ОКЕАН.

 

Атлантический океан. 3-е января 1899 г.

Первые дни прошли довольно хорошо. С запада навстречу нам дул спокойный холодный ветер. Пароход, не наклоняясь ни вперед, ни набок, плавно поднимался и опускался вместе с огромными пространствами волнующейся воды.

Волны этой колоссальной мертвой зыби так обширны и с такими пологими скатами, что трудно понять, где кончается одна волна и где начинается следующая. Заметно это только лишь, когда пароход опускается в промежуток между двумя водяными холмами, как на дно широкого блюдца, края которого со всех сторон закрывают от нас весь мир.

Океан, казалось, ровно и тяжело дышал, отдыхая после тяжко го труда.

Здесь несравненно свежее, чем в Средиземном море. Воздух прозрачен, а линия горизонта до неприятности резка. После Средиземного моря мы испытываем нечто вроде того, как человек, который выходит из тесной комнаты на воздух.

Барометр, однако, не предвещал ничего хорошего.

Ветер подозрительно затих, — наступил мертвый штиль. Все замерло в напряженном ожидании. Только океан все так же мерно и лениво колыхал свои беззвучные холмообразные громады.

Стало холоднее. На небосклоне, у горизонта, прямо

 

— 76 —

 

перед нами появилась сумрачная муть, и резкая черная полоса протянулась по морю вдоль всего горизонта. Полоса эта быстро росла и с глухим шумом надвигалась на нас.

Это идет буря.

Вскоре налетел первый порыв холодного ветра.

Со всего размаху ударился он о пароход, завыл в снастях, завертелся по палубе и, сорвав плохо лежавший брезент, унес его сердито, переворачивая на лету, в море. Разметав в клочья дым, он с наслаждением загудел в вентиляторах и засвистал по коридорам, точно радуясь, что есть ему над кем показать свою силу.

Слабо натянутая снасть беспокойно залопотала что-то, ударяясь о мачту.

Пароход вздрогнул и точно насторожился.

Вода сразу потеряла блеск, потемнела и сморщилась в тысячи острых мелких складок. Кое-где уже замелькала белыми пятнами пена, которую ветер рвал с гребней волн и нес большими хлопьями куда-то дальше и дальше, мимо нас.

Впереди виднеются огромные буруны. Тяжело и сердито вскидываясь друг над другом, они идут на нас правильными рядами.

От спокойного, отдыхающего океана не осталось и следа.

По воде, как в снежную метель, несется белая пыль, зигзагами извиваясь меж черных вздувшихся зыбей.

Глухо, угрожающе рычат волны.

Одна за другой бросаются они с натугой на острую железную грудь парохода, стараясь забраться на палубу. Но пока это им не удается, и разбитые, изувеченные упорным железом, они падают обратно, чтобы дать место следующим волнам.

Изредка только слышится глухой удар изловчившейся волны, которой удалось лизнуть верхушкой своего холод-

 

— 77 —

 

ного, пенящегося языка железные цепи привинченных к баку якорей.

Тогда вдоль парохода летят тучи соленых брызг, захлестывая со злорадным шипением глаза матросам и стуча резкой дробью в окна рубок.

На передней мачте забытый парусиновый вентилятор, поднятый за конусообразную верхушку, надулся, выгнулся дугой и мечется и хлопает своими растянутыми полами. В ночном сумраке он похож на длинное привидение монаха в белой рясе, размахивающего в отчаянии руками.

Задрав кверху бушприт, точно боясь захлебнуться, пароход режет волну за волной. Но скоро, обессилев, он начинает пошатываться, а на следующий день уже беспомощно, покорно взлетает с вала на вал и всем своим тяжелым телом, с глухим стоном бросается в открывшуюся перед ним бездну.

На палубе ни души. Пароход точно вымер.

Пробегут только торопливо мокрые матросы да изредка пройдет, балансируя руками и закрываясь воротником, длинный А. Бакунин.

Иногда, перебегая из угла в угол, пробирается из аптеки М. Сац, защищая передником склянки с лекарствами от брызг.

В течение четырех дней ветер все увеличивался и дул уже с силою урагана. Да и не всякий ураган мог бы сравниться с тем, в который попал наш несчастный пароход.

Затем потянулись дни, не приносящие никакой надежды на перемену к лучшему.

Целые горы двигались на нас. С кормы видно, как пароход, перебравшись через вершину вала, несется по его склону в глубокую пропасть, другой берег которой черной стеной стоит перед нами. По стене этой, шипя и извиваясь как змеи, бегут вниз гонимые ветром полосы пены. Вся она изборождена мелкими, острыми вол-

 

— 78 —

 

нами, а с грозно шумящей вершины ее, за которой синеется далекое небо, летят целые облака белой водяной пыли.

Пароход, кажущийся теперь донельзя маленьким, ничтожным, с жалко торчащими мачтами, скатывается к подножию этой стены, которая, кажется, сейчас опрокинется и похоронит его под собой навеки. Слышится гулкий удар, передняя часть вместе с бушпритом зарывается в воду, еще мгновение, другое и — каким-то непонятным чудом, трясясь всем телом, силясь сбросить с себя навалившуюся тяжесть, пароход вырывается из-под воды, выравнивается и с тяжелым скрипом опять карабкается на новый вал.

А обрушившаяся на бак вода шумными каскадами спадает оттуда на нижнюю палубу и несется дальше, сбивая, переворачивая, ломая все, что попадается ей на пути. С силой врывается она в узкие коридоры, на минуту наполняет их и, пролетев дальше, кружится, пенясь, у юта. Отыскивая выход, она, как разъяренный зверь в клетке, кидается беснующимися струями то в рубку, то в железные борта и наконец, обессиленная, стекает с кормы и в открытые по бортам люки.

Страшнее всего моменты, когда пароход переваливается через верхушку зыби и кормовая половина его вместе с винтом выскакивает из воды до самого киля. Тогда лишенный сопротивления воды винт вертится в воздухе с сумасшедшей быстротой, расшатывая пароход во всех направлениях.

В такие минуты весь мир переворачивается вверх ногами. Пароход дрожит и прыгает во все стороны с отчаянным треском и грохотом. Кажется, что кто-то невидимой исполинской рукой трясет его и колотит по дну огромными молотами с такой силой, что еще мгновение, другое — и пароход разлетится на тысячи кусков.

Повторяется это через каждые 15 — 20 минут в течение вот уже более 8 дней.

 

— 79 —

 

Каждый раз, когда вместе с прыгающей кормой мы летим куда-то вверх и, ухватившись за что попало под руки, переглядываемся друг с другом, ужас овладевает нами.

Мгновения эти кажутся бесконечными.

Тогда капитан, закусив губы, мрачно и решительно глядит куда-то вперед, точно видит перед собой какого-то виновника наших бедствий, а бедный господин Диксон зеленеет от страха и, болезненно морщясь, оглядывается на всех по очереди, как бы ожидая помощи, и растерянно бормочет побелевшими губами:

— ...Машина, машина, машина!..

Он боится, что в одну из таких минут лопнет винтовой вал или самый винт соскочит с вала и упадет в море.

Такие случаи бывали.

Случись это, пароход будет лишен единственного своего орудия борьбы с разъяренной стихией и пространством и превратится в жалкий железный ящик, затерянный вместе со своими жильцами среди беспредельного океана.

А что тогда будет с двумя тысячами жизней, заключенных в этом ящике лишь с небольшим запасом провизии?

Этого никто не решается себе представить.

 

Атлантический океан. 5-е января 1899 г.

В трюмах все лежать.

В полумраке сырого воздуха раздаются громкие оханья, вздохи, стоны несчастных, страдающих морской болезнью людей.

В темном углу сидит на нарах женщина и сосредоточенно, благоговейным голосом, читает псалом.

Изредка то там, то здесь поднимается всклокоченная голова с мутными глазами и, обращаясь куда-то в пространство, робко спрашивает:

 

— 80 —

 

— Доедем ли живы? Какая страсть-то! А?.. Ишь... ишь как подымает!.. — и, закрывая глаза, опять прижимается к подушке.

Слышно, как за бортом переливается с отвратительным, жирным хлюпаньем соленая вода.

Что-то тяжелое, неуклюжее, со стуком беспрерывно перекатывается над головой с одной стороны на другую.

И опять слышно, как чмокает где-то противная тошнотворная вода.

А вот опять ударила волна, все задрожало, запрыгало, завертелось. Пароход зарывается в волны. Маленькие круглые окна становятся темно-зелеными, в трюме темнеет, и уже трудно отыскать их среди мрака.

Остановившись на минуту в нерешительности, пароход все быстрее и быстрее летит кверху. Кружки окон светлеют, становятся светло-серыми, в них глядится болезненный, лихорадочный день и стекает по ним слезливыми струями жирная вода, от одного взгляда на которую уже тошнит.

А вместо шума моря теперь слышен свист и вой беснующегося урагана.

— Ой, моченьки моей нету больше! — стонет кто-то отчаянным голосом. — Смертушка моя пришла!

— Всеё нутро вытянуло! — отзываются из другого угла.

С жалобным дребезжанием катается по палубе железное ведро, а от нар к нарам, повизгивая, тяжело ездит оторвавшийся сундук и неровно стукается то углом, то боком о нары и железные переборки. Никто их не убирает, не до того.

Окошечки совершенно стемнели. Ночь.

Нового с собой она ничего не принесла. Все то же.

Качаются дружно из стороны в сторону, точно сговорившись фонари в железных решетках, останавливаясь на минутку, как бы раздумывая, и снова стремительно кидаются назад, вместе с полотенцами, кафтанами и другими привешенными к нарам вещами.

 

— 81 —

 

Иззябшая команда с посоловевшими, усталыми глазами, вытирает мокрыми швабрами палубу, выносит наполненные нечистотами ведра, моет их и опять привязывает к нарам.

С нар страшно слезать. Много нужно ловкости, чтобы удержаться на палубе, наклоняющейся больше, чем на 45 градусов. А упасть опасно, тогда летишь, переворачиваясь в самых диковинных положениях, куда-нибудь в угол, и если не успеешь ухватиться там, то таким же порядком отправляешься обратно.

Одна только команда так навострилась, что и днем и ночью проворно бегает, разнося в ведрах кипяток, суп, убирая трюмы или работая на палубе.

Случалось, конечно, что и из них кто-нибудь внезапно ехал по палубе, растопырив руки и ноги, но бывало это большею частью тогда, когда и самые завзятые моряки ползли вместе с ними в одну сторону, покачивая от удивления головой.

На верхней палубе во всю ее длину протянуты веревки (спасительные леера), за которые люди могут хвататься в таких случаях.

Благодаря продолжительному лежанию, настроение духа у всех мрачное, подавленное.

Дородный мужчина, Вася Попов, лежит теперь бессильной тушей, бледный, исхудалый, с синяками под глазами. На все слова ободрения он слабо машет рукой и, поводя мутным взглядом, убежденно говорит:

— Ни один не доедет... ни один... Посмотришь! Страшно, то-есть вот до чего! А как услышу — кричишь: „все наверх!" так и думаю: „ну, тонем, конец пришел!"

Неунывающий Черненков и тот, теперь недоверчиво осклабясь, все еще энергичным голосом кричит:

— А разве будет когды этому конец? Ты гляди-кось, что делается! Пропадем все чисто!.. — говорит он, решительно махая обеими руками.

 

— 82 —

 

— А будь ты турецкий! — ворчит он, быстро наклоняясь через край нар и отыскивая корыто. Шея у него вытягивается и краснеет от натуги.

— Одна желчь... — говорить он, печально покачивая головой, и опять поспешно нагибается.

— А ведь маковой росинки во рту не было... У-у-х! Что уже говорить! Смерть в видимости.

Одно время среди духоборов воцарилось особенное уныние.

Весь пароход затосковал. В особенности женщины. Подперев щеку рукой и покачивая с соболезнованием головой, они таинственно перешептывались, закрывая глаза с таким видом, что ничего, мол, не поделаешь, нужно покориться судьбе.

Да и старички, лежа на нарах, о чем-то грустно беседовали, а только подойдешь к ним, умолкали и отмалчивались с самым убитым видом.

Очевидно, что-то скрывали.

Наконец, после настойчивых расспросов, Николай Зибарев объяснил мне, что среди духоборов распространился слух, будто бы пароход заблудился и носится теперь без дороги по самым бурным местам окиян- моря.

Все объяснения и уверения в противном долго не имели никакого успеха. Старички упорно молчали или говорили:

— Тебе лучше знать, как и что.

— Конечно!

— Ясное дело!

Но по угрюмым лицам видно было, что они не верят. А женщины прямо говорили:

— Ах, любошный ты наш! Все мы видим! Ты не хочешь тольки народу скорби придавать, оттого и не сказываешь. Ну, а уж мы все, все чисто видим!..

И когда я спросил, почему он думают, что пароход

 

— 83 —

 

потерял дорогу, то одна из женщин с победоносным и лукавым видом спросила:

— А где теперь солнышко встает? А? Скажи-ка сам. Раньше во где оно всходило, а теперь совсем уже с другого боку осталось.

А стоявший тут же старичок Шамшырин, горестным, но в то же время уверенным голосом, прибавил, оглядываясь кругом за одобрением:

— Покедова шли по-над землицей и дорогу знали... А тут разве не скружишьси? Ни тебе берегу, ни тебе острову какого... конца краю не видать... Скорбь, одно слово — скорбь... — и грустно поник головой.

Лишь с помощью влиятельных старичков уладилось дело. В особенности помог Махортов, появившийся в трюмах под охраной двух матросов, как-всегда, в своем оленьем треухе и с палкой в руках.

Своей речью, хотя и не особенно ясной по смыслу, но в высшей степени убедительной по тону, произнесенной твердым голосом, он очень скоро уверил всех в том, что „дорога самая правельная" и падать духом нечего: это недостойно истинных христиан.

Постучав при этом палкой и обведя своим грозным, величественным взором сконфуженную толпу, бывший боцман удалился к себе в каюту.

Все приободрились, оживились. Бабы, обтирая рукою рот и значительно переглядываясь, заговорили:

— Ну, этот, сестрицы, сам знает все дочиста... Он слышь, сам скольки морей переплыл!

— По морской части он все могёт.

Один Шамшырин, хотя и не смел возразить такому авторитету, но, кажется, и на этот раз остался при особом мнении, так как все еще смотрел с таким видом, что „все, мол, пропало".

 

— 84 —

Атлантический океан. 7-е января 1899 г.

Упасть при такой качке далеко не безопасно.

Между тем людям необходимо выходить по нужде на верхнюю палубу.

Даже молодым не легко взбираться по двум трапам со скользкими ступенями, то наклоняющимся почти плашмя, то вдруг стремительно поднимающимся до вертикального положения, когда нужно хвататься обеими руками, чтобы не упасть навзничь.

Подниматься трудно, но спускаться еще опаснее.

У каждого трапа стоять часовые, на обязанности которых провожать слабых и стариков наверх и, главное, следить за спускающимися.

Несмотря на это, все же было несколько несчастных случаев.

Два старика скатились как-то, прежде чем зазевавшиеся часовые успели их подхватить, и сломали себе по ребру. Мальчишка, не дождавшийся разносчиков с кипятком, отправился сам на кухню и, возвращаясь с кипятком, упал и обварил себе голову и шею. Другой свалился с трапа и разбил себе лицо в кровь. Один взрослый мужчина при падении рассек себе на подбородке кожу до кости.

А вчера ночью, девочка лет тринадцати, идя с верхней палубы, в темноте заблудилась и, отыскивая вход в свой трюм, попала по ошибке на переднюю часть парохода. В это время на бак обрушилась огромная волна, которая, сбив с ног девочку, потащила ее по пароходу и, кидая ее об углы лебедок и другие выдающаяся части парохода, забила ее куда-то в угол, откуда она, вся в крови, добралась до первого трюма, а оттуда ее перенесли в госпиталь.

Случилось как-то, что, накрывая трюм, под просветом которого всегда лежали женщины и дети, один из матросов уронил туда тяжелый, трехпудовый люк. По-

 

— 85 —

 

слышался удар, потом крик, и когда бросились к трюму, то увидели, что рядом с упавшим люком лежит, раскинув руки, девочка. К счастью, она оказалась только сильно испуганной и оглушенной. По счастливой случайности люк слетел в толпу острым углом так удачно, что лишь сорвал клок волос у девочки и чуть задел за кожу, а потом упал плашмя, причинив окружающим лишь легкие ушибы.

Матрос, уронивший люк, достаточно наказанный страхом, все же был отправлен в наказание в машинную топку, где и проработал целую смену.

Конечно, во всех этих случаях виновата команда, но если принять во внимание ту массу работы, которую им приходится исполнять, не зная отдыху ни днем, ни ночью, при леденящем ветре, постоянно шлепая по колено в студеной воде, в промокших насквозь одеждах (потому что из-за борта обдает почти без перерыва), то не придется быть особенно строгим.

Работая над одним передним трюмом, подчас все с ноги сбиваются.

Просвет этого трюма и все его вентиляторы находятся в передней части парохода, а сам трюм совершенно изолирован от остальных помещений. Волна, врываясь через борт на бак, несется оттуда с тучами брызг в просвет и вентиляторы этого трюма. Приходится поэтому наглухо закрывать его, а вентиляторы поворачивать в подветренную сторону.

Тогда другая беда. Через несколько часов внизу становится так душно, что лампы тухнуть, воздух пропитывается тяжелыми испарениями, которые крупными каплями скатываются по стенам. Дышать становится невозможно, и волей-неволей приходится снимать два-три люка и поворачивать вентиляторы на ветер. Но первая же волна опять наливает в трюм массу воды, еще удар, другой — и в трюме воды по колено. Она переливается с шумом от борта к борту, заливая иногда нижние нары, так

 

— 86 —

 

как выходные отверстия здесь очень малы и вода не успевает выбегать наружу.

Трюм опять покрывается, а команда черпает воду ведрами и выливает ее на верхнюю палубу.

День и ночь нужно пристально следить за этим трюмом, чтобы избежать несчастья.

А, кроме того, через каждые два-три дня нужно мыть нижние палубы, а иногда и часть верхней. Мыли большею частью ночью, так как днем не хватало времени.

Теперь, когда люди не выходят наверх, это особенно необходимо. После мойки палуба посыпается карболовым порошком.

На чистоту палубы обращается особенное внимание, так как было замечено, что через два-три дня после мойки она покрывалась черным жирным налетом из органических остатков, издающих отвратительное зловоние.

Появись какая-нибудь инфекционная болезнь, с ней не было бы сладу при этой скученности лежащих в унынии людей.

В конце концов команда настолько выбилась из сил, что вчера ночью на свисток, вызывавший всех наверх, появилось всего несколько человек. На вопрос: где остальные? они ответили:

— Не знаем.

Очевидно было, что они решили бросить работу, в надежде, что тогда будут выбраны другие сто человек, которые их заменят. Команда уже несколько раз просила меня об этом. Но где же теперь при этих условиях снова учить неопытных людей, когда даже с привыкшими к этому делу едва удавалось справляться.

Пришедшим на зов было сказано, чтобы вся команда через полчаса собралась по обыкновенно на шканцах *) для работ. Если же это не будет исполнено, то пусть тогда уж пеняют на себя за последствия.

———

*) Место между ютом и спардеком.

 

— 87 —

 

Во мраке ночи, по кидающейся во все стороны палубе, среди брызг, при шуме ветра, засновали темные фигуры, шушукаясь и переговариваясь друг с другом. Люди все прибывали и, сбившись в кучу под защитой спардека, тихо совещались.

— Что теперь делать-то? А? — слышен чей-то озабоченный голос.

— Хто е знает.

— Говорил я тебе, ничего не выйдет.

— Да и верно: кто, окромя нас, теперь может работать? Некому.

— Опять же, — резонирует кто-то, — брат, ты погляди хоть и на нас. Все сапоги даже от воды разлезлись, не то что... Никогда не высыхаем...

— Хоть бы сапоги нам общество выдало, как придем в Америке...

— Очень просто.

После короткого объяснения ребята принялись за работу, поставив условием ходатайствовать перед обществом о выдаче всем им новых сапог, как только приедем в Америку.

Но бедняги так и остались в старых сапогах. По приезде в Америку за хлопотами, неурядицей забыли и об их тяжелой службе и о сапогах.

Не до того было.

 

Атлантический океан 8-е января 1899 г., утром.

Жестокая, продолжительная качка наделала не мало бед.

Многие, еще до переселения истощенные люди, страдая так долго морской болезнью, пришли теперь в крайне печальное состояние.

В особенности жалкий вид имели некоторые женщины. Они давно уже ничего не едят и поддерживают свои силы только яйцами да сгущенным молоком Нестле. Но, конечно, такое питание было недостаточным.

 

— 88 —

 

На них было страшно смотреть.

Лица бледные, худые, с глубоко впавшими глазами, под которыми чернеют синяки, костлявые руки с посиневшими ногтями, лоб в испарине от частой рвоты. Им давно уже нечем рвать, но пустой желудок продолжает судорожно сокращаться, тщетно стараясь извлечь оттуда что-нибудь. Иногда судороги эти распространяются на все тело, и тогда человек мечется с вытаращенными глазами и скорченными пальцами, извиваясь в самых страшных положениях, хрипя и закатывая глаза, точно в агонии.

В таких случаях доктор чаще всего прибегал к подкожным впрыскиваниям эфира, — это замечательно хорошо и скоро действовало.

Было несколько дней, когда доктор буквально метался от одного больного к другому.

Несмотря однако на все старания и внимание докторов, одна молодая женщина умерла исключительно от морской болезни. Правда, до этого она была сильно изнурена лихорадкой.

Число больных с каждым днем растет. Было несколько случаев рожи, два-три воспаления легких. Госпиталь полон.

