Я посвятил свою жизнь изучению детей и выработке рекомендаций, как вырастить их хорошо приспособленными к жизни и счастливыми. А теперь я вижу всю тщетность подобных усилий, если затем этих детей испепелит безумная война или если, став взрослыми, они разочаруются в жизни из-за того, что общество, которое они унаследовали, заняло неверную, уклончивую позицию в вопросах нравственности, извращает свои внутренние и внешнеполитические цели, потому что его правители одержимы жаждой власти, и упрямо игнорирует предназначение человека, созданного для любви и творческого созидания.
Перечисленные мотивы выглядят настолько различными, что их, казалось бы, нельзя объединить. Но, на мой взгляд, их связывает воедино чрезвычайно важная для общества убежденность в значении моральных критериев.
С годами для меня становится все более очевидным, что тяжелейшие проблемы Америки — преступная война, расовая дискриминация, нищета, которой могло бы не быть,— порождены не отсутствием знаний или средств, а нравственной слепотой или растерянностью. Я вовсе не хочу сказать, что нравственное негодование само по себе может служить верным руководством к действию,— ведь любой индивид или группа людей всегда способны найти моральное оправдание своим поступкам. Нет, но, описав полный круг, я в конце концов понял, укрепился в убеждении, что в любых вопросах необходимо учитывать моральные факторы.
*
Большинство американцев, считающих себя мыслящими людьми, всегда, на мой взгляд, разочарованы, но не осознают этого. Они вовсе не утратили веры в материальные достижения цивилизации. Они гордятся космическими кораблями и искусственными сердечными клапанами. Утратили же они веру в человеческое достоинство. Эта тенденция, по всей вероятности, зародилась ранее, но особенно очевидной она делается в последние годы. Романы и пьесы становятся все циничней и циничней. Подчеркиваются примитивные, животные свойства человека, словно художники хотят сказать: «Вот каковы люди на самом деле. Все остальное — мишура». Одна современная пьеса, пользовавшаяся большим успехом, состояла в основном из взаимных оскорблений мужа и жены, рисовавших друг друга в самом гнусном свете.
Живопись когда-то изображала людей, на которых было приятно смотреть. Теперь людей рисуют — когда рисуют — уродливыми и искаженными. Современный танец обращается к движениям, которые в прошлом были бы сочтены неуклюжими или глупыми. Серьезная музыка сменила гармонию на диссонансы, как будто только в резких звуках заключен смысл. Я не пытаюсь судить, насколько хорошо или вечно современное искусство, и не утверждаю, что все предшествующее было лучше. Искусство должно развиваться или оно погибнет. Я только указываю на воплощение нашего неверия в то, что прежде считалось достойным восхищения в человеке; теперь, когда люди собираются вместе, разговоры нередко подменяются оскорбительными шутками и взаимным подкалыванием, а прежние общепринятые выражения сменяются руганью.
Повышенный интерес к материальным ценностям в Америке, возникший как результат борьбы первых поселенцев за существование и укрепленный заманчивыми возможностями, которые сулили природные богатства страны, возможно, привел к тому, что американцы несколько слабее ощущали свою духовную личность, а огромная обезличенная промышленность, заинтересованная только в прибылях и экспансии, подчинила человека машине, отняла у его работы внутренний смысл и лишила его достоинства.
Может быть, благодаря молодости нашей страны возник и еще один фактор — отсутствие уважения к старшему поколению и его ценностям. В других частях света детям прививают уважение к родителям, верность их убеждениям, а родители почитают взгляды дедов. В Америке же отец говорит: «Сын, если ты не добьешься большего, чем добился я, значит, ты немногого стоишь».
Таким образом, представление человека о себе беднеет, теряет цельность. Так уж устроен человек, что когда в нем видят всего лишь «животное» или «эгоиста», он начинает требовать от себя меньше.
Я полагаю, что разочарованность человека основана на глубоком непонимании им собственной природы. Конечно, человек находится в близком родстве с животными, но верно и то, что он сильно от них отличается. Благородство, духовная жизнь и творчество — задатки всего этого заложены в нем от рождения. В наши дни к этим словам относятся весьма скептически не только из-за всеобщего скептицизма, но и из-за готовности молодежи всюду видеть лицемерие старшего поколения, а потому я укажу, какой смысл я в них вкладываю. Благородство подразумевает веру в других людей и собственные высокие устремления. Благородный человек преклоняется перед мужеством, верностью, великодушием, целеустремленностью, способностью к созиданию и развивает их в себе. Благородство — это то, что побуждает человека посвятить себя служению обществу, или науке, или же созданию настоящей хорошей семьи.
Духовная жизнь человека — если только он не окончательно испорчен — опирается на его способность реагировать на такие нематериальные стимулы, как красота в природе или в искусстве, доверие детей, нужда беспомощных людей, смерть друга, пусть даже после долгой разлуки.
Творческая жизнь подразумевает не только занятие искусством или литературой, но и изобретения, научную деятельность, инженерную мысль. А искусство и наука, разумеется, составляют сущность цивилизации.
*
Маленькие дети (особенно в возрасте от трех до шести лет) боготворят своих родителей, находятся под их влиянием и подражают им, но не тем, которых знают соседи, а идеализированным, так как дети всегда переоценивают мудрость, силу и обаяние своих родителей. В этом беспомощном возрасте дети постоянно ощущают, как много значит для них родительская любовь, а потому и сами учатся бескорыстной любви к родителям и другим людям.
А это в свою очередь становится со временем основой их привязанности к собственным детям и доброго отношения к людям вообще. Медицинские наблюдения свидетельствуют, что те несчастные дети, которые не получают любви, никогда не смогут сами одарить ею.
Молодежь вовсе не всегда права, точно так же, как и взрослые. Но когда назревает время реформ, критическое отношение молодежи к догматам старшего поколения позволяет ей с большей легкостью распознавать новые возможности и с большей смелостью искать новые решения.
