Блокгаузы Южного участка.

 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ

ОБ ЮЖНОЙ КОЛОНИИ.

 

Канада. Ассинибойя. Йорктон. 26-е июля 1899 г.

Как и следовало ожидать, на Южном участке „единой общины" не образовалось.

Записок к 25 июля набралось очень мало, пометки на них сделаны были неясно, небрежно. Писалось все это на клочках. Вообще видно было, что люди „увиливают" от „общины" и делают все возможное, чтобы замять этот вопрос и совершенно забыть его.

Это удалось вполне. Об „единой общине" никто уже не заикался. Среди населения Южного участка образовалось несколько сел с чрезвычайно дружным крепким общинным строем, а остальные представляли из себя в большинстве случаев нестройные кучи с невозможными иногда распорядками во внутренней жизни.

Достаточно было бы посмотреть на то, что делалось, например, в Йорктоне, когда туда приходили вагоны с мукой, чтобы понять, как распустились люди.

В Йорктоне всегда стоит масса духоборческих подвод, ожидающих поездов из Виннипега. Как только вагоны с мукой устанавливаются на место, люди подъезжают к ним, и взяв их штурмом, нагружаются, кто сколько может увезти. О том, чья это мука, кто ее сюда прислал, — никто не спрашивает.

Бывали случаи, что мука, присланная мною из Виннипега за счет духоборов, работающих где-нибудь на железных дорогах или в иных местах, мука, которую эти рабочие посылали своим односельчанам, расхватывалась людьми, ничего общего с этими рабочими не имевшими и зачастую более состоятельными.

 

— 268 —

 

Люди Северного участка тащатся несколько дней на своей заморенной скотине в Йорктон за хлебом, все время их отсутствия женщины пашут землю и тягают бревна на себе, а приехав в Йорктон, они застают вместо вагона муки несколько мешков. Остальное все растаскано неизвестно кем. Однажды мне пришлось более 4-х месяцев собирать справки о лицах, растаскавших целый вагон муки в 400 мешков, который был взят в кредит под работу для северян.

Все это, конечно, со временем устроилось, но я говорю именно о первом времени.

Стоило только приехать в Йорктон, как тотчас же начинались жалобы, и жалобы без конца:

— Муки нет!

— Хлебушко весь вышел, мы взяли у страдаевских ихнего быка доехать: наш захворал; покедова добрались, а муки уж и нету. Прождали до следующего поезда *), — опять не досталось ничего: как накинулась толпа, нам и не удалось достать ни крохточки.

— А нашу муку елисаветпольцы забрали; что же, ждать еще, али как?

Иногда приходилось брать в долг в местных лавках несколько мешков муки и отправлять с ними более бедных домой, так как покуда они дождались бы следующего поезда, в селе уже наступил бы голод.

Помочь делу человеку со стороны было почти невозможно. Посылая вагон муки из Виннипега для северян, я в то же время просил телеграммой С. Джона или А. Бодянского присмотреть за целостью его, но это нисколько не помогало.

Большинство духоборов в это печальное время совершенно не давало себе отчета в том, откуда присылается мука, кем и почему.

Было какое-то неясное представление о „бонусе", о зай-

———

*) Поезд приходит в Йорктон 2 раза в неделю.

 

— 269 —

 

ме, о том, что правительство позаботится, что „друзья" прислали милость, и т. д.

В массе редко кто знал об истинных размерах бонуса. Он казался неисчерпаемым. То, что правительство само расходовало бонус и недостаточно осведомляло духоборов о том, сколько его в данное время оставалось налицо, — было очень крупной ошибкой Канады. Отдай она эти деньги духоборам на руки, — я убежден, что они вдвое скорее устроились бы, и не было бы в их среде того тяжелого периода, о котором я сейчас говорю, когда люди, с одной стороны, голодали, кормились одним почти хлебом и в то же время пропускали отличные заработки, надеясь, что не сегодня-завтра придет „заем", „жертва", что „друзья" не попустят, и т. д.

 

Канада, Ассинибойя. Йорктон. 27-е июля 1899 г.

Духоборы переживают критический момент — время упадка, слабости физической и духовной.

На съездах приходится употреблять все усилия, чтобы убедить их в том, что, кроме заработков, не на что надеяться, что на последние остатки бонуса куплен хлеб и что дальше неоткуда покупать его, подводятся счета, считается имеющаяся в наличности мука, но все это не помогает.

— Да, — слышится в ответ, — дюже, дюже трудно, хто е знае, как будя дале...

Но чувствуется, что у них есть свои соображения, что они надеятся на что-то.

Иной раз кто-либо после съездки конфиденциально потреплет рукой по плечу и скажет что-нибудь в роде:

— Не бойсь, Л. А., не пропадем: напишешь ты, напишет Владимир, сестрица Вера *) опять же, — и смотришь, не пропадем.

———

*) Владимир — В. Д. Бонч-Бруевич, сестрица Вера — В. Величкина.

 

— 270 —

 

Когда станешь разуверять, не верят.

— Не дадите народу погибать!

Куда именно будем мы писать — это далеко не всякий духобор представлял себе, да это ему и не нужно было. „Кто-то", „где-то", „как-нибудь" да поможет.

Доходит это иногда до курьезов.

Сегодня в Йорктоне я увидел на площади перед станцией молодого еще парнишку лет 16-ти с парою огромных быков, которых он, как видно, только-что привел откуда-то издалека. Быки были в пыли, парень тоже. Между прочим, какой удивительной красоты был этот мальчишка! Рослый, статный, загорелый, точно отлитый из бронзы. Лицо его с невинными, мужественными глазами дышало свежестью, здоровьем, — это было в настоящем смысле слова дитя природы. Вместе с огромными, громоздкими быками, спокойно глядевшими перед собою красивыми влажными глазами, он привлекал внимание всех; и редко кто, взглянув на эту сильную, полную жизненного сока группу, не восхищался ею.

Вокруг парнишки собралось несколько пожилых духоборов. Со спокойным, несколько наивным видом он им рассказывал что-то. Старички, глядя на него, улыбались.

— А вот и Л. А. идет, — сказал один из них, — вот этот самый и есть, — указывали ему старички.

Паренек двинулся вместе с быками ко мне.

— Здравствуй, Л. А.! — начал он.

Я поздоровался.

— Да вот... меня наши старички послали сюды, чтобы к тебе... Я из N... (назвал он какое-то село, теперь не припомню какое), с озера Доброго Духа.

Там живут елисаветпольцы, которых я совсем не знаю. Это очень далеко. Я спросил, что ему надо.

— Да, вот, в нашей селении хлеб выходить стал, так меня и послали, чтобы я хлеба привез, — потому как нам отказались возить соседи. Раньше соседи возили, а

 

 

 

Квакер Elkinton в пути.

 

— 271 —

 

теперя перестали, — ну, вот, меня и послали. Ну, тольки у нас быки вот есть, — ткнул он кнутовищем в сторону быков, — а фургона нету, так говорят, чтобы я тебя беспременно нашел, чтобы ты фургон нам расстарался, — закончил он, глядя на меня серьезными простодушными глазами. Так он был хорош в своей твердой уверенности, что я должен непременно какими-то неизвестными путями „расстараться" фургон, что, несмотря на всю нескладицу, нельзя было не смеяться. Мне представилось, как теперь, там в селе, сидят пославшие его старички и поджидают хлеба, который привезет парнишка на „новом" блестящем фургоне с красными колесами.

Я попробовал было спросить его, откуда можно достать этот фургон. Может-быть, его односельчане работают где-нибудь, и я могу взять фургон в кредит под их работу?

Оказалось, что никаких рабочих нет. А вопросы мои привели малого в сильное смущение: он никак не ожидал их. Как ни жаль было его, но, конечно, никакого фургона я „расстараться" не мог. Получив отказ, бедняга страшно огорчился, растерялся как-то и с убитым видом погнал своих быков к стойлу. Очевидно, он никак не мог понять, почему ему не дали фургона, когда он им так необходим. Ведь не на чем хлеб возить!

На его счастье, как раз в это время в Йорктоне был какой-то квакер, приехавший посмотреть на духоборов. Он помог нескольким семьям и в разговоре со мной сказал, что у него есть еще немного денег, которые он хотел бы дать в помощь духоборам, и просил указать, что именно можно было бы сделать. Я рассказал ему эту историю, и квакер, посмеявшись душевной простоте парнишки и пославших его старичков, купил для них в ближайшем складе фургон.

Если бы вы видели, какое было лицо у парня, когда он

 

— 272 —

 

запряг свою пару в этот новый лакированный зеленый фургон! Нагрузив его с верхом мешками с мукой, он торжественно уселся на высокие рессорные козлы и важно тронулся в далекий путь. Лицо его буквально сияло от восторга и заражало радостью всех собравшихся вокруг него.

Даже сам фургон, казалось, смеялся счастливым смехом, играя своим лаком в лучах заходящего солнца. При общих пожеланиях счастливого пути, быки медленно тронулись, фургон мягко покатился и, мелькая своими ярко-красными спицами, торжественно выехал из городка, увозя с собой самого счастливого человека, какого только мне когда-либо приходилось видеть.

———

Когда спросишь старичков, откуда они возьмут муку, когда выйдут последние запасы, они обыкновенно отвечали, что правительство будет им высылать ее в долг.

Пришлось сочинить басню о том, что если будто бы духоборы возьмут у правительства в долг хотя бы один мешок муки, то тогда и весь „бонус" будет считаться долгом.

Басня эта произвела некоторое давление на духоборов, но все же, пока они сами вполне ясно не поняли своего положения, покуда они не убедились, что все их спасение в заработке, дела шли очень плохо.

Конечно, я говорю в данном случае о массе духоборов, о большинстве. Отдельные личности, как, например, Зибарев, Потапов, Попов, Черненков и многие другие из выдающихся духоборов, прекрасно видели, что никакие „жертвы" и „милости", как называли духоборы пожертвования, не помогут, и делали все возможное, чтобы вывести толпу из того апатического состояния, в котором она находилась. Они буквально выбивались из сил, стараясь втолковать людям настоящее представление о том, как обстояли дела на самом деле. Но и они в это

 

— 273 —

 

время мало имели успеха. Таких сильных людей, как, например, Зибарев, бывали случаи, толпа на съездках доводила до того, что тот плакал от бессилия и досады. Все выдающееся „старички" в один голос утверждали, что никогда еще не было среди духоборов такой слабости и распущенности, как теперь.

— Ослаб народ, дюже ослаб, — с горечью говорили они друг другу, покачивая головами.

К счастью, такая прострация, если можно так выразиться, продолжалась сравнительно недолго. И винить их за эту временную слабость особенно не приходится, если вспомнить, в каких невозможных материальных условиях им пришлось провести подряд несколько последних лет, если принять во внимание все потери, смерти, болезни, нищету, голод — наконец, и самое главное, — ту огромную трату нервной силы, то напряжение, в котором они провели последние года и которое, конечно, не могло пройти для них даром. Они „устали от подвигов", как вполне верно выразилась по этому поводу одна из фельдшериц.

Прибавьте к этому еще гнетущие условия существования, в которых они оказались в первое время после выселения на землю, условия, казавшиеся порой безнадежными, и вы увидите, что трудно было людям не пошатнуться при стечении таких печальных обстоятельств.

А условия жизни были действительно тяжелы. Вот, например, письмо одной из „сестриц", из которого можно видеть эти условия:

„Я обошла все подлежащие моему ведению села и заплакала: малокровие, истощение, признаки цынги и т. д.

Едят хлеб, один хлеб, какую-то квашеную траву, и теперь меню разнообразится клубникой.

Там, где община, работают удивительно дружно: бабы помоложе взволакивают на себе в гору мешки с глиной, старухи таскают воду и месят ногами глину; затем делают кирпичи. Девки таскают из лесу прутья,

 

— 274 —

 

парни их рубят, и мужики из всего этого сора устраивают нечто, в чем полагается жить. Но я не знаю, можно ли, т.-е. удастся ли им перебыть холодную зиму в этих временных постройках.

На все село только пара лошадей, на которых бережно возят толстые бревна.

Есть ли надежда получить лекарства? У меня их теперь почти нет. Если я буду брать в одной из йорктонских аптек, то уплатит ли кто-нибудь, и будут ли давать? Конечно, все соображения тщательной экономии будут приняты в соображение.