На утренних обходах доктора осматривают теперь от 60 до 100 человек больных.

К вечеру фельдшерица М. Сац с помощью докторов приготовляет лекарства в прыгающей от налетающих волн аптеке и вечером раздает их.

К счастью, все эти три лица — А. Бакунин, М. Сац и даже англичанин Мерсер — успели вызвать к себе доверие духоборов, и поэтому дело идет очень хорошо. Все трое молоды, энергичны и, кроме лечения, полезны еще и тем, что, вращаясь постоянно среди духоборов, поддерживают в них бодрое настроение.

И хотя, кажется, А. Бакунин сам страдает немного от качки, но виду не показывает, и его бодрая, длинная

 

— 89 —

 

фигура целый день носится по пароходу вместе с добродушным  Мерсером, который успел сильно привязаться к духоборам.

Женщины же очень сблизились с „сестрицей", как называли они М. Сац.

 

Атлантический океан. 8-е января 1899 г., вечером.

Смерть не щадит нас.

Вчера мы похоронили еще одну жертву сурового океана. Это уже 9-й смертный случай.

Мрачные это были похороны.

Я думаю, у всякого, кто присутствовал на них, они никогда не изгладятся из памяти.

По пустой, мокрой палубе, по которой то и дело с шумом и плеском проносилась вода, успевшая набить по углам целые кучи соли, осторожно пробирались несущие покойника матросы и провожающее его родственники.

Не раз приходится останавливать печальное шествие и хвататься друг за друга, за борта, лебедки, за что попало, чтобы не уронить люков, на которых лежит спеленатый труп и не покатиться вместе с ним по скользкой палубе.

Похоронное пение прерывается дикими порывами налетающего ветра. Он осыпает идущих тучами едких, соленых брызг, теребит платье, взъерошивает волосы, точно торопить всех к месту погребения.

А когда опускают труп, то черная, сердито пенящаяся волна, подскочив до верхней палубы, заливая ноги матросам, сердито вырывает его из рук и, поглотив свою добычу, с таким же бешенством отхлынув назад, исчезает вместе с ним где-то далеко внизу под нами, раскрывая глубокую шумящую бездну, точно ненасытную пасть, требующую новых жертв.

И ветер, кружась в облаках пены, неистово воет,

 

— 90 —

 

стараясь столкнуть туда стоящих на палубе. В коварном, торжествующем его вое и свисте, казалось, слышится грозное обещание: „Всем то же будет... Погодите!.."

И, покорно склонив головы, печально глядели на воду родственники умершего.

———

Так плывем мы дни и ночи в этом хаосе, среди двух разъяренных стихий, не унимающихся, неумолимых, обрушивающихся на наш несчастный пароход, который под тяжелыми ударами свирепого океана, как раненое животное, беспрерывно трещит и стонет во всех своих скреплениях.

Уныние начинает овладевать всеми нами.

Днем, когда пароход взлетает на вершину вала, где он, точно раздумывая, дрожа, останавливается на несколько мгновений, мы видим бесконечную пустыню, покрытую рядами пенящихся валов.

А каждый гребень — новый исполинский удар в расшатанную, израненную грудь старого парохода. А сколько их еще за горизонтом!

И мы чувствуем себя затерянными, заброшенными среди этой страшной пустыни.

А ночью на нас строго и неумолимо глядит черное небо, усеянное крупными, испуганно мигающими звездами.

Время от времени, закрывая их, дружно мчатся по небу рыжие клочки туч с изорванными краями. Не обгоняя друг друга, с необычайной быстротой пролетают они низко, низко и, кажется, цепляются своими истрепанными краями за верхушки мачт.

И когда вырастает перед нами черная стена, закрывая собою полнеба, а верхний край ее светится таинственным, мрачным фосфорическим блеском, то кажется, что старый океан, потешаясь над нами, злобно хохочет, оскалив свои белые зубы, рыча и брызгаясь холодной, соленой слюной.

 

— 91 —

 

Атлантический океан. 9-е января 1899 г., 4 часа ночи.

Ветер стал стихать.

Во временам только достигает он прежней мощи, но в этих порывах уже ясно чувствуется бессилие.

Зыбь, следуя хорошему примеру, тоже стала улегаться, хотя все еще сильно дуется, важничает и изредка захлестывает на верхнюю палубу — „не зазнавайтесь", мол.

А сегодня уже несравненно тише. Небо приняло более мягкий цвет, верхушки валов закруглились, да и сами они сильно уменьшились и уже не колотятся с грохотом, как раньше, о борта парохода, а только перекатывают его довольно плавно, хотя и сильно, из стороны в сторону.

В воздухе потеплело.

Бледные, исхудалые люди с мутными глазами робко выползали, пошатываясь, на белую как стол верхнюю палубу.

Жмурясь от света, кажущегося после долгого полумрака трюмов необыкновенно ярким, они присматривались к окружающему.

Приставив щитком дрожащие руки к глазам, многие поглядывали вперед в тайной надежде увидеть берег, чтобы поскорее расстаться с этим постылым, пловучим домом. И, не видя там попрежнему ничего, кроме воды и неба, вздохнув, отворачивались в сторону.

Скоро обе верхние палубы покрылись лежащими на тулупах людьми.

Приникнув в изнеможении к подушкам, опьяненные свежим теплым воздухом, которого они так долго были лишены, люди отдыхали как после долгой, изнурительной болезни.

И, разорвав на миг серые, сырые тучи, точно тронувшись этой печальной толпой, снисходительно улыбнулось ласкающим лучом солнце.

И все лица радостно ответили ему благодарными улыбками.

 

— 92 —

 

— Солнышко, — прошептали, слабо шевелясь, не одни посиневшие губы. Блаженно жмурясь, люди подставляли ему свои бледные лица.

Но луч уже соскользнул с парохода и бежит бледным пятном по серой поверхности моря дальше.

Первыми оправились детишки и тотчас же подняли возню. А вскоре они затребовали горячей каши.

Палуба мало-по-малу оживилась и кое-где между лежащими группами уже сновали разносчики с ведрами дымящегося супа. Лучший знак, что дело шло на поправку.

К вечеру везде был слышен оживленный говор, где-то даже попробовали петь стишки. По пароходу заходили люди, отыскивая родных и знакомых, с которыми они так долго были разлучены бурей.

Выполз дедушка Боков с неизменным платочком в руках, отшучиваясь на приставания заигрывающей с ним молодежи. Завиднелась седая борода и олений треух Махортова и — о чудо! — сам Вася Попов, бледный, но такой же степенный и дородный стоял на палубе, отставив вперед одну ногу и заложив большой палец за борт казакина. Он разговаривал с длинным худым Черненковым.

Подошел к ним добродушный Мелеша (Емельян Коныгин), а вскоре присоединилась к этой группе исполинская фигура скромного Николая Зибарева.

Старички „гутарили", обсуждая прошедшие и будущие события.

Пользуясь тихой погодой, команда работала над уборкой парохода. Скоро берег, и нужно подчиститься и привести себя в порядок.

Все рубки, борта, шлюпки, вентиляторы — все это моется горячей водой с содой, а частью красится заново.

Медные части с ожесточением натираются до ослепительного блеска, стекла чистятся мелом, а палуба моется несколько раз песком и наконец горячей водой с содой.

 

 

Духоборы на спардеке.

 

Передняя часть „Lake Hurona".

 

— 93 —

 

Идем как на парад.

Ночью мы попали в густой туман и принуждены были уменьшить ход.

Недавний шум сменила зловещая, напряженная тишина, Высоко в воздух светится мутным пятном желтый круг от сигнального фонаря.

Впереди не видно не только воды, но даже ближайшие предметы совершенно скрыты от глаз и лишь изредка слабо чернеют они бесформенными глыбами.

Через пароход беззвучно двигаются, сливаясь в высоте, длинные полосы — облака тумана.

Они, как призраки, бесшумно скользят мимо, то закрывая, то открывая между собой темные жуткие пространства. Наклонясь друг к другу где-то в высоте, они, казалось, шепчутся там о чем-то между собой.

Откуда они идут? Куда уходят?

По временам кажется, что нет никакого парохода, ни моря, ни неба и нельзя понять, стоим ли мы неподвижно или мчимся куда-то меж этих холодных, таинственно беззвучных призраков.

Слышится только неровный, крадущийся шелест — это падает со снастей на палубу собравшаяся в капли сырость.

В чарующей, напряженной тишине со всех сторон слышатся робкие вздохи, таинственный шопот...

...И вдруг все это заколдованное царство дрогнуло, затрепетало от чудовищного, дикого рева. Это гудит наш пароход.

Очарование исчезло. Мы идем в тумане и через каждые пять минут пароход наш гудит, предупреждая столкновение с встречными судами.

— Го-о-о-го-о-о-о... — время от времени сипло орет медное горло, точно поперхнувшись вначале сырым соленым туманом.

Из-за серой, колеблющейся пелены доносится ноты на две ниже хриплый рев другого чудовища:

 

— 94 —

 

— Бгу-у-гу-у-у?..

— Го-го-о-о? — тревожно спрашиваем мы.

— У-гу-у... — раздается уже невдалеке от нас.

Слышится звук разбитого стекла, — это протелеграфировали с мостика в машину:

— Стоп!

Все чаще ревут две медные глотки, не видя друг друга и больше всего на свете боясь именно этой встречи.

Долго путаются, окликая друг друга пароходы, то уменьшая, то увеличивая ход. Встречный пароход гудит все глуше и глуше, и наконец уже издалека доносится его последнее сонное:

— У-гу...

И опять тишина, шопот бесшумных призраков и шелест капель.

 

Канада. Порт Галифакс, 12-го января 1899 г.

Сегодня, в четыре часа вечера, мы уже стояли на якоре в виду гавани Halifax'a.

Среди громоздящихся по всему берегу высоких многоэтажных зданий торчат угрюмые заводские трубы. Из них тянутся черные полосы тяжелого дыма. Собравшись в темную тучу, он неподвижно повис над городом желто-грязным пятном.

С берега доносятся звуки живущей земли, слышен неясный, волнующий шум и рокот большого, многолюдного города.

Мелькая белым дымком между зданиями, быстро бежит маленький, точно игрушечный поезд.

Раздаются то и дело солидные гудки океанских пароходов и, шныряя между ними, весело повизгивают рабочие катера.

Все это кажется странным и новым после того, чем мы жили последние тридцать два дня.

На баке тихо стоят старички.

 

— 95 —

 

Махортов с гордо поднятой головой испытующе присматривается к городу.

„Посмотрим, как-то вы тут живете?" читается в его строгих серых глазах.

Миша Боков глядит близорукими глазами и, умиленно улыбаясь, плачет:

— Вот она, Канадия!

Добродушный Мелеша приглядывается ласковыми глазами к земле, как будто бы уже видит там кого-нибудь близкого, родного себе.

Вася Попов, важно выпятив грудь, имеет такой вид, что, мол, „каковы бы вы там ни были, но и мы лицом в грязь не ударим".

Николай Зибарев, крепко вцепившись своими мощными рабочими руками в поручни, точно в рукоятки плуга, казалось готов уже с упорством рабочего быка приняться сейчас же за созидательную работу.

Вопросительно глядели на землю женщины, точно спрашивали ее, что ждет здесь их детей, мужей, их самих.

В глубоком молчании стоит толпа, напряженно, вдумчиво приглядываясь к новой земле, которую они так долго и жадно ждали.

Океан со всеми страхами давно забыт, как тяжелый сон, как будто его никогда и не было. Впереди новая земля, новая жизнь и — кто знает? — может-быть, и новые страдания.

И на серьезных, суровых лицах закаленной в борьбе молчаливой толпы, — толпы, живущей одной жизнью, дышащей одним дыханием, думающей одной думой, — можно было прочитать:

„Ну, что ж! если и так, мы готовы встретить вас".

———

Через несколько часов мы увидели небольшой катер, направлявшийся от берега к нам.

 

— 96 —

 

Завидя его, все заволновались. Это — первая встреча с людьми нового края.

— Что за люди? Хоть бы поглядеть! — говорит один.

— А вот поглядим... — спокойно отвечает Вася Попов. Но по глазам видно, что и он сгорает от любопытства.

Мелеша давно уже вытянул шею.

— Как думаешь: есть наши тута?

— Да и бравый пароход! Как лебедь все равно, бежит, — слышится в толпе.

На носу забегающего полукругом катера можно уже разглядеть стоящих.

Вот Хилков в большой шубе, мехом вверх, как носят в Канаде. Рядом с ним, в таких же шубах и меховых шапках стоят двое ходоков, посланные духоборами, Иван Ивин и Петр Махортов (сын старика).

Дальше виднеется группа англичан, из которой выделяются два гладко выбритых старика, в странных, длинных сюртуках и оригинальных, старомодных цилиндрах.

Это — два представителя филадельфийских квакеров, присланные сюда специально для встречи духоборов.

Мертвая тишина воцарилась на палубе.

Ближе других к борту стоят старички. Махортов видит сына, губы его шевелятся, и глаза, потеряв величественность, затуманились набежавшей слезой.

— Наконец-то!

Так тихо, что слышно, как работает машина на катере. Но вот он уже у борта.

Хилков и ходоки, сняв шапки, низко, истово кланяются.

— Здорово живете! — слабо доносится снизу.

Толпа дрогнула, зашевелилась и сдержанно, взволнованно загудела, точно вздохнула широким дружным вздохом, перекатившимся по всему пароходу:

— Слава Богу! Как вы себе?

 

— 97 —

 

И тысячи рук замахали шапками.

Англичане на катере завертели над головой шапками и оживленно, выкрикивая каждый слог, прокричали:

— Well-come-Dukh-o-bors! (Добро пожаловать, духоборы!)

А квакеры, сняв свои коробки, обнажили голые, как колено, черепа и медленно поклонились.

— Живы ли все, здоровы? — степенно спрашивают, еще ниже кланяясь, с шапками в руках ходоки.

Они бледны от волнения, серьезны. Скоро им придется держать ответ обществу. Не даром ведь их выбрали, тратились на них.

И чувствуя на себе столько жадно – вопросительных глаз, устремленных на них сверху, они еще ниже, еще почтительнее кланяются, как бы говоря:

— Мы не зазнались. Мы помним, что мы только выбранные от всего общества и завтра же будем вместе с вами и разделим участь всех, как и раньше.

Толпа гудит. О многом хочется узнать, о многом расспросить, но катер не пристает к пароходу.

Мы должны пройти еще через карантинный осмотр, а до тех пор ни к нам, ни от нас не может быть пропущен ни один человек.

Главный карантинный врач, доктор Монтизамбр, француз с огромным носом, спрашивает снизу, нет ли у нас инфекционных больных, всем ли привита оспа и сколько больных имеется на пароходе.

Получив в ответ, что ни одного случая инфекционного заболевания не было за все время плавания, что имеется только несколько хронически больных и что оспа привита всем (тем, у кого оспа не была привита, доктор Мерсер привил на пароходе), он велит нам отправиться на маленький остров в нескольких милях отсюда.

Завтра утром там будет произведен осмотр, и если все будет найдено в порядке, то мы можем тогда отправиться в С.-Джон, где будем садиться в поезда.

 

— 98 —

 

Объехав кругом пароход, катер стал уходить. Англичане быстро вертят фуражками и кричат:

— Hip, hip, hip — hurra! Hip, hip, hip — hurra!

— Спаси Господи... — грохочут в ответ духоборы и низко кланяются.

А огромный хор поет торжественный псалом. И звучит он светло, радостно.

Сколько веры было в нем!

Окрыленный надеждой несется он широкими, могучими взмахами к новой земле, за катером, вместе с легким морским ветерком.

Но вот катер скрылся среди судов гавани.

Загремел брашпиль *). Мы идем к острову. Взволнованные духоборы шумят, как встревоженный улей.

Скоро мы пристали к деревянной пристани острова, в тихом заливе, окруженном стеною темно-зеленых сосен.

Наступал вечер, знаменитый своим ясным закатом. Люди вышли на берег. И хотя идти по острову дальше пристани запрещено, но всякий с наслаждением ходил по земле, улыбаясь от нового, забытого ощущения твердой земли под ногами.

Духоборы любовались чудной зеленью, отражавшейся в ясной воде тихого залива. От пристани вверх тянется желтая песчаная дорожка с камешками, окаймленная свежей сочной травой.

А повыше, на пригорке, меж ветвей развесистой ели, заманчиво выглядывает высокий деревянный дом, играя своими окнами ярко-красным огнем в лучах заходящего солнца.

И ветер донес далекий собачий лай...

Земля! Какая радость!

Я думаю, ни один самый красивый вид не производил на духоборов такого сильного, глубокого впечатления,

———

*) Машина для поднимания якорей.

 

— 99 —

 

как этот клочок земли с небольшим домиком наверху.

Ужинали уже, конечно, на земле, на сваленных тут же больших палях.

И куда девалась неуверенность, слабость! Все улыбались, оживленно болтали, сидя в свободных позах вокруг мисок с супом, которые первый раз за все это время не нужно было держать обеими руками, из опасения, чтобы содержимое их не попало вместо желудка на голову.

 

Канада. Порт Галифакс. На Карантинном острове,

13 января 1899 г.

Осмотр начался с утра.

Доктор Монтезамбр со строгим лицом стоял вместе со своим помощником у трапа и пропускал мимо себя по одному духоборов с парохода на берег. Он осматривал лица, языки, останавливаясь дольше на детях и подростках.

Духоборы одели чистое белье и праздничные платья. Эта чинная, вежливая толпа, спокойно проходившая мимо доктора без шума, без замешательства, повидимому произвела очень выгодное впечатление и на него и на многих других, прибывших с ним англичан.

Пропустив мимо себя всех людей с парохода на берег, доктор Монтезамбр обошел все трюмы и заявил, что за все время иммиграции никогда еще не приходил пароход с таким большим числом пассажиров и в таком удивительном порядке.

Осмотр окончен, и мы можем теперь идти куда угодно.

На пароход тотчас же вваливается несколько человек, юрких корреспондентов, в красных галстуках, с развязными, самоуверенными движениями. Сейчас же стали они быстро записывать все, что им нужно было, а один из них все время довольно удачно набрасывал эскиз за эскизом, рисуя то отдельные типы, то

 

— 100 —

 

целые группы духоборов. Забрались даже в трюмы, и там, уже при лампах, все еще рисовали и записывали. Написали биографию Бокова и Махортова и тут же зарисовали их *).

Два старичка, квакеры, войдя на палубу, сняли свои цилиндры и, блестя макушками, заявили, что желают помолиться о благополучном прибытии духоборов.

Они встали рядышком друг возле друга, против тесно сбившихся духоборов, тоже снявших фуражки.

Очень древний на вид квакер закрыл на несколько мгновений глаза и поднял кверху голову, углубляясь в самого себя. Помулявив немного губами, он начал читать твердым голосом молитву.

Чем дальше, тем патетичнее читал он свою молитву, несколько нараспев, сильно напирая на некоторые слова, точно вытягивая их откуда-то из глубины.

— О, g-o-o-d!.. — все громче и патетичнее восклицает он, тряся головой. По временам он открывает глаза, глядит поверх очков, потрясает в воздухе руками и даже становится в конце речи на одно колено.

Его более моложавый товарищ безмолвно вторит своему другу, повторяя его жесты и выражение лица.

Прокричав, точно рассердившись, несколько заключительных слов, старик встал с колена и посмотрели поверх очков с видом победителя: —

— Вот, мол, как! Хорошо?

Духоборы были, что называется ошарашены, хотя и не выказывали этого. Они ни слова не поняли. А вся эта же-

———

*) Впоследствии мы видели огромный номер „Montreal star", лучшей канадской газеты, где были помещены труды этих корреспондентов. Газета величиною с добрую скатерть, убийственно мелкого шрифта, была почти вся сплошь наполнена самых хвалебных статей о духоборах. Говорилось об их чинности, религиозности, чистоплотности, — свойствах, отличающих их от других эмигрантов, и об удивительном порядке.

Не мало места было отведено описание наружного вида духоборов, — их необычайной физической силе и здоровому сложению.

 

— 101 —

 

стикуляция, мимика, тон этот, да и самый старик в чудном костюме! Сильно были они озадачены.

Д. Хилков перевел им молитву и благословение Божие, призываемое на духоборов квакерами, и рассказал, что старики эти присланы от квакерской общины.

Тогда вперед выступил Вася Попов.

— Спаси их, Господи, за добрые желания, за ихний привет и за ласку. А за братскую любовь ихнюю Господь их не оставит, — произнес он степенно.

Вслед затем духоборка прочла один стих, и хор запел длинный псалом, который духоборы пели квакерам в виде ответа.

Квакеры все время, подняв кверху непокрытые головы, терпеливо мерзли, закрыв глаза. Но, слава Богу, псалом окончен, и можно было одеть шляпы.

Издали уже я видел, как, размахивая руками, говорил речь духоборам длинный, энергичный англичанин с симпатичным лицом.

Это говорил речь представитель рабочих корпораций. К сожалению, мне не удалось услышать ни его речи, ни ответа духоборов.

Еще кто-то говорил речи, и, наконец, случилось нечто неожиданное, приведшее в крайнее изумление всех англичан.

Вся толпа духоборов, вздохнув, вдруг опустилась на колени и медленно склонилась до самой земли.

Люди лежали ниц, а большинство англичан с недовольным недоумением глядели на эту картину склонившихся перед ними фигур.

Многие видимо были сильно поражены, так как стояли с открытыми ртами.

Даже непрерывно жевавший табачную жвачку капитан, слушавший все время с прижмуренными глазами, остановился на минуту в своем занятии и смотрел на духоборов с широко раскрытыми глазами.

