Пругавин А.С.

Неприемлющие мира

 

 

 

БОРЬБА С АНТИХРИСТОМ.

 

(Очерки религиозно-аграрного движения на Урале *).

 

Всем, конечно, известно, какую крупную, можно сказать, огромную роль в истории развития международного анархизма сыграли три русских человека: М. А. Бакунин, князь П. А. Кропоткин и граф Л. Н. Толстой. При этом невольно бросается в глаза тот факт, что все названные лица, по происхождению, принадлежат к высшему общественному слою, к русской аристократии. Но значение отмеченного факта особенно вырастает в виду того, что названные лица по справедливости должны быть причислены к духовным вождям русского общества, к властителям дум современных им поколений.

Считать этот факт простой случайностью нет, разумеется, никакого основания. Наоборот, известный уклон, известное тяготение к анархизму, можно подметить и у многих других руководителей русской общественной мысли. Недаром еще недавно М. И. Туган-Барановский утверждал даже, что „у всех (sic) более крупных русских общественных мыслителей мы наблюдаем элементы анархического мировоззрения". По его мнению, и Герцен, „при всей сравнительной умеренности его общественных воззрений,

—————

*) По неизданным источникам.

 

1

 

был очень близок к этому мировоззрению. „Будущий социальный строй рисовался Герцену в виде союза свободных крестьянских общин и рабочих артелей, что совпадает с анархическим идеалом" (Речь. 1913 г. № 213).

Даже „такое консервативное движение, как наше славянофильство, было проникнуто анархическими стремлениями", — говорит г. Туган-Барановский и, в подтверждение этого, ссылается на известную теорию К. С. Аксакова: о государстве и земле, как взаимно-противоположных началах. В этой теории цитируемый нами автор, вполне справедливо усматривает „своеобразную доктрину анархизма". Впрочем, необходимо заметить, что, еще задолго до статьи г. Туган-Барановского, в литературе были отмечены „анархистские концепции и Герцена и первых славянофилов.

Таким образом, едва ли может подлежать сомнению существование определенной тяги, явной наклонности к анархическим идеям и тенденциям со стороны если не „всех", то, во всяком случае, очень многих крупных мыслителей и общественных деятелей России. Гораздо менее освещен и выяснен вопрос об отношении к тем же идеалам со стороны широких народных масс.

Насколько идеи анархизма свойственны психологии крестьянской и рабочей среды, насколько этого рода идеи находят отклик и сочувствие в низах населения? Конечно, это — вопросы очень большие и сложные, для разрешения которых, в данный момент, нет достаточно данных, — если только мы не захотим довольствоваться выводами априорного характера. На этот раз мы возьмем только одну область народной, психической, жизни — область религиозных исканий и сектантства, и попытаемся проследить, как и при каких условиях проникают в эту область идеи и стремления анархического характера и благодаря ка-

 

2

 

ким именно влияниям эти идеи развиваются и укрепляются в народном сознании.

Необходимо помнить, что религия для народа никогда не была чем-то абстрактным, отвлеченным, метафизическим. Напротив, более сознательная часть народа не отделяет религии от жизни, так как в глазах этих людей религия является и моралью, и философией, и этикой, и социологией. Люди из народа, которые вникали и вдумывались в Евангелие, которые проникались возвышенными идеями священной книги, не только стремились сблизить небо с землею, не только старались связать тесными, неразрывными узами религиозную догму с жизнью людей, Бога с человеком, но и пытались воплотить в жизни начала, возвещенные Великим Учителем, пытались даже перестроить всю свою жизнь, согласно этим началам.

Нужно ли говорить, что подобные стремления всегда встречались с непримиримой враждой предержащими властями — и духовными и светскими. И дело обыкновенно кончалось тем, что люди с подобными стремлениями вынуждались порвать все свои связи с церковью и перейти в ряды религиозных отщепенцев и сектантов, т. е. в ряды людей, которые до 17 апреля 1905 года считались вне закона.

В виду того, что народ не отделяет жизни от религиозного учения, от „веры", от догмы, в его представлении мотивы и стремления религиозного, этического, духовного характера связываются, осложняются и переплетаются самым неразрывным образом с интересами общественными, аграрными, социальными, экономическими.

Эту тесную связь, это взаимодействие нельзя упускать из виду тем, кто хочет знакомиться с религиозными исканиями и переживаниями народа, кто хочет понять психологию народных движений, возникающих не только на религиозной почве, но и таких,

 

3

 

которые вырастают из интересов чисто экономических и правовых, но которые затем в борьбе за права народа стараются опереться на религию, как на высший нравственный авторитет.

 

 

I.

 

Анархическое течение в русском сектантстве.

 

О мистическом движении, которое широкой волной захватило разные слои русского народа и общества, мы имели уже случай говорить в своей книге „Бунт против природы" (Москва, 1917 г.). Теперь мы намерены остановить внимание читателей на другом явлении религиозной жизни народа: мы хотим коснуться того течения в русском сектантстве, которое носит более или менее явные следы анархического характера.

Спешим оговориться, что лично мы отнюдь не склонны преувеличивать размеры этого движения, но считаем во всех отношениях необходимым выяснить его действительную природу и те главные причины и стимулы, которые его вызывают и поддерживают. Сделать это особенно полезно теперь, когда крестьянские и рабочие массы, видимо, переживают глубокий и тяжелый кризис, — не только церковный, но и религиозный.

Ведь сейчас, на наших глазах, в религиозно-этической жизни народа происходят явления колоссальной важности и значения, заставляются думать, что мы находимся, быть может, накануне широкого народного движения реформационного характера.

Все русские секты, по своему происхождению, могут быть подразделены на две неравные группы: одни — зародились и вышли из глубин трудовых народных масс, другие же получили свое начало и осно-

 

4

 

вание от лиц, принадлежащих к интеллигенции или, точнее говоря, к разным слоям привилегированного общества. К этой последней группе принадлежат: пашковцы, толстовцы, иеговисты, считающие себя последователями капитана артиллерии Ильина, добролюбовцы и друг.

Анархические идеи получили довольно широкое развитие в учении некоторых сект, возникших первоначально в интеллигентной среде. Так, например, в секте иеговистов существует вполне определенное течение анархического характера. Толстовство почти целиком окрашено анархическим налетом *). В учении бывшего эстета и сатаниста, а теперь известного мистика и народного проповедника А. М. Добролюбова эти идеи получили точную формулировку и подробное теоретическое обоснование.

Переходя к сектам, возникшим непосредственно в народной, т.-е. крестьянской и рабочей среде, необходимо отметить, что в учении многих сект этой группы, также можно встретить те или иные элементы анархического credo. Но в то же время следует установить, что из массы сект этой группы сравнительно лишь немногие приняли явно анархический характер. Собственно говоря, мы можем назвать лишь три секты, учение которых вполне определенно проникнуто этим характером, а именно: странники или бегуны, неплательщики и не-наши. Интересно отметить, что две последние секты возникли на почве „раскола" или староверия, а странники, или бегуны, представляют собою крайнее разветвление беспоповщины.

—————

*) Под влиянием толстовства анархические тенденции были восприняты значительной частью духоборов. Переселившиеся в Канаду духоборы выработали даже довольно цельную теорию христианского анархизма, которую и пытались было осуществить в жизни, но, встретив решительное противодействие со стороны американского правительства, принуждены были пойти на уступки.

 

5

 

Элементы анархического мировоззрения можно подметить также в секте нетовцев или Спасова согласия, которое является переходным звеном между поповщиной и беспоповщиной. Покойный Мельников-Печерский определял численность последователей этой секты, распространенной, главным образом, в Поволжье, в два миллиона. Но необходимо заметить, что анархические идеи свойственны не всей этой секте, а лишь одной, сравнительно небольшой, ее ветви, известной под именем „глухой нетовщины".

Возникновению и развитию анархических идей и настроений, которые обнаруживались среди последователей сект, выросших в недрах трудового народа, больше всего способствовала та жестокая, чисто истребительная политика, которая практиковалась властями по отношению к людям, порвавшим с господствующей церковью и желавшим, в деле веры и духовного обновления, идти своим собственным путем.

О странниках, или бегунах, у нас имеется обширная литература, но, к сожалению, почти вся она состоит из работ, построенных на основании чисто архивных материалов и сведений официального характера. До сих пор у нас не было ни одного исследователя, который познакомил бы общество с учением и жизнью последователей этой чрезвычайно интересной секты на основании своих личных, непосредственных наблюдений. Об этом, тем более, следует пожалеть, что секта странников или „скрытников" и по сие время распространяется во многих губерниях северной и восточной России.

Секта не-наших, по количеству последователей, должна быть отнесена к числу мелких сект. Но ей очень посчастливилось относительно исследователей: об этой секте писали по личным наблюдениям: известный деятель освободительного движения Герман Александрович Лопатин, сотрудник „Рус-

 

6

 

ского Богатства" доктор Кокосов и М. И. Мишла-Юрфанов. Эти лица сообщили о секте не-наших очень много чрезвычайно ценного и интересного.

Совсем иначе обстоит дело с сектой неплательщиков. Несмотря на то, что по условиям своего возникновения, по тем причинам и мотивам, которые вызвали появление этой секты, она заслуживает глубокого общественного внимания, — секта эта до сих пор совершенно не исследована. За исключением нескольких мелких заметок и фельетонов в разных газетах, главным образом, уральских и статьи г. Солодовникова в „Пермском Крае", — об этой секте почти ничего не писалось.

Секта неплательщиков в сущности является отпрыском того широкого социального или, точнее говоря, аграрного движения, которое в 60-х годах прошлого столетия возникло на Урале среди горнозаводского населения при введении уставных грамот. Народное движение, возникнув первоначально в сфере чисто экономической, на почве аграрных интересов, мало-по-малу, под влиянием целого ряда причин, о которых мы скажем далее, захватило область религии, призвав ее, как высший нравственный авторитет, на помощь собственному, чисто мирскому, житейскому, но важному и кровному делу.

Благодаря этому, движение, вызванное причинами и мотивами аграрного и социального характера, в своем дальнейшем развитии постепенно вылилось в форму религиозных сект с явно выраженными тенденциями анархического характера, с полным отрицанием и церкви и государства со всеми их установлениями. Высшие власти узнали об этом движении с большим запозданием, но, узнавши, очень обеспокоились. Александр II, при рассмотрении всеподданнейшего отчета о состоянии Пермской губернии за 1879 год, против объяснения о том, что „в среде многочислен-

 

7

 

ного населения горнозаводских мастеровых возникают секты, у которых непризнавание властей и неповиновение им составляет основное начало", отметил: „обратить на это особое внимание".

Разумеется, началась обычная в подобных случаях тревога. Комитет министров поручил министру внутренних дел доставить по этому вопросу „надлежащие сведения и объяснения для представленья таковых на усмотрение Государя Императора".

Завязывается обширная, хотя и строго „секретная" и „конфиденциальная" переписка, в которой принимают участие представители как центральной, так и губернской и уездной администрации, духовные власти, архиереи, миссионеры и т. д. Переписка старается выяснить вопрос о наиболее вредных в государственном отношении сектах из числа распространенных на Урале, при чем особенное внимание обращено было на секты неплательщиков и бегунов или странников. Когда, спустя некоторое время, я получил возможность ознакомиться с этой перепиской, то убедился, что она коснулась исключительно лишь чисто внешней стороны религиозного движения, совершенно не затронув той почвы, на которой возникло и выросло это движение, совсем не выяснив тех социальных условий, благодаря которым „вредные секты" упрочились в народной среде и приняли характер резкого протеста не только против церкви, но и против государства и властей.

С целью возможно ближе присмотреться к этому движению, уяснить себе причины его возникновения, его характер, понять психологию участников этого движения, — я отправился на Урал и прожил там целое лето 1882 года. Обстоятельства благоприятствовали моей поездке. Пермский губернатор Енакиев с большим сочувствием отнесся к моей миссии и оказал мне весьма широкое содействие.

 

8

 

Прежде всего, он открыл мне двери местных архивов, начиная с архива губернского правления и канцелярии губернатора и кончая архивами волостных правлений. При этом я получил возможность знакомиться и с так называемыми „секретными" и „конфиденциальными" делами. Затем, когда я из Перми отправился на заводы, на которых, главным образом, сосредоточены последователи „вредных сект", губернатор Енакиев снабдил меня рекомендательными письмами к местным влиятельным лицам, которые и оказали мне содействие в моем исследовании.

Благодаря этому, мне удалось собрать богатый материал о том аграрно-религиозном движении, которое широкой волной охватило население некоторых уральских заводов. Но я должен сказать, что ни архивные секретные дела, ни сведения, сообщенные мне местными людьми, не осветили мне этого движения и не ответили на главный вопрос, который особенно занимал меня: почему движение, поднятое во имя чисто экономических, материальных интересов, перешло в сферу религии, приняв характер религиозного и притом антицерковного движения?

Все это с полной наглядностью выяснилось для меня лишь после того, как я более месяца прожил среди неплательщиков, близко сошелся с ними и — как я имею основание думать — заслужил их полное доверие и расположение.

 

 

II.

 

Секта неплательщиков.

 

Появление секты неплательщиков является прямым и характерным продуктом известных условий социальной жизни русского крестьянства, в частности же тех ненормальных условий, среди которых приходится существовать горнозаводскому населению на Ура-

 

9

 

ле. Возникновение этой секты относится ко времени введения крестьянской реформы, вызвавшей в среде заводского населения многие недоразумения и сильное недовольство.

Чтобы уяснить себе причины этого недовольства, необходимо помнить, что до 19 февраля 1861 года, крестьяне-мастеровые уральских горных заводов пользовались разными льготами и привилегиями, которые были установлены правительством в начале XIX столетия и даже ранее в видах развития горнозаводского дела.

Так, они были освобождены от рекрутской повинности и пользовались бесплатно заводскою землею и лесом для собственных надобностей. За десятилетнюю службу на заводе горнозаводские крестьяне получали в свое владение усадьбу и небольшой земельный участок; отслужив 15 лет, крестьянин-мастеровой, сверх того, получал право на пенсию. Затем они были подчинены особой горной администрации, чины которой, в интересах самого дела, держали себя по отношению крестьян-мастеровых более мягко, чем общая полиция и администрация.