Главная проблема подростка и молодого человека, как показал Эрик Эриксон в своих книгах «Юноша Лютер», «Личность, молодежь и кризис», это проблема обретения собственной личности, осознание себя как отдельной и независимой индивидуальности.
Молодые люди, если у них есть мужество, стремятся избежать компромиссов и среднего пути, отчасти потому, что они нередко чувствуют, как компромиссы губительно сказались на их родителях. Молодой человек с духовными запросами постоянно готов обнаружить у своих родителей признаки лицемерия. Он готов отвергнуть их моральные нормы и свободно избрать свои собственные, хотя совесть порой и препятствует ему в этом. Однако, если бы он убедился, что родители не следуют правилам, которые исповедуют, он мог бы впредь не относиться к ним серьезно. Типичным примером может служить юноша, которому его близкие прочат отцовскую профессию. Он не имеет ни малейшего представления о том, что ему хотелось бы делать, но он твердо знает одно: того, что делает его отец, он делать не хочет.
И если прежде молодежь, взрослея, отказывалась от своих негативистских позиций, то теперь все больше молодых людей продолжает сохранять свои ранние идеалы. Таким образом, протест, казавшийся временным явлением, сейчас перерастает в сильное и постоянное стремление к коренной ломке, какой не знало прошлое.
*
Много лет я был бескомпромиссным сторонником гражданских свобод и осуждал лицемерие, обычно сопутствующее применению законов о нравственности. Однако зараженность современного кино, литературы и искусства тем, что я назвал бы эпатажной порнографией, и равнодушие к этому блюстителей закона заставили меня несколько изменить мою позицию: я нахожу здесь одну из тенденций, приводящих к процветанию жестокости. Поборники гражданских свобод мотивировали свои возражения против цензуры и законов о нравственности следующими соображениями: незыблемых определений непристойности и пристойности не существует, так как содержание этих определений меняется в зависимости от времени и места; запрещенными оказываются открытые и честные попытки поставить определенную проблему из самых лучших нравственных побуждений, а хихикающее смакование двусмысленностей закон допускает; нет доказательств того, что непристойности кого-либо развратили; и ограждать детей, если они в этом нуждаются, должны родители. Все эти доводы несут в себе немало истинного, но они не затрагивают ни единого из позитивных оснований для введения законов о нравственности и норм общественной морали.
В середине двадцатого века американская публика и апелляционные суды быстро раздвинули границы того, что следует считать пристойным. Оставлена весьма ограниченная территория — «жесткая» порнография, — и границы ее по-прежнему все так же трудно определить. По-моему, для обоснования юридических и житейских норм приличия вовсе нет необходимости доказывать, что сексуальное преступление взрослого человека или потеря невинности подростком были прямым следствием или чтения такой-то книги, или просмотра такой-то картины. Однократный опыт не может оказать на человека такого воздействия. Однако различные психологические наблюдения ясно показали, что нравственные нормы каждого отдельного человека всегда меняются — в ту или иную сторону, в зависимости от той этической атмосферы, которая его окружает. Это относится и к сексуальному поведению, и к насилию. Эксперименты показали, что после просмотра фильмов о насилиях люди становятся хотя бы немного, но более жестокими по отношению к другим.
Человек преодолел варварство, ставя себе более высокие идеалы и подавляя, преображая свои животные инстинкты. Шкала его нравственных ценностей, разумеется, изменяется, по мере познания вселенной и самого себя меняется его мироощущение. В лучшие моменты человек пытается жить согласно со своими идеалами, и он старается подкрепить их юридическими и моральными кодексами. Особенно такие кодексы нужны детям с их высокой восприимчивостью и привычкой доверчиво полагаться на взрослых. Назначение этих кодексов состоит еще и в том, чтобы сдерживать тех взрослых, которые не уважают признанные нормы морали, кому недостает самодисциплины. И, на мой взгляд, ничто не свидетельствует о том, что необходимость в таких кодексах отпала. Просто мы живем в эпоху, когда маятник общественных нравов качнулся от культа приличий, характерного для конца девятнадцатого века, к нынешним требованиям терпимости.
В прежние времена родителям с идиллическими взглядами на плотскую любовь, отвергающим идеи насилия, было сравнительно легко оградить своих детей от нежелательных влияний. Скажем, ребенок попадал в театр, только если родители считали, что спектакль для него подходит. Благодаря относительно строгим требованиям закона и цензуры книги и журналы, выставленные в соседних киосках, также не таили в себе неожиданных опасностей.
Сейчас положение изменилось. Пределы дозволенного в изданиях, лежащих на прилавке, в большинстве случаев определяется только личной этикой владельца магазина. По телевизору, который доступен детям в любую минуту, показываются зрелища все более откровенные и натуралистические. Подростки, даже в тех семьях, где следят за их воспитанием, смотрят кинофильмы по собственному выбору.
Мне кажется, освобождаясь от нашего так называемого пуританского прошлого, мы потеряли ориентацию. Многие просвещенные родители, все еще придерживающиеся строгих убеждений, боятся, что не сумеют передать их детям, так как им не на что опереться. И многие дети, как свидетельствуют сообщения детских психиатров и школьных воспитателей, страдают от глубочайшей внутренней растерянности, Многоопытные же судьи боятся прослыть консерваторами.
Резкое и вызывающее нарушение запретов в этой сфере способно причинить большой вред обществу в целом и особенно детям, даже если их искренне пытаются оградить. Риск еще больше возрастает, когда преступность, в частности преступность подростков, и так уже достигает неслыханных размеров, а широкая публика смакует показ жестокости по телевидению. Как мне кажется, вера в назначение и достоинство человека утрачена обществом в беспрецедентной степени.