 

— 102 —

 

Старый квакер смотрел поверх очков, вытянув шею и высоко приподняв брови, с лицом выражавшим крайнюю степень изумления.

Представитель рабочих стоял, заложив руки в карманы, и на лице его заметно было тягостное ожидание с какою-то чуть видною брезгливостью.

Бедный доктор Мерсер сконфузился и покраснел до слез, так как только-что восхвалял корреспондентам чувство собственного достоинства духоборов. Корреспонденты же и еще кое-кто смотрели петухами и даже хвастливо оправлялись.

„Ну, что ж, мол, в этом нет ничего особенного: мы ведь англичане!"

Наконец духоборы зашевелились, встали в глубокой тишине и, казалось, были еще более полны достоинства, чем раньше.

Величаво выступил вперед Вася Попов и, вежливо наклонившись к Хилкову, произнес, указывая шапкой на оцепеневших англичан:

— Дмитрий Александрович, скажите им, пожалуйста, что это мы не им именно кланяемся, — хоша они, может, так думают, а кланяемся мы тому Духу Божьему, Который в них проявил себя. Богу, живущему в их сердцах и повелевшему им принять нас к себе за братиев в свой дом, кланяемся мы.

И опять выпрямился, степенно глядя перед собой. А в умных излучинках глаз так и светилось:

„То-то, — не обожгитесь!"

Хилков с чрезвычайно тонкой улыбкой перевел англичанам эти слова.

Все встрепенулись, быстро заговорили, одобрительно кивая головами, переглядываясь друг с другом.

— Это отлично, не правда ли? — оживленно обратился к капитану представитель рабочих с довольным, удовлетворенным видом, ища сочувствия.

— О-о-о, y-e-s! — невозмутимо протянул капитан, кив-

 

— 103 —

 

нув головой и совершенно уже закрывая глаза от наслаждения, так как, получив объяснение, уже опять ожесточенно заработал челюстями, как бы наверстывая потерянное.

Старый квакер, сморщившись от улыбки в тысячу складок, с протянутыми руками подбежал к Васе Попову и жал ему руку, приговаривая:

— Very nice, very nice! (Это очень хорошо, очень разумно!) — и жал руки направо и налево, поглядывая через очки добрым старческим взглядом.

Духоборы солидно улыбались, хватая огромными руками белые, пухлые ручки квакера, и неловко кланялись.

А женщины с совершенно умиленными лицами поглядывали на него.

— Любошный старичок!

— И-и-и, сердешный!

— Да и бравочко же, — приговаривали они.

Одним словом, все были довольны.

Затем, сойдя с парохода, все пошли гулять по острову.

День был теплый, ясный; и когда среди зелени запестрели яркими цветами группы духоборов и духоборок, рассыпавшихся с пчелиным жужжанием по острову, при доносившихся откуда-то звуках живых, веселых стишков, то действительно всеми овладело какое-то особенное, праздничное настроение.

И на душе у каждого было ясно, светло и спокойно.

 

 

ПЕРВЫЕ ДНИ

В КАНАДЕ.

 

 

В поезде Канадской Тихоокеанской жел. дор. (С. P. R.),

15-го января 1899 г.

Из Галифакса „Lake Hurone" снялся 14-го января утром. С нами поехали Хилков, оба ходока, старики квакеры — „квакари", как прозвали их духоборы, — и три корреспондента.

Уже смеркалось, когда показался С.-Джон. Издали видно было, что весь берег, все площадки и улицы гавани запружены многочисленной толпой. Когда пароход приблизился к молу, вся эта толпа замахала фуражками, зонтиками, шапками, и до нас долетел страшный, многоголосный рев.

Это Канада приветствует духоборов.

Духоборы, как всегда, ответили псалмом.

Началась выгрузка. К пристани поданы поезда, и теперь остается собрать вещи и перейти с парохода через пакгауз прямо в поезд. Багаж тут же нагружается в товарные вагоны и отправляется особым поездом. Канадцы плотной стеной теснятся по обеим сторонам дороги вплоть до вагонов.

Когда на трапе появился первый духобор, — толпою овладел неистовый восторг. Всю дорогу до самого поезда ему махали руками, шапками, ревели и гикали на все голоса, — так довольны были его сильной фигурой, чистой одеждой, легкостью, с какою он нес свою тяжелую кладь, и чистым лицом без бороды, которую янки считают за признак варварства.

— О, это человек! — выделяются голоса.

— Блестящая фигура!

 

— 108 —

 

— Про этого не скажешь: „Good for nothing" *) (хорош для ничего).

— Если они все таковы, то никогда еще таких эмигрантов Канада не видала.

— Еще и кланяется... Молодец!.. Добро пожаловать, добро пожаловать!..

— Как живете?

— Молодец!.. Hip, hip, hurr-a-a!.. И толпа опять рокочет и ревет.

Смутившийся, не ожидавший ничего подобного, духобор кланялся на все стороны с серьезным лицом, приговаривая: „Спаси Господи!" и, должно быть, обрадовался не мало, когда, наконец, выбравшись из этого ада, попал в роскошный вагон с кожаными сиденьями и бронзовыми ручками, где его заботливо усаживал чиновник от железнодорожной компании.

„Оно, конечно, — думалось ему, — это так нас, значит, радостно встречают — за это спаси их Господи, — но только зачем же так кричать?"

За первым духобором пошел второй, третий, — появление каждого встречалось новым взрывом приветствий.

Но вот по трапу спустилась женщина-духоборка, тоже с тюком на спине и с двумя ребятишками. Последние спокойно шли, солидно поглядывая из-под своих картузов на бушующую толпу.

Тут возбуждение толпы дошло до какого-то экстаза. Поднялся сплошной стон, в котором уже ничего нельзя было разобрать.

Даже толстый полисмен, этот классический образец невозмутимости, при виде такой картины попробовал улыбнуться и раздвинул свои налитые кровью щеки, туго стянутые подбородком каски. Глядя на него, становилось

———

*) Фраза употребляется обыкновенно при найме рабочих. Потрогав мускулы рабочего и найдя его слабым, наниматель говорит: „Good for nothing", т.-е. никуда не годится.

 

— 109 —

 

страшно — не лопнула б эта бочка, обтянутая черным сукном.

К вящшему удовольствию публики, мальчуганы начали было кланяться, но так как они не умели сделать этого на ходу, то мать повела их дальше.

При входе в пакгауз стояло несколько откупоренных бочек, наполненных мешочками с конфетами. Это дамы Монтреаля приготовили для раздачи духоборческим детям и девушкам. Нарядно одетые дамы стояли тут же; они подзывали детей к бочкам и выдавали им, приятно улыбаясь, эти подарки.

Дети, не выказав ни малейшей радости, хладнокровно брали кулечки и, важно поклонившись, отправлялись дальше, неспеша заглянуть, что такое, собственно, заключается в этих пакетах. Они упорно не замечали милой неожиданности и принимали подарки так, точно это уж давно им известный, исстари заведенный порядок, чтобы каждого приезжего в Канаду встречали конфетами.

Дамы были недовольны и видимо недоумевали, как принять такое равнодушие и выдержанную благодарность. Что это: неблагодарные или просто дикие люди, не умеющие оценить, как милы эти сюрпризы?

Но так как всеобщее настроение не допускало дурного мнения о духоборах, то решено было объяснить это как признак хорошего воспитания в спартанском духе.

Остановившись на таком объяснении, дамы вновь приобрели утраченную было самоуверенную веселость, и защебетали с новым оживлением, восхваляя духоборок, давших такое воспитание своим детям. Некоторые из дам, принимая благодарность от маленького духобора, имели такой вид, что если бы не тяжелые бочки, отделяющие их от малыша, то они Бог знает что сделали бы с ним от восторга! Но, к счастью, бочки твердо стояли на своих местах, и дамы ограничивались тем, что в крайнем случае восхищения, когда уж невозможно было больше терпеть, грациозно копировали солидные

 

— 110 —

 

манеры мальчишки, что особенно им удавалось, когда поблизости находился министр Смарт или Хилков.

Но все же это были милые дамы. Всю холодную ночь до самого утра простояли они за своими бочками.

Старики, очень довольные приемом, все же неодобрительно косились на бочки.

— Конечно, за прием им спасибо; ну тольки это совсём лишнее... К чему она — эта канфета? Пустое дело.

— Мы к этому не приучоны.

— Жаль, столько денег потрачено зря.

— Ну, а все же спаси их Господи! Радостно, дюже радостно!.. Когда так принимают, стало-быть, именно желают за братиев нас почитать.

В пакгауз, через который проходили духоборы, находился министр внутренних дел г. Смарт, красивый человек с твердым, симпатичным выражением еще молодого лица; при нем был его помощник, чиновники иммиграции, переводчики, большею частью евреи или галичане, почти не понимавшее духоборов, и администрация железной дороги.

Министр был очень доволен впечатлением, которое произвели на него духоборы.

— Они заметно истощены, — говорил он, — это правда, но посмотрите, что это за мощный, красивый народ! А женщины, какие рослые и сильные! Посмотрите-ка, как легко несет она свою ношу, — говорил он, показывая на проходящую мимо него духоборку. — Как поживаете? — отвечает он на ее поклон.

Консервативная пресса сильно нападала на Смарта за его желание принять духоборов в Канаду. Да и не только консерваторы, но и общее настроение было скорее против принятия духоборов. Все боялись, что духоборы больной, изможденный народ и не смогут работать. Боялись, что придется содержать их на счет правительства. Многие предполагали в них фанатических сектантов, неспособных к практической жизни.

 

— 111 —

 

Над министром смеялись, называли его Duck-obor's, переделав это из слова духобор.

Однако г. Смарт с чисто английской настойчивостью продолжал собирать сведения о духоборах, то справляясь у английского консула в Батуме, то наблюдая и изучая ходоков Ивина и Махортова, беседуя с Хилковым и Моодом, и спокойно, не отвечая на насмешки, делал свое дело и в конце концов выразил свое согласие на переселение.

Понятно, как приятно было ему убедиться воочию, что расчет его не только не ошибочен, но что духоборы даже превзошли его ожидания и успели вызвать восторг всех, видевших и говоривших с ними.

Теперь он стоял среди чинно двигающейся толпы духоборов и поглядывал на них с горделивым удовольствием. Он так был доволен и духоборами и приемом, который им оказало местное население, что не уходил из пакгауза всю ночь, пока продолжалась выгрузка. Он заходил в каждый отправляющийся поезд, любезно улыбался и кланялся уезжающим, то отправлялся на пароходе и смотрел, как часть духоборов живо ломала нары и выбрасывала лес из трюмов на набережную, то заглядывал в глубокий трюм, где духоборы складывали на подъемы свой багаж, который выгружался лебедками на набережную.

Около трех часов ночи пароход был очищен от лесу (что мы обязаны были сделать по контракту с судовладельцами), а багаж был частью погружен в товарные вагоны, частью лежал, сложенный в огромные кучи в пакгауз.

2134 человека были разделены на пять поездов, которые отправлялись один за другим в расстоянии часа или двух.

До весны все духоборы разместятся в иммиграционных домах гор. Виннипега (главный центр иммиграции) и других близ лежащих городках.

 

— 112 —

 

В С.-Джоне остались: очень трудно больная, в последнем градусе чахотки, девушка, которую поместили в госпиталь *), и женщина с маленькой девочкой, болевшей на пароходе краснухой.

Остальные все отправились внутрь страны.

Мое дело, собственно, было окончено, и, расставшись с пароходом, я мог бы ехать домой. Но жаль было упустить удобный случай посмотреть поближе на Канаду и на то, как устроятся здесь духоборы. И потому, уже в качестве постороннего наблюдателя, я поехал вместе с ними в Виннипег.

 

В поезде, 17-го января 1899 г.

Несется, грохочет тяжелый поезд с духоборами, минуя города, станции, полустанки, останавливаясь только два-три раза в сутки, чтобы набрать воды, угля, свежей провизии — и опять в путь.

Несется он мимо холмов Квебека, покрытых густыми огромными лесами, мимо шумного фабричного Монреаля, который еще издали можно узнать по черным, высоко поднимающимся к небу заводским трубам, из которых лениво тянется тяжелый дым; минует красивый город Оттаву, столицу Канады, и, вырвавшись на простор, мчится по берегу необъятного, точно море, пресного озера Верхнего. По серебристой глади озера движутся суда, а на берегу, лежа на боку, отдыхают парусные лодки с наклонными мачтами и собранными парусами.

Более пятнадцати миль дорога тянется над самым берегом озера, и опять мы несемся среди живописных лесных холмов.

На станциях стоят люди, засунув красные руки в карманы. Несмотря на стужу, они в одних пиджаках или коротких куртках с высокими воротниками. У боль-

———

*) Где она вскоре умерла.

 

— 113 —

 

шинства из них между заиндевевшими усами дымятся трубки. Лица бритые, с синими щеками и часто даже без усов.

На снегу желтеют противные пятна — плевки жующих табак.

Изредка попадаются фигуры фермеров в лохматых рыжих шубах, вывороченных мехом вверх, в таких же рукавицах и шапках.

Вон мелькнули красные сани, запряженные парой больших лохматых собак; возле них живописный хозяин-индеец.

Юркие мальчишки на тонких ногах, в синих шерстяных чулках и легких кепках, что-то кричат нам, подпрыгивая к окошку, и смеются здоровым веселым смехом. Через несколько минут они уже боксируют друг друга, ловко управляясь крепкими кулачками, и, сделав несколько выпадов, бегут, засунув руки в карманы, куда-то дальше.

В окне станции виден телеграфист. Он работает с напряженным лицом, без сюртука, на голове шляпа, а на руках от кисти до локтя надеты черные шелковые чехлы, предохраняющие манжеты от грязи.

На платформу вышла краснощекая буфетчица, толстая женщина, похожая на шар, туго перетянутый пополам бечевкой. Морозно, но она в одном платье вышла посмотреть на „этих духоборов".

Но вот в окнах мелькает толстый закопченный машинист с огромным бычьим затылком, кондуктор кричит:

— Олль эбоард! — поднимая горизонтально руку, и, не ожидая звонков, паровоз коротко, деловито свистит, и мы опять летим по снежным полям дальше.

А мимо нас беззвучно несутся клубы пара и дыма и шурша проносится облаками снег.

В вагоне тепло, уютно.

Люди отдыхают после перенесенных треволнений. Иные

 

— 114 —

 

лежат на верхних опускных постелях-полках, большинство же приглядывается через окна к проносящемуся мимо пейзажу, стараясь угадать, каково будет то место, которое выбрали их ходоки.

— Ну, брат, и народу высыпало на берег, прямо тьма-тьмущая!.. Я как глянул, куды тебе! Конца-краю не видать, — говорит Вася Попов.

— Как зашумят все! И-и-и!.. — оживленно подхватывает Черенков.

— Вот досада, ничего по-ихнему не знаешь, что шумят-то! Один было схватил мене за руку и ну давить и махать, точно воду накачивает, а сам смеется и все что-то скоро гутарит... Ну, и я смеюсь, — говорю, оченно, мол, говорю, радостно, оченно, говорю, приятно. Слышу только: „дюкобор", говорит, „дюкобор"; да, говорю, духобор и есть! Посмеялись еще; говорю: спаси господи, некогда — и пошел в вагон, а он кудысь пропал.

— Это он тебе свой привет сделал, — объясняет Мелеша.

— Не иначе.

— И народ какойсь: с лица чистый, румяные все и одеваются красиво!

— Дюже бравый народ, что и говорить... Ну... тольки... — говорит конфиденциально, наклоняясь и оглядываясь на всех, Черенков, — чтой-то мне не показалось, как это они так здорово шумят.

— И опять же руками махают, а другой еще и ногой дрыгает... А?.. Кабыть суматошно... — прибавил Зибарев.

Вася Попов недоуменно смотрит перед собой и с видом сожаления разводит руками:

— Мода такая... Народ скорый... — говорит он.

— А ты думал, — скороговоркой смеется Мелеша, покачивая головой, — как у нас, стали себе ровненько, тихо поклонились: „Здорово живете? Слава Богу, как вы себе?" Не-е-т, брат!

 

— 115 —

 

В разговор вступает несловоохотливый, мрачный Михаил Лежебоков, человек фанатически, до мелочей преданный духоборчеству. Лицо у него окаменевшее, с нависшими бровями. Когда говорит, часто взглядывает снизу вверх на собеседника, поднимая вместе с глазами и брови.

— Как посмотрю я на них, — говорит он, — чистый народ, бравый, нечего сказать... Ну, только далеко ихней обряде до нашей.

— Куды! Уж лучше нашей правильной христианской обряды в свете нету! — подхватила с умилением одна из сестриц.

На минуту в вагоне воцаряется молчание. Все сравнивают мысленно духоборов с канадцами.

— А вот, братья, еще что сказать: сколько мы проехали уже, сколько народу там на берегу было, а нигде тебе ни жандарма, ни полицейского не видать. Я думал, туды сам полицместер приедет, а одначе до сих пор еще никого не видал, чтобы военный какой был! — удивляется один из стариков.

— А тебе уже скучно стало? — спрашивает Мелеша, весело бегая глазами.

— Как? — отзывается кто-то. — А возле лестницы стоял, толстый такой, ни дать ни взять Вася Попов, в синем кафтане, еще и шапка, как у пожарного, тольки черная, — это и есть полицейский.

— Да! Уж и подивился я на него, — замечает Вася Попов: — ни тебе ни пистолета, ни тебе шашки; стоит себе смирно, никого не трогает...

— Народ, значит, смирный, — отвечает ему Мелеша. — Зачем ему орудия, когда народ смирный?

— Только сбоку палка коротенькая привешена с кисточкой. Вот тебе и все.

— Небося, — мрачно прибавляет Лежебоков, — когды он этой палкой цокнет кого по макушке, так не надо тебе и пистолета.

 

— 116 —

 

— Одним словом, видать, что христианская сторона, — заключают примирительно несколько голосов.

— Вот посмотрим, что от них дальше будет.

— Поглядим...

Внезапно в вагоне поднимается волнение. Везде слышатся оханья, вздохи.

— Смотри-ка, смотри, — зовут на несколько голосов, — какая сторона-то пошла. Одна голая скала!

— Вот горечко!

— Погоди, еще переменится, — утешают более рассудительные. — Десять раз еще переменится, пока доедем.

— Далеко еще.

— А тут разве живет кто, так — пустырь.

Действительно, вся местность, по которой мы теперь проезжаем, почти сплошь, без перерывов, покрыта скалами. Скалы эти огромными прямоугольными плитами громоздятся одна над другой в хаотическом беспорядке. Похоже, как будто когда-то давно земля была здесь покрыта ровным слоем гранита, который после потрескался, поломался, и куски его застыли в таких причудливых положениях до сих пор. Из щелей меж скал карабкается к свету чахлый кустарник.

Картина пустынная, мрачная. Но вот принесли ужин, и люди занялись им. На утренних и вечерних остановках в поезд подают свежий хлеб, молоко и огромные круги желтого сыра. В вагоне-буфете имеется чай и сахар, кипяток варится целый день, и это вместе с прекрасным молоком, которое подают тоже на остановках, составляет нашу пищу всю дорогу.

Превосходный пшеничный хлеб особенно интересует духоборов. Они всячески восхваляют его и уже мечтают о том, как будут собирать его на своих полях.

Вся эта провизия, как и все последующие расходы духоборов, налаются теперь из bonus'а.

До Виннипега мы ехали около пяти суток, двигаясь с

 

— 117 —

 

быстротой курьерского поезда. Первый поезд приблизительно на половине пути сошел с рельсов, но люди отделались только испугом.

А наш поезд в одном скалистом ущелье застрял на несколько часов в снегу. В этот день задул сильный ветер, и стало страшно морозить. Думаю, было больше 30° R. Я было попробовал выйти наружу, но прямо-таки дух захватило. Несколько англичан в кожаных рукавицах энергично выбивали смерзшийся под колесами снег. А паровоз побежал вперед очистить дорогу. Вернувшись, он так ударил в поезд, что казалось, вагоны разлетятся в куски. Несколько раз он разбегался и бил буферами в неподвижный поезд и наконец рванул вперед.

Медленно заскрипели, завизжали колеса, и поезд тронулся. Скоро мы вышли из ущелья и опять мчались с визгом и грохотом в шатающихся из стороны и сторону вагонах. А мороз разрисовывал своим ледяным дыханием окна, визжал в колесах, трещал в сухих деревянных стенах и, когда открывали дверь, врывался клубами белого пара в вагон.

Но мы хорошо защищены от его нападений и покойно спим при ярко пылающей печке, наполненной доверху каменным углем.

 

Канада. Виннипег, 22 января 1899 г.

— У-вв-и-ннипег, У-ввиннипег, — кричит кондуктор, торопливо пробегая через вагон.

Люди засуетились, собирают свои пожитки и сквозь замороженные окна стараются разглядеть город, где им придется провести всю зиму.

Поезд останавливается, и духоборы один за другим живо выскакивают из вагонов.

Здесь их встретил начальник канадской иммиграции господин Мак-Криари, на вид человек живой, энергичный и добродушный.

 

— 118 —

 

Иммиграционный дом — в нескольких минутах ходьбы от вокзала, и духоборы в сопровождении Мак-Криари и переводчиков отправились туда.

Снег скрипел и пищал под сотнями ног, так как мороз все еще не унимался. Из разговоров я узнал, что такого мороза не было уже около восемнадцати лет.

Но вот мы и дома. Снаружи это большое деревянное трехэтажное здание с большими окнами, выкрашенное в темно-красный цвет.

Двери раскрываются настежь, и толпа вместе с клубами волнистого пара расплывается по коридорам и лестницам, наполняя весь дом.