Так как, с введением уставной грамоты, крестьяне лишались разных прежних льгот и привилегий аграрного характера, то естественно, что они весьма решительно воспротивились принятию уставной грамоты. Что же касается заводовладельцев, то они, напротив, энергично настаивали на скорейшем введении уставных грамот. На этой почве чисто экономических и аграрных отношений началась вражда между помещиками-заводовладельцами и горнозаводскими крестьянами. Постепенно эта вражда росла и обострялась все более и более.

Крестьяне рассчитывали, что власти в этой борьбе непременно примут их сторону, как безусловно правую, и таким путем восстановят их права, которые

 

10

 

нарушались уставной грамотой. В этой уверенности они пишут и подают бесчисленное множество прошений во всевозможные учреждения, а также разным должностным и высокопоставленным лицам.

Увы! все это было напрасно, власти оказались глухи ко всем их просьбам и мольбам, все их прошения „остались без последствий", и уставная грамота, несмотря на протесты горнозаводских крестьян, была введена. Большинство крестьян подчинилось вновь создавшимся порядкам, но меньшинство продолжало будировать, отказавшись не только от уставной грамоты, но и от казенного надела, который полагался по новому положению, и даже от работы на заводах. Недовольные реформой горнозаводские крестьяне, почувствовав себя обездоленными, решили ничего не платить тому государству, которое нарушило их права и отказалось восстановить их. Этих крестьян стали звать неплательщиками и упорщиками. На первых порах недовольство выразилось в целом ряде волнений, „беспорядков" и бунтов, которые подавлялись с необычайной жестокостью, что, конечно, еще более озлобляло крестьян и вооружало их против властей и правительства.

Преследуемые и гонимые, заводские крестьяне-протестанты задавались вопросом: где и у кого искать защиты и поддержки в тяжелой, неравной борьбе? И они, как люди религиозные, верующие, решили, что нужно обратиться к священникам, как служителям церкви, которая стоит на страже нравственных, „Божьих" законов.

И вот, с доверием и надеждой они обращаются к представителям духовенства, знакомят их с положением дела и просят заступничества против несправедливых, по их мнению, действий правительственных властей.

Увы! Здесь ожидало их новое тяжелое разочаро-

 

11

 

вание: духовенство решительно встало на сторону властей. Тогда неплательщики решили, что „правда Божия" исчезла из православной церкви. Тогда они решительно порывают свои связи с духовенством и церковью.

Отказавшись от православия, в котором они жили до тех пор, неплательщики начинают самостоятельно вырабатывать свое религиозное миросозерцание, свое отношение к церкви и государству. При этом религиозные взгляды неплательщиков складываются, главным образом, под двумя влияниями, а именно с одной стороны, на них влияют беспоповцы или, точнее говоря, крайнее левое крыло их, так называемые странники или бегуны, а с другой — сектанты рационалисты. Кто именно были эти последние, с точностью пока установить невозможно, но есть много оснований думать, что это были немоляки, — секта, отрицающая всю внешнюю обрядовую сторону религии и получившая в 60-х годах довольно широкое распространение во многих северо-восточных губерниях, особенно же в Вятской и Пермской *).

От странников или бегунов неплательщики заимствовали учение об антихристе и последнем времени. Как известно, это учение проникнуто глубоким пессимизмом, отмечено печатью безнадежности. Неплательщики, как и странники, учат, что правда исчезла из мира, что пришли последние времена, так как антихрист овладел миром, воплотившись в духовных и гражданских властях до царя включительно.

Чтобы избавиться от власти антихриста, чтобы избежать вечной погибели, остается одно средство: это раз навсегда отказаться от всего, что исходит от

—————

*) Сведения о секте немоляков читатель может найти в нашей книге „Религиозные отщепенцы", выпуск II, М., 1906 г.

 

12

 

антихриста, не признавать ничего, что отмечено его печатью. Исходя из этого положения, неплательщики постепенно дошли до полного анархизма, так как начали отрицать: церковь, законы, властей, царя и государство со всеми его установлениями. Платить налоги и подати — грех, так как, по их мнению, это значит поддерживать власть антихриста, т. е. царя. Повиноваться новым властям нельзя, ибо они установлены не от Бога, а от царя-антихриста.

Влияние рационалистов сказалось на отрицание неплательщиками таинств, обрядов, икон и вообще всего внешнего культа православной церкви. Погребение умерших, например, совершается у них следующим упрощенным способом. Обыкновенно где-нибудь в лесной чаще вырывается глубокая яма, в которую опускается труп умершего в простом ящике, сколоченном из досок. Кто-нибудь из присутствующих на похоронах прочитывает „Отче наш", или „Верую", после чего могила засыпается землей. Поклонение иконам — как „старым", так и новым, — неплательщики считают идолопоклонством. В их избах вы не встретите ни одной иконы. Если же в руки попадет икона, они стараются немедленно же уничтожить ее: сжигают или же разрубают на мелкие куски.

Но Библия и Евангелие являются для неплательщиков предметами величайшего и благоговейного почитания. На своих собраниях, которые устраиваются по вечерам, они особенно охотно читают эти книги, с жаром и увлечением толкуют тексты и рассуждают о прочитанном, стараясь найти в нем указания для руководства в современной, повседневной жизни.

Заимствовав учение об антихристе от беспоповцев, неплательщики, однако, остались совершенно чуждыми их нетерпимости к иноверцам. Надо жить, — говорят неплательщики, — так, как жил

 

13

 

Христос, который, когда ходил по земле, то никого не гнушался, со всеми ел и пил. Один лишь святой завет обязателен сейчас для всех людей — для „сынов истинного Бога", — это бескорыстная любовь друг к другу и щедрая помощь меньшей, нищей братии, всем, кто в нужде и горе.

Относясь отрицательно ко всем властям вообще, неплательщики не делают исключения в этом отношении и для представителя высшей верховной власти в государстве. Они открыто называли царя антихристом, а чиновников, всех тех, „кто одел светлые пуговицы" — слугами антихриста, посланниками его. Они были убеждены, что царь Александр II-ой нарушил вечный закон, данный самим Богом и состоящий в том, чтобы все люди пользовались землями, лесами, покосами, полями и всеми угодьями — без всяких пошлин, без всяких налогов.

Поэтому все распоряжения, идущие свыше, встречаются неплательщиками с явной враждой. И чем выше поставлена власть по своему положению, тем с большей враждой относятся к ней неплательщики.

 

 

III.

 

Призыв 1874 года.

 

В 1874 году, как известно, в России введена была всеобщая воинская повинность. Как и следовало ожидать, неплательщики встретили крайне враждебно устав о воинской повинности, тем более, что он нарушал их давнишнюю привилегию, в силу которой они были освобождены от рекрутской повинности. На требования местных властей подчиниться новому воинскому уставу, неплательщики отвечали:

— Пусть отдадут нам нашу землю по старому положению, тогда мы и сами пойдем на службу, и

 

 14

 

детей пошлем. А по новому положению и сами не пойдем, и детей не дадим... Антихристу служить не желаем.

И они — как мы сейчас увидим — не побоялись немедленно же провести в жизнь свое решение.

15 ноября 1874 года открылись действия уездного по воинской повинности присутствия в 6-м Михайловском призывном участке, в состав которого входили волости: Верхне и Нижне-Сергинские, Михайловская и Атигская. Действия присутствия, согласно закону, начались с поверки призывных списков. Тотчас же выяснилось, что многие из призываемых не явились в присутствие. Волостные старшины докладывают, что неявившиеся в присутствие находятся на сборной квартире, вместе со своими родственниками. Присутствие командирует фельдфебеля Алексеева на эту квартиру и приказывает ему привести призываемых. Но это оказалось не так-то легко исполнить. На сборной квартире скучилась огромная толпа народа, состоявшая как из призываемых, так и их родственников: отцов, матерей, братьев и т. д. Это были „неплательщики".

Все они были одеты в белые длинные, холщевые рубахи и такие же штаны; на ногах — лапти и белые портянки, на голове — войлочная шляпа. „Мужики в тулупах и со зверскими взглядами", — писал фельдфебель Алексеев. На приказание фельдфебеля итти в присутствие неплательщики не обращают ни малейшего внимания.

Тогда пускается в ход сила: полицейские и конвойные хватают призываемых и тащат их в присутствие. Призываемые оказывают пассивное сопротивление: упираются, ложатся на землю, но к насилиям не прибегают. Когда их втащили, наконец, в присутствие, они отказались снять шляпы.

— При поверке призывных списков председатель

 

15

 

присутствия громко выкрикивает фамилии. — Такой-то! — кричит он. В ответ на это неплательщики хором кричат:

— По новым правам, не согласны!.. Антихристу служить не желаем! Антихристову печать не принимаем!..

Это вызывает большое замешательство среди членов присутствия. Они начинают успокаивать призываемых, указывают им, что призыв производится по распоряжению государя императора, и что поэтому они должны подчиниться его воле. Но неплательщики не унимались.

— Ваш царь — антихрист, кричали они. Военный приемщик и солдаты бросились к неплательщикам и начали зажимать им рты.

— А вы сами — антихристовы слуги! — кричали неплательщики.

Наконец, кое-как удалось водворить спокойствие.

— Берите жеребий! — говорит председатель, обращаясь к неплательщикам.

— По новым правам не согласны!.. Антихристову печать не принимаем!..

Началось медицинское освидетельствование призываемых. Для этого требуется, чтобы призываемые разделись до-нага. Неплательщики категорически отказываются исполнить это требование. Председатель приказывает солдатам раздеть их. Неплательщики „положительно не хотят ни рукой, ни ногой пошевелить. Солдаты принуждены и раздевать и разувать их.

— Становись к мере! — кричит военный приемщик неплательщику.

Тот ни с места.

— Тащите его в меру! — приказывает председатель солдатам.

Солдаты берут под руки неплательщика и тащат его к станку. Неплательщик опускается и ложится

 

 16

 

на пол. Несколько солдат берут его, как бревно, на руки и несут к станку. Но он наотрез отказывается стать в меру...

Несмотря однако на сопротивление, несмотря на протесты, призываемые из числа неплательщиков зачисляются в военную службу, без жеребья, при чем их рост, телосложение определяется по наружному виду. Таким путем было принято 38 человек.

Когда процедура приема закончилась, председатель присутствия, обращаясь к новобранцам, приказал:

— Идите в церковь принять присягу!

В ответ тотчас же раздались крики неплательщиков:

— Не пойдем!.. Не будем присягать!.. Не согласны по новым правам! и т. д.

— Отвести их в церковь! — приказывает председатель солдатам.

Не мало усилий потребовалось со стороны конвоя, чтобы исполнить это приказание, так как неплательщики, принятые на службу, решительно отказывались выйти из присутствия. Поэтому солдаты и полицейские брали их под руки и насильно вытаскивали на улицу. Но здесь большая толпа неплательщиков, состоящая из родственников новобранцев, преградила путь к церкви. Отцы, матери, братья и сестры новобранцев хватались, цеплялись за них и старались вырвать их из рук солдат и полицейских.

Толпа сбила и смяла конвойных, сотских и полицейских. Военный приемщик, бросившийся в толпу, чтобы восстановить порядок, также был „смят". Тогда конвой пускает в ход штыки и сабли и, таким образом, очищает дорогу к церкви. И хотя мужики сильно-таки „помяли солдат", надавали им ,,тумаков", изорвали на них амуницию, оборвали пуговицы и медали, — тем не менее солдатам и поли-

 

17

 

цейским удалось втащить в церковь новобранцев неплательщиков.

Но как только священник вышел из алтаря и обратился к новобранцам с проповедью, приглашая их принять присягу, неплательщики одели шляпы на головы, закрыли уши руками и начали кричать:

— Не желаем присягать!.. Несогласны по новым правам!.. Это не церковь, а капище!.. и т. д.

Конечно, при этих условиях присяга не могла состояться, и неплательщиков прямо из церкви потащили в арестантскую при волостном правлении.

Вскоре туда явился священник Василий Горный и начал усовещевать неплательщиков „подчиниться судьбе" и принять присягу. На помощь ему выступил фельдфебель Алексеев, который пугал и стращал новобранцев страшной перспективой, ожидающей их на военной службе в том случае, если они не примут присяги и не подчинятся военной дисциплине.

Эти угрозы фельдфебеля, с одной стороны, увещания священника с другой — в обстановке волостной кутузки не остались без влияния: 11 человек новобранцев изъявили согласие принять присягу. Но остальные 27 человек остались непреклонными. Под строгим конвоем солдат и полицейских эти 27 человек были отправлены в Красноуфимск, в местную команду.

Здесь их продолжали усовещевать: воинский начальник, протоиерей Братчиков и, наконец, командированный в Пермскую губернию по Высочайшему повелению на время призыва флигель-адъютант генерал Михаил Дмитриевич Скобелев, получивший впоследствии такую громкую известность в качестве „народного героя".

Эти увещания опять-таки не остались без результата: еще 8 человек из новобранцев-неплательщиков изъявили желание принять присягу. Но Скобелев

 

18

 

не желал помириться на этом, и, по-видимому, поставил себе целью добиться, чтобы все новобранцы-неплательщики примирились с военной службой. Вскоре, однако, он принужден был отказаться от этой мысли.

Рассказывают, что однажды Скобелев долго убеждал новобранцев-неплательщиков подчиниться военной дисциплине. Он всячески усовещивал их отказаться от „ложных взглядов" на военную службу. Это происходило в команде, в присутствии полковника Малиевского, председателя уездной земской управы Скочкова и протоиерея Братчикова.