Истинные писатели, чьи книги выдержали проверку временем, разумеется, обращались, подчас шокируя читателей, к неприглядным сторонам действительности, но делали они это с большим тактом, всегда имея в виду важные социальные, нравственные или художественные проблемы. Я согласен с тем, что культуру, подобную той, которая была в конце девятнадцатого столетия в Америке, зажатую в тиски ханжества и чопорности, следовало «встряхнуть», чтобы вернуть ей честность. Это и происходило постепенно в течение последних пятидесяти лет.
Но, по моему глубокому убеждению, нынешнее положение вещей не имеет ничего общего с этим процессом очищения. Теперь на моральные общественные нормы ведут атаку главным образом писатели, художники и режиссеры, не отличающиеся особой художественной или социальной взыскательностью.
Разумеется, больше всего мне бы хотелось, чтобы широкая публика просто отворачивалась от подобного рода зрелищ и чтобы такого рода режиссеры вынуждены были бы прекратить свою деятельность именно по этой причине, а не по требованию закона и судов. Однако, поскольку вряд ли в течение ближайших двух десятилетий можно ожидать от всей публики подобного здорового отвращения, я полагаю, что следовало бы принять определенные законодательные меры.
Я признаю, что представления о непристойности и грубости меняются от эпохи к эпохе. Я не отрицаю, что предлагаемые мной меры могут задержать на долгие годы выход в свет какого-нибудь художественного шедевра, что будет потерей для тех, кто лишится его. Я согласен, что рассуждаю так же, как все цензоры и пророки, грозившие миру гибелью. Но с другой стороны, ведь страны и цивилизации действительно гибли, когда они теряли веру в себя и отрекались от истинно моральных норм.
*
Самая страшная из наших проблем состоит в том, чтобы уберечься от оружия, которое мы же изобрели. Эта проблема осложняется и нашей привычкой закрывать глаза на грозящую опасность, если мы не видим, как могли бы избежать ее. И большинство из нас готово рисковать ядерным уничтожением, лишь бы избежать обвинений в недостатке патриотизма или в чудачестве из-за своей антивоенной деятельности.
Я присоединился к движению борьбы за мир в 1962 году, когда обсуждался вопрос о возобновлении ядерных испытаний. Я понимал, что по мере того, как все больше и больше стран будет испытывать новое оружие, выпадение радиоактивных осадков увеличит во всем мире число заболеваний раком и лейкемией, а также приведет к тому, что все больше детей будет рождаться уродами.
И еще я понимал, что вооруженная до зубов Америка, самодовольная и самоуверенная, все больше перестает контролировать агрессивность своих детей.
Осенью 1964 года я выступал по радио и телевидению, агитируя за избрание Линдона Джонсона, потому что он обещал прекратить эскалацию войны во Вьетнаме, он даже благодарил меня по телефону. Когда три месяца спустя он начал резкую эскалацию войны, моя тревога и антивоенная активность резко возросли.
Трагическая война во Вьетнаме — лишь один эпизод применения политики силы, которую наша страна пытается проводить во всем мире. И свою агрессию мы пытаемся оправдать с помощью самообмана, рожденного нашим параноическим страхом перед коммунизмом. Этот страх губительным образом сказывается на нашей политике, как внешней, так и внутренней. И он приведет нас к самоуничтожению, если мы не сможем излечиться и построить мир, живущий в дружбе.
*
На мой взгляд, вряд ли даже в будущем найдется более наглядный пример того, как нации втягиваются в войну из-за стремления к господству и параноических подозрений, рожденных собственной агрессивностью, чем американская эскалация войны во Вьетнаме.
Когда вьетнамский народ в 1954 году под руководством Хо Ши Мина, наконец, победил после восьмилетней войны за независимость, по Женевским соглашениям Вьетнам был временно разделен на две зоны, с тем чтобы французы и горстка привилегированных вьетнамцев (богатых землевладельцев и высших чиновников), сражавшихся на стороне французов, получили бы время для улаживания своих дел на юге страны. Не далее чем через два года было обещано провести выборы с целью объединения всего вьетнамского народа под властью одного правительства, которое он предпочтет. Специалисты сошлись во мнении, что 80% населения проголосовало бы за своего национального героя — Хо Ши Мина. Однако президент Эйзенхауэр и государственный секретарь Даллес решили помешать южной половине Вьетнама проголосовать за Хо Ши Мина, попытавшись создать на юге страны американскую сферу влияния вопреки своему обещанию соблюдать Женевские соглашения. Даллес с помощью кардинала Спелмана отыскал проживавшего в Соединенных Штатах некоего Нго Дин Дьема, вьетнамца, принадлежавшего к привилегированной верхушке, и водворил его в Сайгон в качестве диктатора.
Американская марионетка Дьем оказался реакционным, жестоким диктатором и вскоре стал крайне непопулярен в стране. Он отменил не только общенациональные выборы, но также и традиционные выборы в сельских местностях. Он возвратил богатым землевладельцам те земли, которые Хо Ши Мин раздал до этого крестьянам. Он переполнил тюрьмы людьми, не согласными с ним.
В 1960 году в Южном Вьетнаме вспыхнуло крупное восстание против Дьема — так называемое вьетконговское восстание. Восставших поддерживало буквально все население страны, и за два года в их руках оказалось три четверти Южного Вьетнама. Наше правительство при трех президентах — Эйзенхауэре, Кеннеди и Джонсоне, нарушая таким образом как наши обязательства перед ООН, так и Женевские соглашения, играло все более и более активную роль в попытках подавить восстание. Эйзенхауэр поставлял оружие и деньги. Кеннеди послал двадцать тысяч «военных советников». А в феврале 1965 года президент Джонсон, убедившись, что инертное сайгонское правительство и армия стоят на пороге полнейшего краха, внезапно перешел к эскалации войны и начал бомбардировать Северный Вьетнам, а также посылать в Южный Вьетнам американских солдат, численность которых со временем достигла полумиллиона.
