растет, — все растет, и все для человека.

— А водка?

— Што-ж водка? — По-моему и в водке никакого греха нету. Напиваться — энто другое дело... А што бы выпить стаканчик, примерно, тут греха нет никакого.

— От водки вред идет большой, — заметил Илья Иванов.

— Вред от всего идет — не от одной водки, а от всего, от всего... Захворал ты, к примеру, — дохтур тебе и хлеба не даст, потому что от него вред, от хлеба-то... Уж на што, кажись, хлеб,

 

— 63 —

 

а нельзя, ни-ни... Хлебай одно молоко и дело с концом... А от водки, случаем, люди исцеление получают... В питье, да в еде душа меру должна знать, а греха в них нет никакого.

— Ну, а свинина как?... Неужто тоже не грех? — спросил я.

Меня интересовал ответ на этот вопрос, так как известно, что даже такие рационалисты, как молокане, считают большим грехом употреблять в пищу свиное мясо.

— Для чистого — все чисто... И свинья на пользу идет. Коли в меру, нет греха ни в чем.

— Но, ведь, о свинье, — возразил я, — прямо сказано в Священном Писании, что хотя она и имеет раздвоенное копыто, но жвачки не отрыгает, а потому должна считаться нечистою.

Сютаев, улыбаясь, выслушал цитату. — Энто где, бишь, сказано-то? — прищурившись, с хитрым видом, спросил он.

— В Ветхом Завете, в книге Левит, глава 11-я, — отвечал я.

— Так... А что Спаситель сказал? «Не то, что входить в уста, оскверняет?» человека, но то, что выходить из уст»... Почитай-ка Матвея, 15-я глава, стих 11-й, почитай... Да и у Марка то же самое обозначено, да и у Луки то же самое. Стало быть, што тут толковать!... Мы должны Спасителевым словам верить... В одном месте мне свинины дали закусить, а дело-то великим постом было, — и я ел. В Евангелии сказано: «и ежели придете в какой город и примут вас, ешьте, что вам предложат», и «ежели придете в дом, ешьте и пейте, что у них есть, и не переходите из дома в дом»... Евангелие Луки, глава 10-я,

 

— 64 —

 

стих 7 и 8. Ведь прямо сказано, чаво же мы ишо хитрить будем?

— Стало быть, по-твоему, и посты?...

— Одна наша глупость, больше ничего, — отвечал Сютаев, наливая себе в чай молока. — В молоке нет греха, поэтому можно его хлебать и сегодня, и завтра, и завсегда, когда только захотел. Убивать — грех, поэтому и сегодня грех убивать, и завтра грех, и завсегда грех... Так и мясо, так и все... А у нас малый ребенок заплачет, молока запросит, — мать сичас его в голову — хлоп! «Не знаешь, мол, сегодня какой день-то? — Среда! Завтра дам, завтра — четверток!»... Какой же это пост?

— Но, ведь, и сам Иисус Христос постился, — возразил я.

Это замечание однако нисколько не смутило Сютаева. Он отвечал (передаю лишь общий смысл его возражений), что пощение И. Христа не имеет ничего общего с постами, установленными православною церковью. Он, Сютаев, признает, что совершенное воздержание от пищи (как делал Христос) в течение некоторого времени может быть иногда очень полезно для обуздания страстей и похотей человека. Но к этому средству человек должен прибегать лишь в крайних случаях, как это делал и Христос, и притом лишь тогда, когда действительно является у него желание, известное настроение и потребность в обуздании плоти. Считать же постом известное, строго-определенное число дней и недель, раз навсегда, для всех заранее назначенных — нелепо. Точно также нелепо считать постом дни, в которые люди вместо мяса и молока «набивают себе брюхо картошкой, редькой, да грибами».

 

— 65 —

 

Когда вопрос о постах и об ограничениях в пище и питье был достаточно исчерпан, разговор, мало по малу, начал направляться на более существенные, принципиальные положения учения Сютаева.

Мне не нужно было прибегать ни к каким решительно уловкам, чтобы вызвать откровенность и сообщительность Василия Кириллова. Достаточно было с моей стороны заявить желание знать его учение, его толкование Евангелия, чтобы сразу же расположить его в свою пользу и вызвать на разговор.