Но убеждения „белого генерала", по-видимому, очень мало трогали неплательщиков, которые молча слушали его, не выражая и тени раскаяния в своих поступках. В заключение своей речи Скобелев обратился к неплательщикам с такими словами:

— Вы подумайте, братцы, о том: как я явлюсь к государю императору, что я ему скажу?.. Вся Россия подчинилась его приказу, повсюду новобранцы с охотой и радостью идут на службу царю и отечеству. Только какой-то один или два завода не захотели исполнить волю государя императора... А?.. Что же вы молчите? Что я должен буду сказать государю, когда он меня спросит: как прошел призыв в Пермской губернии?

— А что знаешь, то и говори! — сказал один из неплательщиков, стоявших в первом ряду.

Эти слова настолько возмутили Скобелева, что он потерял всякое хладнокровие. Что было силы он размахнулся и ударил кулаком по лицу неплательщика, который, как сноп, свалился с ног.

Этой сценой и закончились увещания белого генерала. Призвав фельдфебеля Алексеева, Скобелев обратился к нему с таким наставлением:

— Алексеев, ты старый фельдфебель... ты знаешь,

 

19

 

как нужно действовать с этими болванами... — И, показывая ему кулак, он спросил: — Понимаешь?...

— Так точно, ваше превосходительство!

Таким образом, инструкция, как следует обращаться с „болванами", отказывающимися от воинской повинности, была наглядно и авторитетно преподана „белым генералом".

 

 

IV.

 

На военной службе.

 

Положение новобранцев-неплательщиков, которые отказывались подчиниться воинской дисциплине, было конечно, в высшей степени тяжелое. Они подвергались постоянным и жестоким побоям, за которыми обыкновенно следовал арест. Вследствие этого, большую часть времени им приходилось проводить в карцере или тюремном замке.

Но так как, несмотря на все эти „меры", неплательщики не сдавались и продолжали упорствовать, то само военное начальство, видимо, не знало, что с ними делать, как с ними быть. Пробовали было возбуждать против них судебные преследования, но из этого ничего не выходило, тем более, что неплательщики решительно отказывались что-либо отвечать военным следователям.

Наконец, и сами военные власти не были согласны между собой относительно тех мер, с помощью которых следовало бороться с неплательщиками. Пользуясь подлинными официальными делами, мы расскажем здесь, как постепенно выработались и установились отношения военного ведомства к новобранцам-неплательщикам. Больше всего этому способствовал главный военный суд, куда перешло дело о неплательщиках летом 1875 года. В решении суда довольно подробно излагается ход всего дела, его

 

20

 

история, потому мы и приводим здесь это решение почти без всяких изменений.

„17 ноября 1874 года, были приняты и зачислены в военную службу, согласно 217 ст. устава о воинск. повин., без жеребья, 38 человек, крестьян Красно-уфимского уезда, которых в тот же день повели к присяге, но все они упорно отказались принять присягу, и из числа их лишь 11 новобранцев, по убеждению местного священника, в тот же день приняли присягу, а остальные 27 человек, как отказавшиеся от присяги, отправлены в Красноуфимскую местную команду под особый надзор. Из этого числа 8 новобранцев, вследствие постоянного внушения им обязанности их подчиниться распоряжениям начальства и отступить от своих неправильных воззрений, через некоторое время согласились принять присягу, остальные же 19 человек, обвиняемые по настоящему делу, несмотря на все старания склонить их к принятию присяги, остались при своих убеждениях, отказываясь исполнять приказания начальства и, называя себя сынами истинного Бога, на всякое отдаваемое им приказание, говорили все вместе и каждый порознь:

— Ничего не признаем... от горного штата не отступаем... никаких властей и новых порядков не знаем...

Так, 16 декабря на переданное им фельдфебелем Алексеевым приказание начальника команды очистить снег с командного двора, означенные новобранцы ответили, что они несогласны исполнять это.. На объяснения же фельдфебеля, что они должны подчиняться требованию начальства, возражали, что они „сыны истинного Бога, никаких властей не признают", и не исполнили сего приказания, несмотря на неоднократные увещания фельдфебеля.

Затем, 29 декабря на переданное унтер-офице-

 

21

 

ром Постоляковым приказание того же начальника остричься, обвиняемые не дали себя стричь, говоря:

— Несогласны!..

Когда же их начали стричь силою, то многие из них ложились на пол. После этого они отказались исполнить приказание начальства учиться стойке и примерить заготовленную для них мундирную одежду.

Затем, 1-го января 1875 года, когда начальник команды, полковник Малиевский, поздравлял команду с новым годом, то новобранцы, при всей команде, ответили молчанием, а на замечание Малиевского, что с них за эту дерзость строго взыщется, все они ответили:

— Власть закона.

Наконец, на переданное унтер-офицером Постоляковым приказание начальника команды, чтобы они помогли убрать доставленный в команду провиант, новобранцы отказались от исполнения этого. На спрос же полковника Малиевского о причине отказа, все они ответили, что „ничего не признают и ничего делать не будут".

При производстве об этих поступках предварительного следствия, все обвиняемые новобранцы не отвечали на предложенные им следователем вопросы и отказались от подписи протоколов, при чем каждый из них говорил:

— „Я человек истинного Бога... Града настоящего не имею... От горного истинного штата не отступаю и отступить не желаю... Новых правил и властей не признаю, а за веру и Бога готов принять мученический венец".

Военный прокурор Казанского окружного военного суда, статский советник Шмидт, на рассмотрение которого поступило настоящее следственное дело, нашел, что хотя обвиняемые 19 новобранцев выставляют причиною своего упорного неповиновения свои религиозные

 

22

 

воззрения, но по делу видно, что ими в этом случае руководила другая цель — желание освободиться от воинской повинности, которой они до сего времени не подлежали. В этом смысле они сами высказываются, заявляя, что не признают никаких властей, кроме истинного горного штата, т.-е. такого положения, в котором они прежде находились и которое представлялось для них более выгодным.

Поэтому военный прокурор полагал: новобранцев (таких-то, — перечисляются 19 человек), по обвинению в неоднократном отказе подчиниться приказанию начальства, т.-е. преступлении, предусмотренном 113 ст. С. В. П.. XXII, предать военному суду.

Начальник местных войск Казанского военного округа, генерал-лейтенант Гартонг, не соглашаясь с заключением военного прокурора, нашел, что хотя обвиняемые по этому делу в неповиновении новобранцы должны подлежать суду, но, принимая во внимание, что неповиновение их не сопровождалось особенно дерзкими и буйными деяниями, а равно принадлежность их к секте неплательщиков, т. е. к обществу неразвитому, грубому и присвоившему себе ложное направление, и находя, что лучшим средством к вразумлению их может служить разъединение их между собою, согласно с мнением Пермского губернского воинского начальника, полагает: не предавая названных новобранцев суду, распределить их по разным частям войск, с отдачею под надзор начальства. Командующий войсками Казанского военного округа, генерал от инфантерии Бруннер согласился с мнением начальника местных войск, с тем, чтобы обвиняемых по этому делу новобранцев, по распределении по разным частям войск, поручить, независимо от надзора начальства, увещанию местных священников, как это установлено 8 пунктом Высочай-

 

23

 

ше утвержденных 11 июня 1863 года правил о состоящих в военной службе раскольниках.

Выслушав заключение главного военного прокурора Философова, главный военный суд нашел, что новобранцы (такие-то — перечисляются 19 человек), обвиняются в том, что, будучи зачисленны по последнему набору в военную службу, они, под влиянием своего религиозного заблуждения, отказались от принятия присяги на верность службе и затем, состоя в Красноуфимской местной команде, в течение двух месяцев отказывались от исполнения приказаний начальника команды, говоря, что они сыны истинного Бога, никаких властей и новых порядков не признают и от горного штата не отступают; кроме того, не отвечали на приветствие начальника команды. За эти преступления, составляющие, по точному смыслу 113 ст. С. В. П. 1869 г. XXII, неповиновение, новобранцы (такие-то — перечисляются 19 человек), на основании 637 ст. С. В. П. XXIV, подлежат преданию военному суду.

Но при этом, главный военный суд, соглашаясь с заключением по настоящему делу начальника местных войск и командующего войсками Казанского военного округа, с своей стороны не мог не обратить внимания: во 1-х, на то, что обвиняемые по этому делу 19 новобранцев, принадлежа, по удостоверению увещавшего их священника, к раскольнической секте, совершили преступления под влиянием религиозного заблуждения и усвоенного ими ложного понятия об отношении к властям; 2-х, что при разъединении их и удалении от места родины, можно надеяться, что они при отсутствии взаимного друг на друга влияния, сознают свои заблуждения и, при учреждении за ними правильного надзора, постепенно усвоят настоящие понятия о существующих узаконениях и обязанностях своих по службе, так как из дела видно, что подобная мера разъединения их была уже применена

 

24

 

к ним во время содержания их в Пермском теремном замке, где они были размешены по отдельным камерам и не оказывали противодействия распоряжениям начальства, и, наконец, 3-х, что оставление их на службе, с распределением в разные части войск, может послужить примером для других подобных сектантов в безуспешности упорства при отправлении воинской повинности, тогда как, с приданием суду, обвиняемые по этому делу, в случае признания их виновными в неповиновении начальству, могут подлежать наказанию, соединенному с исключением из военного ведомства, что при религиозном их заблуждении может привести их к убеждению в достижении желанной цели.

Поэтому, главный военный суд определил: означенные соображения повергнуть на монаршее его императорского величества воззрение; всеподданнейше ходатайствовать о том, чтобы новобранцев (таких-то) не предавать военному суду и предоставить командующему войсками Казанского военного округа распределить всех упомянутых новобранцев в разные части войск в  округе, учредив над ними особый надзор начальства, которому поручить, при содействии местных священников, кроткими мерами и увещаниями, стараться привести их к сознанию ложности их убеждений и к правильному пониманию обязанностей службы".

20-го июня 1875 года, последовало высочайшее соизволение на это ходатайство. Главный военный прокурор, стас-секретарь Философов, сообщил командующему войсками Казанского военного округа о приведении в исполнение постановления главного военного суда относительно 19-ти новобранцев-неплательщиков.

Но при исполнении определения главного военного суда неожиданно встретились затруднения. По этому

 

25

 

поводу Пермский губернский воинский начальник 26 июля 1875 г. писал губернатору:

„Высочайше утверждено 19 новобранцев, Красноуфимского уезда, содержащихся в Пермском тюремном замке за уклонение от военной службы, отправить по расписанию в разные полки. Но так как новобранцы эти скрывают свои имена и прозвища, то не представляется возможным выполнить это повеление без опасения, что каждый из них попадет не в ту часть, в которую назначается.

„Находясь в таком затруднении, я покорнейше прошу содействия вашего превосходительства к дознанию их прозвищ, что, по моему мнению, может быть достигнуто вытребованием из Михайловской волости лиц, которым новобранцы эти лично известны".

Получив эту бумагу, губернатор о содержании ее сообщил Красноуфимскому уездному исправнику, которому он, между прочим, писал: „Препровождая список новобранцев, скрывающих свои имена и фамилии, предлагаю вашему высокоблагородию обратиться в этом случае к содействию местного волостного старшины и предложить ему, не признает ли он возможным явиться в г. Пермь для сообщения имен и фамилий названных новобранцев, в противном случае командировал бы для этой цели такое лицо, которому лично известны означенные новобранцы". О предоставлении этому лицу средств для проезда губернатор предлагает исправнику просить уездную земскую управу.

По распоряжению исправника, „для улик в настоящих именах и фамилиях, содержащихся в замке 19-ти новобранцев" были высланы в Пермь следующие лица: отставные унтер-офицеры Тимофей Юдин и Тимофей Карпов, сельский староста Николай Тепикин и крестьянин Андрей Коровин. Только при по-

 

26

 

мощи этих лиц удалось выяснить и установить имена и фамилии 19-ти новобранцев-неплательщиков, сидевших в Пермской тюрьме.

 

 

V.

 

Призыв 1875 года.

 

Этим отнюдь не кончилась борьба или, как говорили неплательщики, „брань" против антихриста. В следующий призыв 1875 года, администрация, в виду приподнятого настроения неплательщиков, ожидала „новых беспорядков", нового сопротивления с их стороны. Поэтому еще задолго до призыва властями начали уже приниматься различные меры, с помощью которых надеялись предупредить беспорядки.

Мировой посредник Красноуфимского уезда писал в апреле месяце Пермскому губернатору:

„В октябре прошлого года, получив сведение о том, что многие из крестьян заводов Сергинского округа и преимущественно Нижне-Сергинского намерены уклониться от вынутая жеребья в призыв прошлого года, я счел нужным, для предупреждения беспорядков, созвать в Нижне-Сергинское волостное правление тех молодых людей и отцов их, которые высказывали открыто нежелание подчиниться правилам устава о военной повинности, для разъяснения им нового закона, и предупредил, что их ожидает в случае отказа от исполнения воинской повинности.

„Ныне, получивши предложение вашего превосходительства, я снова 10 сего апреля собрал в волостное правление молодых людей с отцами следующего призыва, прочитал высочайший манифест 1 января 1874 г., многие из постановлений устава, с подробными разъяснениями. При этом никто из собранных крестьян никаких возражений не делал.

 

27

 

„Но затем, через несколько дней, многие из крестьян Нижне-Сергинской волости целыми массами явились ко мне с объявлениями, из которых видно, что часть Нижне-Сергинского населения, известная под именем неплательщиков, отказывающихся от платежа повинностей, между прочим, открыто заявляют о неподчинении правилам устава о воинской повинности, следовательно, есть основание ожидать, что и в предстоящий призыв могут повториться случаи отказа от вынутая жеребья молодыми людьми заводов Сергинского округа.

„Независимо от этого — продолжал мировой посредник — из прилагаемых заявлений крестьян видны вообще дух и направление противодествия распоряжениям правительственных и местных властей — вредно влияющее на остальное заводское население, которое в целом составе заметно уклоняется от уплаты повинностей, как например общество Верхне-Сергинское. Об этом мною будет сделано особое представление".

В ответ на это представление мирового посредника губернатор просит его: „объявить лицам, подавшим заявления о нежелании отбывать воинскую повинность и платить подати, что, при малейшем поползновении их уклониться от исполнения воинской повинности, принадлежащие к их среде молодые люди призывного возраста будут взяты в военную службу без жеребья, подобно тому, как это сделано в прошлый призыв, а подати взыщутся указанными в законе мерами и никакие их заявления против этого не будут приняты в уважение".