Президент Джонсон продолжал повторять, что войну вызвала «агрессия с Севера», хотя на самом деле (что подтверждается «Белой книгой» нашего собственного правительства, если читать ее внимательно) северовьетнамцы, не считая немногих добровольцев, не оказывали военной поддержки южновьетнамским повстанцам, пока президент Джонсон не начал бомбардировки Северного Вьетнама. Это яркий пример того, как агрессор перекладывает ответственность за свою агрессию на жертву. Джонсон часто заявлял, что мы сражаемся за свободу южновьетнамского народа, хотя на самом деле мы были главной опорой одного ненавистного народу диктатора за другим (Дьем был убит своими соотечественниками), а единственными вьетнамцами, действительно желавшими нашего присутствия, были землевладельцы, чиновники и спекулянты, которые раньше сражались против своего народа на стороне французов.
Самым тягостным была та легкость, с какой Джонсон обошел все препятствия, созданные для того, чтобы охранить Америку от воинственности ее президента. Джонсон нарушил свою клятву соблюдать конституцию, когда развязал военные действия, не дожидаясь, чтобы вопрос о войне был решен конгрессом. Он заявил, что резолюция относительно инцидента в Тонкинском заливе была равнозначна объявлению войны; однако сенатская комиссия по иностранным делам докопалась, что случай, давший Джонсону основание потребовать этой резолюции, то есть неспровоцированное нападение Северного Вьетнама на наши военные корабли, в действительности места не имел, что все это было ложью. Наш флот вооружил сайгонскую эскадру, напавшую на порт в Северном Вьетнаме, причем нападение было совершено с ведома и при активной поддержке наших военно-морских сил.
Джонсон пустил в ход грубое давление на десятки сенаторов и конгрессменов, пытавшихся сначала выступать против войны, как некоторые из них рассказывали мне. Он обвинял тех, кто отстаивал мир, в поддержке врага. Он неоднократно заявлял, что с радостью прекратил бы бомбардировки при малейшем намеке на готовность противника вести мирные переговоры. Однако от дипломатов нейтральных стран стало известно, что наши противники несколько раз изъявляли такую готовность, но Джонсон игнорировал это и умышленно усиливал эскалацию.
Когда наши руководители поняли, что для одержания победы одного превосходства в оружии и численности войск недостаточно, они прибегли к грубейшим нарушениям законов ведения войны: мы отравляли урожаи, обрекая на голод гражданское население, сравнивали с землей целые деревни, а их жителей переселяли в лагеря, сбрасывали на деревни бомбы с напалмом, нанесли тяжелейший ущерб многим городам Северного Вьетнама, применяли страшные осколочные бомбы против гражданского населения и передавали сайгонской армии пленных, обреченных на пытки. Все это запрещено международным законом.
В течение двух лет большинство американцев, включая сенаторов, членов палаты представителей и журналистов, принимали заявления президента на веру, не сопоставляя их с реальными фактами. Виднейшие промышленники и представители интеллигенции подписывались под газетными заявлениями, поддерживая лживую версию Джонсона о причине войны, словно правящий класс чувствовал себя обязанным сплотить ряды, невзирая на факты.
Когда Джонсону сообщили о неминуемом крахе сайгонской армии и правительства, он, как сообщают, сказал: «Я не желаю быть первым президентом, проигравшим войну». При этом он не задался вопросом, справедлива ли эта война и даже отвечает ли она интересам его страны. Когда позднее стало очевидно, что наша интервенция терпит неудачу, он поклялся, что никогда «не подожмет хвост и не убежит». Джонсон как будто сказал даже, что для него нет большей радости, чем видеть звезды и полосы американского флага на чужой земле.
Подведем итоги вьетнамской войны на нынешнем ее этапе: израсходовано 100 миллиардов долларов, убито 50 тысяч молодых американцев и миллион вьетнамцев, сотни тысяч детей остались сиротами и разлучены с семьями, вследствие чего они вырастут эмоционально неуравновешенными, шесть лет висит над нами опасность ядерной войны — и все лишь для того, чтобы Линдону Джонсону и Ричарду Никсону не пришлось признать провала политики силы. Разумеется, их предшественники, советники, конгресс и американский народ разделяют с ними ответственность за эту войну.
*
Вьетнам — это не отдельная ошибка американской внешней политики. Чтобы избежать повторения чего-либо подобного, американцы должны понять, что за вмешательством Соединенных Штатов во внутренние дела Вьетнама стоит стремление к господству. В 1953 году, когда мы оплачивали 80 процентов расходов на содержание французской армии в Индокитае, за год до окончательного поражения Франции, вместо которой позже пришли мы, президент Эйзенхауэр заявил: «Предположим, что мы потеряем Индокитай... Поступление столь необходимых для нас олова и вольфрама, которые мы получаем оттуда, прекратится. Таким образом, когда США голосуют за предоставление Франции четырехсот миллионов, мы голосуем... за нашу мощь и возможность получать то, что нам нужно из богатств Индокитая и Юго-Восточной Азии». В 1945 году в «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт» была помещена статья под названием «Почему США идут на риск войны ради Индокитая. Это ключ к контролю над всей Азией». В статье говорилось: «Перед победителем откроется один из богатейших районов мира... США решили удержать его любой ценой».
Мы, американцы, считаем себя добросердечным народом, придерживающимся в отношениях с другими принципа «живи и давай жить другим» и обладающим достаточным количеством собственных благ, чтобы не зариться на чужое, — наоборот, всегда готовы щедро помочь другим странам, попавшим в беду. Мы настолько в это верим, что не перестаем замечать экспансионистскую агрессивность наших военных, промышленных и финансовых институтов.