Мое теперешнее местопребывание — селение Васильевка; Анна Рабец живет в Ефремовке, что возле Армашей.

Е. Маркова".

———

Худо ли, хорошо ли были съорганизованы села-общины кипрских и других холодненских Южного участка, а также и некоторых из карсских, все же жить там можно было, все же чувствовалось, что люди, как могут, помогают друг другу. А некоторые из этих общин по трогательной любви, царившей между их членами, по готовности откликнуться на чужие страдания, прямо-таки напоминали собой времена древних христиан.

Но среди елисаветпольских сел происходили иногда прямо безобразные вещи. На каждой съездке можно было услышать препирательства елисаветпольцев и жалобы бедняков на притеснения богатых. Вот, например, одна история, тянувшаяся очень долго, занимавшая не мало места на каждой сходке, покуда благодаря пожертвованиям квакеров бедняки, зависевшие от богачей-односельчан, не получили возможности освободиться из этого вавилонского пленения.

В елисаветпольском селе „Новотроицком" всего l80 человек. 90 из них богаты, 90 — бедны. Живя еще в Селькирке, где зимовали елисаветпольцы, бедняки задолжали своим односельчанам взятые на пропитание 48 д.

 

— 275 —

 

46 ц. После, уже переселившись на участок, они взяли у богатых на покупку лопат и вил еще 10 д. 53 ц. Итого долгу на бедняках было 58 д. 99 ц. Перейдя в села, бедняки заняли у богатых на покупку лошадей (першеронов) еще 448 д. 50 ц. Все эти деньги должники обещали отдать из большого займа, о котором я уже писал выше. Но когда кредиторы увидели, что дело с займом все затягивается и что он, может-быть, и вовсе не состоится, они, не желая долго ждать отдачи долга, забрали у бедняков этих трех купленных на их деньги лошадей.

Остальные 58 д. 99 ц. должники обязывались выплатить, как только будет заключен большой заем.

Вскоре после этого один англичанин (Э. Моод), желая помочь духоборам, прислал им взаймы некоторую сумму денег. Селу Новотроицкому из этих денег было выдано взаймы 250 д., на которые и было куплено 2 фургона и лошадь.

Тотчас же после покупки богачи заявили, что и фургоны эти и лошадей они забирают себе.

— Да ведь тут же наша половина есть в этих фургонах, — кричали бедняки. — Ведь 125 долларов из денег Моода приходится на нас, — как же вы можете забирать их?

На это богачи ответили, что они берут их половину в уплату долга.

— Да ведь долгу-то нашего всего на всего 58 долларов 99 центов, а вы забираете все 125 долларов. Ведь должно ж остаться еще 66 долларов с копейкой, вы нам тогды их-то хоть отдайте; и так не на чем теперя ни хлеба привезти, ни пахать, — ничего.

Но богатые ответили, что 66 д. 1 ц. они берут с них за временное пользование теми тремя лошадьми, которые были куплены еще весной на деньги богачей и потом были ими отобраны назад. Берут за то, что на лошадях этих бедняки привозили себе хлеб. И хотя бедняки

 

— 276 —

 

возили на этих лошадях хлеб не только для себя, но и для богачей, — дело так и осталось.

На каждой съездке поднимали новотроицкие спор и разбирательство этого гадкого, отвратительного дела, и всегда безуспешно.

Да и кто, собственно, мог бы помочь им в этом деле? Съездки Южного участка по большей части состояли из таких же елисаветпольских старичков, а холодненские хотя и говорили не раз в пользу бедняков, но их слова не принимались во внимание.

Все эти дрязги, ссоры, вечные долежи нечетного числа скотины, вместо того, чтобы соединить весь скот и пахать вместе, а поделиться после урожаем, придавало съездкам неприятный характер. Кипрские на общих съездках Южного участка бывали не всегда, холодненские Южного участка — тоже, а Северный, как говорилось выше, окончательно отстал от Южной колонии, и съездки имели какой-то случайный вид, между членами их не чувствовалось органической связи. Жизнь кипрских и холодненских Южного участка, основанная на общинных началах, пошла независимо от елисаветпольских и карсских. Между кипрскими жил С. Джон, англичанин, сильно полюбивший их и много для них поработавший на Кипре. Он и теперь работал среди них, следовательно, мои услуги им были не нужны, а работать среди безнадежно нестройной толпы елисаветпольских и карсских было чрезвычайно трудно и непроизводительно. Между тем это отнимало массу времени, и мне было положительно невмоготу поспевать, куда требовали дела, на расстоянии 230 верст между Коуэном и Йорктоном, которые приходится делать верхом. А на Северном участке благодаря этому дела запаздывали.

Я совершенно отказался от участия в каких-либо делах Южного участка. Это можно было сделать со спокойной совестью тем более, что в Йорктон к этому

 

— 277 —

 

времени приехал некто А. Бодянский, который и взялся помогать южанам.

Напоследок я предложил Южному участку прислать на земляные работы рабочих, которые найдут для себя работу на Северном участке на тех же условиях, как и северяне.

———

Проезжая мимо „сараев", где еще жило несколько карсских семейств, я заметил невдалеке от них небольшую остроконечную палатку.

Кто бы это мог жить здесь?

Когда я подъехал к палатке поближе, оттуда вышла толстая, добродушная духоборка.

Выставив вперед живот и положив на него одну руку, с чулком и воткнутыми в него спицами, она другой закрылась „щитком" от солнца.

— Здорово живешь, Л. А.! — поздоровалась она, улыбаясь самой широкой благодушной улыбкой всем лицом. Я поздоровался.

— Что ты здесь делаешь? — удивился я.

— Чулок вяжу, любошный, вот он, — ответила она и показала мне пестрый чулок с воткнутыми спицами.

— Да я не о том спрашиваю. Я спрашиваю, зачем ты здесь одна в поле сидишь?

— Ах ты, сердешный мой!.. это самое мое горе и есть, — говорила она вдруг слезливым голосом. — Я и то, как себя увидала, обрадовалась: думала, ты меня перевезешь в Орловку. Ты погляди-кось, у меня немного багажу-то, — говорила она, поднимая полу палатки. Там стояли во всю платку два огромных, обитых железом сундука и какая-то корзина.

— Да что же твои не перевезут тебя? — удивился я.

— Да как же! Христос ее знае... Никому не хочется меня на подводу сажать к себе, потому боле — идут нагруженные, а главное дело, едут ежели орловские, они говорят: твой муж-то ефремовский, пусть тебя ефремов-

 

— 278 —

 

ские и везут; у нас и своих много. А муж-от в Якуте — ну, я, конечно, хочу к сродственникам в Орловку, а они к ефремовским посылают... — плачется баба, а лицо все так же благодушно улыбается, как будто она что-нибудь самое приятное рассказывает. — Ну, просидела я тута долгенько; как-то едут ефремовские, я и думаю: сем, поеду в Ефремовку, а оттуда ближе, може, тогды скорее доберусь как и до Орловки; а они поглядели на меня да и не взяли: ты, говорят, орловская, пущай тебя орловские и везут... Вот так и сижу тута, соколик, — ни тее, ни тее не берут... А намеднись и порожняя подвода шла, да не взяли: ты, говорят, ефремовская; что ж им тяжело свою бабу довезти, что ли... Спасибо, тут караханские поблизу, с ними я харчуюсь, а сплю тута, тоже девка ихняя приходит ночевать... Страшно ведь одной-то в степу... Ты бы, любошный, довез бы меня, а то доколе я тута сидеть все буду. Довези, сделай милость, — поклонилась она мне наотмашь и просяще посмотрела в глаза кротким, незлобивым взглядом. — Дюже обрыдло одной-то...

При всем моем желании помочь ей я не мог, так как моя узенькая легкая бричка, приспособленная для быстрой езды, не могла бы вместить даже и одного из ее толстых, таких же добродушных, как она сама, сундуков.

Так она и осталась в палатки вязать чулки, сидя на своем добре и поджидать орловских и ефремовских подвод.

 

 

ЖИЗНЬ НА СЕВЕРНОМ

УЧАСТКЕ.

 

 

Сбор клубники на Северном участке.

 

Канада. Станция Коуэн, 1-го августа 1899 г.

На земляные работы, как я уже писал выше, по контракту 5 июня, вышло более 200 человек.

После съездки старичков 9-го июля, где, как помнить читатель, решено было всем 13-ти селам соединиться в одну общину с одним кассиром, весь заработок той партии рабочих должен пойти на удовлетворение нужд всей общины и будет составлять общественный капитал ее. На той же съездке решено было, чтобы капитал этот тратить покуда исключительно на покупку муки. На руки денег решено было не выдавать никому. Мука должна свозиться в провиантский склад, находящейся в селе Михайловке, откуда уже и будет выдаваться на души в селения.

Такая постановка дела, казалось, должна была бы дать блестящие результаты. И действительно, редко кто из „старичков", участвовавших в съезде 9-го июля, не смотрел на будущее с самыми радужными надеждами. А какое нравственное удовлетворение испытывали они, сделав такое постановление, согласившись начать в новом краю новую жизнь по самому „правильному", „христианскому" идеалу общественной жизни!

Однако действительность не оправдала этих надежд.

Произошло следующее.

На работу люди вышли не сразу. Они отправлялись из каждого села отдельной партией, по мере того как успевали подготовиться. Первым вышел на работу Н. Зибарев с рабочими своего селения. Часть рабочих, вышед-

 

— 282 —

 

ших позже других, добравшись до „городка", лежащего на полпути до места работ, дальше не пошла. По их соображениям, им выгоднее было остаться здесь и поискать работы для себя у местных жителей или ближайших фермеров. Выгоднее потому, что деньги, заработанные здесь, останутся их личною собственностью, а не будут потрачены на муку, которую после будут раздавать всем семьям подушно.

Это было тем более выгодно, что харчиться в городке теперь можно было всякому духобору из складов, которые отпускали свои товары в кредит. В каждой лавке, в каждом магазине можно было набрать чего угодно. Торговцы охотно отпускали товар. Они знали, что их счета будут уплачены из заработков на линии.

Похарчившись таким образом за счет работающих на линии, эта часть рабочих набрала в лавках масла, сахару, сапог и других вещей и, не побывав даже на работах, отправилась домой.

Часть рабочих, придя на место работ и проработав там два-три дня, пришли к заключению, что работа эта слишком тяжела и так плохо вознаграждается, что лучше бросить ее и поискать чего-нибудь другого.

Таким образом число рабочих на линии все уменьшалось. Более твердые из них кое-как крепились еще, но, видя, что партия тает не по дням, а по часам, недели через две тоже бросили работы и, собрав свои пожитки, поплелись домой.

На линии не осталось ни одного духобора.

Приехав на Северный участок, я, к своему удивленно, увидел нескольких духоборов, которые ушли с рабочей партией. На вопрос, почему они вернулись так скоро домой, они ответили, что это совершенно невозможная работа, что от такой работы „погибнуть надо", а заработку всего 6 копеек в день.

— Да как же вы узнали, что 6 копеек в день? — спрашивал я.

 

— 283 —

 

— Да уж старички рассчитывали, — выходит 6 копеек, а то и меньше.

— Болота такие, что ничего не поделаешь...

— Никак невозможно! — подтвердил другой.

Я не знал тогда еще в чем дело, но в разговоре с рабочими чувствовалось, что тут что-то не так. Какое-то чуть заметное смущение, нежелание распространяться на эту тему, одинаковые слово в слово объяснения, — все это казалось подозрительным.

— А почему же другие находят возможным продолжать эту работу? — спросил я их.

— Да погоди, все вернутся скоро!.. Кто там буде работать в такой твани... у

Видя, что тут дело не ладно, я тотчас же отправился на место работ, чтобы расследовать его на месте. Все, что я слышал покуда от рабочих, казалось мне чрезвычайно странным... Английские рабочие, я это хорошо знал, считают эту работу очень выгодной.

Хороший рабочий зарабатывает на такой работе в день от одного до трех долларов, смотря по тому, какое попадется место. Часто англичане выходят на эту работу с мальчиком, и тогда дневной заработок доходит до четырех долларов.

Как же могло случиться, чтобы духоборы, такие хорошие работники, зарабатывали всего 6 коп. в день?