Об этом новом движении среди неплательщиков губернатор счел долгом сообщить министру внутренних дел, при чем подробно излагает историю с подачей ими заявлений о нежелании отбывать воинскую повинность. Губернатор отмечает, что под этими

 

28

 

заявлениями подписалось 115 человек, и что „в числе подписавшихся есть даже женщины".

При этом губернатор высказывает мнение о необходимости „оставить пока без преследования лиц, подписавших заявления, по следующим соображениям. Если нынче же возбудить против них преследование, то, судя по количеству подписей, судебное следствие захватит всю Нижне-Сергинскую волость, может коснуться других волостей и ничего нет невероятного, что не окончится ко времени призыва, а между тем лица, подлежащие призыву, уйдут из призывного возраста, и следующий с уезда комплект новобранцев всею тяжестью упадет на те волости, которые беспрекословно отбывают повинность.

„Если же, напротив, несмотря ни на какие заявления так называемых неплательщиков, оставить их без преследования, взять из среды их в военную службу без жеребья лиц призывного возраста в случае уклонения их от вынутия такового, то ближайшим следствием такого образа действий будет, с одной стороны, то, что молодые люди призывного возраста из волостей, которые не уклоняются от исполнения воинской повинности, не будут отбывать этой повинности за волости уклоняющиеся, а с другой — число неплательщиков будет постепенно редеть и, наконец, должно потерять всякое значение по своей малочисленности.

„Опасение, что новобранцы из числа неплательщиков могут вредно повлиять на убеждения их сослуживцев в военном ведомстве, по моему мнению, не имеет достаточных оснований. Мне известно, что против некоторых из числа неплательщиков, взятых в первый призыв без жеребья и дозволивших себе обнаружить свое непризнание обязательности воинской повинности уже в военном ведомстве, со сто-

 

29

 

роны сего последнего возбуждено формальное судебно преследование.

„Данные новобранцами из неплательщиков показания в военном ведомстве, насколько мне известно, могут быть выражены в следующей форме: „Я человек истинного Бога... града настоящего не имею, грядущего взыскую... странник на аминевой земле". „Подобный бессмысленный ответ сам по себе ничего не выражает, и нельзя думать, чтобы отвечающими ответ этот быль обдуман надлежащим образом. Это заученные фразы, внушенные новобранцам каким-нибудь расколоучителем.

„Я не считаю себя вправе сообщать военному ведомству свои соображения; но думаю, что в данном случае не следовало бы возбуждать формального преследования, а нужно бы только людей с подобными убеждениями распределить в разные, отдаленные одни от другой части военного ведомства, не оставив их, разумеется, без особенного внимания. Строгость военной дисциплины, отсутствие тех лиц, которыми внушены подобные мысли новобранцам и, наконец, военная среда — не подлежит сомнению, в непродолжительном времени отрезвили бы новобранцев, и они могли бы еще быть весьма полезными слугами отечеству".

Министр внутренних дел согласился с соображениями губернатора „относительно освобождения от формального преследования крестьян Нижне-Сергинской волости, заявивших местному мировому посреднику о нежелании подчиниться действию устава о воинской повинности, платить подати и отбывать прочие повинности". По соглашению с военным министром он „признал возможным не возбуждать судебного преследования против помянутых крестьян, ограничившись распоряжениями, сделанными губернатором". По мере приближения срока призыва, местные военные и гражданские власти проявляли все более

 

30

 

заметное беспокойство и ажитацию. Пермский губернский воинский начальник предписал Красноуфимскому уездному воинскому начальнику „командировать в Михайловский призывной участок 20 нижних чинов для устранения беспорядков, могущих возникнуть со стороны крестьян по поводу выполнения воинской повинности". Об этом сообщается и по телеграфу, и по почте.

Губернатор шлет предписания исправнику и уездному присутствию о том, чтобы „как можно внимательнее и осторожнее относиться к делу призыва по Нижне-Сергинской волости". 5 января 1876 года Пермский губернатор требует от Красноуфимского уездного по воинской повинности присутствия представления „более подробных сведений относительно неплательщиков: не был ли ими нарушен порядок, разысканы ли подлежащие из них поступлению на службу и вообще не было ли каких-либо заслуживающих внимания происшествий во время действия присутствия по призыву в 6-м Михайловском участке."

На этот запрос уездное присутствие донесло, что „призываемые из числа неплательщиков ко дню открытия действий по призыву в присутствие не явились". Вследствие этого, уже после раздачи жеребьев, 3-го декабря, присутствие сделало распоряжение чрез Михайловское и Нижне-Сергинское волостные правления о представлении их (силою) к освидетельствованию, что и было исполнено на другой же день со стороны Михайловского волостного правления.

„При освидетельствовании призываемые неплательщики упорно отказывались раздеваться и становиться в станок для измерения роста, не отвечали ни на один вопрос присутствия и не объявляли даже своих имен, а потому, как измерение роста, так и осмотр телосложения были произведены насильно, с помощью полицейской стражи.

 

31

 

„Неплательщики Нижне-Сергинской волости в числе 8 человек, за непредставлением их в призывной участок, были освидетельствованы уже по окончании действия присутствия в уезде, именно 15-го декабря, в г. Красноуфимске, куда они были представлены полицею. Эти лица еще упорнее сопротивлялись при освидетельствовании, так что присутствие лишено было всякой возможности измерить их рост и осмотреть телосложение, почему вынуждено было произвести осмотр по наружному виду „без измерения роста".

Всего неплательщиков в призыв 1875 г. было принято 13 человек. Но и по приемке на службу, эти новобранцы вели себя точно так же, как новобранцы-неплательщики призыва прошлого 1874 года. Об этом мы узнаем из следующего сообщения Пермского губернского воинского начальника на имя губернатора. „При осмотре и поверке, прибывшей 4 января из г. Красноуфимска партии новобранцев, предназначенных на службу в войска Туркестанского военного округа, в числе 71 человека, 13 человек, принятых на службу без жеребья в Михайловском участке, на перекличке не откликнулись, и никто из них при отдельном опросе имен своих не объявил, подобно прошлогодним 19 новобранцам, называя себя „сынами Божиими".

В виду этого, воинский начальник просил губернатора сделать распоряжение о вызове в Пермь людей, которые могли бы „уличить принятых на службу новобранцев-неплательщиков. Вследствие этого, высланы были: отставной унтер-офицер Тимофей Юдин и полицейский сотник Михайловской волости Андрей Суханов, которые и установили имена и фамилии новобранцев-неплательщиков.

Таким образом, за два призыва 1874 и 1875 гг., отказалось от военной службы 32 новобранца. Затем,

 

32

 

постепенно с каждым призывом, число неплательщиков, которые отказывались от воинской повинности, становилось все меньше и меньше. В начале 80-х годов таких лиц в каждый призыв было по одному, по два неплательщика, не больше. Так, по крайней мере, меня уверяли члены Красноуфимского уездного по воинской повинности присутствия и местный воинский начальник П. В. Левашев.

 

 

VI.

 

Судьба новобранцев-неплательщиков.

 

Какова была дальнейшая судьба всех этих людей? Сведения, собранные мною по этому поводу, говорят за то, что судьба эта была в высокой степени печальна. К сожалению, документально проследить дальнейшую судьбу неплательщиков, сданных без жеребья в военную службу, мне удалось лишь в немногих отдельных случаях. Я приведу здесь один из таких случаев, как нельзя более характерный. В 1877 году главный штаб военного министерства обратился к Пермскому губернатору со следующим отношением: из 19 новобранцев, которые в призыв 74 года, „под влиянием религиозного заблуждения", отказались от военной службы и были приняты без жеребья, рядовой Григорий (вероятно, Гурий) Зубарев, „был признан впоследствии нуждающимся, по роду болезни, во временном освобождении от службы и, по существующим правилам, подлежал увольнению в отпуск, для поправления здоровья, но по свойству его заблуждения это было признано несоответственным, так как единомышленники его могли увидеть в появлении его на родине, под предлогом болезни, средство уклониться от военной службы и найти в этом основание к еще большему упорству в своих заблуждениях.

 

33

 

„Поэтому Зубарев был переведен, с Высочайшего соизволения, в Кутаисскую местную команду с тем, чтобы для поправления расстроенного здоровья был совершенно освобожден от несения служебных обязанностей в течение года, а по окончании этого срока был бы переосвидетельствован и о результатах этого было бы сообщено главному штабу для дальнейшего распоряжения.

„Между тем, Зубарев, как ныне оказалось, будучи признан при освидетельствовании вновь нуждающимся в освобождении от службы для поправления здоровья, уволен, по недоразумению, в отпуск на родину, в Пермскую губернию, на один год.

„Ныне же возбужден вопрос о том, следует ли возвратить Зубарева обратно в свою команду или оставить в отпуску на родине?

„Для разрешения этого вопроса, главный штаб просит ваше превосходительство, по собрании надлежащих справок, уведомить: как ведет себя ныне Зубарев, не сознал ли он ложности своих убеждений и может ли оставаться на родине без вредного влияния на своих единомышленников"?

Получив этот запрос, губернатор в свою очередь требует сведений о Зубареве от уездного исправника. Последний доносит: „Зубарев со дня прибытия своего на родину (Нижне-Сергинский завод) и по настоящее время ведет себя безукоризненно, расстройства между молодыми людьми, находящимися под влиянием религиозного заблуждения, никакого не делал и не делает. Появление Зубарева на родине никаких вредных последствий на его единомышленников не производит, доказательством этому может служить то, что в минувший призыв из всех призванных на службу молодых людей Нижне-Сергинского заводского общества не желал взять призывной жеребий только один крестьянин Смольников.

 

34

 

„Рядовой Зубарев ложности своих убеждений все еще не сознал, в чем на него имеет сильное влияние родная мать, живущая с ним вместе, которая, как самая закоренелая неплательщица податей, под угрозами проклятия, не дозволяет ему называться солдатом и носить военную одежду, а потому и Зубарев, хотя и не пренебрегает военной одеждой, но при спросе называет себя не солдатом, а „человеком истинного Бога", „странником на сей земле", — и на убеждения местных властей оставить заблуждение отвечает всегда одно, что не может переступить материнского благословения. За всем этим Зубарев, по отзыву волостного и сельского начальства, может оставаться на родине без вредного влияния на своих единомышленников".

Я заинтересовался вопросом: чем собственно болел Зубарев? С этой целью я расспрашивал его родственников, односельцев и других лиц, которые близко знали его. Вот что мне пришлось узнать по этому поводу.

Зубарев был здоровый и сильный парень могучего телосложения. Но с момента приема его на службу он начал подвергаться жестоким и варварским избиениям за то, что он решительно отказывался исполнять приказания военного начальства. Он не хотел надевать солдатской одежды, отказывался брать в руки ружье, не откликался на перекличках и т. д. За все это его жестоко били и истязали унтер-офицеры, фельдфебели и т. д. „Смертным боем били", — говорили крестьяне. В результате этих систематических избиений было то, что Зубарев из здорового, цветущего парня обратился в хилого, слабого, больного, чахоточного человека, которого военные власти принуждены были отправить на родину „для поправленья здоровья".

Если и теперь лица, отказывающиеся от военной

 

35

 

службы, зачастую подвергаются избиениям, то в 70-х годах подобное отношение к такого рода новобранцам составляло самое обычное, заурядное явление. Тем более, что в то время еще живы были традиции николаевской солдатчины, когда в полной силе царило правило: „за битого двух небитых дают".

Других неплательщиков „за ослушание" и „сопротивление" морили в сырых, холодных карцерах, в тюрьмах и острогах, морили целыми годами...

Зубарев, хотя и калекой, но все же вернулся на родину, между тем многие из неплательщиков, принятых в призывы 1874 и 75 г., так и погибли на службе, вдали от родины и родных.

 

 

VII.

 

Демонстрации.

 

Но и после этих тяжелых поражений неплательщики не хотели сдаться, не хотели признать себя побежденными. Глубоко веря в свою правоту, они по-прежнему продолжали упорную борьбу с антихристом, воплощение которого видели в царе, в государственных и церковных властях, в их политике, в их отношении к правам, нуждам и интересам народных масс.

Основной характер этой борьбы оставался прежний и выражался, главным образом, в пассивном протесте, в пассивном сопротивлении всем распоряжениям, исходившим от властей. Но появлялись и новые формы борьбы, совершенно необычные для нашего крестьянства и до тех пор совершенно ему неизвестные. Это — публичные выступления демонстративного характера, как единичные, так и коллективные.

С конца 70-х годов неплательщики начинают устраивать разные демонстрации религиозно-политиче-

 

36

 

ского характера с целью заявить свой протест против власти антихриста, подчинившего себе и государство и церковь.

Я расскажу здесь об одном из таких выступлений, которое происходило в Михайловском заводе в праздник Вознесения 25 мая 1878 года и которое среди местного населения известно под именем „демонстрации у памятника".

В этот день было назначено торжественное молебствие по случаю „чудесного избавления государя императора от грозившей ему в Париже опасности" (покушение Березовского). Молебствие было назначено на площади около памятника, построенного в воспоминание освобождения крестьян от крепостной зависимости. Неплательщики, очевидно, нашли, что этот день является наиболее подходящим для их публичного и демонстративного выступления.

И вот, в тот момент, как местный священник Василий Горный начал совершать молебствие, из толпы народа, собравшегося вокруг памятника, выделилась группа крестьян неплательщиков. Их было десять человек разного возраста: Андрей Алексеев Ананьин, 19 лет; Дмитрий Ермолаев Бараковских, 63 лет; Петр Макаров Кобяков, 33 лет; Ефим Петров Дайбов, 31 года; Степан Федоров и сын его Федор Степанов Шатохины, 64 и 23 лет; Егор Герасимов Цыганов, 28 лет; Михаил Иванов Симонов, также 28 лет; и отпускной солдат Гурьян Васильев Зубарев, 24 лет. Последний, очевидно, наш знакомый, о котором мы говорили в предыдущей главе.