В реальности же американская политика всегда была настолько агрессивна, насколько ей позволяли средства. Мексиканская война 1848 года явилась итогом нашего явного стремления захватить две пятых Мексики. Испано-американская война была спровоцирована американцами ради многих стратегических, финансовых и политических целей, а вовсе не из такой уж горячей симпатии к кубинским революционерам. Наша доктрина Монро служила вовсе не для защиты стран Латинской Америки, как нас учили в школе. Она была предупреждением европейским государствам, что в Западном полушарии мы будем господствовать одни, что нам и удалось претворить в действительность как в экономическом, так и в политическом отношении. Время от времени мы считаем необходимым предпринимать вооруженную интервенцию — в Мексику, Никарагуа, Гаити и Доминиканскую Республику. В других странах мы поддерживаем перевороты, что особенно четко проявилось, когда мы прибрали к рукам контроль над зоной Панамского канала.
После второй мировой войны военная, политическая, финансовая и промышленная мощь Америки возросла. Благодаря НАТО США установили военное господство в Западной Европе. Они содержат тысячи военных баз на территориях тридцати иностранных государств. Во многих странах имеются филиалы американских корпораций или даже некоторые отрасли промышленности находятся в руках американцев, в итоге мы в значительной степени контролируем экономику этих стран, чему сопутствует соответствующее политическое и культурное влияние, которое, несомненно, наносит ущерб этим странам.
Я против того, чтобы Америка совершала империалистическую агрессию, называя это защитой от коммунизма, не только потому, что это несправедливо по отношению к стране, на которую мы напали, но и потому, что этот самообман может в конце концов привести нас к самоуничтожению. Ведь никого, кроме нас самих, мы тут не обманываем.
Тем американцам, которые надеются на более мирную внешнюю политику, следует ясно представлять, что наше правительство творит в Латинской Америке, так как именно там скорее всего вспыхнут новые войны типа вьетнамской.
Экономика стран Латинской Америки находится в состоянии глубокого упадка. Земля там принадлежит горстке богачей, которые сопротивляются реформам и вместе с фирмами США владеют всей промышленностью стран. Прослойка мелких собственников относительно очень мала. Сельскохозяйственные рабочие все больше впадают в нищету в связи с быстрым ростом населения, низкими ценами на сельскохозяйственные продукты на мировом рынке и высокими ценами, по которым им приходится покупать промышленные товары, чтобы местные и американские дельцы могли получать сверхвысокие прибыли, в несколько раз превышающие соответствующие прибыли в США. В большинстве этих стран установлены военные диктатуры. Наше министерство обороны поставляет им оружие. Правительство там чаще сменяется в результате переворотов, а не выборов. Однако подавляющее большинство переворотов представляет собой отнюдь не социальные революции, совершаемые на благо угнетенного народа, а просто одна военная клика сменяет другую.
Наши дельцы и чиновники госдепартамента охотно сотрудничают с любой реакционной диктатурой. И с открытой враждебностью относятся к прогрессивным правительствам, которые иногда приходят к власти в этих странах в результате выборов или революции и которые, естественно, заинтересованы в земельной реформе, национализации таких ключевых отраслей промышленности, как нефтяная и угольная, и уменьшении непомерных прибылей США. Однажды я был включен в состав дипломатической делегации в одну южноамериканскую страну, и меня поразила откровенность чиновников государственного департамента, которые рекомендовали нам сосредоточить все внимание только на обеспечении интересов наших промышленников, о нуждах же народа этой страны не было сказано вообще ни слова.
Наше центральное разведывательное управление, которому предоставлены весьма широкие возможности для вмешательства посредством заговоров и подкупов во внутреннюю и внешнюю политику других стран, никогда не предпринимало попыток свергнуть реакционные правительства, а только народные, так как, по мнению некоторых наших должностных лиц, они слишком терпимо относились к коммунистам или, по мнению наших промышленников, угрожали их интересам.
Людям одних со мной взглядов кажется трагичным, что Америка, достигнув небывалой мощи, предстала в глазах других наций боязливой, подозрительной, враждебной и надменной. Америка, рожденная революцией и в течение ста пятидесяти лет слывшая страной свободы, теперь стала оплотом всех реакционных сил на земле и охотно помогает свергнуть любое правительство, пусть даже пользующееся в своей стране всенародной поддержкой, если только оно угрожает американским капиталовложениям или политическому влиянию.
Возрастающее в слаборазвитых странах отчаяние неимущих, которых сейчас больше, чем когда-либо, будет неизбежно приводить к социальным революциям — при помощи голосования или оружия. И Соединенным Штатам следовало бы, преодолев свою паранойю, оказывать слаборазвитым народам конкретную помощь в технике, здравоохранении и образовании, что сделало бы их нашими друзьями. А также и финансовую поддержку, но через ООН, чтобы наша помощь не оказалась бы средством контроля над этими странами и их эксплуатации. Иначе США неизбежно превратятся в самую изолированную и ненавидимую страну во всем мире.
*
Почему такая богатая и мощная страна, расположенная далеко от наиболее сильных коммунистических государств, боится коммунизма больше всех других государств?
В качестве первой причины я бы назвал индивидуализм американцев. По сравнению с гражданами более старых стран, с их приверженностью к традициям, мы менее охотно позволяем государству или другим институтам ограничивать нас во имя общего блага. Мы считаем себя вправе истощать почву, уничтожать леса, загрязнять воздух и превращать реки в сточные канавы, если таким образом можем заработать лишний доллар.
Кто из либералов старшего поколения способен забыть кошмарное время, когда сенатор Джозеф Маккарти, голословно обвинив сотни сотрудников государственного департамента в том, что они коммунисты, сумел в конце концов застращать государственного секретаря Даллеса, сенат и президента Эйзенхауэра? Самое же страшное заключается в том, что значительное большинство опрошенных американских граждан верили его обвинениям и одобряли его противозаконные методы. Он единолично отнял у миллионов американцев право вступать в какие-либо организации, кроме самых лояльных, и так их запугал, что они до сих пор не рискуют вернуть себе это право.