По дороге на Коуэн я то и дело встречал группы возвращавшихся домой духоборов. Шли они не спеша, попивая по дороге чаек, примостившись где-нибудь под кустиком.

На все расспросы они неохотно, точно отвечали заученный урок, говорили все то же:

— Шесть копеек в день.

— Болота невылазные, и т. д.

В городке я застал последнюю партию рабочих. Какое печальное зрелище представляла эта толпа! Загорелые, исхудавшие, в изодранных кафтанах, они были

 

— 284 —

 

выше колен все испачканы в жидкой грязи. На ногах редко у кого можно было увидеть сапоги; у одного на ноги одеты глубокие резиновые калоши, обвязанные во всех направлениях веревочками, другой обут в старые индейские мокассины. За спинами они несли свои пожитки — бурки, белье, запасы хлеба, соли, чаю. Кой у кого сверху высокой котомки был перекинут еще и полушубок. В особенности трогательны были мальчики лет 12 — 14, которые тут же стояли, глядя усталыми, большими глазами с таким выражением, какое бывает у людей, доведенных до крайней степени физической усталости, когда все уже кажется происходящим как бы во сне, в каком-то тусклом, подавляющем тумане.

И опять я услышал со всех сторон:

— Шесть копеек в день!

— Лучше на сухом помирать.

— Англикам дают на выбор, а нам что ни на есть худшее, и т. д.

Старички жаловались на то, что инженер не давал духоборам выбирать лучших мест по линии, а сам указывал им, где нужно было работать, и выбирал все плохие места.

— Вон троицких в такую твань *) загнал, что хоть ты что хошь делай. Наберешь на лопату грязи этой, а покуда в тачку кинешь, она тебе наполовину сползет обратно наземь...

— А англики, где захотят, там и становятся, — тоненьким голоском проговорил один из мальчиков: — он им позволяе на выбор...

— На этой на работе жистью пострадать можно...

— Это за шесть-то копеек...

Я поторопился в Коуэн.

Торнбулль встретил меня с озабоченным лицом:

— О! Да ваши духоборы стачечники, да, они стачечники,

———

*) Топь.

 

— 285 —

 

клянусь Иваном! — проговорил он с ужасом, напирая на слово „стачечники". — Вот они все ушли, — продолжал он, — ушли, и я никак не мог с ними столковаться, так как здесь не было переводчика. Прекрасная погода, а работа так медленно подвигается!.. Отчего они ушли, в чем дело?

Мне очень понравилась идея, поданная самим инженером, объяснить уход духоборов стачкой, и я не стал его разубеждать в том, что они — „стачечники".

— Они ушли потому, — сказал я, — что вы давали им самые плохие места и не позволили брать на выбор. Между тем английским рабочим вы разрешаете это делать. Они совершенно правы. Или все должны работать на тех местах, где вы укажете, или все могут выбирать себе сами место для работ...

— Но ведь тогда никто не захочет работать на плохих местах! — наивно вскричал он. — Как же я тогда построю линию?

Я спросил, почему же духоборы должны делать худшие места, получая за них ту же плату, как и работающие на выбор.

— Я вовсе не давал им худших мест, — это неправда... Конечно, были и плохие места, но я вовсе не так несправедлив, как они вам говорят.

Я предложил ему отправиться вместе на линию осмотреть работу духоборов. Перед тем как идти, мы подсчитали, сколько заработали за это время духоборы. Оказалось, что чистого дохода, за вычетом провизии, употреблявшейся духоборами во время работ, остается ежедневно 56 (1 р. 12 к.) центов на рабочего, считая в числе рабочих и хлебопеков и мальчиков. Хотя это было и не „шесть" копеек в день, как утверждали духоборы, но все же этого было мало.

На вопрос, почему так мало заработали духоборы, Торнбулль ответил:

— Они очень плохо работали, ваши духоборы... Да...

 

— 286 —

 

Когда ни придешь, всегда видишь их разговаривающими о чем-то... Всегда... Иногда все бросали работу и собирались вместе, чтобы говорить... Им, должно быть, есть о чем поговорить, — посмеялся он.

На линии я убедился, что, действительно, участки духоборов наполовину состояли из плохих, мокрых мест... Кое-где даже и теперь по бокам насыпи стояли лужи. Я обратил на это внимание Торнбулля.

— О, в этом они сами виноваты! — сказал он. — Я несколько раз брал кое-кого из них и водил показывать, как надо делать эту работу. Необходимо на известном расстоянии от насыпи делать канаву, по которой вся вода стечет, и будет совершенно сухо. А земля из канавы пойдет на насыпь. Но они почему-то не хотели этого делать. Между тем канавы мне так же необходимы, как и насыпь. Мне придется теперь звать поденных сюда. В следующие разы я буду вычитать за это... — заявил он.

Действительно, проходя мимо работавших англичан, я видел, что у них прежде всего проводилась такая канава. Англичане не гнались за сухими местами. Они предпочитали землю, залитую сверху водой. Спустив воду по канаве, они легко резали большими пластами обнажившейся дерн, и работа шла удивительно быстро.

Все же у духоборов встречались плохие места, состоявшие, например, из клейкой глины, в которой легко вязли лопаты, где встречались корни и пни, мешающие набирать землю для насыпи.

Вернувшись в контору, я сказал Торнбуллю, что духоборы не согласны работать на прежних условиях и просят, чтобы им было разрешено, начав с какого-нибудь места, работать под ряд и хорошие и плохие места.

Торнбулль на это не соглашался. После длинного спора о разных условиях на новые работы, остановились на следующем. Духоборы доставят достаточное количество рабочих

 

— 287 —

 

для окончания одного трудного места, лежащего на пути их работ, на что понадобится человек 100, — всякий же пришедший сверх этого числа рабочий может идти по линии и работать на выбор. Все плохие места, в том числе и то, на которое понадобится 100 чел., оплачиваются по l6 центов за кубический ярд; остальные, как и раньше, — по 14-ти центов.

Заключив это условие, я предложил Южной колонии выслать 150 чел. С Северной могло выйти 200 чел. Из этих 350 чел. 100 остались бы для окончания этого топкого места, остальные 250 разошлись бы по линии работать на выбор, а потом окончили бы сообща оставшиеся плохие места по 16-ти центов. Это был бы большой заработок.

Южная колония согласилась на это предложение, но на деле выслала меньше ста человек, да и те, встречаясь по дороге с бывшими уже на этих работах и слыша о 6-тикопеечном заработке, частью возвратились домой, и на Северный участок пришло лишь тридцать человек.

Придя на Северный участок, они просидели там несколько дней, поджидая здешних рабочих, чтобы отправиться всем вместе на линию.

Но северяне не торопились. Два раза назначалась съездка по этому делу, но оба раза собиралось так мало народу, что съездки не состоялись. Люди точно стыдились сойтись вместе после того, что произошло.

В конце концов эти тридцать человек ушли обратно, так как рабочие Северного участка окончательно отказались от этой работы.

Никому не хотелось выходить на работу, где заработок каждого был на виду у всей общины и тратился бы как общественный капитал исключительно на муку, в то время, когда были и другие нужды первой необходимости, удовлетворить которые уже не было бы откуда. До сих пор, например, избы стояли без окон.

 

— 288 —

 

Вскоре, однако, был назначен третий съезд для окончательного обсуждения вопроса о заработках, на который собрались старички изо всех сел в большом количестве.

 

Канада. Ассинибойя. Сев. уч., село Михайловка,

3-го августа 1899 г.

Шумный это был съезд.

Сконфуженные старички некоторое время глядели друг на друга с недоумением, точно не могли себе представить, как это все случилось...

Но стоило одному из них упрекнуть других в дурном отношении к общине, чтобы каждый почувствовал себя правым и считал бы, что в распадении общины виноваты другие.

— А страдаевские, почитай, что одних тольки мальченков и выслали, а которые постарше — все дома остались...

— Так надо же было избы строить кому-нибудь, али нет? — отвечают страдаевские.

— Всем нужно избы строить, не вам одним, — вмешиваются другие голоса.

— А вы-то хорошо исделали, что пришли: кинули по лопатке, да и будь здоров, — наседают страдаевцы: — буде, мол мука, все одно — там люди работают...

И пошло, и пошло...

Просят прочитать счет из лавок, в которых брались под работу различные вещи. Из счетов этих не видно, кто и что брал. Там не записывали, кто брал. Проставлено только количество взятых вещей.

Чтение прерывается восклицаниями, вопросами, догадками о том, кто бы мог взять то или другое...

— Четыре пары теплых перчаток... что же это?.. на всю семейству запас кто-сь сделал.

— Ловко!

— Масло, сахар, полусапожки, чулки, сахар, масло... — длинный список.

 

— 289 —

 

— Два фунта табаку, — читаю я дальше.

— Это же к чему? — с удивлением спрашивают друг друга старички, переглядываясь. Духоборы не курят, и такая покупка приводит их в изумление.

— Ну, скажи ты на милость!.. еще ему и табаку занадобилось!

— Кто ж это промежду нас раскуривает тута? — тоном инквизитора спрашивает Лежебоков.

— Фу ты, гадость! — отплевываются старички.

— Да это на лекарство брали, вот когды... — слышится из задних рядов нерешительный, виноватый голос и тотчас же прерывается, вспомнив, что про табак может знать только тот, кто его брал, — а може и на курево, хто е зна...

— Вот так-то оно и выходя, — говорит сиплым голосом широкоплечий, нескладный духобор, с огромной нижней челюстью и маленькими сухими глазами, — так-то оно и выходя: одни, значит, не работамши в новых полусапожках гуляют, чаю с маслом наедятся вволю, и мука будет, — заработают ему другие; а которые трудящиеся, тее оборвамшись придут с работы домой на одном хлебушке сидеть, — вот и ходи на работу, и живи тута в общине...

— А лучше всего, нехай каждое селение на свою общину работает, больше никаких... Тогды небось народу выйдет тьма тьмущая...

— Тогды каждый для свово опчества постарается припасти хлебушка на зиму, небось!..

После длинного горячего спора между старичками общины из 13-ти сел и старичками, предлагавшими каждому селу жить самостоятельным обществом, последние легко сравнительно одерживают победу.

И замечательное дело — покуда на съездке не было окончательно решено разделиться всем по селам, никто не соглашался идти снова на линию.

— Лучше на сухом помирать, — решительно выкрики-

 

— 290 —

 

вали старички успевшую уже надоесть стереотипную фразу.

Но лишь только съезд высказался за разделение по селам, как со всех сторон посыпались вопросы о том, каковы новые условия работ, когда можно выходить на линию, и т. д.

Не было никакого сомнения, что на работы эти выйдут решительно все. Тут же был выработан и новый порядок для отправляющихся на эти работы.

Съезд постановил:

Общину Северного участка упразднить. Каждое из 13-ти сел отныне представляет из себя отдельную общину, независимую ни в чем от остальных сел. Заработки каждого села являются его полной собственностью, которою селенская община и распоряжается по своему, усмотрению.

На железнодорожные земляные работы всеми силами решено выслать в общей сложности не менее l80 человек, а если окажется возможным, то и больше.

На работах каждое село занимает себе отдельный кусок насыпи, за который и получает свою выручку.

Никто из рабочих не имеет права брать что бы то ни было под работу ни в железнодорожных складах, ни в лавках. Для необходимых покупок вся рабочая партия Северного участка выбирает из своей среды одного старичка, Василия Черненкова, который один и будет брать все, что нужно для нее. Он же будет вести запись о том, какая из 13-ти общин насколько набрала за время работы. Кроме его, не может никто этого делать.

Решено было предупредить купцов в лавках и складе, чтобы никому из духоборов, кроме В. Черненкова, они не отпускали товару в кредит, так как такие счета уплачены не будут. Это необходимо было сделать еще и для того, чтобы оградить себя от злоупотреблений со стороны лавочников. Всякий рабочий, ушедший с работы до ухода всей пар-

 

— 291 —

 

тии, не получает ничего, за исключением случаев, когда работа будет оставлена по болезни.

Теперь возник вопрос, что делать с будущим заработком: выдать ли его на руки деньгами каждому селению или купить на эти деньги муки?

А муки, кстати сказать, в это время остались уже очень небольшие запасы.

— Мукой, мукой, Л. А.! — закричало большинство. — Прямо покупай на всю выручку муки, а мы тогда уже мукой поделимся по селениям...