Я сказал, что читал о нем в газетах, очень заинтересовался его учением и вот нарочно приехал к нему, чтобы лично познакомиться с ним, поговорить, потолковать и лично убедиться, насколько справедливы газетные толки об его учении и жизни. Он уже прежде слышал, что в газетах писали о нем: сыновья его, живущие в Петербурге, присылали ему оттуда те нумера газет, в которых были помещены известия о нем... С добродушной, доверчивою улыбкой слушал он меня; мне показалось, что он был польщен тем, что, вот, человек, Бог знает откуда, приехал нарочно только для того, чтобы повидаться и поговорить с ним. Выслушавши меня, он с расстановкой произнес:

— Господа приезжают к нам для оброка, али тело где убивши... А штобы для слова Господня — ни один не приедет, ни в жисть!.. А вот ты приехал, — дай тебе Господи!..

И мы разговорились и проговорили целый день, так-таки буквально целый день, с семи часов утра и до вечера, вплоть до шести часов, до тех пор, пока хозяйка, очевидно, потеряв всякое тер-

 

— 66 —

 

пение, вошла в избу и, спросив: буду ли я обедать, — объявила, что «шти совсем простыли, a каша выгорела и засохла вся дочиста».

С этих пор мы начали часто видаться с Сютаевым: то он приходил ко мне в Поведь, то я ездил к нему в Шевелино. До встречи с Сютаевым я все боялся, что он, напуганный судами и преследованиями, примет меня за чиновника и отнесется ко мне недоверчиво и подозрительно. Но с первого же свидания я убедился, что мои опасения были напрасны. Мой приезд не возбудил в Сютаеве и тени подозрительности, и он отнесся ко мне как нельзя более просто и вполне доверчиво; даже деревенские слухи, сделавшие из меня на первых порах какого-то соглядатая, чуть не шпиона, ни мало не испугали его.

— Люди говорят про тебя, што ты следователь, — говорил мне Сютаев. — А по мне все равно, хто бы ни приехал, хоть царь, — я принимаю всех... Думаю, што всякому нужно истину получить.

С полною готовностью вступал он в прения о вере, о жизни, о церкви, откровенно и резко разоблачал он всякого рода «неправду», гнездящуюся, по его мнению, в церкви и в жизни, и с полною охотой, с необыкновенною любовью развивал план того «устройства», которое непременно должно явиться на месте нынешних «непорядков», чтобы даровать веем людям мир и любовь.

Итак, послушаем сначала, что говорит Сютаев о церкви и каково его собственное учение о вере, его «евангелие», как, смеясь над ним, называют его учение те из мужиков и баб, которые остаются верными приверженцами церкви.

— Никакой секты у нас нет, — говорит Сю-

 

— 67 —

 

таев. — Мы желаем только быть «истинными христианами».

— В чем же, по вашему, состоит истинное христианство?

— В любви... Сказано, Бог — любовь. Стало быть, где любовь, там и Бог, а где любви нет, там и Бога нет.

И затем обыкновенно следует указание на текст. «Весь закон в одном слове заключается» и т. д. (Послание к Галатам, глава V, стих 14-й).

— Много разных вер на земле... Говорят, семьдесят семь вер... Собрать бы всех вместе от разных вер и сказать: «покажьте всяк свою веру», — штобы столковаться всем, штобы не было у тебя веры, у меня веры, — штобы не было раздору из-за веры... Вот, говорят, в Москве о верах спорят. По-моему, энто — пустое дело!.. Вера одна: вера — любовь... Што тут спорить!

— В Св. Троицу веруете?

— Веруем.

— Что же это такое по вашему Троица?

— По-нашему энто, все равно, тоже любовь: Бог-Отец любовь, Иисус Христос учил любви и Дух Святой через апостолов тоже учил любви. Стало быть, все энто — одна любовь.

— Говорят, вы ветхого завета не признаете?

— Нет, мы признаем ветхий завет, потому что Спаситель пришел не нарушить закон, а только пополнить... Но Евангелие — выше всего Писания, выше всех книг... В ём Спасителевы слова...

Говоря о «Писании», Сютаев всегда прибавляет: «не много надо читать, но рассудить, — рассудить все надо, разобрать». Ни Сютаев, ни его ближайшие последователи ничего не слыхали об

 

— 68 —

 

исправлении патриархом Никоном книг Священного Писания. В их глазах так называемые «старые книги» не имеют ровно никакого преимущества перед «новыми».