Комиссия палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности (теперь переименованная в комиссию по вопросам внутренней безопасности) в течение десятилетия переезжала из города в город, публикуя списки тех, кого она вызывает для проверки, и бездоказательно намекая, что они коммунисты или попутчики. Нередко в результате только этого люди лишались работы. Эта комиссия не разоблачила никаких тайных врагов страны и не внесла в законодательство ничего, достойного внимания. Реальная ее деятельность сводилась к тому, чтобы запугать и принудить к молчанию тех, чьи взгляды ей не нравились. Тот факт, что в конгрессе ее постоянно поддерживало значительное большинство, хотя ее действия полностью противоречат конституции, показывает, насколько глубоко болезнь проникла и в конгресс, и в широкие слои населения. Две сходные комиссии функционируют и в сенате.
Федеральное бюро расследования немало потрудилось, чтобы лишить нас интеллектуальной и политической свободы.
Эдгар Гувер также использовал страх перед коммунистами и их попутчиками. Однако тщательный анализ показывает, что те, кого он объявлял попутчиками, не имели к коммунистам никакого отношения. Просто это были те либералы и радикалы, чьи взгляды он не одобрял. Такая нетерпимость к инакомыслящим ясно доказывает, что он не имеет ни малейшего представления об истинной сути демократии.
Наша страна напоминает полицейское государство. Но понимают это пока лишь те, кто на себе испытал полицейские репрессии: негры, борцы за гражданские права, участники антивоенных демонстраций, протестующие студенты. Конгресс утверждает законы, которые превращают осуществление конституционных прав представителями этих групп в преступление. Инквизиторы из конгресса преследуют их за их взгляды. ФБР ведет за ними слежку. Полиция избивает их и сажает в тюрьмы. Тех, кто становится жертвой полицейских насилий, обвиняют затем в нападении на полицейских. Немало моих близких друзей испытали все это на себе. Все большее число американцев, включая меня, приходит к выводу, что империалистическая внешняя политика и внутренние репрессии ввергают нашу страну во все более и более тяжелое положение. Если мы правы, а правительство получает все большие возможности принуждать к молчанию недовольных, вроде нас, это только ускорит неизбежную катастрофу.
*
В нашей истории и в нашем характере, на мой взгляд, имеются факторы, которые объясняют, почему мы так легко взяли на себя роль мирового агрессора. Наша страна заселялась людьми достаточно жесткими и бесшабашными, чтобы порвать все старые связи и смело ринуться навстречу известным и неизвестным лишениям. Мы грабили, обманывали и уничтожали индейцев. Мы плохо обходились с каждой новой волной иммигрантов. Мы веками угнетали и унижали негров, иногда линчевали их, убивали из-за угла, бросали бомбы в их церкви. В областях, которые только начинали заселяться, человек в первую очередь полагался на свои пистолеты, а правосудие вершилось самозваными судьями; и мы все еще восхищаемся этими варварскими порядками. Из недели в неделю мы весело смеялись в кинотеатрах, глядя, как четвероногие персонажи мультипликационных фильмов падают с огромной высоты, попадают в огонь, взрываются. Вот уже двадцать с лишним лет взрослые и дети следят за всяческими зверствами на телеэкранах, и им все еще мало.
Количество военных игрушек в наших магазинах продолжает увеличиваться. Преступность, и в частности преступность среди подростков, последние двадцать пять лет стремительно росла, и нет никаких признаков замедления этого процесса. В трех из пяти последних наших президентов стреляли. Когда было сообщено об убийстве Джона Кеннеди, некоторые школьники встретили эту весть восторженным воплем.
Итак, мы всегда были жестоким народом, и наша агрессивность питалась своими же успехами. К тому же в двадцатом веке возникло отталкивание от викторианской чопорности, породившее решимость более не стыдиться наших грубых инстинктов. И все это увенчалось вакханалией жестокости на телевизионных экранах.
Газеты помещают письма читателей, содержащие требования вроде: «Мы должны дать урок коммунистам в Азии» или «Мы должны навести порядок на Кубе», как будто весь мир обязан считаться только с нашими желаниями, как будто мы имеем право и возможность навязывать их силой. Члены конгресса все время, пока идет война во Вьетнаме, заявляют, что для ее окончания нам следует более энергично осуществить ее эскалацию или применить ядерное оружие, что показывает, как далеко отступают они от позиций человечности, с какой легкостью они требуют, чтобы мы обрекли на смерть и неописуемые ужасы миллионы людей, никогда не причинивших нам никакого зла. Рекомендация генерала Кертиса Лемея бомбить Вьетнам так, чтобы там вернулся каменный век, не уступает в жестокости самым зверским выдумкам гитлеровских палачей.
Мы обязаны взглянуть в лицо фактам и, как это ни неприятно, признать, что в этом отношении мы недалеко ушли от варварства. И опасность возрастает во сто крат, поскольку речь идет о стране, способной благодаря своей мощи влиять на судьбы мира.
*
Мы — те, кто видит опасность, — должны организовать политическое движение, которое покончило бы с антикоммунизмом и империализмом и пеклось бы только о народном благе. Для этого, в частности, необходимо упразднить комиссию по вопросам внутренней безопасности при палате представителей и аналогичную сенатскую комиссию, ограничить задачи ФБР преследованием только уголовных преступников и иностранных шпионов, запретить ЦРУ заниматься организацией заговоров и подкупами и ограничить его деятельность разведкой.