Однако, раздавались голоса и за выдачу денег на руки.

— Мало ли что нужно справить людям, таперя ты смотри, как пооборвался народ! Надо и иголку, и нитку, и прочего...

— Опять же и скота надоть мало-малехонько прикупить.

— А стекла-то да замазку тоже когда-нибудь надо привезти: не век же сидеть без окон...

Поднялся галдеж.

Горячо споривший все время Василий Черненков вдруг вскочил с земли, точно ужаленный, и не своим голосом закричал, покрывая всех:

— И того надо, и сего надо и энтого, гутаритя как детенки какие, право, али несмысленочки... А что ты кусать будешь, скажи? А?! Довольно нам уже английских подтяжек, довольно шляп там, полусапожек всяких... Будя! — кричал в исступлении Вася Черненков; его нервное, худое лицо побледнело, глаза беспокойно перебегали с одного лица на другое, а руками он так решительно, ожесточенно махал, точно собирался отбросить всех сидящих перед ним старичков куда-то далеко в сторону: — Дети скоро попухнут с голоду, муки надо! больше ничего не знаю!..

— Да, обнищали дюже, бра-а-т! — нерешительно протестовали некоторые. — Что теперя будешь делать? Пуговицы пришить, не то что... Так тоже нельзя.

 

— 292 —

 

— Без пуговицы проходишь пока что; на хлеб поворотить все деньги, больше никаких! — продолжал, сверкая глазами, Черненков.

— На пустой брюхе и пуговица не удержит, так-то! — поддерживает Черненкова кто-то из старичков.

— А если хочешь лошадей покупать, выгони народу побольше, вот тебе и лошади будут.

„Погутарив" еще немного, старички согласились с Черненковым. Деньги будут тратиться на муку. Каждая из 13-ти общин будет получать свой заработок мукой.

— А то эти деньги, — возьми их только в руки, он тебе так скрозь пальцы и побегут... И муки не будя, и денег не будя... — говорили старички.

 

Канада. Ст. Коуэн. 8-го августа 1899 г.

На этот раз рабочих вышло очень много. Вышли они на работу бодро, энергично.

О том, что „лучше на сухом умирать", не было и помину.

Каждое село выслало всех, кого только можно было. Кое-кто даже и баб захватил. Николай Зибарев из своего селения увел почти всех мужчин и даже своего 12-тилетнего сынишку не пожалел. Худенький мальчик с интеллигентным милым лицом шел рядом с отцом с котомкой за плечами зарабатывать на муку, лошадей, фургоны.

Села опустели сразу. Дома остались только женщины, старики да больные, неспособные к работе. Но и все оставшиеся по селам усиленно, напряженно работали: копаясь в поле, запасая на зиму дров, таская из лесу бревна на конюшни, амбары и другие постройки. Рыли колодцы, мазали дома глиной, размешивая ее в больших ямах, за недостатком скота, собственными ногами.

А на линии между селами шла конкуренция не на живот, а на смерть: кто больше сработает. Люди надрывались,

 

— 293 —

 

забегали вперед, выискивая получше кусок земли, чтобы только не отстать от других. Длинный канадский день духоборы работали, вставая до зари, бросая работу в поздние сумерки: никому не хотелось первому уходить с работы. Трудные места брались приступом, с разгону...

В этих энергичных, жадно хватающихся за работу людях, ворующих у себя в пользу работы и сон и отдых, трудно было узнать тех вялых, лениво ковыряющих рабочих, которые еще так недавно перед этим выискивали всевозможные предлоги для того, чтобы, бросив на насыпи лопату и тачку, сойтись в одну кучу и гутарить, гутарить без конца, лишь бы день скорее прошел.

Жизнь забила ключом.

Разом проснулись в духоборах свойственная им энергия, жажда созидательного труда, то несокрушимое упорство в нем, которое является главной отличительной чертой духоборов, благодаря которой везде, куда ни забрасывала их судьба, очень скоро они становились богатейшей частью окружающего их населения.

Чтобы вполне оценить по достоинству то единодушие и энергию, с которой после вышеописанной съездки вышли духоборы на железнодорожные работы, нужно знать, до какой степени они не любят никакого наемного труда, в особенности не земледельческого.

Инстинктивно, в душе своей духоборы любят лишь земледельческий труд, — труд в природе. Лишь в земле, в которую они впиваются всем своим существом, за которую цепляются изо всех своих сил, они видят прямой, естественный и безгрешный источник жизни.

Здесь только каждый духобор чувствует себя хозяином, он в своей сфере. Здесь он никому не подчиняется. Здесь он чувствует, что, идя за плугом, он уже исполняет волю своего Бога и что вместе с окружающей его природой он составляет одно гармоническое,

 

— 294 —

 

неразрывное целое, подчиненное только одному Хозяину, создавшему все это.

Где-нибудь на железной дороге, где и условия существования лучше и самая работа легче, вы не узнаете в этом скучающем, тоскующем, хотя и старательном поденщике того богатыря Микулу Селяниновича, идущего с могучим, ясным взглядом навстречу степному ветру с косой в руках или за неповоротливым тяжелым плугом.

Они предпочитают тянуть на себе плуг, впрягаясь в него по двенадцати пар, вместе со своими женами, чем работать непонятную, ненужную им, так сказать неодухотворенную, работу, где, по их понятиям, царствует скорее ад, чем Бог...

В этом отчасти лежит объяснение вялого, неохотного отношения духоборов к заработкам.

 

Канада. Форт-Пеле. 13-го августа 1899 г.

Вчера, проезжая невдалеке от села Освобождение, я наткнулся на следующую картинку.

Уже немолодая, сгорбленная, с морщинистыми руками, с коричневым, высушенным лицом женщина, вместе с коренастым стариком на кривых ногах и длинным, как жердь, молодым малым, с одетыми через плечо веревочными лямками, молча тянули самодельную повозку, на которой лежало огромное свежее сосновое бревно.

Они так были поглощены своим делом, что не заметили меня.

Едва передвигая нога за ногу, изорванные, все в пыли, они медленно тащились по дороге. Веревки глубоко врезались в их худые плечи, но они не поправлялись и все шли, не останавливаясь, глядя в землю, с бледными, усталыми лицами, по которым протянулись блестящие полосы обильно струящегося пота... А самодельная тележка, с каждым оборотом своих кривых колес жалобно повизгивала, точно и ей было больно.

 

— 295 —

 

Подойдя ближе, молодой малый поднял голову и, не выпрямляясь, тяжело остановился. Его товарищи тоже стали и подняли головы.

Я спросил, куда они тащат это бревно.

— Да вот хотим конюшню строить. Быки ушли в Йорхтун за мукой; вот уж восьмой день, как нету... — проговорил надтреснутым голосом парень, моргая маленькими, мало выразительными глазами, и замолчал. — Хто е знает, чи привезут, чи нет, — добавил он неопределенным тоном. А мы вот понемногу лес подвозим, пока что...

Старик и старуха молчали и только тяжело дышали, радуясь неожиданному отдыху.

Присмотревшись, я увидел, что знал этого парня и раньше.

Это был Илья Сопрыкин; он более года пролежал со страшно распухшими от ревматизма ногами и лишь недавно, месяца два тому назад, начал ходить.

— Что же, теперь уже можешь ходить? — спросил я его.

— Не... Все еще не могу как следуя что бы... Как потверже наступишь, так опять зачинает болеть...

— Да ты и весь еще больше похудел, чем раньше.

— А то! — равнодушно ответил он. — Кабы пищея хорошая была, то был бы гладкий, не бойся... А то один хлебушко, да и то не вволю...

Поговорив еще немного, мы распрощались.

— Прощавай, — проговорили все трое и, проводив меня усталыми глазами, медленно повернулись и влегли в свои мучительные лямки.

Тяжело скрипнув, точно вздохнув, сдвинулась с места тяжелая колода, и опять завизжало колесо, оставляя в пыльной дороге широкий, извилистый след.

Тащиться еще далеко... больше версты...

Солнце льет свои жгучие лучи, весело трещат кузнечики, воздух напоен сладким медовым запахом сонно дремлющих, пахучих растений. И хочется в такую по-

 

— 296 —

 

году лечь где-нибудь в густой траве и смотреть в глубокое, синее небо, ни о чем не думая.

Но трое сгорбленных, изодранных, исхудалых людей не замечают окружающего.

Под визг тележки они смотрят только на пыльную, дышащую зноем дорогу и, кроме режущей боли в плечах, больше ничего не чувствуют...

———

Так проводят время оставшиеся по деревням „негожие" для настоящих заработков. Остальные все ушли на линию, провожаемые плачущими женщинами.

———

 

„НА ЛИНИИ".

 

 

Канада. Станция Коуэн, 19-го августа 1899 г.

Дружно взявшись за дело, духоборы чрезвычайно быстро покончили с болотом и работали теперь, выбирая лучшие места.

Каждое село старалось „не на живот, а на смерть", чтобы выработать больше других. Тянулись изо всех сил. И только одно село Троицкое по временам отставало. Там все никак не могли столковаться о том, жить ли селу общиной, или каждому „по себе". Это было единственным пятном.

Троицких и уговаривали, и убеждали, и мирили, и подсмеивались над ними, — ничто не помогало, и троицкие все отставали.

А вообще, по расчету, оказалось, что теперь каждый рабочий, смотря по селу, зарабатывает чистого ежедневно по доллару и больше того.

Проработав недели две, вся партия порешила взять из заработанных денег по два доллара на человека, чтобы купить им юхты, подошвы, материи на штаны и т. д. Это было необходимо, так как люди за это время страшно оборвались.

Получив деньги, Черненков, еще один духобор и я отправились в Виннипег за покупками.

Там в это время был необычайный спрос на рабочие руки, которые нужны были для уборки хлеба. В Виннипеге было немного народу из Южного участка.

Их всех быстро разобрали по 20, 25 и 30 долларов ежемесячного жалованья, на хозяйском содержании.

 

— 300 —

 

пришлось заключить довольно много таких условий между фермерами и духоборами.

Видя, как легко разбирают духоборов по фермам на отличных условиях, мне показалось, что было бы очень хорошо перевезти сюда всех рабочих с железной дороги.

Имея это в виду, я просил начальника иммиграции Мак-Криари, чтобы он достал нам для всей рабочей партии бесплатный проезд от Коуэна до Виннипега. Если же это невозможно, то походатайствовал бы, чтобы с нас взяли четверть платы.

Не имея возможности дождаться ответа, я уехал назад на линию. Там, как оказалось, англичане опять забежали вперед духоборов и заняли по линии лучшие места: и опять, значит, духоборам осталась самая трудная и мало благодарная работа.

Так продолжаться дальше, очевидно, не могло. Я пошел к инженеру и заявил, что, если он не заключит с нами другого, более выгодного для нас контракта, которым ограждались бы наши интересы от всяких „случайностей", как назвал инженер этот захват лучшей работы англичанами, то завтра же на линии не будет ни одного духобора.

— О! Мне это не страшно, — ответил он: — из Онтарио теперь едет сюда более 8.000 человек на уборку хлеба. Этого слишком много, и весь остаток, который не найдет себе работы у фермеров, будет у меня.

Но я уже знал, что из Онтарио идет не 8.000, а гораздо меньше, и что, если и останется часть их без дела то на железнодорожные работы никто из них не пойдет, а возвратится домой, как это и бывает почти каждый год. Между тем инженер очень торопился, и всякий застой для него чрезвычайно убыточен.

В это время от Мак-Криари пришла телеграмма, в которой говорилось, что ни бесплатного, ни удешев-

 

— 301 —

 

ленного проезда для духоборов дорога не соглашается давать.

Билет до Виннипега стоит 9 дол. 50 центов — сумма огромная.

Думали было идти пешком, но часть духоборов высказалась против этого. Действительно, тащиться такой партией по почти безлюдным местам около недели было бы трудно. А к тому времени спрос на рабочие руки мог ослабеть.

Рисковать было страшно.

Кстати сказать, англичане, работавшие на линии, стали к этому времени один за другим уходить с работы. Все они направлялись в Виннипег, чтобы наняться там к фермерам, на уборку хлеба.

Начался новый торг с инженером.

На этот раз, чувствуя свою силу, мы решили: ни в каком случае не уступать от намеченных нами условий.