— Со старовером как-то я говорил, — рассказывал Сютаев; — слушал он меня, слушал, а потом и говорит: «Нет у тебя истого Бога!» — Как так нет? Отчего? — «Оттого, говорить, что у тебя креста нет». Сложил этак крест и говорит: «вот этот самый крест нужен, — без него спасения человеку нет... Да ишо, говорит, нужно старые книги почитать». И начал свою веру хвалить. Я ему и говорю: ты веру свою хвалишь, а огород, небось, делишь — с суседями брань заводишь, ссору. Ты, вишь, богач, ты имения-то, небось, награбил, да ишо грабишь... Што же энто за вера?.. Любовь нужно сотворить, а што твои старые книги?.. Вот новые-то книги надоть пустить, штобы новую-то жисть устроить!

Уже из этих слов можно видеть заветную мысль Сютаева, главную, основную идею его учения, его «евангелие». Все для жизни! Все для блага, для счастья человека! — вот та формула, которая невольно напрашивается из всех его речей. Та или другая вера, то или другое учение, те или другие книги тогда только и постольку именно и хороши, поскольку они служат водворению между людьми любви, правды и мира. Ум Сютаева одинаково чужд как сурового, черствого аскетизма, так и разных стремлений и порывов в туманную область мистицизма. Далее мы не раз будем иметь случай убедиться в этом самым положительным образом.

Отсюда нам будет понятно отношение Сютаева к разным установлениям, таинствам и обрядам

 

— 69 —

 

церкви; ко всему этому он относится строго-критически. Так, по его мнению, при рождении ребенка ничего не нужно делать, кроме простого омовения, потому что ребенок в это время не может ничего сознавать. Крещение водою совсем не нужно. Сказано в писании, что нужно переродиться духом. Это значит — умертвить грехи и «переродить свое сердце», т. е. сделать его доступным всему хорошему. А это возможно лишь тогда, когда человек уже разовьется и будет в состоянии «познать истину».. И когда я предлагал Сютаеву пилатовский вопрос: что такое истина, — он обыкновенно, не колеблясь, отвечал: «Истина — в любви, в обчей жизни».

Крещение, покаяние, причащение, миропомазание, по учению Сютаева, пустые обряды, которые не только никого из людей не останавливают от греха и злых дел, но, напротив, еще более способствуют усилению человеческой греховности. Люди теперь постоянно грешат, постоянно нарушают заповеди Божии, надеясь, что все это им будет немедленно прощено, как только они сходят на исповедь и примут причастия.

В сущности же крещение — ни что иное, как «умерщвление грехов», покаяние — значит «всегда в добрых делах находиться», причащение — значит «святые дела делать». Когда мы миром помазываемся, должны мир творить. А между тем в жизни ничего подобного нет.

— А священство? — спрашивал я.

— Священники... это — вожди, духовные наставники и учителя. Они должны быть «святые, непричастные злу, непорочные, отделенные от грешников и превознесенные выше небес» (Послание Евреям, глава VII, стих 26-й).

 

— 70 —

 

О браке Сютаев говорит так:

— Брак значит — нужно жить брачно, в любви... Мне говорят: «Ты браку не признаешь». — Я не признаю только лживый брак: когда я дерусь, бранюсь, делюсь, тогда нет браку, нет любви. А любви нету и — таинства нету!... Сказано, что, ежели при венчаньи священник видит с которой либо стороны неправду и венчает, он тяжко грешит. Они (священники) заповедям не научают. Я женился, не знал заповедей, жена моя не знала: бранились, ссорились... Нужно научить заповедям, — тогда могут жениться и жить в любви. А теперь надевают венцы и не знают, как жить надо.

Я спросил Сютаева, как он выдал свою дочь за сына Ильи Иванова?

— И дочери, и жениху я все рассказал о любви... «Если вы это сохраните, то, значить, закон Божий совершите; а не сохраните, прелюбодеи будете... А больше всего почитайте всех людей за братьев и за сестер».

— Благословил их?

— Нет... Благословения никакого не даю.

— Отчего так?

— Прежде я сына благословлял, он в Питере жил. После узнал, что сын ничего того не исполнял. Отчего? — Оттого, что заповедей, закону не знал, не был научен. А жениху и дочери я сказал: когда закон Господень соблюдете, тогда и Господь вас благословит, тогда и я благословлю. А малый-от (жених) до тех пор жил в Питере на работе и сбился, начал пьянствовать. Как бы его на путь наставить? Поговорили ему, женили; ему дочь моя по сердцу, — теперь живет хорошо. Вместе в Питере с моими ребятами живет. Ро-

 

— 71 —

 

дительского благословения не просят теперь и живут хорошо; прежде просили и жили худо.