Вся эта группа лиц, не снимая шапок, пробралась к самому месту совершения богослужения, при чем трое из них: Ананьин, Бараковских и Федор Шатохин, приблизившись к священнику, начали кричать:

 

37

 

— Кому вы молитесь?!... За кого вы молитесь?!

Остальные демонстранты подхватили эти крики. Полиция бросилась на участников демонстрации, и все десять человек были тут же арестованы и заключены в арестантскую при волостном правлении. Здесь они были подвергнуты допросу, но демонстранты держали себя, как настоящее конспираторы: они не только не дали никаких объяснений по поводу своего поведения, но даже отказались объявить свои имена.

Следствием было установлено, что происшествие это явилось результатом „фанатических взглядов со стороны неплательщиков, не признающих на земле ни церкви, с ее таинствами и обрядами, ни правительства, и именующих себя „сынами Божиими" и „странниками".

Затем было выяснено, что демонстрация эта подготовлялась заранее со стороны неплательщиков, которые готовились сделать публичное изобличение православия, точнее говоря, антихриста, и не скрывали, что избрали для этого день 25 мая, когда было назначено благодарственное молебствие по поводу избавления государя от грозившей ему опасности. Местные волостные и сельские власти также знали о замысле неплательщиков и были наготове; благодаря этому обстоятельству, своеобразная демонстрация, устроенная неплательщиками, была быстро прекращена, и священник получил возможность окончить молебен.

Привлеченные к следствию в качестве обвиняемых, участники демонстрации продолжали держать себя крайне конспиративным, а некоторые и вызывающим образом. Одни из них отказались от всяких показаний и на все вопросы следователя отвечали упорным молчанием. Другие же, не отрицая своего присутствия на площади у памятника 25 мая, заявили, что приходили туда „для изобличения антихриста, уподобляющегося Богу". При этом следова-

 

38

 

теля обвиняемые называли предтечею и слугою антихриста; от получения обвинительного акта они, (за исключением Кобякова и Дайбова) отказались.

Демонстранты судились в Пермском окружном суде с участием присяжных заседателей по обвинению в богохульстве. Из показаний свидетелей, бывших на суде, особенный интерес представляют показания Михайловского волостного старшины Грязнова и священника Василия Горного, совершавшего молебствие. По словам старшины, секта неплательщиков образовалась лет 12 назад (следовательно, около половины 60-х годов) в среде тех крестьян, которые вследствие разных причин, не имевших ничего общего с религиею, отказались от платежа податей. Сначала эти крестьяне не платили только податей, но во всех других отношениях ничем не отличались от остального населения; религиозную же секту они образовали из себя лет 12 назад, при чем стали называть себя „сынами Божиими" и „странниками на сей земле". С этих пор они перестали ходить в церковь, начали отрицать таинства брака и крещения, перестали хоронить по церковному обряду. В Михайловской волости таких сектантов около тридцати дворов. В 1869 году из числа этих неплательщиков, по общественному приговору, было сослано в Сибирь до 30 человек за неплатеж податей.

В заключение своего показания старшина высказал убеждение, что если подсудимые не будут отправлены в Сибирь, то „тогда и другие крестьяне совратятся в их веру, так как идет толк, что с неплательщиками, мол, ничего не делают, стало быть, они поступают правильно".

Священник Василий Горный, рассказав на суде о происшествии у памятника, согласно с обвинительным актом, дополнил, что все подсудимые были „трезвы, но чрезвычайно остервенелы" (особенно Федор Шато-

 

39

 

хин), так что, „при виде их зверского ожесточения", он опасался за свою жизнь. В испуге он хотел даже остановить служение молебна, но в это время явился старшина и арестовал хулителей святыни и нарушителей общей молитвы".

„Испуг, происшедший со мною от вышеозначенных лиц, — заключил священник свое показание, — при появлении старшины стал проходить, и я, собравшись с духом бодрости, совершил полный молебен и окончил его многолетием за отца отечества и его царствующий дом".

Присяжные вынесли обвинительный приговор относительно семи подсудимых, при чем признали, что они действовали по невежеству, Кобякова и Дайбова оправдали. Суд приговорил стариков к заключению в тюрьму на год, а остальных — к полугодовому заключению. Один из обвиняемых, Степан Шатохин, умер в остроге, вторично обвиняемый следователем по такому же делу.

Как известно, 6 декабря 1876 года в Петербурге, на Казанской площади была устроена политическая демонстрация, в которой участвовали Боголюбов, Плеханов и другие представители тогдашнего радикального народничества. Эта первая в России политическая демонстрация произвела сильное впечатление на общество и вызвала массу слухов и толков в народе. В следующем 1877 году происходил суд над участниками этой демонстрации.

Когда, спустя год после этого суда, неплательщики Михайловского завода устроили демонстрацию на площади у памятника в честь 19 февраля 1861 года, то некоторые уральцы и пермяки склонны были объяснять это выступление влиянием казанской демонстрации.

Позднее, когда я попал на Урал и сошелся с неплательщиками, прожив среди них целое лето,

 

 40

 

я старался выяснить, насколько справедливо приведенное объяснение. При этом мне совершенно неожиданно удалось натолкнуться на целый ряд фактов, которые, несомненно, устанавливали существование известных отношений между неплательщиками и радикалами-народниками эпохи „хождения в народ".

Я узнал, что некоторые из пропагандистов народников были на Урале у неплательщиков. Позднее я получил некоторые сведения по этому поводу от Дмитрия Александровича Клеменца и других лиц, „ходивших в народ". Но о том, в чем именно выразились сношения радикалов-народников того времени с неплательщиками, и какое влияние оказали эти сношения на настроение неплательщиков и на их дальнейшую тактику, я буду говорить в одной из следующих своих работ.

Еще недавно было почти невозможно затрагивать подобного рода темы, так как этим можно было навлечь серьезные и крупные неприятности со стороны властей на головы людей, ни в чем неповинных. Но теперь все эти препятствия сметены революцией, и потому мы надеемся в ближайшее время использовать в полной мере тот глубоко интересный материал, который собран нами и который рисует перепетии борьбы уральских неплательщиков с антихристом, или, точнее говоря, с царизмом.

 

—————

 

41

 

 

 

 

 

 

Богочеловеки.

———

 

I.

 

Для тех читателей, которые, быть может, никогда не слыхали о „богочеловеках", спешим пояснить, что под этим именем у нас были известны последователи религиозно-этического учения, возникшего в среде русской интеллигенции в 70-х годах, в самый разгар „хождения в народ",

„Богочеловечество", без сомнения, представляет немалый интерес, как одно из проявлений религиозных исканий, которые от времени до времени захватывают интеллигентные слои нашего общества. Интерес этот еще более возрастает в виду того, что религиозные искания на этот раз захватили среду молодежи, при том очень активной, социалистически настроенной, т. е. той части молодежи, которая в большинстве, в массе, обыкновенно остается совершенно равнодушной и даже совсем чуждой интересам религиозного характера.

Но к этому присоединяется еще особый, специальный интерес вследствие тех связей, тех отношений, которые несомненно существовали между „богочеловечеством" и Львом Толстым. Как теперь выясняется, основатель этого учения и некоторые из его ближайших последователей стояли очень близко к Л. Н.

 

45

 

Толстому, находились с ним в постоянных отношениях.

Факт этот получает еще большее значение в виду того, что знакомство великого писателя с „богочеловеками" как раз совпадает с тем периодом его жизни, когда его собственные религиозные искания приобрели особенную остроту.

По словам Толстого, он всегда стремился к отысканию смысла жизни, и только сложные внешние явления и события и его собственные страсти и увлечения отодвигали это решение вопросов жизни. Но к концу 70-х годов эти искания начинают принимать определенные, законченные формы, выливаются в известную систему, известные тезисы. К этому именно времени относится и знакомство Льва Николаевича с „богочеловеками".

В 1878 году Толстой пишет Страхову: „У меня живет учителем математики кандидат петербургского университета, проживал два года в Канзасе, в Америке, в русских колониях коммунистов. Благодаря ему, я познакомился с тремя лучшими представителями крайних социалистов, тех самых, которых теперь судят *). Но и эти люди пришли к необходимости остановиться в преобразовательной деятельности и прежде поискать религиозные основы. Со всех сторон, все умы обращаются на то самое, что мне не дает покоя" **).

Учителем математики старших сыновей Льва Николаевича, как известно, был в то время „кандидат петербургского университета" Василий Иванович Алексеев, пользовавшейся особым расположением Толстого, который называл его в своих письмах

—————

*) В это время в Петербурге происходил процесс 193-х, к которому, как известно, были привлечены главным образом лица, „ходившие в народ".

**) „Письма Л. Н. Толстого", том второй, 1911 г., стр. 53.

 

46

 

„милым другом". Алексеев, находившийся сначала под сильным влиянием народнических идей, которыми вдохновлялась тогда наша молодежь, вскоре однако увлекся „богочеловечеством" и сделался одним из видных последователей этого учения.

Далее я буду еще иметь случай более подробно говорить об Алексееве и об его участии в американской общине, о которой вскользь упоминает Толстой, теперь же мне хотелось бы обратить внимание читателей на слова Льва Николаевича из только что приведенного письма о том, что, благодаря Алексееву, он ознакомился с тремя лучшими представителями „крайних социалистов".

О ком говорить здесь Толстой? Кто были эти лица я в точности не знаю, но мне известно, что Лев Николаевич познакомился через Алексеева с А. К. Маликовым, который был основателем богочеловечества и организатором русской общины в Америке. Толстой очень скоро сблизился с Маликовым, так как у них сразу же нашлась общая почва — глубокое убеждение в том, что без религии не может жить человечество.

Хотя впоследствии, уже значительно позднее, Толстой в своих религиозных воззрениях разошелся с Маликовым, так как последний под влиянием пережитых потрясений и тяжелых утрат отказался от идей, послуживших основанием для богочеловечества, и вернулся в церковное православие, тем не менее великий писатель не переставал относиться к Маликову с глубоким уважением.

Но, кроме Алексеева и Маликова, к Толстому был очень близок еще один „богочеловек" — Алексей Алексеевич Бибиков, который долгое время состоял управляющим его самарского имения. Наконец позднее — в 1886-1887 гг. — Толстому пришлось довольно близко познакомиться и сойтись с Вильямом

 

47

 

Фреем *), который хотя и не был настоящим „богочеловеком", так как являлся убежденным последователем Огюста Конта, но во многом разделял идеи Маликова и был членом американской общины „богочеловеков".

Есть основания думать, что продолжительное знакомство и сношения с богочеловеками не могли пройти бесследно для Толстого, не могли не влиять известным образом на направление и характер его религиозных и этических идей и убеждений, которые в это время складывались и формировались в определенную религиозно-философскую доктрину.

В виду этого, полагаем, будет небезынтересно поближе познакомиться как с самым учением „богочеловеков", так и с личностью его основателя и с фигурами его главных последователей и участников, насколько это позволяют материалы, имеющиеся в нашем распоряжении.

Обо всем этом в печати имеются лишь самые скудные и отрывочные сведения. Первые сведения о „богочеловеках" или „маликовцах" появились в заграничной печати. Базельский профессор Тун в своем известном труде о революционном движении в России приводит следующие данные о Маликове и его учении: „В начале 1874 года вокруг Маликова, привлекавшегося еще по каракозовскому делу и находившегося тогда под полицейским надзором в Орле, собралось несколько десятков энтузиастов, так называемых „богочеловеков", которые утверждали, что в каждом человеке живут добрые свойства: любовь к ближнему, готовность пожертвовать собой, и что даже в самом ничтожном субъекте находится эта „искра божия". Необходимо только про-

—————

*) О сношениях Толстого с Фреем см. статью П. И. Бирюкова: „Л. Н. Толстой и Вильям Фрей". „Минувшие годы", 1908 г. № 9.

 

 48

 

будить ее в людях проповедью, укрепить в них божественное начало, т. е. идею равенства и братства. Согласно своему учению, эта мистическая секта совершенно отказалась от всякого революционного насилия, а ее основатель Маликов попытался даже, когда был арестован, подействовать на прокурора и раздуть находившуюся в нем „божественную искру" в пламя любви к человечеству. Это удалось ему в том смысле, что прокурор объявил мечтателя сумасшедшим и не препятствовал ему и его товарищами переселиться в Северную Америку. Попытка их устроить там коммунистические земледельческие колонии была неудачна; они скоро очутились в страшной нужде и через 2 — 3 года вернулись в Европу" *).

Вот и все.

В русской печати за последние десять лет в разных воспоминаниях из жизни 70-х годов нередко мелькает имя Маликова и упоминания о „богочеловечестве", но всегда вскользь, мимоходом. Так, например, бывший шлиссельбуржец М. Ф. Фроленко в своих воспоминаниях уделяет „богочеловекам" лишь несколько строк. По его словам, Маликов вел „горячую проповедь о возрождении людей путем веры в то, что люди — боги, что стоит людям поверить в это (найти в себе бога, — как выражались тогда) и с них спадет кора всех порочных страстей и чувств, и они превратятся в непорочных агнцев, неспособных ни на что злое, дурное. Мир быстро обновится и на земле водворится земной рай" **). В нашей печати имеется лишь одна статья, специально посвященная Маликову и его учению, это статья г. Фаресова, под заглавием: „Один из семидесят-

—————

*) Тун: „История революционного движения в России". Перевод Л. Ш., стр. 108.

**) „Из далекого прошлого" М. Ф. Фроленко. „Минувшие годы", 1908 г. № 7, стр. 96.

 

49

 

ников", напечатанная в „Вестнике Европы", 1914 г. № 9). Основываясь на своих личных воспоминаниях, г. Фаресов подробно рассказывает в этой статье о встречах и беседах с Маликовым, которого он знал как в Орле, в 1873-74 гг., так и в последние годы его жизни.