В течение двух дней инженер уступал понемногу, посылая время от времени телеграммы в главное управление в Виннипеге. Наконец, после длинных переговоров, урвав полцента на ярде с предложенной нами цены, он согласился на наши условия.

По новому контракту вся земляная работа, по всей линии, без исключения, принадлежит только духоборам.

Компания платит за всякий кубический ярд сработанной насыпи, без различия дурных или хороших мест, по 15½ центов кругом.

Все, что было сработано духоборами на линии до заключения этого контракта, оплачивается по той же цене, т.-е, по 15½ ц. за кв. ярд кругом.

Очень тяжелые места компания обязана обработать поденщиками.

75 центов, которые компания удерживала раньше ежемесячно с каждого духобора за доктора, духоборы больше не платят, так как имеют свою медицинскую помощь.

 

— 302 —

 

Мы обязуемся держать на линии не менее 170 человек рабочих.

20 человек из этого числа компания должна взять в поденные, по 1 доллару в день на всем содержании от компании. Всякий, пришедший сверх этого числа, духобор может быть взят в поденные.

Если мы не будем успевать работать достаточно скоро, — компания имеет право пригласить на земляные работы и других рабочих, кроме духоборов.

 

Канада. Станция Коуэн. 26-го августа 1899 г.

После заключения последнего контракта упавшие было духом духоборы с новой энергией взялись за работу. От рабочих в села был послан духобор с тем, чтобы созвать на работы всех, кто еще только мог бы работать.

Инженер пробовал было выгадать кое-что на духоборах в свою пользу, но это ему не удалось, благодаря стойкому, дружному отпору, который они ему оказали.

В мое присутствие он хотел заставить духоборов сработать одно попавшееся на пути болото, но духоборы отказались, требуя, чтобы он, по условию, нанял для этой работы поденщиков.

Инженер пригрозил, что, если они не сработают этого болота, то он не заплатит им за все, что было сделано ими до сих пор, и не пускал их приступать к дальнейшей работе, говоря, что за эту работу он также не заплатит, если они обойдут болото.

Но духоборы уперлись на своем и, бросив всякие работы, спокойно сидели на линии без дела, не посылая никого к инженеру для каких бы то ни было переговоров.

— Все равно, надо было отдохнуть малость народу, а то вовсе затянулись...

 

— 303 —

 

Почти три дня отдыхали духоборы. К вечеру третьего дня пришел инженер и разрешил приступать к работам, минуя болото. А болото было сработано поденщиками-галичанами.

 

Канада. На линии строящейся жел. дор., близ Сван-Ривера.

29-го августа 1899 г.

Если ехать к работающим на линии духоборам со стороны готового уже пути, то, приближаясь к месту работ, вы увидите сначала стоящую несколько в стороне от насыпи огромную, уродливую паровую машину, похожую на какое-то безобразное железное животное с длинной вытянутой шеей, оканчивающейся квадратной тупой головой, которой оно с визгом и скрежетом колотится в возвышающийся перед ней песчаный бугор.

С боку машины вытянулся длинный балластный поезд, составленный из открытых платформ, пришедший сюда за песком.

Паровая машина, ударившись своим огромным ковшом в песчаный бугор, наполняет его песком и, повернув затем свою шею вместе с этим ковшом, высыпает песок на одну из платформ.

Три поворота, — и платформа полна. Раздается свисток, и поезд продвигается вперед, подставляя следующую платформу для наполнения песком.

Нагрузка производится необычайно быстро, и поезд отправляется на место, куда нужно доставить песок. Ссыпают песок на насыпь тоже совершенно особенным образом. Под колеса передней платформы подкладывают устой, чтобы укрепить поезд на одном месте, паровоз отцепляют и прикрепляют к нему толстый стальной канат, который тянется через весь поезд вплоть до последней платформы.

На последней платформе установлен большой кусок железа, напоминающий своей формой утюг. Как только

 

— 304 —

 

канат прикреплен к кольцу, приделанному к острому мысу утюга, паровоз трогается вперед и тянет за собой через все платформы этот утюг, который при движении сбрасывает своими боками песок с платформ на насыпь.

Дальше вы увидите, как рабочие другого поезда, нагруженного шпалами и рельсами, укладывают железный путь. При посредстве особых валиков, установленных в наклонном положении вдоль всего поезда, сидящие на платформах рабочие быстро сбрасывают с передней платформы рельсы и шпалы. Рабочие, расставленные попарно, торопливо подхватывают их и раскладывают их по насыпи. Когда шпал положено столько, сколько нужно для одной пары рельс, слышится лязг скатывающихся рельс, затем звоние, тяжелые удары молотка, — и путь готов.

Рабочий поднимает красный флаг, и машинист проталкивает поезд по только-что проложенным рельсам на длину их. И опять сыпятся шпалы, визжат рельсы...

Так все это легко, быстро, бесшумно происходит, что кажется — люди играют в какую-то забавную игру...

Неподалеку, в стороне от главного пути, на кривых рельсах стоят большие двухъэтажные вагоны. Здесь живут рабочие.

Пройдя по пути еще дальше, вы увидите большие палатки из толстого брезента, разбитые в строгом порядке по обеим сторонам насыпи. Между палатками расставлены фургоны, лошади, разбросаны какие-то ящики, под ногами валяются пустые жестянки от консервов. В палатках стоят кровати, покрытые толстыми шерстяными одеялами; на жердях вокруг печки развешана для просушки всевозможная одежда...

Здесь живут работающие на линии поденно.

Одна из больших палаток заставлена длинными белыми столами. Это — столовая. Тут же помещается и кухня. Вокруг раскаленной плиты суетится весь в белом, с колпаком на голове, повар, а его помощник моет в большом тазу оловянную посуду.

 

— 305 —

 

Дальше за палатками, по вырубленному под полотно железной дороги пространству, тянется некоторое время длинный, неровный горб свежей насыпи. По ней протоптана узенькая дорожка, по которой вы и идете. Но вдруг насыпь круто обрывается. Приходится спуститься вниз и брести по липкому, холодному болоту.

Сначала вы стараетесь наступать на выдающиеся кочки, прыгаете с пня на пень, выбираете места потверже, но, сорвавшись несколько раз и вымазавшись по колено в грязи, вы уже идете, не разбирая того, куда попадает ваша нога. К счастью, впереди уже виднеются черные фигуры людей, копающихся по обеим сторонам еще невыросшей насыпи. Скоро вы благополучно добираетесь до насыпи и с легким чувством удовольствия идете по ровной площадке к месту работ.

Среди блестящих квадратных луж, в тех местах, где уже вырезаны куски земли для насыпи, торопливо ворочаются темные изорванные люди, облепленные грязью, с истертыми до бахромы рукавами. Они режут большие куски дерна и накладывают его на тачки. Когда тачка наложена доверху, другой духобор втаскивает ее на насыпь по проложенным доскам. Доски шатаются, и везти трудно. К тому же они покрылись жидкой грязью, и ноги по ней скользят.

— Куда ж ты едешь? — кричит, смеясь, один из рабочих, видя, как его товарищ, расставив ноги, ползет вместе с тачкой назад.

— С „Мокрых гор" в „Батум", — кряхтит тот. — Просто беда!

— Это он забыл, куды возить нужно! — подсмеиваются другие.

— Должно, дюже крепко лобии *) наелся, вот и тяне теперь назад.

———

*) Фасоль.

— 306 —

 

К рабочему подскакивает замазанный мальчишка и молча помогает втащить тачку.

— От ловко! — одобряет рабочий. — Ты, Николка, никак дюжее меня: я вон не мог ее втаскать, а ты, гляди-кось, как впер, одним махом. — Мальчишка довольно оглядывается.

— Гутарь! — говорить он снисходительно.

Работу свою духоборы начинают с рассветом, кончают, когда солнце садится. Утром и вечером они пьют чай, а в обед едят похлебку и кашу с коровьим маслом. Готовится все это на кострах выборными кашеварами.

Неподалеку они устроили для себя печи, в которых их хлебопеки пекут превкусный белый хлеб на всю партию. Так как партия все время передвигается по мере работ вперед, то в конце концов пекарня оказалась так далеко от рабочих, что пришлось построить другую поближе.

Воду достают в лесу: раскопают какой-нибудь ключ и устраивают маленький колодец, а перейдут на новое место — новый ключ отыскивают.

Самой тяжелой стороной их жизни на линии является отсутствие каких бы то ни было жилищ.

На всю партию имеется лишь две палатки, в которых может поместиться не больше двадцати человек.

Остальные устраиваются всяк по-своему. По большей части из лежащих шпал складывается некое подобие будки, сверху которой накладывается хворост, сухая трава и т. п. Выстлав дно такой будки сеном и покрыв ее буркой, духоборы находят это сооружение отличным „домом". А за неимением шпал многим приходится, выбрав посуше бугорок, примоститься там под частым кустиком, устроив из спасительной бурки нечто в роде шатра.

Несмотря на такие тяжелые условия, духоборы Северного участка не уходили с этой работы до глубокой

 

— 307 —

 

осени. И лишь когда суровый мороз сковал землю и невозможно уже было больше работать, исхудалые, загоревшие рабочие вернулись домой.

 

Канада. На линии строящейся железной дороги.

2 сентября 1899.

На поденную работу ходят духоборы охотно. Там и помещение дают, сравнительно недурное, и кормят отлично. Но, несмотря на десятичасовой рабочий день, они находят, что работать на поденщине труднее, чем в партии.

Туда, в особенности в первое время, духоборы выбирали из своей среды народ „подюжее", чтобы, так сказать, не оконфузиться перед англиками.

Однажды духоборы сидели в одной из своих палаток, так как шел мелкий дождь, и болтали, поглядывая в отверстие палатки на затуманенную дождем картину „просека".

— О, никак Коновалов с поденщины идет! — сказал кто-то, присматриваясь к темной фигуре, вынырнувшей откуда-то внезапно из-за тумана.

— Ну? Скоро поворотил назад! — отозвались голоса.

— Да куда ему было: вовсе слабый старик...

Фигура в большой соломенной широкополой шляпе, с котомкой за плечами, тяжело шагала, выбирая места посуше. Когда она подошла ближе, я увидел, что это уже пожилой человек, с небольшой, недавно запущенной бородой. Его несколько выпученные карие глаза смотрели так, точно он только-что сделал что-то очень важное, хорошее, и все лицо носило такое выражение, как будто он хотел сказать:

„Что, взяли? Вот мы каковы!"

Убедившись, что это — Коновалов, духоборы, посмеиваясь, переглянулись.

Поздоровались. Коновалов тяжело сел. Все молча рассматривали его, сдержанно улыбаясь.

 

— 308 —

 

— Ну, что же, как там? — чуть насмешливо спросил его кто-то из духоборов. Остальные молча рассматривали усталую фигуру старика.

Коновалов резко повернулся в сторону спросившего и, сердито взглянув, сердито крикнул:

— Как? Никак, — вот как!

Кто-то неосторожно хихикнул.

— И чего зубы скалишь, спрашивается, — окрысился Коновалов. — Сказано раз, я по лошадиной части. Потому, как я природный лошадник. Вона и зуба у меня нету, все от лошадок, — ткнул он в черную дыру, зиявшую на месте переднего зуба. — Я из-за лошадей и пошел...

— А тебе что же лопатку дали заместо лошади? — спрашивает кто-то.

— Дадут, коли местов за лошадьми ходить нету слободных...

— А и говорил я тебе, — вступается мягко в разговор пожилой духобор, — не ходи, Гриша: там дело трудное, нам, старикам, неспособное.

Коновалов страдальчески хмурит лоб и упорно разглядывает землю.

— Ну, будя серчать, Гришук, — грех, расскажи лучше, как было...

— А как было, — говорить смягченным тоном Коновалов, обводя всех своими карими глазами. — Очень просто было, да... Дюже пристально англики работают, вот в чем дело... Так пристально, так пристально, просто беда. Я хотел за кучера, ан места нет, ткнули лопатку в зубы, ну и ковыряй. А я тебе ж говорю, что так пристально работают — беда... Разогнуться не дают. Хушь и поздно начинают, слова нет, солнце уже во где будя, ну, а как поел да стал на работу, так тебе не разгибаясь до обеда жарит. Нешто так мыслимо? А чуть разогнешься — сейчас „кадам" *)

———

*) Goddamm — „прокляни тебя Бог", распространенное английское ругательство.