В нижнем этаже помещается самая большая комната, с очень высоким потолком и тремя большими окнами. Вдоль двух стен, образующих передний угол, тянутся нары, построенные в три яруса. Средина комнаты занята четырьмя столами со скамьями по обе стороны их. Одна из дверей ведет в кладовую и кухню. В кухне установлены два больших котла для приготовления пищи и плита с кубом. Другая дверь выходит в коридор, по другую сторону которого расположены контора иммиграции и кабинет господина Мак-Криари.

Второй этаж состоит из двух больших, совершенно одинаковых комнат. Комнаты эти несравненно ниже, чем в первом этаже, и поэтому здесь нар нет, и люди располагаются частью в очень маленьких каморках, которые тянутся вдоль двух стен комнаты, мастью же на полу, посредине комнаты. На день постели убираются, и комната таким образом освобождается. Во всю длину комнаты стоит стол со скамьями.

В третьем этаже тоже две комнаты. Но они еще ниже, и освещается каждая из них только одним большим окном, так что в углах комнаты свету мало. Здесь нет каморок, как во втором этаже. Вдоль двух стен построены одноэтажные нары, как в казармах. Посредине комнаты стол и скамьи.

 

— 119 —

 

В подвальном этаже здания устроены умывальники, ванны и прачечная. Пол там бетонный, умывальники покрыты белой эмалью, а для очистки этого помещения употребляют ежедневную пожарную трубу, которая очень быстро смывает грязь со всего помещения.

Вот в общих чертах план дома. В таком же роде и другое здание, находящееся минутах в десяти от этого.

Как только люди разместились, господин Мак-Криари пригласил их обедать.

Духоборы заняли места за столами. Перед обедом все они переглянулись, дружно встали и, наклонив головы, прочли про себя предобеденную молитву. Слышался только легкий шепот молящихся.

Подавали обед духоборы, прибывшие сюда с первым поездом. Обед проходит в молчании, так как духоборы считают неприличным разговаривать за обедом и тем паче смеяться.

Обед состоял из овсяного супа с луком и каши с коровьим маслом. Затем стол был убран, и духоборы подали нарезанный кусками сыр, молоко, патоку в кувшинах и чайники с готовым уже чаем. Сахар, как здесь принято, был песочный. Хлеб подавали белый. Обед этот был приготовлен местными дамами.

Каждый день, с утра до вечера, пока не запирали иммиграционного дома, приходили сюда канадцы посмотреть на своих новых сограждан. Духоборов это, очевидно, нисколько не смущало.

„Что ж, мол, поглядите, какие мы есть".

Любопытство и бесцеремонность, с которой рассматривали духоборов англичане, были прямо удивительны. Смотрели они так, точно у духоборов на голове росли крылья или приехали они с Марса. Часто можно было видеть англичанина, с таким наивным изумлением дикаря впившегося глазами в кого-нибудь из духоборов, что противно становилось.

 

— 120 —

 

Рассматриваемый духобор обыкновенно важно стоял, выставив вперед одну ногу, и солидно, несколько свысока поглядывая на своего созерцателя. Постояв молча несколько минут друг против друга, духобор, вздохнув, поворачивался и уходил, а англичанин провожал его своим изумленным, испытующим взглядом *).

Приходившие поглядеть на духоборов начинали мало-по-малу разговаривать с ними через переводчиков.

Разговоры были больше о том, каков климат в России, как живут русские люди, из чего и где сделана их одежда и т. д.

Особенно нравилось канадцам, когда на вопрос, где сделано то или иное из костюма или вещей духоборов, получался ответ, что все это они сделали сами. Чрезвычайно заинтересовали всех деревянные ложки, которых раньше здесь не видели. И когда узнали, что сами духоборы их делают, то кто-то попросил себе одну ложку

———

*) Впоследствии я увидел, что в Соединенных Штатах, в Нью-Йорке, например, толпа еще более дико относится к внешнему виду человека. Там достаточно носить бороду, чтобы вызвать бесцеремонные улыбки окружающих. Стоит показаться где-нибудь на главной улице без крахмального воротничка и яркого цветного галстука, — и хотя бы этот костюм был вполне приличен, вы скоро услышите, как кто-нибудь, указывая пальцем, назовет вас „зеленым".

А тогда уже дело плохо.

„Зеленый" — название, которое американцы дают всякому новичку, не успевшему еще акклиматизироваться и перенять внешний вид и приемы янки. Над „зеленым" можно проделывать что угодно, как это делают матросы с неплававшим еще новичком. Его грубо обманывают, обсчитывают, глумятся, гикают при его появлении; за ним гоняются мальчишки. Кто-нибудь из „веселых" прохожих внезапно наклоняется к лицу „зеленого", кричит петухом и проходит дальше при здоровенном, животном хохоте окружающих. Кто-нибудь умышленно наступает ему на ногу и т. д.

Подобные вещи настолько в нравах нью-йоркской толпы, что даже толстые полисмены, стоя на своем посту, ничего не предпринимают для защиты несчастного „зеленого" и с сочувственной улыбкой наблюдают за этой травлей, разве что шутки „веселых янки" заходят так далеко, что угрожают здоровью „зеленого".

 

— 121 —

 

на память. Ему дали. А на следующий день уже многие просили себе по ложке, и под конец отбою не было, так что два-три старичка только и делали, что вырезывали ложки в подарок „друзьям".

Вообще же говоря, духоборам здесь, конечно, нечего было делать. Старики по целым дням „гутарили" то между собой, то с приходящей публикой. Женщины стирали, шили. И девушки вышивали „платочки" (что, нужно сказать, делают они очень искусно) или шили друг другу кокарду, какую носят они на своих чепцах. Над красивой отделкой этих кокард девушки особенно стараются. Когда кокарда готова, девушка-духоборка дарит ее своей ближайшей подруге. Иногда, впрочем, ее можно встретить и на фуражке какого-нибудь парня.

Откуда пошли эти кокарды — „цветки", как называют их духоборы, — я не мог добиться, но несомненно, что они являются не простым украшением, а имеют значение условного знака, символа, отличающего духоборов от остальных людей, вроде „рыбы" — символа, по которому древние христиане узнавали друг друга.

Поэтому, может быть, их с такой охотой дарят и принимают в виде подарка.

Молодежь рубит дрова, расчищает снег, помогает кашеварам, вообще занимается хозяйством. Провизия находится в ведении двух-трех старичков; они выдают ее кашеварам, а когда она выходит, то при помощи переводчика они же выписывают новую.

Все это покупается из того же bonus'а, который теперь является единственным источником жизни этой партии, вперед до заработков и своего хлеба.

Ввиду этого обстоятельства старички пробовали было поговаривать о том, что нельзя так „лáсо кормиться", то есть лакомиться.

Но за последние три года люди так извелись, так наголодались, всеобщее истощение приняло такие угрожающие размеры, что, глядя на бледных, высохших женщин

 

— 122 —

 

и детей, старики делали вид, что не замечают этой роскоши стола.

Питание было действительно хорошее. Утром пили чай с молоком, сыром, коровьим маслом, патокой и прекрасным белым хлебом. В обед подавались щи с капустой, картофелем, коровьим маслом и каша какая-нибудь или бобы, которые здесь очень любят употреблять в пищу. Так что даже через несколько дней люди заметно поправились, выглядели много бодрее и веселее.

Вначале не все знали, что все это покупается из их же денег, и многие удивлялись такому роскошному приему.

— Ну, и принимают же хорошо, спаси их господи! — говорили многие, в особенности женщины. А знающие источник хорошего приема обходили этот вопрос, отчасти не желая нарушать общего праздничного настроения, отчасти же по вышеприведенной причине.

 

Канада. Виннипег, 27 января 1899 г.

Наступило первое воскресенье после прибытия духоборов в Виннипег.

Первый раз после долгого переезда духоборы могут помолиться всем обществом, как это у них принято. Ни качка, ни тряский, грохочущий поезд теперь им не помешают.

„Моление" будет происходить в большой комнате нижнего этажа, которую еще с вечера очистили от столов и скамей.

Перед рассветом стали собираться сюда празднично разодетые духоборы и духоборки. У духоборок поверх чепцов одеты шелковые платки, которые они повязывают особенным образом, специально для „моления".

Мужчины устанавливаются по одну сторону комнаты, женщины по другую.

Еще темно. Только в окнах светится холодное, стальное небо.

 

— 123 —

 

Окутанные таинственным предрассветным сумраком, недвижно стоят дюжие фигуры мужчин, с наклоненной головой, со сложенными на груди руками.

У женщин, стоящих напротив, слабо белеют квадратиками платочки, которые они держат в сложенных под грудью руках.

По всей толпе чувствуется особенное, проникновенное настроение. И торжественное молчание перед началом молитвы кажется исполненным особого, таинственного смысла.

Каждый из толпы и все вместе теперь поглощены лишь одной мыслью о душе, о Боге. Толпа проникнута духовным созерцанием.

В тишине, не нарушаемой ни одним вздохом, страшно шевельнуться, чтобы не нарушить этого глубокого созерцательного настроения, когда люди отрываются от всего земного, материального и живут одним духом.

Даже неясный сиреневый рассвет застыл в своем движении, глядя в окна на строгие фигуры. Самое время, казалось, остановилось, так как и его ход был бы здесь слишком суетен...

Осторожно всколыхнув воцарившийся покой, мягко пронеслись первые гармоничные звуки псалма — такие нежные и задушевные, что трудно было понять, откуда они исходят. Казалось, само настроение приняло теперь такую форму, чтобы еще сильнее овладеть душами людей.

Все громче и громче, все шире разрастается псалом, волнуя, захватывая людей. Уверившись в своей силе, он несется уже могучим, широким потоком, наполняя собой все существо человека.

Псалом говорит о суете земного счастья, о том, что вся жизнь есть страдание, и зовет туда, где все покой, где нет желаний и царит вечный разум и любовь. Порою могучие взмахи псалма становятся грозными, — тогда он говорит об ужасах греха и наказании, которое он сам в себе несет.

 

— 124 —

 

А темные фигуры все так же стоят с наклоненными головами и кажутся еще неподвижное, еще суровее; они точно винятся в том, что так привязаны к земле своими слабостями...

Но, как бы зная, что долго не может человек пребывать на такой высоте духа, псалом широким вздохом, точно страдая о своем конце, закончился.

Толпа слабо вздохнула и пошевелилась.

Теперь, переводя на более понятный язык то, что молчаливо переживалось во время пения, женский голос читает один из прекрасных духоборческих псалмов. Когда он замолк, кто-то из среды мужчин прочел другой псалом, потом опять читает женщина и т. д. Иногда среди чтения кто-нибудь сдержанным голосом внятно поправляет обмолвившегося или забывшего какой-нибудь стих или слово чтеца. Иногда поправляют несколько голосов. Читающий молча выслушивает поправку и, повторив исправленное, продолжает дальше. Если начинали читать псалом, уже прочитанный сегодня другими, то читающего останавливали одним словом:

— Читали.

Опять запел хор, и духоборы приступают к последней части моления; она является уже наглядным исполнением всего высказанного в псалмах о том, что тело человека есть храм Божий, в котором пребывает Его Дух, и что поэтому любовь и уважение к личности человека составляют лучшее средство служения Богу.

При пении псалма из толпы выходит один из духоборов и, подойдя к кому-нибудь другому, подает ему руку, и оба кланяются друг другу три раза. Поцеловавшись, каждый из них идет к следующему и т. д., пока все не обойдут друг друга. Обойдя всех присутствующих, духобор поворачивается к женщинам и кланяется им в пояс, на что все женщины отвечают тем же.

Так же поступают и женщины. Каждая из них, обойдя женщин, кланяется мужчинам, а те ей отвечают.

 

— 125 —

 

Когда это окончено, псалом стихает. Мужчины и женщины кланяются друг другу в ноги со словами:

— Богу нашему слава!

Моление окончилось. Золотистые лучи утреннего солнца прибились сквозь ледяные цветы замерзших окон и наполнили комнату розовым светом, освещая умиленные, растроганные лица духоборов.

Толпа тихо расходилась.

———

Как создались духоборческие псалмы, сказать трудно. По содержанию же своему они совершенно тожественны с Евангелием, главные места которого, и в особенности слова Иисуса Христа, повторяются в них дословно.

Однако до самого последнего времени большинство духоборов было убеждено в том, что их псалмы представляют собою нечто оригинальное, ничего общего с печатным Евангелием не имеющее. Им казалось, что неизвращенное учение Иисуса Христа можно было узнать только из их псалмов.

Собрание всех псалмов называется у духоборов „животной книгой", то-есть книгой живой, живущей, дающей жизнь. Она „живет в сердцах", как выражаются духоборы.

Псалмы эти духоборами никогда не записывались, а передаются изустно из поколения в поколение и сохраняются ими исключительно в памяти *). Нужно сказать, что

———

*) В. Бонч-Бруевич, сопровождавший духоборов на 4-ом пароходе, который вел А. Коншин, записал во время своего пребывания в Канаде более 1.000 псалмов. Несмотря на тщательные расспросы, новых больше не оказывалось, так что, можно думать, ему удалось собрать все псалмы. Вначале духоборы не особенно охотно соглашались на записывание их псалмов, стишков и пр., но после, под влиянием некоторых старичков, это наладилось, и многие духоборы даже помогали В. Бонч-Бруевичу собирать их.

К сожалению, эта весьма ценная работа Б.-Бруевича, потребовавшая массу кропотливого труда, до сих пор не издана за недостатком средств. Ниже я привожу два из собранных Б.-Бруевичем псалмов.

 

— 126 —

 

к грамоте, к школе большинство духоборов до последнего времени относилось крайне недоброжелательно. Они видели в них лишь средство, которым желают пропагандировать между духоборами православие. Поэтому грамотных людей между духоборами, за самыми небольшими исключениями, почти совсем нет.

В Канаде, впрочем, где учитель по закону не имеет права касаться религии, духоборы, преимущественно молодые, охотно учатся.

Писанная книга кажется духоборам чем-то мертвым, не нужным и неинтересным. Когда одного грамотного ссыльного духобора спросили, не прислать ли ему книг, он ответил, что это его не очень интересует. Лучше, если бы можно было, получить живую книгу, т.-е. если бы кто-нибудь приехал к нему. Каждая душа есть „живая книга".

„Книгу нашу, — говорят духоборы о „животной книге", — нельзя ни порвать, ни забросить, ни потерять. Она лежит глубоко в сердце человеческом".

Воскресное чтение псалмов, кроме поучительного, молитвенного значения, есть в то же время каждый раз новая корректура всего издания, если можно так выразиться. Если кто-нибудь, читая псалмы, ошибется не только в фразе, но даже в порядке слов, по существу значения не имеющем, то его непременно поправят, один, а иногда и несколько голосов.

По содержанию псалмы можно разделить на несколько групп. По большей части в псалмах излагаются основы духоборческого вероучения, их мировоззрение. Ими определяются все отношения духобора к явлениям окружающей его жизни, со стороны личной, семейной, общественной и государственной. В них говорится о том, как должен жить человек, считающий себя христианином.

Часть псалмов носит полемический характер. В некоторых описываются страдания и ужас темноты. Здесь многие места взяты из Апокалипсиса.

 

— 127 —

 

Язык псалмов всегда удивительно красивый, стильный, совершенно эпический.

Дети, если они малы и им трудно выучить на память длинный псалом, читают особенные „детские псалмы", отличающиеся милым, цветистым языком.

Кроме псалмов, среди духоборов распространены так называемые „стишки". Содержание их — по большей части или аллегории из жизни Христа, или повествования в полемической форме о приключениях какого-либо праведного странника или апостола.

„Стишки" возникли, по всей вероятности, на почве удовлетворения эстетических потребностей человека. Их поют хором всегда, когда хочется петь. На молениях же они не поются.

Никаких других песен, распространенных где бы то ни было в России, духоборы совсем не поют. Всякую песню, пляску, музыку, всякое буйное проявление веселости духоборы порицают и вместе с курением и водкой называют „бесовскими покликушками".

По понятиям духоборов, человек никогда не должен терять спокойствия духа и чувства собственного достоинства. Во всякую минуту он должен быть готовым на страдание и смерть. Нужно быть всегда сосредоточенным и внимательным не только к другим, но и к себе, как со стороны духовной, так и с внешней, телесной, так как тело — „храм Божий" — есть та самая форма, через которую проявляет себя Бог.

Может-быть, отсюда вытекает та необыкновенная чистоплотность и порядок, равных которым трудно встретить где бы то ни было в русском народе.

По музыке стишки очень милы. Многие из них отличаются ясностью мотива и необыкновенной легкостью и веселостью, которые однако никогда не доходят до того, что называется „залихватностью". Музыка стишков совершенно такая же, как и сами духоборы, которых редко можно увидеть хохочущими или шумно и крикливо выра-

 

— 128 —

 

жающими свою радость или горе. Одинаково сдержанно и подчас величаво переносят они и горе и радости. Между ними трудно встретить забитое, запуганное страданиями лицо. В их непоколебимом спокойствии чувствуется страшная моральная сила.

Поют духоборы очень много и очень хорошо, всегда необыкновенно чисто. Гармонизируют подчас очень сложно, в особенности в псалмах, в которых мелодии, собственно, почти нет, а все пение состоит из трудных, часто неожиданных переходов из одного лада в другой. При большом хоре это выходит особенно грандиозно. Иногда в псалмах попадается фуга.

Псалмы поют не только на молениях, но и в другое время. Большею частью, впрочем, пением псалмов развлекаются люди пожилые. Молодежь же поет почти исключительно стишки. Где бы и когда бы ни пели псалом, считается нехорошим бросить его в середине исполнения или перейти во время пения с места на место.

Характерно, что при такой любви к пению и при таком большом умении, у духоборов совершенно нет песен для одного голоса. Редко, редко услышишь, как кто-нибудь, идя в степи за своей повозкой, мурлычит про себя все тот же стишок или псалом.

 

Два псалма.

 

I.

 

Кто возлюбит печать Господню, тому на земле тесно жить и охульно слыть, а кто возлюбит печать антихристову, тому на земле пространно жить, похвально слыть.

Царь (Бог) истинный наказ наказывает: друзья мои, братья, сестры духовные, надеющиеся товарищи, что же вы не плачете о душах своих, не рыдаете? К кому вы прибегните, кому вы свою головушку приклоните? — Есть у нас Един Господь, а иного нету. Разогнали наших праведных свидетелев, где эти праведные свидетели свидетельствуют, терпите, мои други, терпите Христа

 

— 129 —

 

ради. Не умочь вам будет терпеть, убегайте в леса темные, умирайте смертью голодной, вовеки вы не умрете, вовеки живы будете. От востока солнца до запада течет, ревет река огненная. Ожидайте, грешники, вам мучиться не отмучиться, горящий огонь от вас не ушешится.

Богу нашему Слава!

 

II.

 

Отечество наше небесное — имел бы я себе христианином на земле. Оттуда мы все с начатия приняхомши, есть мы родихомши, все мы божественны. Не есть нам земля отечество, а мы есть странники на земле. Тело наше земляное — не есть человек, а есть человек — душа в теле, — ум небесный, божественный; тело же наше возьмется в прах, а душа наша обратится в отечество свое, где нет ни смерти, ни беды, ни вины, ни плача, и глада, ни жажды, там вечный день, неперестанный свет!

Богу нашему Слава!

 

Канада. Виннипег, 28 января 1899 г.

В воскресенье публика в большом количестве стала опираться в иммигрантский дом. Многие, как видно, ожидали застать богослужение духоборов, но утомленные и проголодавшиеся духоборы к этому времени уже сидели за обедом, который по воскресеньям бывает у них раньше обыкновенного.

Публика все прибывала и, заметно было, ожидала сегодня чего-то особенного.

Часа в два дня пришел м-р Мак-Криари. Он просил духоборов, чтобы они собрались выслушать адрес от граждан города Виннипега.

Почти все находившиеся в доме духоборы сошлись в нижней комнате. Напротив стояли англичане, одетые в лохматые шубы, фуфайки с широкими вязаными воротниками, с трубками в зубах, — „англики", как называют их духоборы. Многие из духоборов, впрочем, называют их также „немцами", несмотря на неоднократные по этому поводу разъяснения.

 

— 130 —

 

— Все равно, — говорят они, — что англик, что немец. Одна стать.

В публике не было недостатка и в леди. Кое-кто из „англиков" в ожидании торжества работал челюстями над своей жвачкой, окрашивая желтой слюной усы и губы. Эта отвратительная привычка так здесь распространена, что иногда даже дети и изящные миссис не свободны от нее. Последние жуют не табак, а какую-то особенную вязкую мастику („гамм"). Как большие, так и малые занимаются этим делом с увлечением, достойным лучшей участи. Лицо у жующих во время жвачки принимает какое-то особенное выражение животного наслаждения, а дети при этом громко чавкают..

Зрелище не из красивых.

Привычка эта крайне не чистоплотна. Эти господа, где бы они ни находились, в несколько минут разукрашивают пятнами пол, тротуары и т. д.

Общества трамваев очень долго вели бесплодную войну с жевальщиками, вывешивая всякие объявления о запрещении плевать на пол. Ничто не помогало, пока кто-то не догадался написать такое объявление:

„Джентльмены не станут плевать на пол; все же прочие обязаны этого не делать".

Все, конечно, оказались джентльменами, жвачка на время путешествия пряталась в карман, и в вагонах стало чисто.

Но вот через толпу англичан пробирается вместе с Мак-Криари высокий, тощий джентльмен с прилизанной головой. Он остановился впереди англичан и методично разворачивает адрес длинными, выгнутыми на концах пальцами, с неизбежным кольцом на мизинце.

В комнате наступает тишина.

Взглянув на Васю Попова, который всегда, — так уж само собой определялось, — бывал в торжественных случаях представителем духоборов, англичанин спрашивает через переводчика:

 

— 131 —

 

Это — старший?