Конечно, довольно трудно судить о том, насколько точно удалось г. Фаресову воспроизвести свои разговоры с Маликовым, из которых первые по времени, представляющие наиболее существенное значение, имели место более 30 лет тому назад. Но во всяком случае сведения, сообщаемые г. Фаресовым об учении Маликова, носят слишком поверхностный, неопределенный характер и очень мало уясняют сущность мировоззрения „богочеловеков" *). Можно думать даже, что религиозно-утопическое течение 70-х годов в статье г. Фаресова получило совершенно неверное освещение. По крайней мере, об этом очень решительно заявил в печати один из самых выдающихся участников этого движения Н. В. Чайковский, в письме, помещенном в „Вестнике Европы" (1905 г. № 5).

Мы будем рады, если нам удастся хотя до некоторой степени восстановить истинный характер этого движения.

 

 

II.

 

Учение „богочеловеков" возникло в 1874 году, как мы уже заметили, в самый разгар „хождения в народ".

Основатель этого учения, Александр Капитонович

—————

*) Справедливость требует однако отметить, что в статье г. Фаресова имеются очень интересные подробности относительно пребывания „богочеловеков" в Америке и об их жизни в общине, записанные со слов Маликова.

 

50

 

Маликов, по общему мнению людей, знавших его лично, являлся человеком очень крупным, в котором здоровый и трезвый реализм как-то непостижимо уживался с религиозно-мистическими стремлениями и исканиями. А знали Маликова многие из лучших и выдающихся представителей нашей интеллигенции; так, например, с ним были хорошо и близко знакомы: Владимир Галактионович Короленко, Николай Федорович Анненский и др.

Маликов происходил из зажиточной крестьянской семьи Владимирской губернии, образование получил в Московском университете, по окончании которого поступил на службу по судебному ведомству, при чем вскоре был назначен на должность судебного следователя в Жиздринский уезд Калужской губ. Но недолго ему пришлось служить здесь.

В 1866 году он был привлечен по делу каракозовцев, вместе со своим приятелем, А. А. Бибиковым, который одновременно с ним служил мировым посредником в том же Жиздринском уезде. Затем идут обычные последствия такого „привлечения": арест, крепость, судебный процесс и, наконец, ссылка в Архангельскую губернию, под надзор полиции.

Чтобы точнее определить себе роль и участие Маликова и Бибикова в каракозовском деле", необходимо прежде всего припомнить, что в этом движении слились тогда два различных течения. „Одно из них — говорит кн. П. А. Крапоткин — представляло в зародыше то движение „в народ", которое впоследствии приняло такие громадные размеры, второе же имело характер чисто политический. Несколько молодых людей, из которых вышли бы блестящие профессора, выдающиеся историки и этнографы, решили в 1864 году стать, несмотря на все препятствия со стороны правительства, носителями знания и просвещения среди народа. Они селились, как простые работники, в боль-

 

51

 

ших промышленных городах, устраивали там кооперативные общества, открывали негласные школы. Они надеялись, что при известном такте и терпении им удастся воспитать людей из народа и, таким образом, создать центры, из которых постепенно среди масс будут распространяться лучшие и более высокие идеи. Для осуществления плана были пожертвованы большие состояния; любви и преданности делу было очень много. С другой стороны, Каракозов, Ишутин и некоторые другие члены кружка придали движению чисто политический характер" *).

Все данные, которые имеются в наших материалах, заставляют думать, что как Маликов, так и Бибиков несомненно принадлежали к первой группе каракозовцев, т. е. к тем именно лицам, которые на первый план выдвигали культурно-просветительные цели и задачи и дальше мирной пропаганды социалистических идей не шли. Отправляясь на службу в Жиздринский уезд Калужской губернии, в котором находятся известные Мальцевские заводы, они мечтали о деятельности на пользу рабочего населения этих заводов. Однако деятельность эта продолжалась очень недолго, так как вскоре последовал арест, а затем и ссылка.

Первые годы ссылки на далеком севере Маликову пришлось прожить в крохотном и захолустном уездном городке — Холмогорах — при крайне тяжелых условиях, без всякой работы и службы, если не считать занятий в местном архиве. С переводом в Архангельск Маликов получил возможность начать работы по исследованию крайнего севера и занять место секретаря архангельского губернского статистического комитета.

—————

*) П. А. Крапоткин. „Записки революционера", Лондон, 1902 г., стр. 239.

 

52

 

Но жизнь в Архангельске, в силу его отдаленности и отсутствия железной дороги, а также в виду суровых климатических условий, не могла не тяготить Маликова. Поэтому, как только состоялось освобождение его от надзора полиции, — он спешит оставить суровый север и в 1872 г. переезжает в г. Орел на службу в управление железной дороги *).

Проходить год, другой, и Маликова вдруг всецело захватывает волна религиозно-социалистического увлечения, которое, особенно на первых порах, выражалось очень ярко и носило характер настоящего религиозного экстаза. О том, как и под какими влияниями совершился в Маликове этот резкий перелом, после которого он вдруг выступил в роли религиозного реформатора, до сих пор в точности почти ничего неизвестно. Необходимо сказать, что в Орле Маликов вращался, главным образом, среди молодежи, которая в то время была охвачена горячим стремлением „служить народу", „итти в народ" для пропаганды социалистических идей. Маликов, как человек с политическим прошлым, пользовался в кружках тогдашней, радикально настроенной молодежи всеобщим уважением и даже авторитетом. Этому еще более способствовали его личные достоинства, а также его знакомство с некоторыми из наиболее видных вождей народнического движения того времени, как, например, с Порфирием Войнаральским и, наконец, дружба его с Н. В. Чайковским и другими.

Молодые пропагандисты из числа студентов, офицеров и курсисток, отправляясь в народ, считали полезным побывать в Орле у Маликова, чтобы получить от него разные сведения, указания практического характера, рекомендации к нужным и полезным людям и т. д.

—————

*) „Негласный" полицейский надзор за Маликовым оставался и в Орле.

 

53

 

Собственно говоря, Маликов никогда не был революционером, в прямом значении этого слова, хотя его страстный темперамент, с одной стороны, а, с другой, впечатления, вынесенные из столкновений во время скитаний по тюрьмам и ссылкам и, наконец, его знакомства с деятелями радикальных кружков, быть может, и толкали его на этот путь. Но „движению в народ" он, без сомнения, сочувствовал и потому обращавшейся к нему молодежи всегда оказывал всяческое содействие.

Окружавшая Маликова молодежь была не мало смущена, когда в один прекрасный день, вместо речей на общественные и социальные темы, она вдруг услышала от него... проповедь, в которой он со свойственной ему страстностью начал развивать идею богочеловечества. Но это смущение молодежи скоро рассеялось, сменившись глубоким вниманием и интересом к новому слову, столь непохожему на то, что ей приходилось слышать до тех пор. Маликову сразу же удалось приковать к своему учению внимание молодежи, явившейся к нему совсем с другими целями, с другими настроениями. А за вниманием явилось и сочувствие. Всех заражала его глубокая искренность, подкупала его убежденность, которая казалась непоколебимой, увлекал страстный энтузиазм. В проповедывании своего „богочеловечества" Маликов был неутомим. Зачастую не только целые дни, но и целые ночи напролет он развивал свое учение, доказывая, что все люди должны стремиться довести до высшего развития религиозное чувство, которое заложено в каждом человеке, и этим путем достигать совершенства. Он верил, что все революционеры и нигилисты откажутся от своей деятельности, как недостигающей цели, и сделаются богочеловеками. Речи Маликова в это время походили больше на вдохновенные проповеди, дышали огнем и страстью,

 

54

 

„жгли сердца" слушателей. Недаром их всегда называли „пламенными речами". Один из слышавших в это время Маликова уверял, что, когда тот говорил на тему о богочеловеке, то казалось, что „искры сыпались вокруг него".

Следует заметить, что взгляды на религию Маликова и его главного последователя Н. В. Чайковского и ранее были как нельзя более далеки от тех шаблонных определений отрицательного характера, которые были в таком ходу в интеллигентной среде, особенно в нигилистических кружках того времени. Придавая важное значение психологическому элементу, они считали религиозный вопрос не болезненным, а вполне закономерным, будучи убеждены, что религии принадлежит руководящая роль в массовой жизни человечества.

Они говорили, что нет таких людей, у которых не было бы никакой религии. У так называемых атеистов есть своя религия, религия принципов, высших нравственных начал, в которые они верят непоколебимо и которые для них являются своего рода религиозными догматами, заповедями.

 

III.

 

Христианство Маликов и Чайковский ставили очень высоко. Всю современную цивилизацию, весь культурный прогресс они рассматривали, как порождение христианского учения путем влияния на мир и человека и постепенного внесения христианских воззрений в сознание и жизнь людей. Но, вполне сознавая колоссальные заслуги христианства в прошлом, в истории человечества, богочеловеки находили, что в настоящее время настал момент, когда христианство дало все то, что оно могло дать человечеству; оно выжило свое содержание и таким образом сделалось

 

55

 

бессильно перед новыми назревающими задачами и запросами современной социальной и мировой жизни. И вот поэтому является настоятельная и жгучая необходимость в новой религии, которая действительно зажгла бы сердца людей, которая обновила бы их жизнь, их духовный, моральный мир, которая действительно внесла бы гармонию в смятенную, измученную душу современного человечества и сделала его счастливым. Такой именно религией, — по убеждению Маликова, — и должно было явиться учение о „богочеловечестве".

Чем же в сущности отличалось „богочеловечество" от христианства?

Главная, основная идея христианского учения заключается в положении, что „царство Божие внутри нас". Отсюда вытекает обязанность и долг каждого отдельного человека заботиться о личном совершенствовании. Но отсюда же у христианина явное равнодушие к тому, что вне нас, вне человека, отсюда индифферентизм к общественным и государственным условиям и формам жизни. Эта сторона христианства, как известно, выражена и подчеркнута и в учении Л. Н. Толстого, опирающемся главным образом на Евангелии.

„Богочеловеки" вполне и безусловно признавали необходимость нравственного, религиозно-морального обновления и возрождения человека. В этом отношении они вполне сходились с христианским учением. Но они утверждали, что на этом, т. е. на одном личном совершенствовании, остановиться невозможно. Они утверждали, что мир, гармония, любовь, справедливость должны быть не только в душе каждого отдельного человека, но должны проникать все общественные, социальные, международные отношения людей.

На основании истории религий богочеловеки доказывали, что во всех религиях человек в сущности

 

 56

 

всегда боготворил самого себя. Они доказывали, что, постепенно совершенствуясь морально, освобождаясь от всех своих недостатков, слабостей, порочных наклонностей и дурных страстей, человек может достигнуть высокого, идеального совершенства, может приблизиться к самому Богу, может слиться с Ним, объединиться с Богом, и в доказательство этого ссылались на то необычайное, мистическое, чисто божественное состояние, которое переживает верующий человек в минуты религиозного экстаза.

При таком состоянии людей естественно должны прекратиться и исчезнуть из жизни всякие антагонизмы, отравляющие в настоящее время существование человечества: войны, борьба классов и партий, преступления и пороки в жизни людей. Словом, гармония водворится не только в душе человека, но и во внешних условиях и формах общественной жизни. И все это, — по мнению богочеловеков, — должно совершиться путем обоготворения человека. Таким образом, на место христианского самосовершенствования во имя, каких бы то ни было, высоких идеалов они ставили самоуважение человека, переходившее в прямое его обоготворение.

Насилие отрицалось в силу его бесполезности. Однако непротивление злу никогда не возводилось в догму. Но все насильственные приемы борьбы со злом, со страстями, с разрушительными наклонностями в человеческом обществе считались совершенно бесплодными, бесполезными. Понятно, что всякие насильственные пути, в роде революции и восстания, отрицались богочеловеками самым категорическим образом. Маликов проповедывал, что насилие нельзя уничтожить насилием, — точно так же, как нельзя огонь залить керосином.

Охваченный необыкновенным энтузиазмом, Маликов нередко переживал минуты религиозного экстаза,

 

57

 

который, случалось, разражался слезами и рыданиями. Это приподнятое настроение Маликова и его последователей, число которых все возрастало, продолжалось в течение нескольких месяцев.

Неизвестно, какое направление приняло бы это движение в своем дальнейшем развитии, но тут, по русскому обыкновению, выступили на сцену ... жандармы и прокуроры, которые сочли долгом вмешаться в это дело, чтобы „положить предел". Далее я подробнее расскажу об этом.

 

 

IV.

 

Казалось, все основания были за то, что молодежь, увлеченная социалистическим движением, если не отнесется враждебно, то во всяком случае останется совершенно глухой к проповеди, отрицавшей самые основы ее миросозерцания, как нельзя более далекого от всякой метафизики и мистицизма.

Чтобы показать, какие взгляды на религию и на религиозный элемент высказывались в то время людьми, признававшимися вождями и руководителями движения, мы позволим себе привести здесь несколько строчек из вступительной статьи, помещенной в первом номере журнала „Вперед" за 1873 год, под названием „Наша программа":

„Религиозный" *), церковный, догматический элемент нам безусловно враждебен. Мы опираемся на критику, стремимся к торжеству реальной мысли, к удовлетворению реальных потребностей. Между нами и различными сектами, ортодоксальными и еретическими, опирающимися на откровение или на идеалистическую метафизику, нет ничего общего. Принцип сверхъестественного, мистического мы не признаем ни в одном из его оттенков" (стран. 5).

—————

*) Курсив подлинника.

 

58

 

При господстве таких взглядов следовало бы ожидать, что богочеловечество Маликова на первых же порах неминуемо должно потерпеть полнейший крах. Тем не менее приходится признать, что проповедь Маликова имела несомненный успех. По крайней мере, вскоре же у него появляется целый ряд последователей, горячо уверовавших в его „богочеловечество". Между прочим учение это приняли: два молодых артиллерийских офицера Теплов и Аитов, кандидат петербургского университета В. И. Алексеев, бывший студент-медик московского университета С. Л. Клячко, молодая интеллигентная барышня Курова, слушательница петербургских, только что открывшихся тогда медицинских курсов, К. С. Пругавина, старый приятель Маликова, бывший мировой посредник А. А. Бибиков, затем: Хохлов, Г-жа Эйгоф и многие другие.