 

— 309 —

 

кричит. Ну, помаялся я два дня, а более того не хочу. Будь ты турецкий, думаю. Главное, как я по лошадиной части...

— Ну, а как другие наши, тоже убегать будут, али нет?

— Другие, которые ничего, а то все жалеются, дюже скрутно, а главное дело — это „кадам" надоедает...

— И что это за слово за такое, скажи на милость? — спрашивает один из духоборов. — Как дюже осерчает, так сейчас кричит „кадам".

— У них это первое слово — ничего больше — кадам и шабаш.

— А не знаешь, как я расчету добивался? — спрашивает добродушный старичок, недавно вернувшийся из Коуэна. — Покончили это мы работу, там малость в Коуэн поденная была, рельцы сгружать; тут бы нам получить деньги, да и домой. А он не дает, хоть что хошь. Ждали мы день, ждали другой; тут я взял, да и говорю: давай, говорю, братцы за ним ходить да „кадам" кричать... Ен, когда серчает, кричит „кадам", ну и мы, значит, серчаем, когда денег не даешь. Вот и пошли мы. Я говорю ему по-нашему, конечно: так не дашь сегодня расчету? Показал ему руками — получения денег, значит. Вынул трубку, говорит: „Касса Виннипег", и рукой махнул туды.

„Ну, говорю, когда так, так вот же тебе: „Кадам", говорю, тебе. — Тут и все наши загалдели: „Кадам, денег давай, кадам, кадам..." Что ты тут будешь делать? Посмотрел на меня, на другого, на третьего, а мы все „кадам" кричим... Аж рот раскрыл, апосля поднял плечи и развел руками: я, мол, ничего не властен. Телеграм, говорю, бей Виннипег, коль сам не могешь, кадам тебе... Он было пошел, а мы за ним и все кадам кричим. Залез он тогды в будку в свою и сидит. А мы тут же дожидаемся. Как чуть покажется, так мы сейчас „кадам" ему кричим. Уже и смеемси сами промеж себя, кричим хто его знает что. Одначе,

 

— 310 —

 

видим, вышел, показывает руками, сейчас, мол, телеграм дам. И верно, пошел к телеграфисту, а на другой день уже и касырь приехал и расплатился с нами. „А так, хто его знает, когда бы он нас рассчитал..." Духоборами, как рабочими, англичане очень довольны. Они охотно берут их на фермы и в поденщики, несмотря на то, что незнание языка создавало иногда массу затруднений, в особенности на железнодорожных работах, и сильно уменьшало продуктивность их работ. Цены они получали те же, что и английские рабочие, а если иной раз и меньше, то не на много. Вместо 30 долларов в месяц платили им 25. На поденной же работе, на линии, они получали ту же плату, как и остальные.

Кое-что, впрочем, не нравилось англичанам в духоборских поденщиках, например, их обычай приветствовать друг друга при встречах.

Работают где-нибудь на насыпи. Духоборы работают хорошо, старательно. Надсмотрщики за поденными так доверяют духоборам в их добросовестности, в том, что они отлынивать не будут, что обыкновенно расходятся по своим палаткам, не обращая внимания на работающих духоборов.

Все идет прекрасно.

Но вот по насыпи бредет куда-нибудь мимо поденщиков партия рабочих. Рабочие останавливаются, поворачиваются лицом к поденщикам и, степенно сняв фуражки, кланяются:

— Здорово живете?

Вся партия разом оставляет работу и так же степенно, истово кланяясь, отвечает:

— Слава Богу! Как вы себе?

Проходящие отвечают:

— Спаси Господи. Кланялись вам домашние ваши, — и опять поклон, и т. д.

Все это проделывается неторопясь, чинно.

Сначала англичане не обращают на это внимания. Но

 

— 311 —

 

вот проходит еще кто-нибудь, опять „здорово живете", опять работа останавливается, опять неизбежные ответы и поклоны.

В конце концов такие проволочки начинают их раздражать:

— Goddamm! — кричать они. — Да что же, разрази вас громом: это все ваши родственники, что ли, ходят?

Но духоборы, с своей стороны, не могли понять некоторое время, чего англики злятся. Меньше всего могли себе они представить, что причиной гнева является исполнение их „христианской обряды".

Когда им перевели в чем дело, духоборы очень просто заявили, что иначе быть не может, и англичанам пришлось уступить. Но каждый раз, когда им приходилось присутствовать при подобных встречах, они, заложив руки в карманы, сердито ворчали сквозь зубы:

— О! опять эти слоны закивали головами...

Однако подобные мелочи не мешают англичанам относиться к духоборам в высшей степени почтительно, с уважением. Их, как я уже говорил, считают прекрасными рабочими и очень дорожат ими. Так как духоборы мяса не едят, то для них, несмотря на большие неудобства, причиняемые этим обстоятельством, варят пищу особенную, без мяса, по их указаниям. Для них компания покупала даже новую оловянную посуду, чтобы не давать той, где уже побывало мясо, хотя, насколько помню, духоборы вовсе и не требовали для себя новой, не употреблявшейся посуды.

Англичане уважают в духоборах чувство собственного достоинства, редкую выносливость, уменье не жаловаться и не роптать при тяжелых обстоятельствах. А вся их выдержка, отсутствие брани, ссор, драк между ними, абсолютное воздержание от спиртных напитков и табаку — все это вместе с их религиозностью чрезвычайно нравится англичанам. Они с удовольствием смотрят на духоборов, когда те, дружно встав перед обедом, тво-

 

— 312 —

 

рят про себя предобеденную молитву. В эти минуты самые шумные англичане почтительно умолкают, выжидая конца молитвы.

Нужно прибавить при этом, что духоборы по отношению к чужой собственности — идеально честные люди, чем, к сожалению, другие эмигранты, живущие в Канаде, далеко не могут похвалиться.

Особенно можно оценить это отношение англичан к духоборам, если посмотреть на то, как себя ведут те же англичане с несчастными галичанами и буковинцами, работающими тут же, иной раз рядом с духоборами. Их третируют самым возмутительным образом; надсмотрщики обращаются с ними чрезвычайно грубо и позволяют себе даже побои.

Я видел однажды старика-галичанина в числе работавших поденно галичан; старик работал с необычайным напряжением. В каждом его движении чувствовалось такое изнеможение, такая усталость, что казалось, вот-вот он еще раз копнет и свалится. К нему подошел высокий англичанин с трубкой между большими, желтыми, лошадиными зубами и, толкнув его в бок, вырвал лопату и резко проворчал:

— Убирайся отсюда, старая собака, ты не можешь работать.

Старик не возражал. Но его темное исхудалое лицо было так убито, столько горя было написано на нем, что передать это словами немыслимо. Он молча смотрел на надсмотрщика.

— Г-о-он! *) — повторил нетерпеливо, не глядя на него надсмотрщик и кивнув головой в сторону.

Старик знал, что бесполезно говорить что бы то ни было, и поплелся, глядя куда-то вперед. По лицу его, изборожденному глубокими морщинами, струились слабые старческие слезы, а губы беспомощно, беззвучно шептали что-

———

*) Ступай!

 

— 313 —

 

то. Он видел в эту минуту одинокую, заброшенную в диких, чужих степях хижину, жену, детей.

Что теперь будет с ними?

Остальные работавшее тут же галичане не сказали ни слова. Кто-то только заметил робким голосом, что „Войцеха прогнали", и каждый из них еще прилежнее принялся за работу, съеживши плечи, точно защищаясь от ударов судьбы.

Люди эти живут здесь первые годы в ужасной нужде. Поселяются они в разбивку, отдельными семействами на выбранных ими участках, затерянных среди бесконечной степи, без соседей, без всякой общественной помощи, так как нет ничего в их жизни, что могло бы их побудить к соединению друг с другом. Живут в какой-нибудь до смешного маленькой хижине, с одним покривившимся окном, едва пропускающим свет.

Зачастую „хозяин" уходит на целые месяцы куда-нибудь на заработки, а жена с детьми это время сидит дома, стараясь как можно больше вскопать земли, чтобы засадить картофель, который долго еще будет ее единственным питанием.

Когда проезжаешь мимо такой избушки-коробочки, которая вдруг вынырнет шершавым грибом из-за кустов среди необозримых пустынных холмов, и увидишь бледную беловолосую головку ребенка, со страхом и любопытством выглядывающую на лошадиный топот из-за темного, мутного окошечка, невыразимо больно становится за этих людей. А смотришь, тут же неподалеку на клочке черной, вскопанной земли шевелится сухая, скрюченная фигура женщины с заступом в руках. Целый день она ворочает тяжелую, бездушную землю. А вечером она вместе с детишками сядет у окна глядеть бесцветными от горя глазами в далекую степь, не раз принимаясь плакать от тоски одиночества. Поужинав постной картошкой, утомленная тяжким трудом, нуждой и горем, она завалится спать, просыпаясь ночью от бушующего

 

— 314 —

 

ветра, в котором слышится далекое завывание волков. И, прижимая в страхе детей к иссохшей груди, глядя широко открытыми глазами в темноту, она будет шептать молитву за молитвой до самого рассвета...

Этот несчастный, забитый народ переносит все безропотно, с какой-то отчаянной покорностью. Только у китайских кули видел я такие безнадежные, грустные лица, такие апатичные глаза, такие унылые, придавленные фигуры...

Если вы окажете галичанину хотя бы самую незначительную помощь, то вся его семья и он сам бросаются целовать вам руки. И видно, что такая форма благодарности общепринята между галичанами, видно, что она всосана ими с молоком матери...

Сколько нужно было народу этому перенести унижения, нужды, рабства, угнетения всякого рода, чтобы получились такие забитые покорные лица, такое омертвение всего человеческого!

А между тем люди эти приехали не из диких пустынь Азии, не из Австралии, а из самого центра „просвещенной", „культурной" Европы...

Кто же это сделал их такими?

———

 

 

Фермер с фургоном.

 

КОНЕЦ ПЕРВОГО ГОДА.

 

Канада, Сев. уч. Село Михайловка. 3-ье октября 1899 г.

Незаметно подкралась зима. Деревья сбросили свой золотой убор и стоят теперь голые, как веники, а в них свистит пронзительный холодный ветер. Земля в объятиях свежего мороза закоченела, и по утрам высокая засохшая трава кажется поседевшей от густого инея.

В прерии показались волки. По ночам они подходят близко-близко к селу и, сверкая в темноте горящими глазами, разглядывают темные невиданные здания, от которых так вкусно пахнет, и подвывают от голода.

Внешний вид поселений Северного участка к зиме тоже сильно изменился. Села обстроились рублеными чистенькими новыми избами, для скота построены конюшни. Среди построек возвышаются большие высокие конусы бревен. Это — дровяные запасы на зиму. Между конюшнями и избами, в укромных уголках, прячутся стоги сена. В сараях не живет уже никто. Они были поделены старичками поровну между селами, и большая часть их растаскана на новые постройки.

Один из сараев, впрочем, приведен в порядок; в нем замазали заново щели, сделали кое-что внутри: это — госпиталь Северной колонии, тут же амбулатория и аптека.

В другом сарае, пониже, живет маленькая, худенькая женщина-врач В. Величкина, благодаря которой и устроен этот госпиталь. Вместе с А. А. Сац, помогающей ей в качестве фельдшерицы, они, не покладая рук,

 

— 318 —

 

лечат, приготовляют лекарства, раздают рыбий жир, который выходит чрезвычайно быстро.

Иногда за В. Величкиной приезжают из других деревень, и она тащится туда к больным в своем тяжелом тулупе, сшитом ей духоборами.

Живя в условиях, не многим отличающихся от условий жизни лежащего выше ее сарая села Михайловки, она умеет находить силы и на лечение и на организацию дела.

Видя, что никаких средств для поддержания слабых и больных нет и не будет, Величкина стала писать „во все концы света белого" о необходимости помочь духоборам.

На полученные таким образом средства она организовала медицинскую помощь и поддерживает улучшенным питанием более слабых в эту первую, трудную для духоборов зиму.

Иногда в длинные зимние вечера мы все, не духоборы, собираемся вместе и вспоминаем под завывания ветра и треск раскаленной печки далекую родину. Идут оживленные, русские споры. В. Бонч-Бруевич читает нам более интересное из того, что ему удалось записать среди духоборов. Он по целым дням записывает псалмы, изречения, стишки. По временам из-за Громовой горы приходит добродушный Мелеша и, глядя своими ласковыми глазами на „сестриц", уговаривает их больше заботиться о себе.