— Святых вы признаете?

— Признаем. Сказано: «приветствуйте всех святых». Нужно подражать их жизни и делам.

На мой вопрос всех ли святых они признают, — Сютаев немного замялся и отвечал: «надо рассмотреть, што делали святые, штобы ошибки не вышло». Но молиться святым отнюдь нельзя, — грех. Когда мы молимся святому, а не Богу, то этим самым мы как бы предпочитаем святого Богу. Если мы будем молиться святым, то должны признать их за богов, — следовательно, у нас будет множество богов, — между тем как на самом деле Бог один.

Ни ангелов, ни дьяволов на самом деле нет. Люди злые — дети зла, дети дьявола; люди добрые — дети добра, дети ангела. Значит, под словом дьявол нужно разуметь зло, а под словом ангел — добро. «Таких ангелов и дьяволов, которые с крыльями и хвостами, таких мы не признаем, — говорят сютаевцы. — Никто из нас их не видал... Хоть бы раз довелось увидеть с рогами да с хвостами!» — смеются они.

Здесь кстати будет заметить, что сютаевцы совсем не разделяют тех суеверий, которые так распространены среди простого православного люда.

— Люди боятся в лес ходить, в озере купаться, — говорят: водяной утопить, леший уведет... И все это — пустое. Я везде хожу, — говорит Сютаев, — и по ночам в лесу ночевывал, — нет, никого не видишь, никто не покажется, никто не уводит...

В церковь сютаевцы не ходят, — не ходят по многим причинам. Одна из главных причин

 

— 72 —

 

состоит в том, что люди, ходящие в церковь, нисколько, будто бы, не становятся от этого лучше и добрее, — жизнь их чрез посещение церкви нисколько не улучшается. На вопрос: отчего не ходишь в церковь, — Сютаев обыкновенно отвечает так:

— Знамо дело отчего: правды в ней нет, — вот отчего! Мы в церковь ходим, а сами деремся, ссоримся... Какая же тут польза? В церковь ходим, а сами срамимся, делимся, грабим, позоримся... Вот от энтого от самого и не хожу.

Вторая причина, оттолкнувшая сютаевцев от церкви, заключается, по их словам, в том, что в церкви — везде и во всем установлена, будто бы, торговля, купля и продажа. Торговля, даже вне церкви, сама по себе составляет, по мнению сютаевцев, тяжкий грех, а в церкви она является страшным грехом и преступлением. Между тем без денег ничего не делается в православной церкви. Зайдешь помолиться Богу, — смотришь — идут с тарелочками, надо положить «на украшение храма» (а зачем ему украшение?). Затем купи свечку, заплати за крещение, заплати за венчание, заплати за исповедь, заплати за причащение, заплати за похороны, за венчик, заплати за поминовение, заплата за молебен, за панихиду... Словом, за все и за вся — плата и деньги. Без денег, — говорят сютаевцы, — в вашей церкви нельзя ни родиться, ни умереть. Без денег священник не окрестит, без денег не повенчает, — мало этого, даже не похоронит без денег... Священники не должны брать денег за все это, так как они — пастыри, а не наемники и не торговцы.

— Теперь опять на монастыри собирают, на церкви, — говаривал Сютаев: — на святого Трифо-

 

— 73 —

 

на угодника, на Сергия, на Алексея, человека Божия, на Зосиму-Савватия, — на всякого, на всякого святого. И все это — грех, и все это неправильно! Отощал штоли он? Оголодал, што ли, святой-от?... А другой, ведь, последнее отдает, — думает себе через энто спасение получить... У нас в Толожни*) в церкви Милий преподобный стоит, как бы в часовни этак, из камня высечен, большой, борода долгая, страшный такой... Народ-от к нему и несет, кто што может: кто деньги, кто лен, кто яйца, кто масло, кто баранки, кто нитки, кто платки, — то есть всем, всем несут... Как это дело рассудить, а?... Почитай-ка, что о жертвах-то сказано? Опять же есть в Писании, што деревянные и каменные — не боги.

Далее, сютаевцы потому еще оставили ходить в церковь, что там «наставлены идолы», т. е. иконы, кланяться которым ни в каком случае нельзя («Поклонитесь единому Богу»). Что старые, что новые иконы — все равно: как те, так и другие одинаково бесполезны.