Но в глазах молодого поколения богочеловечество особенно много выиграло с момента присоединения к нему Николая Васильевича Чайковского, основателя известного кружка чайковцев, — кружка, который сыграл такую крупную роль в истории русского общественного движения. Необходимо заметить, что Чайковский пользовался огромной популярностью и влиянием в интеллигентных кружках того времени.

Чем же можно объяснить столь быстрый успех мистической проповеди Маликова в среде, которая, казалось бы, как нельзя более была застрахована от всякого мистицизма?

Нам кажется, что явление это следует объяснить, главным образом, теми альтруистическими настроениями, которые переживались тогда нашей передовой молодежью, поставившей на своем знамени „служение народу" и жаждавшей подвига, самоотречения, стремившейся отказаться от всяких привилегий, удобств и преимуществ своего положения, чтобы слиться с трудовой народной массой, бесправной и угнетенной, но

 

59

 

которая в глазах молодежи являлась носительницей светлых нравственных идеалов.

Движение это, проникнутое самым высоким идеализмом, по своему внутреннему содержанию носило в значительной степени религиозный, этический характер. Недаром один из самых видных участников „хождения в народ", Сергей Кравчинский, следующим образом определял общий характер этого движения, его психологию: „Движение это едва ли можно назвать политическим. Оно было скорее каким-то крестовым походом, отличаясь вполне заразительным и всепоглощающим характером религиозных движений. Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем и к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения" *). Именно в этом, по нашему мнению, следует видеть причину того, что мистические проповеди Маликова о богочеловечестве, о нравственном совершенствовании, о развитии религиозного сознания нашли в адептах этого движения такой скорый отзвук.

Идеи, составлявшие народническое credo, носились в то время в воздухе. Эти идеи исповедывались и всеми богочеловеками. Мы глубоко убеждены, что и Толстой при его необыкновенной чуткости, не мог не подпасть под влияние этих идей.

Правда, любовь к мужику пробудилась в Толстом очень рано. В своем письме к Григоровичу по поводу 50-летия его литературной деятельности он писал: „Вы мне дороги... в особенности по тем незабвенным впечатлениям, которые произвели на меня вместе с „Записками Охотника" Тургенева ваши первые повести. Помню умиление и восторг, произведенные на меня, 16-летнего мальчика, не смевшего верить себе, „Антоном-Горемыкой", бывшим для меня радо-

—————

*) С. Степняк: „Подпольная Россия". Лондон. 1893 г., стр. 15.

 

 

60

 

стным открытием того, что русского мужика, нашего кормильца и — хочется сказать — учителя, можно и должно описывать, не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно писать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже с трепетом" *).

Здесь, в этих строчках, как нельзя более ярко сказывается то же самое настроение, то же самое отношение к „мужику", полное восторга и „трепета", которые являлись самыми характерными особенностями народнической психики, народнической идеологии 70-х годов. Всегда таившиеся в Толстом симпатии к трудовому народу и крестьянину приобретают вполне определенный характер именно в конце 70-х годов, т. е, в то самое время, когда происходит его сближение с богочеловеками и народниками.

В это именно время Толстой начинает стремиться к „опрощению", которое, как известно, составляло основную черту людей, „ходивших в народ"; с этого времени в его отношениях к светскому обществу, к аристократической среде проглядывают явно отрицательные тенденции. Он стремится сблизиться с народом, ознакомиться с его духовным миром, для чего предпринимает путешествия по монастырям, знакомится с сектантами и т. д. При этом он прибегает к тем же самым приемам, которые практиковались лицами, „ходившими в народ", т. е. ходит по России пешком, одевается в крестьянское платье до лаптей включительно, и проч.

Демократические симпатии Толстого постепенно растут все более, принимая при этом чисто народнический характер. Это прежде всего, конечно, очень сильно отражается в его произведениях, а затем и в условиях его личной жизни, в его обстановке, костюме и т. д. Около этого же времени из подписи

—————

*) Письма Л. Н. Толстого". 1910 г., стр. 223.

 

61

 

Льва Николаевича исчезает титул графа. Он задумывает писать для широких народных масс, задается мыслью создать народный орган, стремится улучшить лубочную народную литературу и т. д.

 

V.

 

Успех учения Маликова обратил на него внимание администрации, тем более, что некоторые из его последователей начали распространять богочеловечество в народе, с Евангелием в руках. Молодые офицеры Теплов и Аитов были арестованы за это „на месте преступления".

Жандармский генерал Слезкин и прокурор Жихарев, производивший в то время дознание по делу о пропаганде в 36 губерниях, заинтересовался учением Маликова, его „пропагандой". Маликов был арестован и привезен в Москву.

На первом же допросе, в присутствии Жихарева и Слезкина, Маликов, вместо показаний, которые от него требовались, произнес горячую речь о богочеловечестве, о необходимости нравственного совершенствования, о развитии религиозного чувства и сознания, о достижении того высокого идеала, который должен приблизить человека к Богу. Сообщение профессора Туна о том, что речь эта заставила прокурора объявить „мечтателя" (т. е. Маликова) „сумасшедшим", не подтверждается обстоятельствами дела. Напротив, имеется несколько свидетельств, удостоверяющих, что речь Маликова произвела сильное впечатление на присутствующих. То, что они услышали, было для них и ново, и неожиданно. вслед за этим Маликов был немедленно же освобожден.

Вскоре однако власти спохватились и признали, что, хотя учение Маликова и не заключает в себе „ничего политического", тем не менее распространение его не

 

62

 

может быть допущено. К сожалению, нам неизвестно, какими соображениями мотивировалось это распоряжение. Как ни как, но Маликову строго-настрого было воспрещено распространять свое учение.

Обстоятельство это заставило „богочеловеков" задуматься относительно своего дальнейшего существования, тем более, что они предвидели возможность новых стеснений, новых репрессий. С целью применить свои идеи к жизни, богочеловеки еще ранее задумали образовать, на началах своего учения, особую земледельческую общину. Но, убедившись, что русские политические условия того времени отнюдь не благоприятствовали каким бы то ни было религиозно-социальным опытам, они решили уехать в Америку, чтобы там, на полной свободе, осуществить опыт достижения намеченного ими идеала, устроить такую общину, которая послужила бы образцом для всех других. В конце того же 1874 года „богочеловеки" эмигрировали в Америку в числе 15 человек и там в штате Канзас купили землю и устроили общину. В числе членов этой общины были: Маликов с женой и детьми, Чайковский с женой, Алексеев с семьей, Клячко с женой, Хохлов, Бруевич из Орла, брат Алексеева, Лидия Эйгоф из Саратова. Позднее к ним присоединился русский эмигрант Владимир Константинович Гейнс, более известный под именем Вильяма Фрея, оставивший Россию еще в 1868 году.

Здесь кстати будет заметить, что в то время в некоторых кругах русской интеллигенции наблюдалась заметная тяга к переселению в Америку. Факт, этот, между прочим, отмечен в интересных и содержательных „Воспоминаниях" Вл. Дебогория-Мокриевича, который рассказывает, что с конца 60-х годов многие представители русской интеллигенции „усматривали нечто необыкновенно привлекательное в

 

63

 

американской жизни и учреждениях и ездили туда". Сам автор „Воспоминаний" точно также стремился в то время в Америку, имя в виду организовать там общину, которая на деле бы осуществила принцип отрицания личной собственности.

Живя в России, Гейнс окончил две военные академии: артиллерийскую и генерального штаба, после чего поступил в Финляндский гвардейский полк. Подобная служба не могла его удовлетворить, несмотря на то, что его обширные специальные знания как нельзя более ценились начальством. Все обещало ему быструю и блестящую карьеру (его родной брат был казанским губернатором). Но все это нимало не прельщало его, так как все его интересы, стремления и планы лежали совсем в иной плоскости. Он задавался широкими, грандиозными целями о перевоспитании общества и народа. Под влиянием сочинений Фурье, Роберта Овена и Чернышевского, он усвоил социалистические идеи с сильным этическим налетом и мечтал о возрождении человечества к новой жизни путем устройства трудовых общин на коммунистических началах. И вот он сжигает корабли и вместе с женой, носившей фамилию Славинской, вполне разделявшей его убеждения, уезжает в 1868 году в Америку, где и поселяется окончательно. При этом он принял американское подданство и переменил свое имя и фамилию, назвавшись Вильямом Фреем.

После разных перипетий, неизбежных в положении эмигранта, он едет в Миссури и там вступает в общину „Union", которой отдает свои последние сто долларов. Но проходит год, и община распадается „вследствие внутренних несогласий". Тогда он перекочевывает в Канзас и там, вместе с одним из своих друзей, доктором Bricks, основывает свою общину-коммуну „La Progressive". Однако и эта община

 

64

 

вскоре распалась „из-за разногласий, возникших с американцами, которые желали придать общине коммерческий характер". Эти неудачи убеждают Фрея в том, что одни экономические основы и, в частности, коммунизм совершенно недостаточны „для создания прочного общества, и что для этого необходимо и нравственное возрождение человека". Изучение О. Конта и его „религии человечества" окончательно укрепляет Фрея в необходимости выдвинуть на первый план идею об этическом совершенствовании. Сделавшись горячим последователем позитивной религии, увлекшись ее возвышенными принципами, в роде знаменитого „vivre pour autrui", Фрей начал доказывать, что „никакая общинная жизнь невозможна без религии, которая составляет основу человеческой деятельности, объединяя верующих и руководя ими" *).

Так объясняет биограф Фрея Н. В. Рейнгардт ту эволюцию, которую пришлось пережить Фрею на пути от коммунизма к позитивизму. Мы считаем нелишним добавить, что мысль о невозможности общинной жизни без религии могла явиться у Фрея под впечатлением знакомства с состоянием различных американских общин. Ему не мог не броситься в глаза факт, что в то время, когда общины коммунистов и людей, задававшихся исключительно социальными целями, всегда очень быстро распадались, общины людей, объединенных религиозной идеей, сектантов: шэкеров, перфекционистов, мормонов и т. д., существовали и развивались, достигая нередко цветущего состояния.

Познакомившись с „богочеловеками", Фрей вместе с женой и детьми вступил в их общину. Но это

—————

*) Н. В. Рейнгардт: „Необыкновенная личность". Казань, 1889 г.

 

65

 

вступление не только не повлекло за собой укрепления богочеловеческой общины, а, наоборот, не мало поспособствовало ее окончательному распадению.

Г. Рейнгардт, кстати сказать, чересчур идеализировавший Фрея в своей брошюре, ни слова не говорит об его жизни в общине богочеловеков. Между тем пребывание Фрея в этой общине проливает яркий свет на личность этого бесспорно замечательного, но в то же время сектантски-одностороннего человека. Несомненно, что с точки зрения личной морали Вильям Фрей был поистине человеком святой жизни. Человек идей и принципов по преимуществу, он отличался полным отсутствием всяких побуждений личного характера, был совершенно свободен от всего, что носит характер эгоистических стремлений и помыслов. Но в то же время он несомненно был слишком прямолинейным человеком, чересчур склонным доводить до абсурда выполнение тех или иных положений или догматов исповедуемой им доктрины, Так, например, свое вегетарианство Фрей не преминул довести до крайних, невозможных пределов, категорически и раз навсегда отказавшись от употребления даже сахара, даже соли. То же самое повторялось и в других случаях. Известный принцип позитивной религии „жить открыто" — vivre au grand jour — т. е. не скрывать от людей образа своей частной жизни, Фрей точно также доводил до совершенно нелепых пределов. Так, живя в общине богочеловеков, он пытался доказать, что даже муж и жена не имеют права вести между собой сепаратные разговоры, что и они не должны позволять себе хотя по временам изолироваться от других членов общины. — Дальше этого, конечно, уже не могла идти исступленная ненависть ко всякому проявлению индивидуализма.

 

66

 

VI.

 

Дело у богочеловеков не пошло: община их не развилась и не окрепла. Это, разумеется, объясняется многими причинами, из которых можно указать: незнание местных условий, неумение быстро примениться к ним, полное отсутствие привычки к физическому труду. В первое время после дня, проведенного на какой-нибудь тяжелой работе, в роде рубки дров или копанья гряд, богочеловеки чувствовали себя точно после пытки. Постепенно, с течением времени хотя и выработалась привычка владеть топором и заступом, тем не менее тяжелая физическая работа изо дня в день не могла не угнетать русских интеллигентов. А работать приходилось с утра и до вечера, нередко по 11 часов в сутки, работать, что называется, до упаду. Крайняя непрактичность членов общины сказалась на первых же порах при сооружении необходимых построек и затем постоянно давала себя знать в деле ведения хозяйства. Так, например, сарай для коров выстроен был из таких тонких столбиков или кольев, что, как только корова вздумала почесаться около сарая, он тотчас же свалился. Никто не умел ходить за скотом, выдаивать коров до конца; вследствие этого многие коровы оказались перепорченными и т. д.

Неудивительно, что община начала нуждаться. Постепенно нужда обострялась все больше и больше. Членам общины жилось голодно и холодно. В результате чрезмерной, напряженной работы, помимо утомления и усталости, являлось недовольство, прокрадывалось раздражение. Взаимные отношения членов общины начали разлаживаться, начали возникать недоразуменья, неудовольствия, пререкания. Вера в возможность достижения богочеловеческого совершенства — вера, которая вооду-

 

67

 

шевила их, слабела и гасла. Надежда создать новую религию, которая явилась бы синтезом христианства и социализма, распадалась окончательно.

В отношениях к ним американцев проглядывало явное недоверие и предубеждение. Американцы называли их коммунистами, говорили, что у них существует общность жен и т. д. Впрочем, нужно заметить, что это обычные слухи, почти всегда пускаемые в Америки о членах разных сектантских общин. Наконец, еще одна нелепая легенда была пущена в ход американцами о „богочеловеках": начали уверять, что они — огнепоклонники, что они создали будто бы особый культ поклонения огню. Поводом для возникновения этой легенды послужил следующий случай. Раз вечером, при достройке домов для жилья, колонисты начали обжигать сваи для фундамента. Разложили большой костер, собрались вокруг него и, пользуясь хорошей погодой, начали хором петь русские песни. Эта картина в глухой степи была действительно очень оригинальна и эффектна. Американцы, видя эту сцену, решили, что члены новой общины совершают поклонение огню.