В конечном счете есть только один способ воспрепятствовать тому, чтобы все новые и новые страны обзаводились ядерным оружием, — для этого должны начать разоружение те страны, которые его уже имеют. Несомненно, идея разоружения вызывает яростное противодействие самых мощных институтов и сил нашего общества. Армия и комиссия по атомной энергии, естественно, всегда считают наше оружие недостаточно мощным и будут бороться против каких-либо ограничений. Надо помнить, что многие секторы нашей промышленности жизненно заинтересованы в производстве все более совершенных и новых видов оружия. Конгрессменов и сенаторов заботит не только оборона сама по себе, но и экономическое значение военных контрактов для местной промышленности.
Любое обсуждение возможного шага на пути к разоружению (как мы видели на примере соглашения по частичному запрещению ядерных испытаний) порождает у подозрительных и воинствующих элементов конгресса, прессы и части публики твердое убеждение, что предлагаемое сокращение вооружения обязательно окажется для США более опасным, чем для всех остальных стран мира. Они не в состоянии понять, что накопление атомного оружия соответственно уменьшает безопасность любой страны в мире. Они не в состоянии поверить, что полезное для одной стороны может быть полезным и для обеих.
Грядущие поколения назовут контраст между тем, что мы делаем, и тем, что должны были бы делать, чудовищным.
Решение таких насущных для нашей страны проблем, как проблема нищеты, расовой ненависти, плохого жилья, нехватки учебных и лечебных заведений, приходится откладывать, пока нашей агрессии во Вьетнаме не будет положен конец.
В былые времена, когда вспыхивали эпидемии или начинался голод, люди оказывались бессильны бороться с ними. Теперь мы имеем в нашем распоряжении знания и средства, достаточные для перестройки мира. Мы топчемся на месте, потому что у нас не хватает творческой фантазии, настойчивости и дерзания начать.
Наша величайшая надежда — наши дети. Дети не боятся новых идей. Они готовы бескорыстно служить благородным идеалам. Значительную часть нашей молодежи уже отличает прекрасное сочетание благородных устремлений и трезвого мышления. Они не считают нужным мириться с окружающей жестокостью, глупостью и алчностью. Они уже присоединяются к беднякам и неграм в их борьбе за облегчение своего положения. Сотни молодых людей брошены в тюрьмы, потому что они не хотят убивать вьетнамцев. До сих пор родители и учителя прививали молодому поколению убеждение в том, что они должны в первую очередь стремиться к личному успеху и благополучию. Если мы сумеем научить их радости служения другим людям, то им будет гораздо легче, когда придет их черед, создавать прочные семьи, жить более дружно с другими людьми, обрести счастье и, главное, содействовать спасению мира.
*
В 1962 году, когда я стал участником движения за мир и разоружение и понял, что все мы зависим от произвола военно-промышленного комплекса (и его пособников — конгресса, прессы и руководства профсоюзов), когда я понял, что война во Вьетнаме является только эпизодом постоянной борьбы американских промышленников и правительства за усиление своего контроля над другими странами, я пришел к выводу, что нам вряд ли удастся спасти мир, если мы будем пытаться преобразовывать нынешнюю демократическую или республиканскую партии, которые финансируются промышленными и деловыми кругами, и что поэтому мы должны организовать новое политическое движение, недвусмысленно антиимпериалистическое по своему характеру и заботящееся об интересах простых людей.
Ущербность нашей демократии связана отчасти с ростом и слиянием больших городов; отдельный гражданин начинает ощущать себя слабым, беспомощным, не имеющим значения. А это в свою очередь порождает у некоторых чиновников безразличие, черствость и безответственность. Перед нами стоит настоятельная необходимость отыскать пути к разделению городов-гигантов на относительно небольшие районы с самоуправлением, чтобы вернуть гражданину не только его веру в то, что община помнит о нем и заботится, но и в то, что он сам обязан помогать своим соседям и оказывать содействие в управлении государством.
И в отношении своей работы человек нуждается не только в праве голоса относительно ее условий, но и в ощущении того, что он является участником какого-то творческого, созидательного процесса и вносит свою лепту в превращение этой работы в нужную и полезную для других.
*
Чиновники, издатели газет и частные лица, которые считают строжайшее поддержание закона и порядка единственным ответом на всякое проявление недовольства или уличные беспорядки, принадлежат к группам, глубоко удовлетворенным существующим положением вещей, а потому боящимся любых перемен. Давняя способность человека видеть только свою сторону вопроса позволяет им закрывать глаза, например, на вопиющую беззаконность унизительной дискриминации негров, которая длится уже более ста лет. Они ни разу не выдвинули веского возражения, когда борцы против войны во Вьетнаме указывают на ее полнейшую беззаконность и безнравственность. Они отказываются признать тот факт, что студенты, предъявляющие требования руководству университетов, вовсе не стремятся обеспечить какие-либо особые привилегии для себя. Студенты протестуют против сотрудничества университетов с военщиной, против несправедливости по отношению к неграм и преследований, которым подвергаются преподаватели, принимающие участие в прогрессивных общественных движениях. И к обструкциям они прибегают только если университетские власти игнорируют их требования, пока они держатся в рамках закона и порядка, или же без конца тянут с ответом.
В сохранении закона и порядка заинтересованы все люди. Но если законы несправедливы или же открыто попираются теми, кто обязан их блюсти, мужественные борцы против несправедливости в конце концов обязательно обретают широкую народную поддержку. Именно так и осуществлялся в прошлом наш социальный и политический прогресс. В Декларации независимости сказано, что народ имеет право восстать, если законные средства не дают результата.