— Не все для небесного, ты и про себя подумай, и про земное, не все души ради спасения... Пожалеть и себя надо хоть малость! — говорит он ласково, с невинной хитростью в лице.

Иногда, собравшись, мы поем, и проходящий мимо сарая духобор, заслышав „песни", наверное, покачивает укоризненно головой, осуждая мысленно „проводников", как называют они нас, за „бесовские покликушки".

 

 

Канада. Сев. участок. Село Михайловка. 5-е ноября 1899 г.

Выпал небольшой снег. Морозов пока больших не было, — ниже 8° P. температура пока еще не спускалась. На Северном участке еще осенью по дорогам были расставлены вехи, чтобы идущие и идущие не могли заблудиться в снежных полях.

На Южном этого не сделали, и там было несколько случаев, когда путники теряли дорогу и блуждали по степи, пока не натыкались или на свои села, или на какого-нибудь фермера, который, обогрев их, указывал дорогу.

А однажды прошел слух, что на Южном участке один из заблудившихся замерз. Случилось это так: двое духоборов отправились как-то пешком из одного селения в другое.

Идти приходилось пустынным ровным местом, и скоро они увидели, что потеряли дорогу. Наступили сумерки, а они все шли через балки, холмы, мимо островков редкого леса и никак не могли найти своей дороги. К ночи стал падать мокрый снег, от которого они промокли насквозь, так как были легко одеты. Наступила ночь, темная, безлунная; ударил мороз и сковал их мокрую одежду в твердую броню.

— Идти было дюже тяжко, — говорил один из них после, — вся одежа побелела и чуть троньси, так и шуршит вся...

Наконец, измученные беспрерывной ходьбой (они боялись отдыхать из опасения заснуть и замерзнуть), полузамерзшие, они, к радости своей, наткнулись на домик фермера.

Разбуженный фермер вышел к ним на двор. Духоборы объяснили знаками, что они заблудились, и просили приютить их до утра, так как они совершенно выбились из сил и идти больше не могут. Но фермер прокричал им что-то в лицо и, размахивая руками, велел убираться со двора, а сам направился в дом.

 

— 320 —

 

Духоборы ходили за ним, умоляя не выгонять их, но он был непреклонен. Несчастные люди стали перед фермером на колени и, громко плача, просили его не дать им умереть. Но фермер убежал в дом и там заперся. Бедняки поднялись с земли и вышли в поле. Походив еще некоторое время и видя, что им грозит смерть, они вернулись к ферме и пробовали там забраться в сарай, где хотели дождаться утра. Но англичанин, заслышав их, вышел на двор с ружьем в руках и, прицелившись в одного из них, потребовал, чтобы они немедленно удалились с его фермы, иначе он будет стрелять.

— Что ж было делать? — рассказывал оставшийся в живых. — Видим мы перед собой смерть неминучую, застрелит из ружья: лицо такое, что видно, что застрелит... И пошли мы дальше, опять в степь... Спасибо, хоть рукой показал, куды идти надоть. Идем это, а одежа на нас шурхает от морозу, ноги не подымаются. Уж скольки шли и сказать не могу: кабыть во сне все это было... А „старичок" *) мой уж вовсе из сил выбился. Все говорит: „Давай хоть малость присядем, отдохнем". Я все уговариваю, что не надоть, а то, говорю, беспременно заснем, а он ослаб, видно, дюже, аж плачет — так просится. А дальше уже как пьяный идет пошатывается, вот упадет. А тут смотрю: далеко, словно на горке, маячит огонек. Ну, думаю: слава те господи, селения наши, должно быть. Говорю старичку: „Соберись с силами, поддержись, недалеко уже", а он, любошный, уже вовсе лег и говорит, ровно как засыпаючи: „Иди уже, голубенок, один, а за мной пришлешь кого из села, мне и тут хорошо — от хорошо!" — а у самого глаза так и закрываются, никак смотреть не може. Я было нес его на себе, скольки мог, ну, должно, ослаб дюже: пронесу шага три, да и стану. Ну, думаю, так еще хуже, можно человека заморозить. А он уже совсем сонный стал. По-

———

*) Его спутник был уже пожилой духобор.

 

— 321 —

 

ложил я его на землю и говорю, что зараз из селения приду за ним с народом, чтобы он как можно старался не спать, а он уже почти и не говорит, — только как хотел я уходить, вдруг схватился за меня руками, раскрыл глаза широко-широко и прямо на огонь воззрился.

„ — Вот-вот, говорит, наше солнышко восходит, восходит... и ясно же, аж по жилам разливается, — и засмеялся сам. Вижу, беда приходит, надо спешить, поцеловал я его и заплакал, горючись, что покидаю его, любошного, середь поля глухого, а сам, что было духу, заторопился в селение. Бег, бег, все сдавалось близко, а вышло далеко. Я думал, это огонек в избе горит, а это в нашем селении узнали, что не приходил я в тую селению, куда пошел, догадались, что заблудился, и вывесили на высоком шесте фонарь на пригорке. Фонарь-то и видно было издалека.

„Пока дошел, пока народ разбудил, пока пошли... я сам хотел, да не мог их проводить: как в избу пошел, так ноги отнялись вовсе, а вскорости и без памяти стал. Только успел рассказать, где старик лежит. Ну, рассказывают, пришли, а он, любошный, уже мертвый, и волки или там лиса ему руки и нос обгрызли..."

 

Канада. Сев. уч. Село Михайловка. 12-е ноября 1899 г.

С первыми морозами рабочие принуждены были вернуться с линии домой. „Земля заклякла, — говорили они, — не топором же рубать". Действительно, работать больше было невозможно; англичане гораздо раньше бросили эту работу, и духоборы ушли последними.

Линия железной дороги прошла теперь в четырнадцати милях от Громовой горы, от ближайшего села Михайловки. Там уже построили новый городок, составившийся из жителей „Land office", на месте которого теперь не осталось ничего, кроме нескольких куч мусора.

 

— 322 —

 

Под городок надо было очистить место от растущего на этом участке леса. Работу эту сделали духоборы по хорошей цене. Это был последний крупный заработок Северного участка в эту зиму.

Новая станция и построившийся при ней городок названы по имени реки, на которой они стоят, — „Сван-Ривер". Теперь для духоборов Северного участка все сношения с Виннипегом, доставка муки и всяких товаров, будут производиться через эту станцию, а не через далекий Йорктон, как было до сих пор.

Ввиду этого духоборы Северного участка с каждого своего села выслали по нескольку человек рабочих, которые под предводительством Зибарева отправились проложить новую дорогу из Михайловки в Сван-Ривер.

Через лес в несколько дней была прорублена прямая, как стрела, дорога. А в самом Сван-Ривере те же рабочие под руководством Зибарева построили обширные общественные конюшни, в которых могли поместиться подводы со всех 13-ти сел; тут же был построен общественный амбар для склада муки и других товаров, а при амбаре соорудили большую комнату, где приезжающие в городок духоборы могли бы ночевать.

Все это было сделано дружно, скоро, весело.

Кооперативная лавка, которую так долго не удавалось осуществить, наконец начала свои операции. Один из бывших в Канаде русских людей пожертвовал духоборам на открытие этой лавки две 2.000 рублей, и Зибарев, отправившись в Виннипег, закупил там на эти деньги всего вагон муки, а потом и всякого другого товара.

Нужно принять во внимание, что в течение первого года мука перевозилась по железной дороге для духоборов по льготному тарифу, со скидкою в 50%. Но с Нового года им пришлось бы платить за перевозку полностью. Выписывая же муку как товар для кооперативной лавки, ду-

 

— 323 —

 

хоборы будут иметь 35% скидки с обыкновенного тарифа, так как железные дороги делают такую скидку на тарифе для всех торговых предприятий.

Благодаря кооперативной лавке духоборы имеют возможность приобретать необходимые для них товары в общем в полтора раза дешевле, чем прежде. А некоторые товары, как, например, керосин, и того дешевле.

Даже англичане-фермеры несколько раз заходили к духоборам с просьбой продать им кое-что из своих запасов, что сделать было трудно, так как первое время запасы были невелики и не могли удовлетворить всех духоборов.

В короткое время лавка сделала два-три оборота и стала на твердую почву. Дело это, очевидно, привилось и со временем разовьется, вероятно, до крупных размеров.

Устройство ее, однако, далось нелегко. Кроме недостатка в свободных деньгах, которые нужны были для начала дела, мешало главным образом общее недоброжелательное отношение духоборов к устройству этой лавки.

По их понятиям, „торговать" им, духоборам, было неприлично, унизительно для них, как христиан. Когда в одном из сел мне пришлось говорить об устройстве этой лавки, один из духоборов высокомерно спросил:

— А кто же будет торговать в лавке в этой?

Зная отношение духоборов к этому делу, я сказал:

— Да кто-нибудь из вас, вот хоть ты, например.

— Не-е... — протянул он, иронически улыбаясь, — это дело нам не подойдет, торговля эта... Торговать нам негоже. Как по христианскому закону нам невозможно это.

— Дело не подходящее для нас, что и говорить, — подтверждали другие.

— Вот разве кто из русских займется этим делом, —

 

— 324 —

 

медленно выговорил он, поглядывая в мою сторону, и, видя, что я молчу, прибавил: — Ежели бы, к примеру, ты али Владимир *), скажем, это мы спасибо сказали бы за ваши труды...

Нам, как не духоборам, по их мнению, можно было взяться за это нехристианское дело. Тут ясно сказалось то сознание своего превосходства над всеми остальными людьми, которое свойственно духобору толпы.

И лишь благодаря героизму, если можно так выразиться, Николая Зибарева лавка осуществилась и сразу стала на твердые ноги. Он в конце концов взял все ведение лавки на себя лично, пренебрегая общественным мнением, которое долго еще косилось на Зибарева, размеривающего аршином красные товары.

Зибарев сам закупил в Виннипеге все товары, начиная с инструментов, железных товаров и кончая нитками, иголками и прочей мелочью.

Часть товаров он привез из склада к себе домой в село Вознесение, куда и собирались густой толпой и старички, и бабы, и девки за новыми покупками в „нашей" лавке, по дешевым, небывалым ценам.

„Торговал" Зибарев у себя в избе. Среди окруживших Зибарева покупателей целый день возвышалась его высокая, могучая фигура.

— Тебе скольки красного ситцу? — спрашивает он какую-то бабу и, получив ответ, размахивает аршином, отмеривая требуемое количество, и рвет материю своими крепкими пальцами.

А гордящаяся своим мужем, влюбленная в него Оня Зибарева, подпершись рукой, смотрит из дальнего угла избы на „торгующего" мужа и заливается беззвучными горькими слезами.

— О чем ты? — спросил я ее.

— Да как же, нешто это ему пристойно такое дело

———

*) В. Д. Бонч-Бруевич.

 

— 325 —

 

делать? — сказала она и еще пуще залилась. — Разве это где видано, чтобы наши люди торгашеством занимались! И не говори мне ничего, — замахала она руками на Зибарева, который начал было объяснять ей, что в этом ничего дурного нет. — Такой опорòк *) это, такой опорок, и сказать нельзя! К чему это такое? Хотят лавку заводить, пущай сами и торгуют, хто хоче, а то вон никто не возьмется... Привыкли все, что Николай да Николай для них дело делает... Просто сказать: не нравственно это для нас такое дело, — заключила она и опять заплакала.

— Вон ты еще говоришь, умная у меня жена, — ласково улыбаясь, говорит Зибарев, — а вот никак не втолкуешь... Да чего там, когда и старички наши тоже никак не обмерекают дела этого... Ну да ладно, перемелется, мука будя... — заключил он.

Но по его усталому лицу видно, что не легко ему приходится от этого дела.

 

Канада. Сев. уч. Село Михайловка. 6-е января 1900 г.

Собственно, период переселения, период первого устройства на новой земле к Новому году 1900 года можно считать законченным. Нам, людям „сторонним" для духоборов, которым мы были нужны до сих пор в качестве переводчиков, посредников между ними и правительством, в качестве устроителей заработков, комиссионеров по закупке и доставке муки и проч., можно считать свое дело сделанным.