Вася Попов, точно уличенный в воровстве, оглядывается на своих братьев, как бы извиняясь за то, что ему был предложен такой вопрос, ответил:

— Скажите им, что у нас старших нет, потому, — мы считаем, все люди одинаковы. Во всех людях Дух Божий, и никто не может быть другому господин. Грех то же поэтому и подчиняться кому другому, кроме души своей.

Выслушав ответ, англичанин кивнул неопределенно головой и сообщил, что он уполномочен гражданами Виннипега прочесть духоборам адрес.

Держа перед собой печатанный на ремингтоне лист, он громко и внятно прочел:

 

„Христианам всеобщего братства — духоборам.

„Комитет граждан Виннипега шлет сердечный привет духоборам, переселяющимся в эту часть владений ее величества.

„Мы слышали очень хорошие отзывы о вас, о вашем трудолюбии и трезвости и знаем также по слухам, что вам пришлось перенести много испытаний за свои убеждения, лишь бы не делать того, что вы считаете несправедливым.

„Мы слышали, что один из вас еще шестьдесят лет тому назад говорил, что Америка когда-либо будет вашим вторым отечеством, и мы уповаем, что исполнение этого предприятия, по благому Промыслу Бога, послужит в великую пользу как духоборам, так и той стране, в которую вы переселились.

„Вы убедитесь, что Канада, благоденствуя при свободных британских учреждениях, обеспечивает совершенное равенство и гражданскую и религиозную свободу всем ее гражданам.

„Встречая вас здесь сегодня на пороге вашего будущего отечества, мы приветствуем вас, как поселенцев, готовых возделывать наши плодоносные земли, подчиняясь

 

— 132 —

 

нашим законам и способствуя развитию естественных богатств страны.

„У нас — хорошая система воспитания и обучения, выгоды которой станут ясными вам, и мы можем питать надежду, что в скором времени вы приобретете знание английского языка и будете в состоянии пользоваться всеми выгодами, предоставляемыми здесь британским подданным, и будете способствовать процветанию под британским флагом канадской национальности".

 

Англичане захлопали и закричали „браво". Читавший поклонился им и передал лист Васе Попову.

Когда адрес перевели духоборам, Попов сказал от лица всех:

— Мы уже много видели вашего братского участия к нам. Один Бог знает, каково нам радостно, сердцам нашим, — что принимаете вы нас по-христиански за братиев и даете нам приют. Нам нечего сказать. Одно тольки, что скольки буде сил хватать, будем стараться, как можно, чтобы оправдать ваше доверие. И Господь даст, мы и дальше будем жить по-братски. А пока кланяемся мы вам за вашу любовь и привет всем обществом. Спаси вас Господи.

— Спаси Господи! — повторила толпа, истово кланяясь в сторону англичан.

Однако, что касается „английского флага", процветания „британской империи", „королевы" и т. д., на что главным образом была направлена речь англичан, об этом скупой на слова, политичный Вася Попов не упомянул ни слова. Мак-Криари и читавший адрес, очевидно, заметили умолчание об этих важных предметах и значительно переглянулись. Но что ж было делать? Не поправлять же было речей духоборов.

Один из рабочих с трубкой в зубах, блестя глазами и энергично махая рукой при каждой фразе, сказал короткий экспромт:

— Мы давно уже толкуем о социальной коммуне, как

 

— 133 —

 

о чем-то несбыточном... Как ни дорога нам эта идея, мы все же редко смеем толковать об этом, как о действительно возможном. Между тем теперь, кажется, можно без боязни защищать осуществимость такого идеала, потому что такая коммуна существует уже в действительности. Коммуна эта здесь перед вами, вот она! — заключил он, резко взмахнув рукой в сторону духоборов, и отошел в сторону.

Взрыв аплодисментов наградил оратора. Со всех сторон слышалось любимое англичанами:

„That's all right!"

Затем читавший адрес пожал руку Попову, поклонился остальным и вместе с Мак-Криари ушел.

А англичане и англичанки все еще стояли и рассматривали духоборов, пробуя завести с ними беседу.

К одному из стариков подошла изящно одетая дама. Сладко улыбаясь, подавшись всем телом вперед, с полузакрытыми глазами, она спросила его:

— Верите ли вы, что Господь наш Иисус Христос искупил нас Своею кровью и тем дал нам благодать? Друг мой, — продолжала она, еще слаще улыбаясь и осторожно дотрогиваясь до него своей рукой, затянутой в лайковую перчатку, — я спрашиваю потому, что если вы так верите, то тогда и я — ваша сестра во Христе, — заключила она выжидательно глядя ему в лицо.

Суровая фигура старика незыблемо стояла и, очевидно, никак не поддавалась ни милой улыбке, ни еще более милому прикосновенно. Лицо его все так же серьезно глядело, и не видно было на нем ни тени улыбки.

— Барыня, — начал он, — нам это неизвестно. Мы об этом мало думаем. Мы полагаем, что главное, что нам передал Христос, — это завет братской любви, чтобы люди жили как братья. И когда перекуются мечи на рало и лев и ягненок будут лежать рядом, тогда настанет Царство Божие на земле. А потому все люди — нам братья и сестры.

 

— 134 —

 

— Да, но ведь вы же знаете, что Он пострадал за нас на кресте и этим искупил нас навсегда!

— Хто е знает! Я какось-то не разберу, как это искупил... Все может быть, но тольки мы об этом неизвестны, — продолжал он равнодушно.

Выслушав Лежебокова, барыня решила, что ее не понимают, и, так как духоборам уже пора была ужинать, она ушла, пообещав еще зайти как-нибудь и еще потолковать.

Принесли ужин, и остальные англичане мало-по-малу разошлись.

 

Канада. Гор. Брендон, 3-го февраля 1899 г.

Brandon, очень маленький городок, лежит в нескольких часах езды по железной дороге от Виннипега. Здесь зимует довольно большая партия духоборов, более 300 человек, и мне захотелось посмотреть, как они здесь устроились. Двухъэтажный иммиграционный дом здесь, кажется, самое большое здание. Самый дом — того же типа, с теми же нарами и котлами, что и в Виннипеге. Размерами только он много меньше; поэтому на дворе, возле дома, разбита большая палатка, в которой сложен не поместившийся в здании багаж.

Здесь жизнь духоборов проходит проще, спокойнее и более деловито. Нет той торжественности, что в Виннипеге, где люди живут точно на смотринах. Хотя и здесь местные жители очень радушно встретили духоборов и изредка приходят поглядеть на них и пробуют завести с ними знакомство.

Глядя на здешнюю жизнь духоборов, чувствуется, что живут они во временных условиях, тягостных людям своей вынужденной бездеятельностью, видно, что духоборы томятся и ждут не дождутся весны, чтобы поскорее вырваться на свободу и приняться за радостный, созидательный труд.

Николай Зибарев, зимующий с этой партией, сумел

 

— 135 —

 

как-то разыскать поденную работу, и духоборы ходят наниматься пилить дрова и на другие работы, получая в день от 50 центов до 1 доллара (от 1 рубля до 2 руб.), иногда и больше. Женщины берут в стирку белье. Кое-кто нашел работу по кожевенной части.

Не зная языка, духоборы обыкновенно мимикой условливались с работодателем о цене и, будучи обеспечены квартирой и столом, не гнались за особенно высокой платой. К тому же они не знали местных цен, а по сравнению с русскими ценами на труд канадские казались им очень высокими.

Канадцы, конечно, пользовались этими обстоятельствами и все чаще брали на работы духоборов, платя все меньше и меньше. В результате оказалось, что духоборы значительно понизили заработную плату в Brandon'e, чем вызвали справедливое недовольство со стороны английских рабочих. Последние полагали, что духоборы сознательно конкурируют с ними, понижая цены на труд.

Рабочие собрали митинг, где говорилось о том, что правительство сделало ошибку, приняв духоборов, так как они являются опасными конкурентами местным рабочим, в роде китайцев, что они, очевидно, не хотят знать ничьих интересов, кроме собственных, и т. д. Особенно возмущало рабочих то обстоятельство, что духоборы получили от правительства денежное пособие („бонус"), в то время как ни английские, ни какие-либо другие эмигранты никогда не получали его. Рабочие не знали, что „бонус" был не что иное, как вознаграждение, которое канадское правительство выдает всякому иммиграционному агенту за привлечение в Канаду переселенцев, и что в данном случае агенты (г-н Моод и др.) передали свои права на него духоборам.

После митинга на заборах Brandon'a появились прокламации, озаглавленные: „Долой духоборов!" В этих прокламациях рабочие выражали свое враждебное отношение к духоборам и пророчили всякие бедствия канад-

 

— 136 —

 

цам, если они не будут защищать своих интересов от этих новых китайцев, поощряемых притом правительством.

Сами же духоборы очень долго ничего не знали об этом враждебном для них движении среди Brandon'ских рабочих. Узнав об этом, они стали более требовательны к плате и не так часто ходили на заработки в город. И хотя объяснения у рабочих с духоборами не было, отношения вскоре между ними наладились, как только рабочие увидели, что духоборы только по незнанию понизили заработную плату и что они вовсе не имели целью отбить таким образом работу у местных рабочих.

Подобные недоразумения, впрочем, хотя в гораздо меньших размерах, имели место еще в двух-трех местах, где зимовали духоборы, которые также разрешились сами собою *).

Возвратимся к прерванному.

Пищу здесь едят чрезвычайно простую. Утром чай с хлебом, в обед щи, не всегда и каша, а ужинают или чаем с хлебом или кашей, оставшейся от обеда. Сыр едят в очень небольшом количестве, и только по воскресеньям.

Николай Зибарев вместе с другими беспрестанно работает, то отгребая от дому снег и устраивая из него высокий вал вокруг дома и палатки, то строит какую-нибудь каморку для провизии, и т. д.

Ни речей, ни торжественности здесь нет и в помине. Отчасти это объясняется тем, что в этой партии не нашлось никого способного отвечать на подобные вещи. А Зибарев, несмотря на свой ум, для этой цели годился меньше, чем кто бы то ни было другой.

———

*) К сожалению, канадские рабочие в большинстве так и остались неосведомленными по поводу того, что такое были деньги, выданные канадским правительством духоборам, и это послужило причиной многих недоразумений и дальше.

 

— 137 —

 

Всякая торжественность, публичные речи и т. д. смущают этого простого, сильного человека и, видимо, утомляют его. В таких случаях он обыкновенно, как бы стыдясь за приподнятый тон оратора, смущенно улыбается, краснеет и отвечает двумя-тремя словами благодарности. Ему кажется лишним „слова произносить", как выражается он. „На деле виднее будет, что и как". Его сильные, „цопкие" *), как говорят духоборы, руки бессильно сложены во время речи, и чувствуется, что он сам не знает, что с ними делать.

За обедом Зибарев завел разговор о провизии.

— Скажи на милость, чего они у Виннипеги так ласо харчуются? **) Чистое горе! Ну, разве так можно? Сыр, мед завели какой-то, молоко, по четыре раза в день обедают! С чего они жируют? Как будто детенки какие, право! Что ему сделается оттого, что он этого меду посмакует? А? Лучше станет, что ли? И чего смотрят старички? Там же Вася Попов, Черненков, Лежебоков, — не знают они разве, что это из тех денег, что нам на обзаведение? Прохарчим все, тогда на чем будем пахать? А лето все чем будем жить?

— И опять же, — прибавляет другой старичок, Михаил Баулин, — почему по других местах: у Портаже (Portage la prerie), или Дофине, или хочь у нас посмотреть, — мы все скупо харчимся, бережем, чтобы как лишнего не потратить, а они одни ласуют? Это нàрознь выходит, — так не годится!

— Совсем надоть прекратить это, — слышится с другого конца стола, — чтобы пищея всюду одинакая была, по всех местах.

— Есть три раза довольно, предовольно, — продолжает Зибарев, — так и все старички обдумали. Утром чай, в обед щей, а на ужин хоть кашу, либо бобы. А то и

———

*) Цепкие, ухватливые.

**) Лакомятся.

 

— 138 —

 

галушки можно сделать. Работы небося никакой немà. А эти глупости — мед там да сыр — совсем бросить надо.

— Молоко тоже ни к чему, — говорит один из старичков.

— Окромя разве для больных, — подтверждает Зибарев.

— Надо сделаться *) так, чтобы скрозь согласия было. Так-то, братья... Да... на то опчество... — прибавляет Мелеша, кивая головой.

Разговор окончился тем, что старички решили написать листок, в котором предлагалась вышеупомянутая норма питания. Листок этот собирались разослать по всем городам, где зимуют духоборы. А в Виннипеге меня просили передать содержание листка на словах.

 

Канада. Виннипег, 7-го февраля 1899 г.

Когда, приехав в Виннипег, я сообщил, что думают Brandon'ские духоборы о расходах на пищу, все почувствовали себя до крайности сконфуженными.

Черненков с виноватой улыбкой чмокал горестно губами и, ища взглядом подкрепления у Васи Попова, пробормотал со вздохом:

— Ць-а!.. Кто ж его знает! Какось-то оно само так вышло — пищея эта! Г-м... грех-то!

А у Васи Попова все лицо покрылось мелкими росинками пота, он побагровел и, смущенно перебирая пальцами борт казакина, смотрел куда-то больше вверх, точно следил глазами за бегающей по карнизу мышью.

Наконец, собравшись с духом, он проговорил, бессильно подняв брови:

— Надо ж было народу подправиться! — и, помолчав немного, прибавил: — Опять же мы не знали, что они там

———

*) Согласиться, посоветоваться.

 

— 139 —

 

отлично от нас харчатся. Мы думали, как тут нас привечают, так и по других местах.

— Ну-да! Главное дело, мы про это не знали, — подхватил уже веселее Черненков. — Ну, одначе, Вася, — живо затараторил он деловым тоном, — когда так, надо и нам переменить, а то чтоб не было, не дай Бог, ренства какого.

„Ренством" духоборы называют всякую злобу, пересуды и неудовольствия среди общества.

Всем было неловко. Но никто так не сконфузился, как Вася Попов, — тот самый Попов, который умеет так солидно и важно держаться и, что называется, бровью не моргнет в самых затруднительных случаях — крякнет разве только когда.

Дело в том, что Попов является одним из самых ярых сторонников коммунизма, что не раз уже и доказывал на деле. Так, в самое трудное для духоборов время, в последние годы их пребывания в Тифлисской губернии, старички, в том числе и Вася Попов, порешили, чтобы каждый духобор принес все имеющиеся у него деньги в общественную кассу. Для заведывания этой кассой общество выбрало из своей среды несколько доверенных лиц. С той поры личные деньги, личная собственность упразднялись. И не только имевшиеся к тому наличные деньги, но и всякий заработок духоборы должны были отдавать в ту же кассу. А заведующие кассой выдавали ежемесячно главам семейств сумму по числу членов семьи. Размеры же этой ежемесячной выдачи „на душу" определялись каждый раз старичками на съездках, которые собирались по мере надобности. Лошади и другой инвентарь также были разделены поровну, по числу душ в каждом селении.

В то время, когда собирался этот общественный капитал, Вася Попов один из первых принес сюда все свои деньги (что-то больше десяти тысяч), не утаив для себя ни гроша.

 

— 140 —

 

Не все так искренно и чистосердечно поступили. Некоторые оставляли себе понемногу „на всякий случай", „на черный день" и т. д. Открылось это отчасти в пути, отчасти уже в Канаде. Смотришь, то тот, то другой старичок, стараясь, чтобы его не заметили, осторожно пробирается в контору иммиграции и меняет там припрятанные от общества русские бумажки — кто десять рублей, кто двадцать, сто и больше.

Конечно, подобные вещи скрыть от зоркого общества было невозможно, и „тайное" очень скоро становилось „явным", но никто никогда не упрекал таких запасливых старичков. Это предоставлялось совести каждого. Разве только если где-нибудь на „съездке" такой старичок очень уж разговорится насчет необходимости жить строго общественной жизнью, наступит неловкое молчание; кто-нибудь спокойно посмотрит на оратора да скажет что-нибудь в роде:

— Н-да! Конечно... Так-то лучше...

И оратор запнется, пробормочет еще два-три слова и внезапно умолкнет.

А Вася Попов до того начисто отдал все свои капиталы и сбережения, что оказался впоследствии в более печальном положении, чем другие, бывшие до передела бедняками по сравнении с ним.

И вдруг этот самый Попов так, что называется, проморгал этот важный вопрос о питании.

Вечером, когда все собрались, Вася Попов передал сходке („съездке", как называют свои собрания духоборы) предложение Brandon'ских старичков об изменении общественного прокорма.

— Ну, что ж, старички, как? — спросил он в заключение, — присоглашаетесь на это, или, може, как иначе обсудите?

Старички сидят тихо, покряхтывают только да тяжело дышат в своих тугих казакинах.

Молчание. Каждый ждет, не начнет ли кто другой.

 

— 141 —

 

— Ну, — так как же?

— Да что ж, тут и гутарить нечего, — отрывисто заявляет старик с орлиным носом и насупленными над переносицей бровями, — конечно, присоглашаемси.

— Дело видимое, — подтверждает тоненьким тенорком маленький старичок с добрым лицом и умными глазами. Он положил руки на стол и перебирает пальцами какую-то веревочку.

— На то обчество, чтобы как по-братски.

— Как одному, так и другому, — слышатся голоса.

— А то как же иначе! Мы, значит, будем тут как получше, a другие там — как знаете? Не-е! Конечно, мы были об этом неизвестны, ну, а ежели так, прекратить это надо, — говорит один из стариков.

— Отставить, больше никаких, — поддерживает его другой.

— Значит, все присогласны? — спрашивает Попов.

— Все, все, чего там! — гудят как пчёлы старички.

— Ну, да, это так. А вот какую, значит, пищею употреблять, — спрашивает Черненков: — тую, как пишут, или, може, там прибавить или убавить как? Это как будя?

Опять молчание. Только двое в задних рядах все еще не наговорились по первому вопросу и вполголоса беседуют, с деловым видом кивая головами и вразумительно глядя друг другу в глаза.

Первым прерывает молчание Михаил Лежебоков:

— Как прописано, — это хорошо. Лучше нечего и жалать. А вот, може, коровьего масла не нужно?

Любимая мысль Лежебокова чистое вегетарианство без молочных продуктов. Впрочем, вегетарианство для него важно как пост, как добровольное лишение, испытание; этическая же сторона вегетарианства, т.-е. принцип неубиения животных, его мало интересует.

Духоборы все вегетарианцы. Но часть из них руководствуется в этом деле этической стороной, часть же

 

— 142 —

 

смотрит на вегетарианство так же, как и Лежебоков!.. Этим объясняется, почему многие духоборы, никогда не употребляя мяса, находят для себя возможным есть рыбу.

Но против предложения Лежебокова высказались многие.

— Трудно будя, трудно, — покачивая головами, говорили старички. — Как бы народ не ослаб к весне-то...

— Да что ж, я как общество... Я тольки к тому — дюже оно дорогое... Опять же были мы и без масла... — продолжает Лежебоков.

— Так зато ж были мы и без глаз... *) — возражает тоненький тенорок, оставляя свою веревочку.

— Нехай уже народ хочь малость подправится, — замечает нерешительно старик с бледным, болезненным лицом.

— Одним словом — как прописано, так тому и быть...

— Что тут гутарить!

— Хорошо прописано.

— На этом согласны, — заговорили вперебой голоса.

Шамширин, стоя боком к столу, с заложенными за спину руками, искоса из-под бровей поглядывает на старичков и, выждав затишье, решительным голосом вдруг заявляет:

— А что уже выписано по-старому, — там мед и другое, — то доесть!

И, мотнув головою, быстро скрывается за спинами в задних рядах.

Толпа зашевелилась.

— Не выкидать же, — говорят, ухмыляясь, старички.

———

*) Одно время в Тифлисской губернии от недостатка масла в пище духоборы поголовно болели куриной слепотой.

 

— 143 —

 

Вася Черненков широко улыбается и разводит руками, оглядываясь на всех:

— Ну, что ты ему скажешь?

— Понравил старичок мед, — говорит Вася Попов, чуть заметно насмешливо морща ус.

Старички расходятся.

Таким образом установилась одна норма пищи для всех. А выписанное раньше, к великому удовольствию Шамширина, доели.

———

 

 

Индеец из Форт-Пеле.

 

В ПРЕРИИ.

 

Канада. В поезде Северо-Западной ж. д. на пути из Виннипега
в Коуэн. 12 февраля 1899 г.

Через два-три месяца духоборам придется очистить иммиграционные дома, чтобы дать место следующим партиям. Нужно было торопиться с постройкой временных жилищ на участках земли, которую выбрали для духоборов их ходоки.

Но пока стояли сильные морозы, нельзя было и думать посылать рабочих в голую степь, где им пришлось бы жить в палатках, на расстоянии 30 — 40 миль от ближайшего городка.

В первых числах февраля значительно потеплело, мороз по утрам не превышал 5° R, и на участки было отправлено две партии рабочих-англичан. Одна из них поехала на Северный участок, другая — на Южный. На обоих участках англичане подрядились выстроить по несколько блокгаузов, каждый вместимостью человек на тридцать. Как только блокгаузы эти будут готовы, в них поселятся духоборские плотники и будут строить такие же общественные сараи с нарами в два этажа.

Расходы по найму англичан, покупке скота и инструментов для построек покрываются из бонуса. По предложению министра внутренних дел для обсуждения хозяйственных вопросов и заведования расходами была составлена комиссия из трех лиц: Мак-Криари, Д. Хилкова и одного из почетных граждан Виннипега.

Вскоре пришло известие, что по одному блокгаузу уже поставлено на каждом участке.