Наконец, то обстоятельство, что служба в православной церкви происходит на славянском, мало понятном народу языке, также является одною из причин, почему сютаевцы избегают церкви. «Нужно, — говорят они, — чтобы все в церкви читалось и пелось на знакомом языке».

— Был я раз у обедни, — церковь поправляли, — иконам не кланялся, так стоял. Кончилась служба, вышел из церкви, вижу — народ идет. Стал я спрашивать; што читал священник?... Што бы ты думал? Ведь не могли сказать, ни синя пороху не могли сказать, — не поняли...

 

*) Ближайшее к Поведи село.

 

— 74 —

 

Известно, что староверы считают большим грехом посещать православную церковь, но сютаевцы не считают грехом побывать в православной церкви, — они считают только это дело бесполезным: «это совсем без надобности», — говорят они.

— Я, пожалуй, сам пойду в церковь, — говаривал Сютаев, — но любовь не брошу, — не-ет! По-язычески жить не стану, — нет!

Крестное знамение, по мнению сютаевцев, совершенно ненужно: в Евангелии нигде не упоминается об этом; нигде не говорится о сложении перстов, о поклонах, поэтому ничего этого не нужно; все это — бесполезные, пустые выдумки. «Духом поклонитеся», сказано в Евангелии. «Бог, ведь, не богатый мужик, который любит поклоны». А спорить о том, как креститься — двухперстным или трехперстным крестом — просто глупо.

В домах у сютаевцев никакого богослужения не бывает, ибо в Евангелии ничего об этом не сказано. Молитв у них также никаких нет. Прежде, в православии, они читали молитвы, но затем все бросили.

— Почему бросили? — спрашивал я.

— Если мы не исполняем ничего, — какая польза читать молитвы?... «Отче» читаем, а отца с матерью не почитаем... Читаем: «не лиши меня царствия небесного», — да, ведь, мы сами себя лишаем, потому что правды не ищем, по правде не живем... Ты исполняй, делай так, поступай по правде. А если я исполняю, то на што мне молитва?

Мощей сютаевцы не признают.

— Искал я в Евангелии, — говорит Сютаев, — насчет мощей, все перечитал, только о мощах

 

— 75 —

 

ни одного слова не нашел... Ходил я по монастырям по разным, все мощей искал. В Коневцах был, на Валааме. Мощи, говорят, лежат, только ничего не видно, все сокрыто. — Где, спрашиваю, мощи? — «Под спудом». — Можно говорю, посмотреть? — «Нельзя». Просил как, канался, чтобы дозволили поклониться, — нет, не дали. За то на монастыри я насмотрелся: нет там правды ни капельки. Придешь к ним, перво-на-перво поведут тебя по колидору... Вот она, дверца, тебе бы туда, ты первый пришел — так нет, мимо ведут, дальше пихают, а благородных пущают, — кто, значит, платьем почище, тех пускают, — а ты все дальше... Весь колидор прошел, а нет тебе места, не нашлось, — полезай на верех; там нары, темно, а внизу-то койки, тепло, светло... Нету правды!... Люди смеются мне: поди, говорят, в пустыню спасаться али в монастырь, коли у нас жисть не по тебе... Зачем я туда пойду? Там — лежебоки, а я не хочу лежебоком быть... И насмотрелся я там на жисть на монашескую... Не приведи Бог, — страм, просто страм!

Сютаевцы — горячие враги всякого рода обрядности, всех тех установлений церковных и обычаев, которые, по их мнению, основываются на суеверии, рутине или предрассудке. Так, например, они не хоронят своих покойников на кладбище, а зарывают их, где попадет, и объясняют подобные действия так:

— Говорят, кладбище — место освященное, а другие места не освященны... Неправда это: вся земля освященная, везде одинакова земля. Поэтому я, — говорит Сютаев, — хороню, где придется, чтобы показать, что земля везде свята. В поле придется — в поле похороню, на огород придет-

 

— 76 —

 

ся — на огороде похороню, — для меня все равно... Говорят, дух пойдет, запах... Не пойдет!... Мы зарываем глубоко, глубже вашего зарываем.

Но когда я начал выставлять им на вид неудобства хоронить покойников вблизи от жилья, они соглашались со мной и в принципе признавали, что было бы удобнее хоронить дальше от жилья, но они не могут этого делать, так как, будучи вынуждены хоронить покойников тайно, по ночам, по необходимости должны выбирать более близкие места, иначе их легко могут накрыть и застать «на месте преступления».