Меня, как и многих других, кто подвергался преследованию за наши методы борьбы против несправедливости, нередко обвиняли в том, что мы ставим себя выше закона или же позволяем себе выбирать, каким именно законам мы будем подчиняться, а каким — нет. Люди, выбирающие путь гражданского неповиновения, это — убежденные борцы, которые сознательно отказываются подчиняться некоторым законам, потому что считают их неверными и чудовищными, и которые готовы отвечать за последствия своих действий, чтобы привлечь внимание общественного мнения к творящимся несправедливостям и положить конец узаконенному произволу. Впрочем, сам я находился в несколько ином положении, когда предложил моральную и финансовую поддержку молодым людям, отказывавшимся по велению совести воевать во Вьетнаме. Я верил, что война во Вьетнаме абсолютно противозаконна, в чем меня убеждали как сообщения в прессе, так и история. Я верил, что нюрнбергский принцип, установленный нашим правительством и его союзниками и примененный против немецких и японских военных преступников, которые на его основании были приговорены к смерти, относится и к американцам. Согласно этому же принципу человек обязан не подчиняться приказам своего правительства, если эти приказы представляют собой преступления против человечности или против мира. Применять же этот принцип избирательно значило бы превратить закон в насмешку. И я верил, что этот принцип международного права аннулирует в отношении незаконной войны все законы и уставы, касающиеся военной службы. Таким образом, я верил, что не только не нарушаю закона, а, наоборот, отстаиваю его.
Консерваторы, реакционеры и даже некоторые из тех, кто считает себя либералом, буквально неистовствуют в своих бешеных нападках на протестующих студентов. Они называют их оголтелыми анархистами, которые поставили себе целью уничтожить свои университеты и свою страну. Особенно гнусным примером я считаю провокационные подписи под фотографиями вооруженных студентов-негров Корнеллского университета, из которых следовало, что они ворвались в здание с оружием в руках; тогда как на самом деле это оружие принесли им друзья, когда стало известно, что консервативные белые студенты готовят вооруженное нападение на участников их сидячей забастовки.
Чем объясняются эти потоки клеветы, которые обрушиваются на молодых радикалов? Многие люди постарше пугаются мысли, что справедливое общество, которого требуют студенты, лишит их привилегий или даже уверенности в завтрашнем дне. Они сердятся потому, что молодежь не желает следовать навязываемой ей роли послушных подмастерьев. В глубине души (не признаваясь даже самим себе) они чувствуют, что радикалы действуют из самых благородных и бескорыстных побуждений, однако им легче ненавидеть радикалов и нападать на них, внушая себе и другим, будто радикалы — это изверги.
Почти всегда студенческие беспорядки в последнее время возникали после того, как студенты неоднократно в самой вежливой форме просили обсудить их предложение — как исправить то, что они считали несправедливым, но от них только нетерпеливо отмахивались или пытались отделаться неопределенными обещаниями. И только когда они прибегали к чрезвычайным мерам — например, занимали здание факультета, — им удавалось убедить ректора, что к их требованиям следует отнестись серьезно.
Иначе говоря, те, у кого есть власть, будь то администрация университета или любое правительственное учреждение, редко добровольно поступаются своей властью и идут на уступки в ответ на вежливые просьбы и делают это, только если понимают, что иначе будет хуже. Собственно говоря, власть имущие (включая прессу) даже не трудятся скрывать своего пренебрежения к тем, кто просит чего-то, не имея иных средств поставить на своем. Участники движения борьбы за мир убедились в этом на своем опыте. Негры сделали этот горький вывод, более ста лет выслушивая поучения и пустые обещания белых. В таком же положении находились и рабочие, прежде чем они организовали профсоюзы и добились права бастовать. Известно это и малым странам, зависящим от произвола более могущественных соседей. Вот почему пресса, широкая публика и администрация университетов должны либо признать за студентами право голоса в управлении университетами, либо прекратить свои жалобы, когда студенты добиваются своей цели, применяя давление.
Я не пацифист, хотя и уважаю точку зрения пацифистов. Я одобрял войну против Гитлера, и я поступлю точно так же, если появится новый Гитлер. Если бы мне предложили вообразить кризисную ситуацию, при которой я мог бы прибегнуть к насилию, я бы сказал, что без колебаний примкнул бы к восставшим, если бы американский президент упразднил конституцию, распустил конгресс или начал без суда сажать американцев в концентрационные лагеря. Я не утверждаю, что такой взгляд абсолютно правилен или самый лучший, я только поясняю свою точку зрения.
Всем американцам, не принадлежащим к воинствующим защитникам закона и порядка, необходимо понять, что почти во всех насилиях, которыми последнее время сопровождается подавляющее большинство попыток протеста внутри США, практически всегда повинны власть имущие. Беспорядки в негритянских гетто, как правило, вспыхивают в результате какого-нибудь очередного полицейского произвола (а ведь речь идет об отчаявшихся людях, которые постоянно испытывают на себе жестокий полицейский гнет), причем почти всегда жертвой полиции или национальных гвардейцев оказываются ни в чем не повинные прохожие-негры. Молодежь, имеющая по конституции право на выражение протеста и пытающаяся использовать это право, устроив демонстрацию перед Пентагоном и в Чикаго, так же оказалась жертвой, а не зачинщиком насилий. В некоторых университетах студенты занимали учебные здания, что представляет собой нарушение закона, однако не уголовное преступление, поскольку не сопровождалось насилиями над личностью и не являлось покушением на чью-либо собственность, так как здания эти предназначены для использования их студентами и преподавателями. Тем не менее против этих студентов применялось такое неоправданное насилие и с такой яростью, что многие прежде нейтральные их товарищи и профессора стали на их сторону, чего, конечно, не случилось бы, если бы студенты или их требования были бы неблагоразумны...
Молодое поколение — вот наша главная надежда на смелый социальный прогресс. Я верю, что решимость молодежи принять участие в строительстве более справедливого и доброго общества и ее готовность к борьбе за него будут возрастать и дальше. И я думаю, что, получив работу и обзаведясь семьями, эта молодежь в подавляющем большинстве не отступит на более консервативные позиции, как это обычно бывало в прошлом.
Изд: «Иностранная литература», № 11, 1972. Стр. 232-244.
Пер. с английского И. Ирбрусова
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Date: 10 июня 2009