 

— 148 —

 

Сегодня первая партия духоборов в 50 человек отправилась на Северный участок. Я поехал с ними. Мне хотелось перед отъездом в Россию посмотреть места, где поселятся духоборы.

Железная дорога, по которой мы теперь ехали (Manitoba and North-Western Pru.), ветвь магистрали (Canadian Pacific Ry.), пересекающей всю Канаду, еще строится. Мы проедем по ней до последней станции Коуэн; оттуда до места поселения около 60 верст придется тащиться на лошадях по безлюдной прерии, без дороги, по следу проехавших перед нами английских рабочих.

Вся наша партия уселась в один вагон, сюда же забралось несколько англичан-скваттеров и один беспрестанно улыбавшийся мулат.

Сначала духоборы пели, что очень нравилось англичанам, болтали, но с наступлением ночи усталость взяла свое, разговоры стихли, каждый постарался принять наиболее удобное положение, и скоро весь вагон погрузился в глубокий сон.

 

Канада. Станция Коуэн. В бордингаузе. 13-го февраля 1899 г.

В два часа ночи мы прибыли в Коуэн. Завизжал тормоз, брякнули буфера, поезд остановился. Разоспавшиеся духоборы лениво ворочались, собирая вещи и заглядывая в окна. Но оттуда смотрела на них черная ночь, и, кроме отражения собственного лица и вагонных ламп, ничего не было видно.

Вот где-то вдалеке замелькал яркой желтой точкой фонарь. Он причудливо подпрыгивал и кидался во все стороны, точно летал по воздуху. Должно быть, человек, несший его, бежал по неровному месту. Огонь все приближался, и через несколько минут в вагон ворвался переводчик-галичанин, Иван Иванович, и с ним Н. Зибарев, прибывший сюда вместе с английскими рабочими.

 

— 149 —

 

Бодрый, подвижной, как все здешние пионеры, переводчик отчаянно вертел во все стороны фонарем и покрикивал на своем ломаном русском языке:

— Ну, збирайтесь! Скоро, скоро, чего там!... Эге!.. Заспали-се... Ну, файны, хлопцы, — тутай скоро нужно!

Духоборы, снисходительно поглядывавшие на его суетливость, все же заторопились выйти, едва успев раскланяться с Зибаревым, радостно улыбавшимся своим братьям.

Выйдя из вагона, мы попали в тьму кромешную. После ярко освещенного вагона не видно было, куда ступить: казалось, что проваливаешься куда-то в пропасть. А тут еще вертлявый переводчик слепил глаза своим фонарем, который ровно ничего не освещал, кроме его руки и белых заиндевевших усов.

— И чего он крутится под ногами! — проговорил кто-то.

— Ну, все юж тутай, чи еще кто? — крикнул переводчик по направлению темной кучки людей.

— Да все, все! Веди уж куда надо, — нетерпеливо отозвались оттуда.

Надоедливый огонь двинулся вперед, а за ним гуськом потянулись и духоборы.

Мы двигаемся по снежной пустыне, теряющейся в ночном мраке, таком густом, что с трудом различаешь качающуюся спину идущего впереди тебя.

Из темной бездны неожиданно выдвигаются перед самыми глазами темные силуэты спящих великанов-деревьев. Величественно, покойно стоят они, широко простирая свои лохматые грузные ветки, покрытые тяжелыми пластами снега. Под их могучей сенью то там, то здесь мрачно чернеют на снегу исполинские стволы, оголенные от ветвей, сраженные разрушительной рукой человека.

Грозная тишина царит здесь. И робко пробираются гуськом по этому дикому месту люди, не смея перекинуться словом, чтобы не нарушить сна этих вековых

 

— 150 —

 

исполинов. Шуршит только под мягкой поступью сухой снег, да слышится тяжелое, сдержанное дыхание запыхавшихся людей.

Впереди чувствуется темная стена леса. За небольшой горкой вдруг сверкнули два кроваво-красных огонька, точно глаза какого-то неведомого чудовища, которое одиноко бодрствует среди дремлющего леса, сторожа его покой.

— А вот и бордингауз! — весело крикнул переводчик, взмахивая фонарем, радуясь, что наконец можно нарушить жуткую тишину, навеянную лесом.

Люди встрепенулись, прибавили шагу, заговорили.

Невдалеке от бордингауза, сложенного здесь предприимчивым англичанином, стоит, широко растопырив полы, палатка. Там при слабом свете лампы, едва пробивающемся через густой пар, можно разглядеть несколько лошадей и быков. Животные сонно жевали свою ночную порцию. Пар от их дыхания наполнял всю палатку; здесь было душно и жарко.

Самый „бордингауз" — низкое строение, сложенное из толстых бревен. Щели замазаны глиной, на дощатую крышу для тепла навалена земля.

Внутри очень жарко и довольно-таки темно. На полу валяется человек двадцать англичан и несколько индейцев, спящих вперемежку со своими лохматыми собаками. Никто из них не обратил на нас внимания, хотя для того, чтобы попасть в следующую комнату, мы должны были переступить через их ноги. Один только индеец, сидевший в углу с завязанной в тряпку рукой, на которую он по временам дул, качаясь, чтобы утишить боль, пробормотал что-то, сверкнув на нас из темного угла своими белками.

В следующей комнате, возле докрасна накалившейся железной печки молодой белобрысый англичанин, засучив рукава, ловко перетирал оловянную посуду вместе с раскрасневшейся галичанкой. Не прекращая работы, он,

 

— 151 —

 

весело смеясь, энергично размещал нас за столами и успевал еще шутить со своей работницей, что было далеко не легким делом, так как шутил он столько же языком, сколько и руками.

Кое-как мы разместились на полу, на скамьях, а кому места не хватило, те уселись поудобнее за стол и так скоротали остаток ночи.

———

Проснувшись, я увидел, что неутомимый англичанин, весь в поту, раздавал уже в другой комнате горячий „порридж" *) и чай, который разливала галичанка, едва ворочавшая сонными глазами.

Пора собираться в дорогу.

Для Северного участка из бонуса было приобретено пять пар хороших крупных лошадей-першеронов и три пары быков. Быки оставлены в колонии, — там на них таскают из лесу бревна для построек, а лошади, запряженные попарно в сани, перевозят из Коуэна на участок провизию и другой багаж. Мак-Криари очень настаивал на том, чтобы перевезти в Северный участок как можно больше муки и другой провизии теперь, пока держится санный путь, так как между Коуэном и Северным участком лежат топкие болота, и с наступлением весны перебраться через них будет очень трудно. Конечно, пять пар лошадей для этой цели было очень мало, и поэтому было еще около десятка английских подвод. Зибарев сетовал на наемных извозчиков.

— Лучше было бы на эти деньги купить лошадей да саней, — говорил он, — перевезли бы на них все, а потом они нам же бы остались, пахали бы на них... Теперь же, опять, посмотри — овес, сено прямо рекой текут, потому торб у них нету, а возьмет насыпет на попоне, а то прямо на снегу, и что ты с ним сделаешь! Просто сердце кровью обливается... Говоришь ему,

———

*) Овсяная каша, обычный завтрак англичан.

 

— 152 —

 

чтобы накладывал больше на подводу, а он и слухать не хочет. „Ты, говорит, меня не нанимал, мне, говорит, правительство платит". Что ты ему скажешь! Одно слово, отказать бы их вовсе, и вся тут...

Обсуждая этот вопрос в Виннипеге, Хилков доказывал господину Мак-Криари, что гораздо выгоднее купить своих лошадей, чем нанимать извозчиков, но Мак-Криари на это не соглашался.

— Если так сделать, то кончится тем, — говорил он, — что и денег не будет, и скота не будет, и багаж и люди застрянут в Коуэне и Йорктоне (ближайшая железнодорожная станция для Южного участка). Духоборы, насколько я заметил, народ упрямый: они не хотят смотреть за скотом, как здесь принято, а при неправильном уходе першероны скоро издыхают. Может быть, на Кавказе их приемы и хороши, но здесь так нельзя...

 

Канада. В пути между Коуэном и Северным участком.

13 февраля 1899 г.

С общего согласия в Коуэне осталось несколько духоборов для постройки блокгауза. Это нужно было сделать затем, чтобы не платить за постой в бордингаузе.

Позавтракав, запрягли подводы, забрали на них сколько было возможно из пришедшего с нами вагона и тронулись в путь.

Было тепло. Красивые, рослые лошади легко шли по рыхлому снегу, монотонно побрякивая вальками.

Духоборы, беспорядочно толпясь, шли по бокам высоко нагруженных саней, сверху которых сидело по два-три человека. Молодые парни, бывшие на пароходе матросами, разбесились и то и дело толкали друг друга в глубокий снег, а несколько раз они принимались и за меня: стаскивали с саней в снег и наваливались всей гурьбой, пока старшие не освобождали меня из-под так называемой „малой кучи".

 

— 153 —

 

— Нешто можно так! — упрекали они молодцов. — Этак не годится, — вы полегче!

— Да что полегче! — отвечали им. — Он как нас муштровал на пароходе? Все говорил: вот на берегу, говорит, там воля ваша будет... Ну, мы хоть теперь над ним покуражимси...

— Вот и покуражились, — замечали старики, — помочите полушубки в снегу: как они у вас разлезутся, тогда мороз над нами дюжей покуражится.

— А что нам полушубки! Куфайки заведем, как у немцев.

— Ты гляди-кось, какой из мене индей вышел! Го-го-го!.. — заорал здоровый малый, перекинувшись на спину и задирая напоказ свои ноги, обутые в толстые чулки и желтые индейские мокасины.

Старики недовольно ворчали что-то о том, что так дурить негоже, но разыгравшихся молодцов трудно было унять. Они то и дело начинали свалку и потом бегом догоняли ушедшие вперед сани, увязая по колено в рыхлом снеге, ежеминутно спотыкаясь и падая друг через друга.

Старикам, как видно, особенно не нравилось, что молодежь без всякого неудовольствия одевала индейские мокасины, английские фуфайки, кепи с наушниками и другую „иностранную" одежду. Хотя и многие из стариков по необходимости оделись так же, но такая измена „духоборческой обряде" далась им не без борьбы.

Большой лес давно, еще при выезде из Коуэна, остался в стороне. Теперь мы едем по гладкой прерии. Изредка попадаются небольшие группы осины, сиротливо торчащей голыми метелками на фоне грустного серого неба. Местами из-под снежного полога, согнувшись дугой, упрямо вылезает пучок рослого дикого горошка, любимой пищи индейских лошадей, которой они питаются лето и зиму.

Кое-где виднеются следы лося; цепочкой извивается хитрый, запутанный бег лисы и разбросанные

 

— 154 —

 

скачки трусливого зайца. А в одном месте попался отпечаток лыж охотившегося в этих местах индейца.

К обеду мы въехали опять в небольшой лес, состоящий из осины, сосен и других пород. Там среди больших стволов, сваленных буреломом, весело пылал костер с дымящимся чайником. Вокруг костра расположилось человек десять англичан, — это наши возчики. Мы остановились рядом с ними.

Распряженные английские лошади ели овес, насыпанный прямо на снегу, что еще раз заставило Зибарева огорчиться.

Зато, когда духоборы, не дав своим лошадям достаточного отдыха, засыпали им овса без всякой меры, англичане в один голос заговорили:

— Вот мы уже сколько раз говорим им, что этим лошадям нельзя давать тяжелый корм, пока они горячи!

— Это не „индейцы", — подхватил другой.

— Они любят, чтобы их регулярно, три раза в день кормили, по одной мерке овса каждый раз, не более, — выразительно поучал толстый англичанин с багровыми жилками на щеках и носу.

На все эти наставления духоборы-кучера не обращали никакого внимания.

Один из них, Шерстобитов, с упрямой улыбкой, точно наперекор, подсыпал заботливой рукой своим лошадям овес и, любовно на них поглядывая и охорашивая, сказал:

— Это они, немцы то есть, напрасно совсем гутарят. У нас бывало-ча, после какой езды по горам, вот когда там губернатора везем или по иному случаю, — как лошади заморятся! И никогда не ждем: задашь ей сколько тольки осилит, и прямо смотреть любо, какие гладкие, чистые лошади были.

— Очень уж народ дотошный — англики эти.

— Бояться корму нечего — маслом каши не испортишь, а всякая скотина свое понятие имеет, съест скольки надо, и шабаш.

 

— 155 —

 

— А что, кабы его самого кормить по порциям? Небось не был бы такой гладкий, — засмеялся Шерстобитов, показывая на поучавшего „англика", который уплетал в это время огромный бутерброд с холодным мясом и вареньем.

Англичане, видя, что их не слушают, отошли к своему костру.

— О, ничего! Их тут научит что-нибудь другое, — сказал толстяк, — мы уже видели, что бывает, когда переселенцы хотят делать по-своему.

— Да, кончалось это очень плохо, — отозвались другие.

— Их карман научит.

———

Пообедав, мы поехали вместе с англичанами. На одной из небольших полян внезапно показался домик скваттера, первое жилище, попавшееся нам до сих пор. Вся его земля была обнесена изгородью из колючей проволоки. Дорога пролегала мимо домика, возле которого мы увидели и хозяина — худого старика в красном колпаке, с заложенными в карманы руками.

Он, как видно, поджидал нас, потому что, как только с ним поравнялись сани, на которых сидел переводчик, он подошел нему.

— Good day! (Здравствуйте!) — порывисто сказал он, враждебно глядя на духоборов злыми глазами. — А куда девался шкворень моей телеги, скажите, пожалуйста, а? — вызывающе начал он, склонив вопросительно голову набок.

— Какой шкворень?

— Как какой шкворень? Зачем вы спрашиваете то, о чем знаете? Мой шкворень, обыкновенный шкворень, который лежал вот тут всю зиму, пока не начали шмыгать тут вот эти господа, — настойчиво постукивая трубкой об телегу, кричал старик, и кончик его колпака трясся от негодования.

 

— 155 —

 

— Никакого шкворня я не знаю, вы, вероятно, его затеряли, а теперь придираетесь к нам. И зачем нам может понадобиться ваш шкворень?

— Это вы у них спросите, зачем, у них, у ваших молодчиков, да... Лежал, я вам говорю, вот тут, на этом самом месте... разбей меня громом!

— Э! Что мне с вами говорить, вы болтаете бессмыслицу! Вам не нравится, что правительство им дало денег, а вам нет, — так вы на правительство и сердитесь, и незачем вам порочить честных людей. Прощайте.

Сани тронулись.

— Да! — кричал, брызгая слюной старик, — мы таких честных людей в Калифорнии линчевали *) и здесь завязывали им галстук, пока не научили уважать чужую собственность... Мы еще посмотрим, да, мы еще посмотрим этих честных малых, будь они прокляты вместе с вами! — кричал вдогонку старик, держа в руках трубку.

— Чудной старик! — спокойно заметил один из духоборов, когда им рассказали, о чем шла речь: — и зачем ему пустяк болтать про нас? Сам небось знает, что ничего мы никогда не возьмем, — ренствует на нас, больше ничего.

— А что мы ему сделали? Нешто мы кого обижаем, что ли!

Все разбирали причины, почему бы мог обижаться на них старик ирландец; самое же обвинение никого не обидело, не задело ничьего самолюбия. Духоборы по отношению к чужой собственности честны идеально; они так привыкли к доверию людей, что ни на минуту не могло им прийти в голову, что такое обвинение могло быть предъявлено к ним всерьез. Случай этот показал им только, что далеко не все рады их приезду в Ка-

———

*) Вешали судом Линча.

 

— 157 —

 

наду, как это можно было заключить по оказанному им приему.

Дорога все еще идет лесом. Стало совсем жарко. Ушедшие далеко вперед от саней духоборы сняли свои шубы и повесили их на придорожных деревьях.

— Будут ехать наши, снимут.

— Смотри, как бы не оставили их на деревьях-то. Сказано, что лежит на дороге, того не тронь.

— Ну да! — пренебрежительно заметил Зибарев: — Видать же, что наша одежа. Кто еще тут такую носит? Небось — довезут!

Дело в том, что в прерии принято за правило никогда не поднимать на дороге найденной вещи, если наверное не знаешь ее хозяина. Таким образом, „находок" здесь не бывает. Правило это — так называемый „закон прерии" — выработалось здесь давно, с тех пор, как стали селиться белые люди. Поддерживалось это правило очень суровыми способами: всякого нарушителя его без дальних разговоров вешали на первом дереве. Но так как в прерии часто бывало трудно найти дерево, то в таких случаях эта операции правосудия производилась другим довольно оригинальным способом, а именно: из двухколесной арбы, на которой раньше тут ездили, выпрягали лошадей, к концу оглобли привязывали за шею преступника, а затем путешественники влезали в арбу, которая под их тяжестью опускалась, а преступник, привязанный за шею к концу оглобли, подымался вместе с ней на воздух, где ему предоставлялось висеть до тех пор, пока, по мнению пассажиров арбы, попранное правосудие не было удовлетворено. Тогда пассажиры вылезали из тележки, запрягали лошадей и мирно продолжали свой путь.

Понятно, что при таких условиях закон этот въелся в плоть и кровь жителей прерий, и уж что другое, но за собственность вашу, как бы плохо она ни лежала, вы можете быть спокойны.

 

— 158 —

 

Канада. В 30-ти милях от Коуэна. „Land office",

13-го февраля, вечером, 1899 г.

День близился к концу. Стали надвигаться зимние сумерки, лес сильно поредел, и все чаще попадались большие поляны. Сани, одни за другими, внезапно скрылись в крутой балке, на дне которой протекала речка, а по другую сторону ее забелели на темном фоне сумрачного неба новые постройки. Это — Land office, маленькое поселение, возникшее здесь в несколько недель.

Здесь считается половина дороги между Коуэном и Северным участком. Поселенье всего домов в десять, один из них даже двухъэтажный, но все они построены из тонких белых досок, а крыши покрыты черной просмоленной бумагой. На одной из холщевых вывесок было нарисовано красной краской: „Дом пионеров"; рядом, на стене другого дома, китаец, засучив широкий рукав своей блузы, старательно выводил мелом: „прачешная".

Кое-где в окнах красовались вывешенные на продажу пилы, огромные канадские топоры и другие инструменты.

При въезде в этот Брет-Гардтовский поселок нас окружила целая толпа англичан с засученными рукавами, с трубками в зубах, с топорами, пилами в руках. Они бросили работу, чтобы встретить нас. Все приветливо улыбались нам, махая широкополыми шляпами.

— Well come, Duchobors! (Добро пожаловать, духоборы!) — слышалось со всех сторон; мальчишки, вертясь под ногами, отчаянно визжали и, встревоженные таким необычайным шумом, лохматые собаки, не понимая в чем дело, прыгали и неистово лаяли, заглядывая в лица своим хозяевам. Из открытых дверей выглядывали женщины с красными лицами, с подоткнутыми подолами и засученными рукавами и приветливо кивали нам головой. Даже китаец-прачка оставил на время свою вы-

 

— 159 —

 

веску и, оскалив зубы, пробовал сморщить свое желтое лицо наподобие улыбки, и имел поэтому такой вид, точно он вот-вот расплачется самыми горькими слезами.

В центре селения, на площадке, заваленной кипами сена, бочками, бревнами и прочими вещами, нас встретил высокий мужчина в широкополой шляпе с лицом Наполеона III: это мистер Harley, чиновник от иммиграции. Он встал тут же на кучу сена и произнес короткую приветственную речь, за что и был награжден шумными одобрениями граждан нового поселка, лаем собак и оглушительным визгом мальчишек.

Духоборы в стотысячный раз отвечали: „Спаси вас Господи", и благодарили за прием. Тогда оратор слез со своей трибуны и повел нас всех к большому блокгуазу, который правительство построило здесь для всякого из переселяющихся, нуждающегося в крове. Блокгауз еще не успели достроить, и пол вместо досок, был покрыт толстым слоем древесных опилок. Посередине блокгауза стояли две железные печки, раскаленные докрасна, как это водится в Канаде.

В блокгаузе уже были постояльцы. Типичный крепкий англичанин-фермер с такой же крепкой женой и тремя детьми. Все они довольно недружелюбно поглядывали на духоборов.

Мать, все время следившая за своим сыном, когда он, по ее мнению, перешел безопасное для него расстояние и слишком приблизился к духоборам, несколько раз окликнула погруженного в созерцание Боба и, наконец, сорвавшись с места, решительными шагами подбежала к нему, дернула изо всех сил за свободную руку, тряхнула его в воздухе и, повернув на лету, отправилась вместе с ним к своему столу. В течение вечера она несколько раз принималась плакать, как видно, огорченная присутствием в блокгаузе такого количества чуждого народа.

 

— 160 —

 

— Не понимаю, о чем вы плачете, мистрис, — говорил ей муж. — Вы же понимаете, что блокгауз выстроили не только для нас с вами. Они имеют на него столько же права, сколько и мы.

 

Канада. Land office. 14-ое февраля 1899 г. (рано утром).

Вечером, когда совсем стемнело и зажгли лампы, к нам пришло в гости почти все население городка. Трое из англичан принесли под полой по скрипке, и скоро блокгауз наполнился довольно-таки дикими звуками. Стали танцовать. Даже строгая фермерша соблаговолила протанцовать с одним из джентльменов что-то в роде вальса. Джентльмен при этом отчаянно подбрасывал каблуками и успел многим запорошить глаза опилками, что, впрочем, нисколько не помешало общему веселью, так как пострадавшие, промыв глаза, опять заняли свои места.

— Да, Джо мастер танцовать: тут никто с ним не потягается, — слышались замечания.

Поощренный Джо за полным утомлением единственной дамы, подхватил бывшего тут индейца, и они вдвоем в очень короткое время так изрыли пол, что он стал похож на взволнованное море.