«Почему же они хоронят тайно?» — спросит, быть может, читатель. — Да потому, что им запрещают хоронить открыто без священника и без соблюдения известных обрядов. А сютаевцы с своей стороны считают совершенно излишним участие при похоронах священника («торговля, мол») и в тоже время признают совсем излишними всякого рода обряды при похоронах. Простой гроб-ящик, глубокая яма — и больше ничего: ни молитв, ни пения, ни свеч, ни ладану не бывает у сютаевцев, — словом:

 

«Без всего, чем могила крепка!»

 

Зажигание свеч и лампад пред иконами, куренье ладаном и тому подобные обряды сильно возмущают сютаевцев, и они резко нападают на православных за «выдумку» и введете подобных обрядов.

 — В церковь ходишь — спрашивал Сютаев в моем присутствия одного православного.

— Хожу.

— Свечи иконам ставишь?

— По силе возможности...

— Зачем ты их ставишь?

 

— 77 —

 

— Зачем?... Вот тоже спросил!... Не глупее тебя ставят.

— Ладно. Ты богат, у тебя кошель-от набить туго. Ты цельную горсть поставил; а я-то беден, — у меня не на што и свечки поставить. Стало быть, я — погиб, а ты — спасен?... Верно?

— На свечку-то, брат, хватить, — было бы усердие, — на ё не много нужно...

— Ну, а у меня нет ничего, копейки за душой нет... Как тут быть? Стало быть, я через энто погибать должóн, а?

Или иногда в таком роде:

— Зачем у вас в церкви кадят? Зачем ладан курят? К чему энто?

— Вот ишо... Не нами заведено, Как отцы веровали, так и нам должно придерживаться...

Подобные ответы, столь обычные в устах русского мужика, всегда крайне раздражали Сютаева.

— Ежели мой отец-то в яму ввалился, так и я должон за ним, а? Должон, али нет? — приставал он.

— Слава Богу, мы ишо не в ямы, пока Бог терпит, — оппонировал собеседник.

— Мы-то?... Мы, брат, давно вси в ямы, — вси, как есть, вси на Каиновом пути стоим...

 

—————

 

Излишне, конечно, говорить, что «вера Сютаева» совсем не представляет собою какого-нибудь полного законченного учения, в котором всевозможные теологические вопросы были бы разрешены и разработаны сколько-нибудь удовлетворительным образом. Его учение полно разного рода пробелов; и это, разумеется, вполне понятно, и

 

— 78 —

 

едва ли кто-нибудь может ожидать от еле-грамотных людей совершенно цельной, стройной, вполне выработанной теории или системы. К тому же, — и это прежде всего необходимо иметь в виду, — учение это до сих пор еще находится в периоде роста, развития, формировки.

Весьма многие даже из наиболее существенных, основных религиозных вопросов до сих пор остаются нерешенными сютаевцами. К числу этих нерешенных вопросов можно отнести даже такой важный в теологии вопрос, как о будущей загробной жизни и о мучениях ада. — Разные нерешенные вопросы, волнуя пытливую мысль Сютаева, заставляют его глубже и прилежнее «вникать в Писание». Но в его распоряжении имеются только две книги: Библия и сочинение Тихона Задонского. Нередко он находит у последнего прямые ответы на сомнения, который мучают его; он рад этому, но в то же время его останавливает мысль: почему же в Евангелии нет столь же прямых, определенных указаний, столь же категорических ответов на эти самые вопросы? И вот в душу Сютаева закрадывается новое сомнение и он говорит: «надо рассмотреть, не ошибся ли Тихон».

Однажды, доказывая мне одну из своих любимых идей, о том, что рай будет здесь, на земле, Сютаев выразился так:

 — Да, надо царствовать на земле... Што там будет (он указал вверх, на небо), не знаю, — на том свете не был... По-моему, там — тьма!

Заметив, что я отмечал у себя карандашом его слова, он вдруг обратился ко мне с такою просьбой:

— Што я тебе скажу, Александр... Запиши

 

— 79 —

 

ты, штобы энто дело разобрали (относительно загробной жизни), — сделай такую милость, штобы там ученые, толкователи разные, рассмотрели все по порядку, — не ошибся ли Тихон до самого дела?