Люди живут в своих домах, обеспечены на зиму мукой. Многие говорят и пишут по-английски, хотя и не особенно хорошо, но настолько хорошо, что всегда смогут объясниться; к заработкам присмотрелись, цены на работу им известны; на земли, которые они хотели занять,

———

*) От слова опорочиться.

 

— 326 —

 

составлены планы, имеется кооперативная лавка, склады, и т. п.

В нашей помощи духоборы больше не нуждаются. Может-быть, мы могли бы быть им полезными и дальше, служа им в качестве секретарей, переводчиков и т. д., но это уже не является необходимым, и мы считаем себя в праве уехать отсюда домой.

Для сношения с правительством и для ведения дел, касающихся всего Северного участка, составлен особый комитет, которому мы и сдали все дела, счета и документы, касавшиеся Северного участка.

От каждого села выбран особый доверенный старичок; все они должны обсуждать дела Северного участка, а трое из них составляют комитет, который уже приводит в исполнение постановления этого совета, ведет на практике все дело и собирает по мере надобности совет.

Тотчас же были заказаны бланки для комитета с заголовками вверху листа, напечатанными по-английски:

 

Христианская община всемирного братства.

(Духоборы.)

 

Комитет:  Николай Зибарев,

                   Ермолай Лежебоков,

                   Григорий Коныгин.

Секретарь — Григорий Коныгин.

 

Тут же прилагался адрес.

Для лавки также были заказаны бланки с заголовками: The Dukhobors Cooperative store.

Комитет этот проявил большую жизнеспособность. Постройка вышеупомянутых общественных конюшен, складов и лавки в „Сван-Ривер", починка и проведение новой дороги с участками на станцию — все это уже сделано комитетом, в котором самым деятельным лицом является Н. Зибарев.

Первое время существования комитета не обошлось без некоторых, небольших, впрочем, неудач, происшед-

 

— 327 —

 

ших от недостатка опыта. Случилось, например, что мука, которую духоборы первый раз выписывали самостоятельно, запоздала сильно, и некоторые деревни дня два просидели без хлеба. В этом случае выручила мука, имевшаяся в то время в кооперативной лавке. Ее тотчас же разобрали, в ожидании выписанной на села.

Первое время, по просьбе самого комитета, мы следили за его деятельностью и помогали ему необходимыми советами и указаниями.

К устройству комитета все 13 сел Северного участка отнеслись очень доброжелательно. Охотно и быстро выбрали для этого старичков и чрезвычайно дружно исполняли его предложения. Видно было, что учреждение это пришлось им по душе и вполне соответствовало их желаниям.

На Южном участке ни комитет, ни кооперативная лавка не привились.

Помню как сейчас на съездке, собранной для обсуждения вопроса об организации комитета, мрачные недоверчивые лица, с которыми обсуждали это дело старички.

Главным мотивом против образования комитета старички выставляли опасение, чтобы комитет не забрал в свои руки власти над духоборческим обществом.

— Все мы равны — никто не могет быть старшим один над другим.

— Старших нам не надоть...

— Как были мы без старшинства, так и будем... Все это соблазн один...

И напрасно было толковать о том, что комитет не представляет из себя начальства, духоборы, больше всего на свете боящиеся старшинства, начальства, сменяющие старичков из звания выборных при малейшем намеке со стороны последних на какое-либо самостоятельное решение без обсуждения вопроса всем селом, так-таки и уперлись на своем.

Из всех сел Южного участка лишь 13 „кипрских"

 

— 328 —

 

 (холодненских) оценили по достоинству, что такое комитет, и ясно поняли, что он вовсе не представляет из себя какой-либо власти. Представители этих сел убеждали в этом остальных участвовавших в съездке, но безуспешно.

Так что только эти 13 сел и выбрали из своей среды комитет, который, впрочем, тоже не долго просуществовал.

Когда было предложено напечатать для комитета бланки с заголовками, как это было сделано на Северном участке, то этому воспротивились многие.

Один из старичков с побледневшим лицом, с испуганными глазами, как будто он видел перед собой нечто ужасное, трясущимися губами умолял съездку не печатать заголовков:

— Тольки, братья, как хотите, ну тольки чтобы не печатать... Это уже такой грех будя, такой грех...

В чем был тут грех, понять было трудно; но что человек этот больше всего на свете боялся печати, было очевидно.

Так и не решились кипрские выпустить бланки с заголовком комитета.

Дела пошли чрезвычайно плохо. И через два-три месяца своего нескладного существования комитет совершенно уже прекратил свою деятельность без всякой надежды на возобновление.

Кооперативная лавка тоже не пошла. Первые же закупки, произведенные неумелыми, мало заинтересованными этой идеей людьми, были очень неудачны.

Кожа, например, продавалась в кооперативной лавке на несколько центов дороже, чем в местных английских.

Очень скоро, еще раньше комитета, она совершенно распадается, а общественные деньги, основной капитал ее, духоборы делят подушно и, разобрав по рукам, успокаиваются.

 

— 329 —

 

Что касается устройства крайне необходимых для всех южан общественных конюшен и складов, которые так дружно и энергично были выстроены на Северном участке в г. Йорктоне, то и тут дело не сладилось.

В таком виде было дело, когда я уехал из Канады в Россию. Теперь мне остается сказать несколько слов о том, как возникло среди духоборов известное „анархистское" движение, привлекшее к себе внимание всего мира.

Перед самым отъездом из Канады мне вместе с англичанином Арчером довелось составлять планы на те земли, которые оставляли за собой духоборы.

Во время этой работы некоторые „старички" несколько раз спрашивали, нельзя ли предложить правительству, чтобы оно не записывало каждой фермы на владельца ее: чтобы просто под каждое село было отведено столько земли, сколько имеется в селе лиц, имеющих право на занятие гомстеда (фармы — как говорят духоборы), но чтобы каждая из фарм не значилась по записи собственностью отдельных духоборов.

— Почему вы хотите этого? — спрашивал я их.

— Да потому, что как, по нашему понятию земля Божия, Богу она принадлежит, то и никто из людей не может ее покупать и быть над ней хозяином, — отвечают духоборы.

— Все одно как воздух, али там вода, — поясняют другие, — никто ведь не станет их продавать: это Богушко на потребу всякой твари отпустил поровну. Не тольки, скажем, человеку, а и козявке всякой. Так и земля. Работай ее, скольки осилишь, корми себя и людей добрых — это по закону. А так, чтобы твой, скажем, кусок был, али там мой, — это грех будя. От этого грех и идет. Другой, глядишь, вовсе и пахать не умеет и за работу никогда не брался, а тоже кричит: „моя, кричит, земля, — не подходи никто близко". Досталась она ему, вишь, от родителев, а родители-то откедова взяли?..

По просьбе комитета я запросил правительство, не разрешит ли оно не записывать каждой фермы на хозяина,

 

— 330 —

 

а нарезать каждому селу столько земли, сколько оно имеет право получить.

Правительство очень скоро ответило, что этого оно разрешить не в праве, так как такое разрешение противоречило бы законам Канады.

Вместе с тем, однако, правительство объявило, что находит возможным не засчитывать в число гомстедов те фермы, на которых построились села.

Получив этот ответ, духоборы опечалились и высказывали по этому поводу сожаление, но в то время по крайней мере не было между ними и речи о каком бы то ни было протесте правительству и настойчивых требованиях отводить им землю под села целыми кусками. Духоборы были вполне согласны принять землю на основании канадских законов.

Все шло хорошо. Планы на землю были составлены, и только ожидали правительственного землемера и чиновника, записывающего в особую книгу имена лиц и те фермы, которые на них записываются.

В таком виде было это дело, когда я уехал из Канады.

Но землемер и чиновник затягивали свой приезд, и, пока они собрались к духоборам, последние сильно изменили свое отношение к этому делу, результатом чего явилась долгая борьба между духоборами и канадским правительством.

Духоборы отказывались от принятия земли по фермам, отказывались регистрировать рождения и смерти, а также и браки, как того требовало от духоборов на основании канадских законов правительство.

Они желали полной независимости от государственного строя страны, в которой поселились, соглашаясь лишь платить требуемые с них подати.

В остальном они желали жить совершенно самостоятельным обществом, подчиняясь лишь „неписанным" законам своего общественного мнения и установившимся издавна обычаям — жить по „истинному христианскому закону, по правде Божецкой".

 

— 331 —

 

Как возникло это движение, как оно развивалось и к чему привело, — я уже не видел.

Желающих же ознакомиться с этим интересным периодом жизни духоборов отсылаю к прекрасно составленным статьям В. Ольховского („Образование". Духоборцы в канадских прериях. 1903. Апрель — август). Статьи эти написаны с большим знанием дела.

Там же читатель найдет обширные статистические данные, показывающие, до какой степени благосостояния дошли духоборы за несколько лет своего пребывания в Америке.

О внутреннем складе их жизни по приезде в Канаду руководителя духоборов Петра Веригина и событиях самого последнего времени в высшей степени рельефно и живо писал в „Русских Ведомостях" 1904 г. известный писатель Тан. На-днях очерки эти появились в свет отдельным изданием под заглавием: „Русские в Канаде".

 

 

конец.

 

 

СОДЕРЖАНИЕ.

———

                                                                                               Стр.

Вступление ...............................................................................  5

В Батуме ..................................................................................  23

В море .....................................................................................  49

Океан .......................................................................................  75

Первые дни в Канаде ..........................................................  107

В прерии ...............................................................................  147

Остров Кипр ........................................................................  189

Земли духоборов ..................................................................  199

На участках ...........................................................................  215

В городке ...............................................................................  233

„Съездки" на Южном и Северном участках ......................  247

Несколько слов об Южной колонии ..................................  267

Жизнь на Северном участке ...............................................  281

„На линии" ............................................................................  299

Конец первого года .............................................................  317

 

 

КОММЕНТАРИИ

 

„Lake Huron" — „Озеро „Гурон" — один из двух пароходов, зафрахтованных в 1898 г. для перевозки духоборов в Канаду; второй — „Lake Superior" — „Озеро Верхнее".

 

С. Л. Толстой (1867—1963) — старший сын Льва Николаевича.

 

Николай Зибарев не мог вернуться в Россию, так как подлежал призыву на военную службу.

 

Охранное отделение, весьма бдительно следившее за Сулержицким, констатировало, что „во время морского перехода Сулержицкий был весьма деятелен и распорядителен, работал наравне с последними [с духоборами] и содержал пароходы в образцовой чистоте, что очень понравилось американцам и спасло духоборов от болезней... В духоборческих колониях близ Иорктона в Канаде Сулержицкий организовал вместе с Коншиным две школы и, по словам Бодянского, удивительно сумел дисциплинировать ту часть (северную) колонистов-духоборов, которую получил в заведование, обеспечив ей также продовольствие на всю зиму 1899—1900 гг." (ЦГИАМ, ф. ДП, 00, 1903 г., № 1618).

 

Д. А. Хилков (1857—1914) — последователь Л. Н. Толстого, принимавший активное участие в переселении духоборов. Вместе с „ходоками" духоборов выбирал в Канаде места для поселения, встречал пароходы в Галифаксе, организовывал жизнь на участках.

 

В. М. Величкина (1868—1918) — врач. В 1892 г. работала с Л. Н. Толстым „на голоде" в Рязанской губернии (см. ее книгу „В голодный год с Львом Толстым", М. — Л., Гиз, 1928). Долго жила в Канаде, оказывая деятельную помощь духоборам. С 1900 г. — жена В. Д. Бонч-Бруевича. Член РСДРП(б). После Октябрьской революции работала в коллегии Наркомздрава.

 

В. Д. Бонч-Бруевич (1873—1955) — известный общественный деятель, историк, этнограф. Член Коммунистической партии с основания РСДРП. Принимал участие в переселении духоборов в Канаду, долго жил там. Много сделал для изучения истории русского сектантства, в частности духоборов; описывал их обряды и обычаи, писал и о жизни канадских переселенцев. После Октября — управляющий делами Совнаркома. В последние годы жизни был директором Московского Литературного музеи и Музея истории религии в Ленинграде.

 

(Сулержицкий Л. А. Повести и рассказы. Статьи и заметки о театре. Переписка. Воспоминания о Сулержицком. М., „Искусство", 1970.)