Публика, сидевшая друг на друге и выпускавшая из-под широкополых шляп неслыханное количество дыма, затребовала „джигу", в которой приняло участие столько джентльменов, сколько их могло уместиться на свободной площади. Музыканты выбивались из сил — они давно уже сняли шейные платки и шляпы — и с остервенением прижимая дебелыми руками свои жиденькие инструменты, извлекали из них невероятно оглушительные звуки.

Танцоры в это время с бешеной быстротой топотали ногами, толкаясь на одном месте и окончательно разрушая наш пол. Наконец, утомленные, они повалились на публику при шумных одобрениях последней.

 

— 161 —

 

Тогда начались состязания — гимнастика и борьба.

Во время состязаний Боб восседал вместе с сестрами на столе и при всякой победе радостно хлопал рученками. Но этот день, вероятно, ему суждены были слезы. Двое сражавшихся, обняв друг друга, потеряли равновесие и с разбегу уселись на колени фермерши, сидевшей на единственном стуле. Послышалось зловещее „крр...ак", стул не выдержал, и борцы вместе с визжавшей фермершей хлопнулись на пол, а несчастному Бобу каким-то образом придавили ноги, о чем он не замедлил известить оглушительным ревом. Произошло смятение; все общество ахало, охало, фермершу отпаивали холодной водой, а Боба утешали, как могли; впрочем, игры вскоре были возобновлены, только фермерша поместилась теперь по другую сторону стола, а Боба один дюжий англичанин посадил себе на плечи, где он был, конечно, в полной безопасности.

Духоборы поглядывали на „бесовские покликушки" снисходительно, как люди, выросшие уже из такой стадии развития.

— Это, стало-быть, им сдаеца, очень хорошо такие фокусы представлять.

— Да, ни к чему это вовсе, — солидно замечали старики. Однако слышались и одобрительные отзывы.

— Ишь, как отжаривает!

А когда началась борьба и перетягивания, тут уже многие заметно увлеклись, хотя и старались скрыть это.

— Как думается, наш Федюк перетянул бы этого ихнего героя? — спросил кто-то, сравнивая Федюка с Джо, который оказался самым сильным из состязавшихся в перетягивании посредством каната.

Флегматичный Федюк, огромный детина с круглым добродушным лицом и маленькими, улыбающимися глазками, сам ответил тоненьким голоском:

— Этого-то, что в синей жилете?

— Ну, да, — этого.

 

— 162 —

 

— Троих таких потяну, — спокойно заметил Федюк.

— Ты гляди-кось, чтобы он один тебя не скрутил как овечку.

— Ты не смотри, что ты дюжей его.

— Ну, когда так — за раз его осилю, кабы тольки можно было... а то еще рассерчают. Хто е знае.

Я объяснил духоборам, что англичане не рассердятся и даже довольны будут, если они примут участие в игре.

— Совсём это незачем, — сказал кто-то, но Федюк уже встал во весь свой рост и, протискавшись через толпу, стоял среди англичан, конфузливо улыбаясь и протягивая к концу каната квадратную ладонь.

— Вы желаете потягаться? — спросили его.

— Чего они гутарят? — спросил Федюк. Я ему перевел.

— Ну, да!

Духоборы вытягивали шеи, чтобы лучше видеть. Слышались уверения, что Федюк не годится, куда ему! Но видно было, что все они желали теперь только одного,— видеть Федюка победителем.

Англичане, обступившие Федюка, спросили его, с кем он желает перетягиваться. Федюк ткнул пальцем в синий жилет Джо.

— С этим самым. И пущай себе еще двух молодцов возьмет на подмогу.

Джо, самоуверенно улыбаясь, сказал, что у него уже есть добрые товарищи, и показал на свои руки, но Федюк настаивал, чтобы к Джо присоединились еще двое.

— А то и тягаться не хочу, — упрямо заявлял он, готовый уже бросить веревку.

Пошумев, англичане согласились. И вот на полу уселись друг против друга, вытянув ноги, Джо и Федюк. Каждый из них уперся подошвами в ноги противника, а в руках они держали толстый канат. За спиной Джо сидело еще двое молодцов, крепко ухватившихся за канат.

 

— 163 —

 

— Ну, теперь держись, Россия! — крикнул кто-то из англичан. Наступила тишина.

Джо стал осторожно тянуть канат сначала мышцами, потом, упершись понадежнее в ноги Федюка, и всем телом, Федюк сделался серьезным. Только глаза по обыкновению улыбались. Он слегка перебирал канат руками. Потом некоторое время борцы, казалось, сидели неподвижно. Однако шея у Федюка как-то набухла, лицо стало наливаться кровью, а в глазах Джо показался злой огонек. Еще несколько мгновений они сидели в кажущемся покое, впившись друг другу в глаза острым взглядом. Вдруг Федюк согнул дугой свою спину, и разом разогнувшись и закинув свою голову назад, так что показалась его широко раздувшаяся с налитыми кровью жилами шея, разом поднял Джо и его товарищей, которые тут же попадали на стороны, за исключением Джо, упавшего прямо на ноги Федюка.

Англичане вместе с Джо загрохотали, закричали на все лады, восхваляя силу Федюка. Окружив его со всех сторон, они трогали его за плечи, за руки, щупали его стальные мышцы и покачивали от удивления головой. А Федюк, собрав веревку аккуратными кольцами, спокойно отправился на свое место.

— Ну, чего там! — пренебрежительно отвечал он на вопрос, как сильны англичане.

— Ну, и бравочко это ты сделал! — иронически замечали старики. — Что ж, теперя полегчало тебе? Али как?

Духоборы сдержанно улыбались, но были видимо очень довольны.

Было уже поздно, и гости после этого состязания ушли спать, пожелав нам покойной ночи.

Пора спать. Фермер с семьей отгородился от нас столом и уже улегся, а мы долго еще возились на изрытом полу, пока не разместились все вповалку, подложив под себя бурки.

В темноте красным пятном светится раскаленная

 

— 164 —

 

печь. Душно. За стеной шумно вздыхает ветер. На дворе изредка фыркает лошадь. А вот что-то треснуло в железной трубе и как будто пробежало легкими шагами по крыше.

Не спится. Слышно, как ворочаются с боку на бок люди. Кто-то шумно вздохнул.

— Не спишь? — слышу из темноты чей-то осторожный голос.

— Нет.

— И я тоже, чего бы это?

— Жарко дюже, вот и не спится, — отзывается еще кто-то.

— А все же чудной народ — англики эти, посмотрел я на них. Кабыть вовсе христианская сторона: гляди, как нас приняли, значит — с понятием... А приставляют такое, что совсем не гоже.

— Обряда значит такая, — возражает сонный голос.

— Я про то и говорю: какая это обряда — приставлять такое?

— Сказано, что город — то норов, что деревня — то обычай, вот как раз так и приходится, — зевая вставляет еще кто-то.

— Не, это сюды не принадлежит... По христианству, брат, скрозь должна одинакая обряда быть... Да, — продолжает первый голос и умолкает, как видно задумавшись.

Ему никто не возражает, и опять наступает томительная тишина, полная странных, необъяснимых ночных звуков. А в маленькое окошечко видно, как пылает беспокойным огнем яркое северное сияние.

 

Канада. На Северном участке. 14-го февраля 1899 г.

(вечером).

Рано утром мы тронулись дальше. Переехав речку, мы опять поехали лесом. Здесь, как видно, был большой пожар. Сколько можно окинуть глазом, стояли

 

— 165 —

 

огромные, блестящие синеватым цветом гладкие стволы. Кора уже давно слетела с них, а дождь и ветер вымыли и высушили их на славу. Обугленные внизу, с боков, с искривленными обломанными ветвями стояли эти пни, блестя своим сизым ободранным телом, а между ними лежали их товарищи, не устоявшие в борьбе с пожирающим пламенем. Говорят, что лес этот сожгли индейцы во время войны с белыми. Жутко здесь. Уныло поскрипывая, качаются эти мертвецы, стуча своими изуродованными ветками, точно скелеты — костями.

Большую часть дня тянулись мы среди этих грустных мертвецов, рассказывавших нам свою печальную историю, говоривших о неблагодарности людской, их безумной вражде и жажде самоистребления. А широкий, жесткий степной ветер звонко пел, хватаясь за высокие стволы, и, казалось, уверял их, что печалиться не о чем: он всюду летает, по всему миру, и везде он видит то же самое, — и так всегда будет, пока будет мир... И голые великаны, слушая его, стонали, качая в ужасе своими голыми верхушками, стараясь приблизиться друг к другу, чтобы уйти от давящего одиночества, которое от рассказов ветра становилось невыносимым...

А у ног великанов узкой лентой тихо извивался змейкой наш караван. И, глядя на нас, они, казалось, шумели нам:

 Куда вы идете? Видите, как нас изуродовали здесь. Тут страшно стр-а-а-шно..."

„Страшно!.." — гудело кругом.

„Страшно!" — зловеще крикнул одинокий ворон и, прошумев над головой черным крылом, скрылся.

„Страшно!.." — злорадно взвизгнул ветер, бросаясь на людей и залепляя глаза снегом, наметая по дороге сугроб за сугробом, заметая следы.

— А страшно тут, братцы, дикое место, — сказал кто-то.

Никто ему не ответил.

 

— 166 —

 

Но вот лес поредел, стало светлее; впереди расстилается белоснежная прерия. Мягко нажимая, широкой, ровной струей охватил нас южный ветер, растрепывая гривы и хвосты лошадей. И хотя зимнее тяжелое небо и здесь свинцовым пологом нависло над землей, но все легко вздохнули, словно вышли на свободу из тюрьмы. А скоро на горизонте засинела среди степи одинокая гора: „Пенесси-вутчиунг" — Громовая гора, как прозвали ее индейцы. Там начинается духоборческая земля.

— Ну, теперь скоро! — облегченно вздохнули утомленные духоборы.

Гору эту индейцы называют так потому, что во время грозы удары молний падают почти исключительно на ее вершину. А если спросите индейца, откуда исходят раскаты грома, он покажет вам пальцем на вершину горы и повторит легенду своего народа о том, что теперь там из огромного яйца вылупливается молодой орленок. И грохот этот не что иное, как стук клюва орленка о скорлупу гигантского яйца.

Однако уже начались сумерки, а гора все еще синеет вдали, точно мы все это время простояли на месте.

И правда, подвигаемся вперед мы очень туго. От Land office сюда дорога едва проезжена. Тяжелые лошади вязнут по колено в сугробах рыхлого снега. Усталые животные все в поту. Они старательно тянут грузные сани, помахивая головой и косясь добродушными глазами на людей. Но и людям нелегко. Шаг за шагом плетутся приунывшие духоборы, растянувшись длинной вереницей за санями. Дорога кажется нескончаемой.

Но вот идущий впереди Зибарев поворачивается и говорит:

— Вот уж наша земля пошла — вот отселева.

Скоро мы спустились в небольшую ложбину, по дну которой протекает Swan River — Лебяжья река. „Уобисто-оссисипи", как называют ее индейцы.

Уж совсем стемнело; и люди и лошади выбились из

 

— 167 —

 

сил, когда за одним из поворотов открылась широкая перспектива огромного строевого леса, а на одном из его голых бугров зачернели два блокгауза — один совершенно уже готовый, другой еще без крыши. Из ярко освещенной палатки, похожей издалека на большой бумажный фонарь, вышли нам навстречу английские плотники. Они помогли нам распрячь лошадей и проводили в оконченный блокгауз. Там было темно и пахло сырым деревом, а из темноты вырисовывались белые нары, и сырой земляной пол пестрел неубранными щепками.

Мы дома.

 

Канада. На пути от Северного участка к Йорктону.

Форт Пеле. 15 февраля 1899 г.

Сегодня утром я стал прощаться с духоборами, как я думал, навсегда.

Любезный m-r Creary позаботился обо мне, и здесь меня ждала уже лошадь для дальнейшего путешествия. Я должен был проехать через Fort Pelly на Южный участок, а оттуда — в Yorkton, последнюю станцию железной дороги, оттуда на Winnipeg и Россию.

Но что это был за кучер, какие сани, лошадь! Передо мною стояла маленькая лошадка, вроде наших казачьих; запряжена она была в чрезвычайно странный экипаж, состоявший из одной тонкой доски, шириною в аршин, передняя часть этой доски была загнута кверху, а посредине во всю ее ширину приделан небольшой ящик, мягко выстланный сеном, с полостью из брезента. Это — индейские сани. Снизу к доске, вместо полозьев, приделаны две тоненькие, узкие деревянные полоски.

Кучер вполне соответствовал экипажу. Это был чистокровный индеец с темно-красным лицом, с ярко блестящими зубами, черными глазами и желтоватыми белками. Из-под черного колпака с желтой каймой спу-

 

— 168 —

 

скались на плечи черные, как смоль, длинные, прямые волосы, частью заплетенные в косы. Короткий кафтан из желтой оленьей кожи, усаженный по всем швам бесчисленным множеством длинной бахромы, и красные суконные штаны (метасса) с такой же густой бахромой по наружным швам живо напомнили мне картинки в книгах Густава Эмара, которыми я, как и многие, зачитывался в детстве. А на ногах у него были удивительно красивые расшитые цветным бисером мокасины.

— Астом, сэр *), — сказал он наполовину по-индейски, наполовину по-английски и, весело улыбаясь, показал черной рукой на ящик. Я покорно влез в длинную колыбель и вытянул ноги. Индеец нагнулся и, обкуривая меня приятно пахнущим дымом из своей прокопченной трубки, накрыл ноги мехом и старательно зашнуровал брезентом. По правде сказать, в этих диких на вид санях сидеть было чрезвычайно удобно.

Еще раз „спаси Господи", и мы тронулись в путь. Духоборы в синих кафтанах с непокрытыми головами кланялись и желали счастливого пути. Еще раз оглянулся я с пригорка на небольшую кучку людей с серьезными лицами. Такой заброшенной, одинокой, такой жалкой казалась эта маленькая горсточка людей, тесно сбившихся в кучку среди голых пней дикого леса, окруженного со всех сторон снежной пустыней, отрезавшей их от всего мира!

Грустно и больно было глядеть на их серьезные неподвижные фигуры. Целый ряд далеких картин прошлого невольно воскрес в памяти…

Духоборов уже не видно за густым высоким кустарником, а тяжелые, как нависшие над землей черные тучи, неотвязные думы — думы, с которыми русский человек родится, под гнетом которых живет и умирает, назойливо, тоскливо тянулись одна за другой...

———

*) Астом — по-индейски — иди сюда, здесь.

 

— 169 —

 

Кругом, точно море, раскинулась покрытая белым пологом необъятная степь. Пусто, голо, глазу не на чем остановиться. Мертвая тишина. Слышится только легкий шелест саней по снегу да сопение лошадки. От непривычной тишины начинает звенеть в ушах, а по временам, кажется, в воздухе тянутся какие-то, едва уловимые, точно стеклянные, прозрачные звуки, приносимые легким ветерком, как нежные вздохи невидимых существ, пролетающих по этому безграничному, пустынному царству снега. А на утомительном, лишенном перспективы, однообразном фоне прерии утомленный глаз рисует дрожащие узоры из светлых мигающих точек.

Закроешь глаза — и опять потянулись нежные гармоничные вздохи.

Все это кажется необычайным, сказочным, и отдаешься во власть спокойной природы — гнетущие мысли одна за другой уходят, душевная боль смягчается, и, мягко покачиваясь в такт шагам маленькой лошадки, забываешься в какой-то сладкой дремоте.

— О-гей! — кричит над головой индеец, но и его голос кажется необыкновенно мягким, пришедшим откуда-то издалека.

Этот сын прерий все время бежит позади меня, сбоку саней, держа в руках веревочные вожжи. Несколько раз предлагал я ему жестами усесться позади моей люльки на свободном конце саней (так как в люльке больше одного человека невозможно поместить), но он каждый раз в ответ на это оскаливал белые зубы, в которых беспрерывно торчит дымящаяся трубка, и с веселым смехом говорил на своем языке:

— Нишишин... *) — и для большей вразумительности прибавлял, картавя, по-английски: „орройт".

Большую часть дороги, правда, мы двигались шагом, но где снег был поплотнее, лошадка пускалась мелкой рыс-

———

*) Мне хорошо.

— 170 —

 

цой, а возница с необычайной легкостью бежал за ней по глубокому снегу как ни в чем не бывало. Это, очевидно, не составляло для него никакого труда. Завидные легкие!

Постукивая кнутовищем о сани, он затянул на ходу какую-то невероятную песнь, состоящую из повторений все одной и той же фразы. Начинал он ее очень громко на высокой ноте, причем голос вырывался из глотки сразу, как пробка из бутылки; затем песня шла все тише, тише — до неясного бормотания. Тогда, шумно переводя дух, он с новым усердием опять начинал ту же фразу, и так без конца, не переставая стучать палкой о сани.

Сначала мне это очень понравилось, но потом однообразный дикий вой стал надоедать, в особенности когда я увидал, что конца этому не предвидится. И как ни неловко было прерывать музыкальное вдохновение, но, опасаясь за целость барабанной перепонки, я должен был это сделать и попробовал спросить его, какие слова этой песни.

Индеец так плохо говорил по-английски, что из его короткого, впрочем, объяснения невозможно было понять, были ли в этой песне какие бы то ни было слова или это была „песня без слов". Однако мой вопрос достиг цели: пение прекратилось.

Перед нами — большой спуск в крутую балку, по дну которой извивается речка. Берега ее густо заросли деревьями и низким частым кустарником. Мой пеший возница вытянул вперед голову, напряженно приглядываясь, и, протянув руку в кожаной перчатке, радостно осклабясь, заявил:

— Там белый!

При всем желании увидеть какие-нибудь признаки существования „белого" я очень долго ничего не видел, кроме деревьев и кустарника.

Однако индеец оказался прав. На самом берегу,

 

— 171 —

 

меж деревьями, мелькнула палатка. Вокруг нее валялись пустые ящики, и все из-под консервов: должно быть, тут любили поесть! Это было очень кстати, так как был уже обеденный час, а у меня, кроме куска хлеба, не было ничего. Индеец же не имел даже и этого. Как мне рассказывали знающие люди, не есть день-два для индейцев не составляет большого лишения. Он после наверстает за один раз. Рассмотрев палатку, индеец наконец сообщил мне, что это, должно быть, повар правительственного землемера, приехавший раньше своего хозяина на место работ.

Неподалеку стояли такие сани, как те, на которых ехал я, но без люльки. На ее месте возвышалась целая груда какого-то товара, тщательно закупоренная брезентом и зашнурованная со всех сторон. Худая белая лошадь жевала сено.

— Мы здесь будем обедать, — категорически заявил мой индеец, с восхищением поглядывая на палатку и жадно втягивая носом дым, выходивший из жестяной трубы.

Я попробовал было возразить, что не знаю ни землемера, ни его повара и не хочу здесь останавливаться. Но не понявший меня индеец поспешил успокоить меня:

— О, сэр, не беспокойтесь: он великолепно готовит! — заявил он и, глотая слюни, свернул к палатке.

Но успели мы подъехать, как на нас с сиплым лаем набросилось несколько собак, а в дверях палатки показался рыжий малый в черном жилете и длинном белом переднике.

— Здравствуйте! — первый приветствовал нас человек в переднике; мы ответили. После нескольких фраз о дурной дороге он озабоченно спросил, что мы будем есть.

— У меня такой разнообразный выбор: что хотите, — заключил он, перебрав массу всяких кушаний. Я сказал, что если он уж так любезен, то мы будем до-

 

— 172 —

 

вольны тем, что есть готового. Такой ответ, как видно, не очень понравился моему вознице, но сам он не смел заявить своих желаний.

Наконец меня расшнуровали и, пошатываясь от долгой езды, я вошел в палатку. Меня сразу охватил горячий воздух, пропитанный вкусным запахом всяких яств. За деревянным столом сидел пожилой индеец с длинными распущенными волосами и маленькой бородкой. Суровое лицо его носило какое-то каменное выражение. Он встал при моем приходе, молча поклонился и опять уселся за горячий чай.

— Вы не француз? — спросил меня повар.

Я сказал, что я русский.

— Вы, вероятно, приехали с этими новыми переселенцами, — как их?.. Не могу запомнить, дьявольски трудное название!.. А я — француз, канадский француз, мое имя Морис... — и он пустился болтать без конца, суетливо усаживая меня за стол. При этом он, не глядя на индейца, отодвинул рукой его чай и бисквиты на самый конец. Бойко перетирая посуду, француз болтал без устали. В какие-нибудь полчаса он успел рассказать свою биографию, бесчисленное множество романов, в которых он, конечно, всегда был победителем; рассказал, как он на охоте поранился и показал при этом красный обрубок пальца; успел расспросить о духоборах и пропеть какую-то шансонетку. В то же время его ловкие руки что-то растирали, взбалтывали, процеживали. На плите жарилось и варилось бесчисленное множество всяких блюд, несмотря на мои убедительнейшие просьбы не делать этого.

Пока веселый хозяин угощал меня, индейцы не теряли времени даром. Они молча уписывали все, что только было на столе. Как только запас положенных перед ними бисквитов истощался, француз, ни слова не говоря, вытаскивал из мешка еще горсть и подкладывал им.

Наконец, под неумолкающую ни на минуту трескотню

 

— 173 —

 

француза, все наелись досыта. Неугомонный повар, однако, не успокоился и просил подождать его минутку.

— Я в три секунды сделаю такие пирожки, каких вы не найдете в Европе, — кричал он и уже растирал что-то в кастрюле.

Я было возразил, что будет поздно ехать.

— Это в одно мгновение, это вас не задержит.

— О да, это не задержит! — вдохновенно подхватил мой возница. — Нет, это совсем не задержит, сэр... — уверял он, с трудом ворочая набитым ртом.