Придя к убеждению, что в церкви, как и в жизни, нет правды (как он пришел к этому убеждению, мы постараемся подробно рассказать в одной из следующих глав), Сютаев счел необходимым отрешиться от всех тех взглядов и догматов, которые церковь преподает верующим. Но взамен отвергнутых, определенных, давно изготовленных церковью ответов на те или другие запросы мысли ему, конечно, предстояло выработать и дать с своей стороны новые ответы, которые бы успокоивали и удовлетворяли нравственное чувство и возбужденную критическую мысль. И вот началась работа — горячая и страстная со стороны сердца и строгая и упорная со стороны мозга. Выше мы видели, в чему привела эта работа, которая, впрочем, ни мало не прекращается и до сих пор.

Хотя главными толчками, будившими мысль и чувство Сютаева, всегда служили те или другие печальные, темные явления нашей общественной жизни, но при этом он постоянно стремился согласовать со Священным Писанием те выводы, к которым приводил его анализ условий общественных отношений. Но чтобы сделать это, прежде всего необходимо хорошо понять все Писание, особенно же Евангелие и Новый Завет. А между тем в этом Завете встречается так много неясных, темных месть, особенно же в Апокалипсисе. Читает, например, Сютаев ХIII главу Откровения:

«И встал я на песке морском и увидел вы-

 

— 80 —

 

ходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами; на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульный... А потом дальше, в 18 стихе, сказано: «здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое. Число его шестьсот шестьдесят шесть...»

Что же такое обозначаете этот зверь, эти головы, эти рога, диадимы? Ведь не зря же все это написано? Ведь сказано: «здесь мудрость. Кто имеет ум, тот пусть сочтет число зверя...» И что это такое за число 666? Что оно означаешь? К чему оно тут приведено?...

— По-моему, — говорит Сютаев, — это должно полагать по заповедям... 6 — это мир в шесть дней сотворен, 60 — значить мир содержит по десяти заповедей, а каждый день содержит по сотни (я уж не понял чего именно), — стало быть 600, а всего и выходить 666.

Так он силится объяснить себе туманные аллегории Апокалипсиса; но, если вы докажете ему, что его толкование ошибочно, он ни на одну минуту не задумается отказаться от него. Вообще сютаевцы допускают полную свободу толкования Священного Писания.

— Надо толковать, — говорят они, — надо истины добиваться. Часть истины познали как чрез туманное стекло, — говорится в Писании, — остальное доискивать надо. Надо весь закон Божий понять.

А когда их спросишь, что они разумеют под «законом Божиим», то они обыкновенно отвечают:

— Как бы было друг дружке не вредно, то и закон Божий.

 

— 81 —

 

Устроить «жисть по правде», так, чтобы «друг дружке не вредно было», по мнению сютаевцев, главная цель, главная задача «закона Божия», и в то же время это-то именно «устройство» и составляет заветную мечту Сютаева и его последователей. Он страстно интересуется всем, что только может так или иначе помочь ему в его стремлениях осуществить это «устройство» жизни. Не раз он спрашивал меня:

— А што, в Москве и в разных прочих городах толкователи есть у вас насчет энтого, насчет правды-то, а?.,. Толкуют? — И затем обыкновенно прибавлял: — Я крохотный человек, — кто мне поверит?... А ежели бы от вас, из высших, из ученых...

Меня поражала и в то же время глубоко трогала та искренняя, горячая жажда истины, которая жгла сердце этого «крохотного человека». Чтобы понять впечатление, производимое в этом случае Василием Кирилловым, мне кажется, необходимо лично слышать то чувство, которым звучал его голос, когда он, бывало, вечером, утомившись от бесконечных разговоров и споров, сидя у раскрытого окна и глядя в поле, задумчиво произносил, например, такие слова:

— Эх, — кабы кто мне дополнил што, указал, может в чем я маленечко неверно..., кажись, до смерти служил бы энтому человеку!... И не знай, не знай, што бы только сделал ему!...

В чем состояла сущность того «устройства», которым не на шутку думал Сютаев избавить людей от всякого рода зла, греха и неправды, это мы узнаем из следующей главы.

 

———

 

 

Изд: А.С.Пругавин. «Религиозные отщепенцы. Очерки современного сектантства. Выпуск первый», М., Издание «Посредника», № 656, 1906.

Оригинал в формате DjVu: http://relig-library.pstu.ru/modules.php?name=1228

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)