Индейцы, сидя рядом на конце стола, с сосредоточенными лицами, старались набить как можно плотнее свои тощие желудки. Пот катил с них градом. Изредка они перекидывались вполголоса короткими фразами.

— Май-айтен мискино (плохая дорога), — бормотали по временам оба, покачивая головами и неутомимо работая челюстями.

Поев сладких пирожков, которые действительно были очень хороши, мы стали прощаться. Денег француз не взял и обиделся не в шутку за то, что я их ему предложил. Уже я вышел из палатки, как француз хлопнул себя по лбу:

— О черт возьми! Я и забыл показать вам кое-что. Вот, пожалуйста, на минутку, я вам покажу...

И, забравшись к себе под матрас, он вытащил оттуда зеркало, оправленное в кожаную раму.

— Каково? — вертел он перед моим носом зеркалом. — Нет, вы взгляните, какой замечательный цветок вышит сзади. Это поэзия! Прелестно! Это я недели две тому назад в Монреале купил. И вот это одеяло там же. Тоже прекрасная вещь, не правда ли?

Я поспешил одобрить обе вещи и поскорее выбраться из палатки. Было уже поздно. Индейцы стояли возле саней и о чем-то грустно беседовали. Старик испытующим взглядом рассматривал свою иссохшую лошадь, советуясь с моим кучером.

 

— 174 —

 

— Матчи (плохо), — неодобрительно качал головой он.

— Думаете, не дойдет? — сурово спрашивал старик.

— Нет, не дойдет... Далеко... Свон-лейк *) далеко... Сто пятьдесят миль еще! — Старик вез на Лебяжье озеро к рыболовам шкуры, сети, чтобы часть продать, а часть променять на рыбу.

Оба грустно смотрели на старую лошадь. Низко опустив голову, с глубоко запавшими боками и полузакрытыми глазами, она дремала, покачиваясь на скрюченных ногах. А старчески отвисшая нижняя губа, из-за которой виднелись желтые, изъеденные зубы, шептала что-то сквозь сон...

— Томаку статым, томаку индиен... (бедная лошадь, бедный индеец), — проговорил тихо старик и взялся за вожжи. Лошадь повела ушами, напряглась и покорным шагом потащила свою кладь. А рядом с ней поплелся ее жалкий хозяин в старых истертых брюках и пиджаке, надетом на голое тело.

Мы молча проводили их взглядом, пока они не скрылись за поворотом.

Эта покорная своей судьбе, придавленная нуждой фигура живо напомнила мне нашего мужика, в тысячный раз осматривающего свои „животы", отощавшие за зимнюю бескормицу, и в тысячный раз убеждающегося, что не смогут они работать весной. И все же запрягающего их в соху, потому что это необходимо... А там что будет, то будет...

Тронулись и мы.

 

Канада. Форт Пеле. В тот же день.

(15-го февраля 1899 г.)

— Форт-Пеле, сэр! — прокричал индеец, наклонившись к самому моему уху.

Однако проходит пять, десять минут, а в окружаю-

———

*) Лебяжье озеро.

 

— 175 —

 

щем мраке не видно ни одного огонька, никакого признака жилья.

Уже более часа, как наступила непроглядная ночь, а мы все еще в пути. Благодаря сладким пирожкам мы сильно запоздали. А объевшийся или уставший, или и то и другое вместе, краснокожий шел все время шагом.

Вдруг точно из-под земли выскочили темные фигуры собак и набросились на нас со свирепым лаем.

— Матча! (Вон!) — заорал кучер, отхлестываясь от них кнутом.

На темном фоне неба серыми треугольниками вырисовалось несколько индейских вигвамов. В ближайшем из них открылось маленькое черное отверстие; оттуда спросили что-то — кучер ответил. Тот же голос сказал несколько слов собакам, и они ворча отошли от нас к шалашу, кроме маленького щенка, продолжавшего заливаться звонким лаем.

А еще через минуту мы подъехали к какому-то зданию с ярко освещенными окнами.

— Вот и гостиница. Тут вам будет очень покойно... Госпожа Мак-Дональт прекрасная хозяйка! — проговорил расшнуровывающий меня индеец.

— А кто такая госпожа Мак-Дональт? — полюбопытствовал я.

— Да она-то индианка, а муж у нее был англичанин; она вдова...

Мы вошли. В жарко натопленной низкой комнате за столом ужинали несколько человек.

— Добрый вечер! — отвечали они на мое приветствие.

— Какой прекрасный вечер, не правда ли? — спросили меня в несколько голосов, пока я раздевался.

Я поспешил ответить, что великолепный, хотя ничего великолепного не было в том, что дул теплый ветер и снег, падавший хлопьями, залеплял все лицо и, растаяв, скатывался за воротник. Почему-то здесь принято, здороваясь, восхвалять погоду, независимо от того, ка-

 

— 176 —

 

кова она на самом деле. Это, впрочем, не мешает через несколько минут беседы воздать ей должное.

Не успел я еще снять верхнего платья, как из следующей комнаты вышла девушка с типичным английским лицом, миловидная, в белом платье и переднике.

— Могу ли я предложить вам ужин? — спросила она.

Я выразил согласие, и заботливая девушка, дочь хозяйки, как я узнал, усадила меня за стол. Тут сидел в европейском поношенном платье индеец, два дюжих англичанина с платками на шее и высокий молодой полисмен в черных брюках с желтыми лампасами и короткой красной куртке. На окне валялась его широкополая шляпа. За полисменом, облокотившись на спинку его стула, сидел пожилой джентльмен в широкой шляпе с трубкой в зубах, по чубуку которой слюна стекала и капала на его жилет, сделавшийся от этого из черного пестрым.

Шла оживленная беседа о лошадях. Пожилой джентльмен, мистер Мак-Кензи, местный торговец мехами и скотом, собирался купить новый табун диких лошадей и советовался по этому поводу с полисменом и табунщиком.

— Да, но зачем вам такая бездна лошадей? — спрашивал полисмен.

— О, у меня есть идея, у меня есть идея! — хитро улыбаясь и вертя пальцем перед глазами, говорил Мак-Кензи. — Я их погоню на горошек к речке „Белого песка", и вы увидите, как они разжиреют к осени, увидите, я ничего не потеряю...

Наступила пауза.

— А сколько вы дадите за шкуру большого, очень большого медведя?.. — спросил на ломаном английском языке кто-то из-за спины. Оглянувшись, я увидел индейца в полунациональном-полуевропейском костюме, лениво растянувшегося на лавке с трубкой в зубах.

Мистер Мак-Кензи испытующе посмотрел несколько

 

— 177 —

 

мгновений на индейца и отвернулся, не ответив ни слова. В следующую паузу опять послышался тот же скрипучий голос:

— Да... я сам видел очень большого, чрезвычайно большого медведя... Я сам видел, не дальше как сегодня утром... О-о-чень большой... — вяло тянул индеец сквозь зубы.

Мистер Мак-Кензи с досадой повернулся в его сторону и, показывая пальцем на пол, сердитым голосом с расстановкой проговорил:

— Когда принесешь шкуру „большого, очень большого медведя" и расстелешь вот здесь на полу, тогда будем говорить о цене.

И, сказав это, он нетерпеливо отвернулся в сторону.

— Мне надоело давать тебе в долг и пищу, и порох, и деньги... Что ты мне приносишь последнее время? Лисицы и лисицы. Они у меня сотнями валяются. Они никому не нужны, твои лисицы, да!.. — прокричал Мак-Кензи, еще раз обернувшись к нему и брызжа слюной. — Ты давно говоришь, что видел черную лису, а где она?..

На шоколадном лице индейца не шевельнулся ни один мускул. Он так же лениво курил, как и раньше. Переждав несколько минут, он спокойно проговорил:

— Но чтобы убить черную лису, нужен порох, а у меня уже два дня нет пороха... совсем нет, даже на один заряд.

— Я так и знал, я так и знал! — вскричал Мак-Кензи. — Только и остановка, что за порохом! — И тут уже, совершенно выйдя ин себя, Мак-Кензи, отлично знающий индейский язык, стал что-то выговаривать на этом языке индейцу. Однако последний продолжал так же спокойно лежать, как и раньше, точно не к нему все это относилось. Он не ответил на одного слова и после, когда раздраженный Мак-Кензи повернулся уже ко мне:

— Это ужасный народ, говорю я вам, он все проест. И вы думаете, что „господин индеец" будет есть что-нибудь? Нет, он берет все самое лучшее, он ка-

 

— 178 —

 

лифорнийские консервы зимой кушает. Они меня скоро съедят, эти господа, уверяю вас. Вот пусть я буду не Мак-Кензи! — заключил он, выбивая с азартом трубку о кресло полисмена.

— Ну, однако, за двадцать три года вас не много съели здесь, — засмеялся полисмен, значительно переглядываясь с одним из англичан.

Мак-Кензи хотел что-то возразить, но сдержался и, с ожесточением набив новую трубку, только сопел с обиженным видом.

— С тех пор как „господа индейцы" хватили этой цивилизации, то есть деморализации, как говорю вам я, с ними сладу нет. Совсем другой народ... О! Я вам говорю, что если бы их красная кожа стала белой, то это была бы меньшая перемена, чем то, что случилось за это время с ними, — продолжил он, обращаясь ко мне. — Я сюда приехал, когда еще на месте Виннипега стояло индейское селение из сотен вигвамов. Все передвижение происходило верхом. А спать можно было не иначе, как привязав к ноге свою лошадь, чтобы слышать, не подбирается ли кто к тебе. Костра тоже нельзя было раскладывать. И прежде чем въехать на пригорок, подберешься туда ползком и посмотришь, нет ли враждебного племени индейцев в виду. В то время, бывало, если поперек вашего пути идут бизоны, то приходилось останавливаться и ждать иной раз по два дня, пока они пройдут. Лежишь и смотришь, как на горизонте черной полосой передвигаются они с юга на север от жары. А теперь где они? В музее, в Нью-Йорке.

— А что вы тут делали? — спросил я.

— Что? Я тогда еще мальчишкой был. Мой хозяин привозил индейцам водку, а за это брал у них шкуры, меха, всякую всячину... Так, бывало, хозяин угощает водкой, а мы уже держим наготове оседланных лошадей, чтобы в случае чего поскорее удрать. От водки индейцы делаются совершенно сумасшедшими... Иной раз

 

 

Индейские вигвамы в пpepии.

 

 

Индейцы близ Форт-Пеле.

 

— 179 —

 

ночью уже, как перепьется весь поселок, как поднимут пальбу! Один по другому... Какую-нибудь старую вражду припомнят, и давай драться друг с другом. А как победит, так бежит сейчас всю родню побежденного резать и вигвам томагавком изрубит; а там родственники побежденного мстят убийце и его роду… Да! Кровь ручьем льется — точно война! Ночью при кострах все это происходит, и не раз думаешь, уж не попал ли в ад? Ну, уж если очень развоюются, мы тогда на коней и скачем что есть духу оттуда... И в то время слово они крепко держали, были хозяева своему слову. Если что скажет, то уж можно верить. А уж охотники какие были!..

Англичане, задрав ноги на спинки свободных стульев, под разговор старика жевали свои жвачки, сплевывая на сторону, а индейцы, точно не о них речь шла, с непроницаемым равнодушным выражением лица, развалившись в ленивых позах, кажется, дремали.

— Да... так... — заключил старик, видя, что, кроме меня, его никто не слушал. — Однако мне пора, — сказал он, вставая. — Прощайте, господа.

За ним вышли англичане и полисмен. Индейцы продолжали неподвижно лежать. Временами вспыхивал огонь их трубок.

Пора на покой.

———

Мери убирала со стола; к ней на помощь вышла ее мать, толстая индианка с приветливым, добрым лицом. Мери несколько раз уговаривала ее идти спать, и та последовала ее совету.

Рассматривая рисунки из газет, которыми вместо обоев была оклеена комната, я подошел к столу и увидел там, к своему изумлению, „Одиссею" Гомера на латинском языке. Другая книжка была том из большой английской энциклопедии, — обе в отличных кожаных переплетах.

 

— 180 —

 

— Чьи это книги? — спросил я у Мери.

— Это книги мистера Виллиама, сэр, обе его...

На вопрос, кто такой мистер Виллиам, Мери, покраснев, объяснила, что так зовут полисмена.

— Он прекрасно читает по-латыни „Одиссею"... И меня теперь учит, — не без гордости прибавила она. — Я теперь перевожу десятую главу...

Каково! Полисмен читает в оригинале „Одиссею", метиска переводит.

Пожелав через минуту спокойной ночи, я ушел за тонкую дощатую перегородку к своей кровати. Свечи зажигать не понадобилось, так как благодаря щелям в перегородке, отделяющей комнату от гостиной, было светло. Я лег в широчайшую двухспальную кровать, в головах которой висела большая рама с выбитым зеркалом, от которого остался в углу только маленький, неприятно блестевший треугольник.

Несколько минут я наблюдал, как сквозь щели ко мне вместе со светом лениво тянулся волнистый дым: индейцы все еще сосали свои трубки, не двигаясь с места. Скоро я уснул.

Получив здоровенный толчок в бок, я, конечно, проснулся.

— Ничего, сэр, не беспокойтесь, — уговаривала меня какая-то образина, наклонившись к самому моему лицу, — вот уже хорошо.

Ничего не понимаю... В ушах звенит от страшного треска бубна, визга скрипок и топота десятков ног, а кровать дрожит и подскакивает вместе со мной и двумя черномазыми ребятишками, которых укладывает на моей постели индианка. На полу гоже лежат какие-то подозрительные темные тела.

— Немножко веселья, сэр, — это так приятно... Надеюсь, я вас не обеспокоила? — жеманно спросила она, уходя.

— О, нисколько! — поторопился заявить я, потирая ушибленный бок. — Нисколько!

 

— 181 —

 

— Да? Спокойной ночи!

Я приблизил свое лицо к одной из щелей и залюбовался необычайной картиной.

Вся комната была битком набита индейцами во всевозможных костюмах. Многие были в красных широких штанах с огромной бахромой, с разноцветным индейским поясом и в пиджаках, одетых на голое тело, несмотря на зиму. На некоторых же красовались настоящие европейские костюмы. Волосы у всех были длинные, иногда заплетенные, иногда распущенные. Женщины, впрочем, все были одеты в платья европейского покроя. Но что за счастливые лица! Сколько радости, безграничного веселья, какого не увидишь на белых лицах, было в этих медно-красных физиономиях! Точно дьяволы, вертелись эти тонкие, стройные, точно змеи, фигуры. Мой возница, прыгая в бешеном восторге на одном месте, легко, как мячик, отскакивал от пола в своих мокасинах, а его черные как смоль волосы в такт бешеным прыжкам взлетали дружно вверх, окружая его голову широким черным кольцом. Зубы ослепительно блестели от несходящей улыбки блаженства. По временам он подвывал, очевидно, не имея сил сдержать своего удовольствия. Затем он быстро наклонился и ловко обхватил свою партнершу, девочку индианку, лет пятнадцати, с поразительно красивым прямым профилем, с черными, необычайной величины глазами, и они вместе завертелись с головокружительной быстротой, громко хохоча при столкновениях с другими парами. Все это пестрое, яркое, живое вертелось, мелькало в глазах, не давая возможности разглядеть никого в отдельности. Хохот, визг, веселые вскрикивания раздавались без перерыва вместе с оглушительным треском бубна, который сыпал, в эту толпу свою возбуждающую дробь, заглушая скрипевшую изо всех сил скрипку. Мелькали только зубы, белки глаз и размотавшиеся космы волос и шарфов. Все это в страшном

 

— 182 —

 

беспорядке носилось в воздухе, перемешиваясь друг с другом.

А черномазые ребятишки, дружно обнявшись, спали у меня на постели мирным сном под эту адскую какофонию и, развалившись, затиснули меня в самый угол. Впрочем, утомление взяло свое, и я последовал их примеру.

 

Канада. Форт Пеле. 16-ое февраля 1899 г.

Утром я с тяжелой головой вышел на двор и ожидал свой экипаж для дальнейшего путешествия.

К моему изумлению, вместо ожидаемого городка я увидел, что Форт-Пеле состоит всего из трех зданий, если не считать маленького домика на курьих ножках, в котором живет полисмен. Одно здание — это наша гостиница, обыкновенный блокгауз, выпачканный снаружи светлой глиной, затем через небольшую площадь — дом и лавка господина Мак-Кензи, такой же грубой постройки, и затем самый форт.

Форт построен очень давно торговой фирмой „Hudson bay C° (компания Гудзонова залива)". Фирма эта первая завела сношения с индейцами и, подвигаясь все дальше в глубь страны, строила для своих купцов форты, в которых они могли бы защищаться от нападения индейцев. Теперь, конечно, они в такой защите не нуждаются. Но все же форты остались на своих местах, напоминая белым трудные времена, а краснокожим — времена их силы и владычества.

А невдалеке на снегу разбито несколько вигвамов, мимо которых мы вчера проехали. Теперь через открытые верхи вигвамов шел дым: видно, „господа индейцы" варили обед. Кругом вигвама задували босиком по снегу в одних рубашках дети, с веселым визгом гоняясь друг за другом.

— O! they are happy! (Они счастливы!) — вспомнилась мне вчерашняя фраза Мак-Кензи. — Они всегда счастливы, — не

 

— 183 —

 

то с презрением, не то с завистью, но, во всяком случае, с досадой сказал он мне вчера на вопрос, как себя чувствуют теперь индейцы.

Подойдя на плач ребенка к лавке Мак-Кензи, я увидел любопытную картинку. Несколько грудных младенцев, по индейской манере привязанных к дощечкам, стояли, точно на выставке, рядком, прислоненные к стене у крыльца. Сердобольные мамаши, входя в лавку, оставляли своих сосунов здесь, чтобы не производить там лишнего шума.

Желтая лохматая собака, подойдя к одному из них, ласково жмурясь, нежно облизывала со всех сторон шоколадные щеки младенца, что, видно, ему не особенно нравилось. Он отчаянно вертел головой и заливался во всю мочь хриплым криком.

Из лавки вышла индианка с какой-то покупкой в платке. Лицо у нее было печально, она тихо плакала, как плачут, когда сознают неизбежность своего горя. А горе было, должно быть, в лавке господина Мак-Кензи, которого ели „господа индейцы".

Взвалив на плечи одного из выставленных младенцев, она с убитым видом поплелась к вигвамам.

Бедные краснокожие! Какое жалкое существование приходится им теперь влачить! В диких степях, где раньше права их оспаривали лишь стада бизонов и диких лошадей, теперь расставлены землемерческие значки, проведены границы, за которые переступать они не смеют... Храбрость, сила, выносливость, ловкость — все то, чем они раньше гордились, — теперь никому не нужны... Их презирают потому что они „цветные". А силу и ловкость теперь заменили доллары, которые так трудно достать и из-за которых приходится быть рабами белых пришельцев. К такому порядку жизни они приспособиться не могут и быстро идут к уничтожению племя за племенем.

Теперь всех краснокожих в Канаде насчитывается

 

— 184 —

 

около ста тысяч. Из этого числа около семидесяти пяти тысяч ведут оседлый образ жизни, занимаясь ремеслами и земледелием. Многие впрочем, и из оседлых индейцев занимаются охотой и рыбной ловлей и подчас, хотя и неохотно, нанимаются к фермерам на сельские работы. Остальные двадцать пять тысяч продолжают свой бродячий образ жизни, охотясь на лосей, оленей, медведей и других зверей.

Во время замирения белых с индейцами канадское правительство заключало с отдельными племенами контракты, по которым каждому племени отводилось известное пространство земли, которая считалась их собственностью. Конечно, индейцы не могли так успешно охотиться, имея в своем распоряжении лишь ограниченное количество земли, и потому они, взамен свободы передвижения, получали от канадского правительства еще и денежные пособия; иногда же пособие это выдавалось продуктами. С тех пор правительство взяло на себя заботу об их существовании и делает, правда, много для индейцев, но зато не может быть более бесправного существа, чем так называемый оседлый индеец. Ни один индеец не может выйти за границы земли, отведенной его племени, без разрешительной записки особого чиновника, „индейского чиновника", заведующего этим участком.

Продать индеец ничего не может, ни из скота, ни из продуктов, возделанных им на своей земле. И, что хуже всего, он даже не ответствен за нарушение этих правил. Каждую осень во всех общественных местах вывешиваются печатные объявления за подписью министра внутренних дел, в которых говорится, что:

„всякий купивший у индейца какие бы то ни было продукты урожая, как картофель, пшеница и т. п., подвергается штрафу в 300 долларов или тюремному заключению на 1 месяц".

То же по отношению водки. Всякий „белый", проехав-

 

— 185 —

 

ший хотя бы с бутылкой водки в кармане через индейский резерв, подвергается очень большому штрафу или тюремному заключению.

Правительство, желая улучшить быт индейцев и приохотить их к земледельческому труду, снабжает их сельскохозяйственными орудиями, семенами, скотом и пр.; но все это очень туго прививается, и если теперь большинство индейцев ведет оседлый образ жизни, то это дается им ценой жизни.

В индейских резервациях правительством заведены в большом количестве школы, в которых обучается около десяти тысяч детей обоего пола. Воспитывая новое поколение с детства в культурных условиях, правительство надеется на лучшие результаты. Но и тут сказывается индейская кровь. Дети, проводящие жизнь в лохмотьях, под открытым небом зиму и лето, будучи помещены в культурные гигиенические условия, долгое время сильно хворают всякими тяжелыми болезнями, чаще всего переходящими в чахотку.

Как видно по всему, краснокожим племенам, бывшим хозяевам пустыни, предстоит медленная смерть. Белый человек с его цивилизацией убивает их медленно, но верно.

———