Вообще между практическими американцами и русскими общинниками, преисполненными крайнего идеализма, не установилось сколько-нибудь прочных отношений и связей. Это, разумеется, не могло не тяготить „богочеловеков", которые начали чувствовать себя в Америке совершенно чужими людьми. И вот у них появляется тоска по родине, мучительная тоска по русским людям, острое, жгучее желание, во что бы то ни стало, увидеть Россию.

Здесь, я полагаю, будет интересно привести мнение одного из видных участников этой коммуны относительно тех причин, которые главным образом повели к распадению общины. Вот что он пишет мне по этому поводу.

 

68

 

„Причина распадения нашей общины в Америке заключалась вовсе не в бедности и не в неумении приспособляться к местным условиям. Бедными мы поехали, бедными и вернулись. Нет, причина была в незнании нами нас самих. Мы думали, стоить только поселиться вместе, будем работать, все мы одинаковых взглядов на жизнь, одинаково образованы, следовательно, и положим основание — ядро хорошей жизни, а потом будут основываться и другие общины, подобные нашей, и таким путем образуется целое общество с хорошими основами жизни, где не будет ни обижаемых, ни обижающих.

„Но на деле оказалось иначе. Оказалось, что в каждом из нас заложено с детства, даже по наследству, столько эгоизма, что нам справиться с своими эгоистическими привычками очень трудно. Нужно было изжить эти привычки, мало-по-малу приобрести новые, альтруистические. Вследствие этого появилось у нас взаимное недовольство, раздражение; начали возникать недоразумения, неудовольствия, пререкания друг с другом. Надежда создать новое общество, основанное на хороших началах, постепенно слабела и гасла. Оказалось, что это дело будущих поколений, воспитанных на новых началах с детства. Вот в это-то время я и Чайковский и обратились к Фрею, умудренному еще ранее опытом в устройстве общинной жизни, не поможет ли он нам справиться с нашей неурядицей. Фрей энергично принялся за дело. Но вся его работа была направлена только на внешнюю сторону. Он завел порядок в нашей жизни. Все должны были в определенное время вставать по утрам, в определенное время садиться за стол, в определенное время идти на работу, и все мы сначала готовы были ему подчиняться, лишь бы поправить дело. Фрей мечтал даже завести обычай, практиковавшейся в общине у шэкеров, — встречать

 

69

 

восход солнца общим пением псалмов на каком-нибудь холме.

„Фрей был человек прямолинейный, с необыкновенно сильной, точно стальной волей, — человек скорее догмата, но не чувства. Мы же все были скорее люди чувства. Заметил он, что все общины, задававшиеся исключительно социальными целями, обыкновенно скоро распадаются, общины же религиозные процветают и развиваются, и этого было достаточно для него, чтобы и в нашу общину ввести религиозное начало, хотя сам он был далеко нерелигиозным человеком.

„Фрей завел у нас так называемые критицизмы": всякий должен был критиковать каждого своего сочлена высказывая все, что он заметил в нем предосудительного; затем следовало общее суждение, как бы следовало избежать этого или как исправиться. Подобная система исправления — крайне щекотливая. К тому же она совершенно не достигала своей цели, так как нисколько не исправляла к лучшему тех взаимных отношений, которые постепенно обострялись. Между тем Фрей способен был душить даже живые проявления, если только они расходились с установленным догматом.

„Конечно, более всего это пришлось не понутру Маликову, как человеку непосредственного чувства. Маликов физически был послабее всех силами, человек увлечений, а не упорного труда, менее всех нас любивший физический труд. Ему бы пойти, помечтать в хорошее весеннее утро куда-нибудь в лес, или сесть на берег реки и поудить рыбки, а тут на очереди спешные полевые работы.

„Раз он не вытерпел, пошел утром удить рыбу, вместо того, чтобы сажать в поле кукурузу, оправдываясь тем, что это тоже своего рода труд, имеющий целью улучшить наш стол. Но вернулся он ни с чем и за обедом получил упрек от

 

 70

 

Фрея в бездельничаньи. Маликов не мог выносить таких стеснительных для себя условий, построил себе хибарку за рекою, переселился туда с семью и стал жить отдельно от общины".

Собственно говоря, и Фрей не обладал особенной привычкой к труду. Он больше занимался обучением своих двух детей, и только в самую плохую погоду, когда, как говорится, „хозяин и собаку не выгонит на двор", когда главные работники Чайковский и Алексеев оставались дома, чтобы переждать дурную погоду, Фрей, как бы в назидание общинникам, прекращал свои занятия с детьми, одевался потеплее, подвязывал голову платком по-бабьи, потому что от ветру нельзя было удержать шапки на голове, брал топор и выходил на двор рубить дрова... Вот какой он был педант!"

Однажды летом Чайковский сильно расхворался лихорадкою и не мог ходить на работу. Фрей по обыкновению занимался обучением своих детей. Клячко уехал по делам в город; оставался я единственный работник, потому что Маликов, Хохлов и Бруевич тогда с нами уже не жили. Между тем на очереди была спешная работа — необходимо было загородить наше поле с кукурузою от соседнего пастбища, чтобы скот не потравил нашей кукурузы, единственного нашего средства к существованию.

Я отправился один на эту работу, огородил нашу кукурузу, но благодаря этому мне пришлось опоздать на целый час к обеду, так как я не мог уйти, не окончивши из огорода. По возвращении домой, я увидел, что Фрей собрал „митинг", на котором предлагал лишить меня обеда, как нарушителя общинного постановления — являться к обеду вовремя. Я страшно рассердился. Соблюдая интересы общины, я огородил поле, чтобы сохранить хлеб общины от потравы, лишив себя удовольствия вовремя притти

 

71

 

пообедать, и за это — предложение совсем лишить меня обеда. Услыхав это, больной Чайковский, лежавший в соседней комнате, вышел оттуда и стал резко упрекать Фрея в формализме. Все общинники встали на сторону Чайковского, и мне разрешено было поесть!" Подобные инциденты не могли, конечно, не влиять разлагающим образом на сплоченность членов общины. Атмосфера постепенно сгущалась. В то же время среди общинников все сильнее и сильнее начинала сказываться тоска по родине.

— „Помню, в одну из таких минут, — рассказывал впоследствии Маликов, — моя жена, со слезами на глазах, прочла стихотворенье Лермонтова: „Люблю отчизну я, но странною любовью"... Что сделалось с нами, когда она закончила стихотворение!... Даже дети были бледны и испуганы тем, что мы зарыдали и бежали из дому. Каждый хотел остаться наедине, и затем, сойдясь вновь, мы уже боялись напоминать друг другу о России, точно это была глубокая сердечная рана, которую все знают и не говорят о ней. Так мы тосковали по родине" *).

Под конец они прямо возненавидели космополитизм.

— „Где родился, там и пригодился", — говорит русский мужик, и мы это почувствовали на себе, как только испытали разлуку с родиной и жизнь среди иностранцев, — рассказывал Маликов. — В голову не приходило нам ранее, что тоска по родине может развиться в болезнь, и тогда откажешься на чужбине от всех „последних слов науки", чтобы только не разлучаться с отчизной".

И вот среди коммунистов все чаще и чаще начинают возникать разговоры о возвращении в Россию.

— „Мы здесь только чадим догоревшим в

—————

*) „Вестник Европы", 1904 г. № 9.

 

72

 

лампадке маслом, — восклицал Чайковский. — Вы, мистер Фрей, иногда мне кажетесь умным человеком, а иногда — хуже византийского попа. Это „последнее слово жизни — коммуна" не дается нам".

Глубокое разочарование Чайковского вполне разделялось Маликовым.

— „На живом деле, — говорил он, — мы оказались совсем не „совершенством", а такими же жалкими и слабыми людьми, как и прочие. Мы не только не показали им примера того, как надо работать, но и настроением своим в сношениях между собой мы не можем похвастаться. Мы истязали себя подвижничеством, и никто ему не будет следовать; а истязали себя потому, что негодны без государства для новой, на своих собственных ногах, жизни. Мы все воспитались под опекой организованного порядка и на его счет питались и выросли; поздно уже становиться на свои ноги, как это обнаруживается теперь на живом деле. Мы — дети старого мира, и, должны вернуться туда же" *).

Необходимо заметить, что к этому времени вполне уже определилась линия расхождения Маликова с Чайковским: в то время, как Маликов все заметнее склонялся в сторону религии и христианства, — Чайковский явно тяготел к социализму.

Через два года члены общины решили расстаться, чтобы „вернуться в цивилизацию", как говорили они. Часть из них, как, например, Маликов и Алексеев, вернулись в Россию, другие — Чайковский и Клячко — остались за границей, в Европе.

Они вернулись из Америки морально разбитыми людьми, — настолько, что об участии в русском общественном движении, которое в то время отлилось в форму „Народной воли" — невозможно было и ду-

—————

*) Там же.

 

73

 

мать. Тем более, что все „богочеловеки": Маликов, Чайковский, Алексеев и другие всегда отличались отсутствием боевого революционного темперамента и всегда вдохновлялись, главным образом, творческой, созидательной работой. Мотивы этического характера всегда преобладали в них. И хотя они болели душой за то, что творилось в России, благодаря господству реакции, тем не менее отдать своей души политическими партиям они уже не могли. Но они не отказались от высокого богочеловеческого идеала, как конечной цели, к которой, по их мнению, стремится человечество в процессе естественной эволюции. Они остались вполне верны этому идеалу.

Таково по нашему мнению было настроение богочеловеков в тот момент, когда они, вернувшись в Россию, вошли в сношения с Толстым. Из них, как мы видели, особенно близко стал к Толстому В. И. Алексеев, учитель его детей, проживший с великим писателем под одной кровлей несколько лет. Окончив свои учительские обязанности в семье Толстого, Алексеев не порвал своих связей со Львом Николаевичем. Покинув Ясную Поляну, он переселился в самарское имение Толстого, где и прожил довольно долгое время. Переписка, существовавшая между Алексеевым и Толстым, носит самый дружеский, интимный характер. Некоторые из писем Толстого к Алексееву читатель найдет в первом томе сборника П. А. Сергеенка: „Письма Л. Н. Толстого". (Москва, 1910 г.).

Уже из этих писем можно видеть, какой глубокой сердечностью проникнуты были отношения великого писателя к В. И. Алексееву и насколько близко они были духовно. „Думаю я о вас беспрестанно и люблю вас очень", пишет ему Толстой в 1881 году. В другом письме он пишет: „Мне радостно думать, что у нас с вами вера одна".

 

74

 

В том же письме Толстой заявляет: „я не хочу забывать того, что я вам во многом обязан, в том спокойствии и ясности миросозерцания, до которого я дошел. Я вас узнал, первого человека, (тронутого образованием) не на словах, а в сердце исповедующего ту веру, которая стала ясным и непоколебимым для меня светом. Это заставило меня верить в возможность того, что смутно всегда шевелилось в душе. И поэтому вы как были, так и останетесь всегда дороги (мне)".

Другой „богочеловек", с которым Толстой в течение долгого времени состоял в постоянных сношениях, был, как я уже заметил ранее, — А. А. Бибиков. Прошлое этого человека тоже было далеко незаурядным, а потому будет не лишне сказать о нем несколько слов.

Потомок старинного дворянского рода Бибиков был помещик Тульской губернии и в половине 60-х годов служил мировым посредником. Вместе с Маликовым он был привлечен к делу Каракозова вслед за выстрелом последнего 4 апреля 1866 года. После суда Бибиков был сослан в г. Кадников, Вологодской губернии, где и пробыл около двух лет; весной 1868 года его переводят в Великий Устюг, той же губернии. Здесь он прожил еще год, после чего, по болезни, был переведен в г. Воронеж. В 1871 году ему разрешено было переехать в свое имение, в Тульскую губернию, с условием жить там безвыездно, под надзором полиции.

Если не ошибаюсь, к этому времени относится знакомство Бибикова со Львом Николаевичем Толстым и его семьей. Вскоре после этого он получил место управляющего самарским имением Толстого и поселился на хуторе, в степи, около села Патровки Бузулукского уезда. По своим взглядам

 

75

 

и убеждениям он считался в то время „богочеловеком", сторонником учения Маликова, с которым его соединяло долголетнее и близкое знакомство.

Что касается Маликова, то сношения с ним Толстого выражались в частных встречах и свиданиях, продолжительных беседах и бесконечных спорах на темы религиозно-этического характера. Существовала ли между ними переписка — я не знаю. Старшая дочь Маликова К. А. Дубах сообщила мне, что у покойного отца ее имелись письма Л. Н. Толстого, но что они, вместе со всеми другими бумагами, погибли во время крушения поезда при переезде отца на службу в г. Михайлов, Рязанской губернии *).

Об отношениях Толстого к Фрею мы говорить здесь не будем, так как об этом уже рассказано П. И. Бирюковым в его статье, напечатанной в „Минувших годах".

Этим пока мы и закончим свой очерк в надежде, что он послужит поводом для лиц, располагающих сведениями о „богочеловечестве„ и об отношении гениального писателя к участникам этого движения — поделиться своими сведениями в печати.

Особенно же, конечно, желательно, чтобы высказались в печати сами участники этого движения, как В. И. Алексеев, Н. В. Чайковский, А. А. Бибиков и другие. Время идет, ряды семидесятников все более и более редеют, а потому ждать долее нельзя — необходимо спешить!

—————

 

————

*) Тогда же погибла переписка А. К. Маликова с Вл. С. Соловьевым, К. П. Победоносцевым и др.

 

76

 

 

толстовцы.

 

Кризис толстовства.

 

Репутация очень плодовитого писателя давно уже упрочилась за Е. Н. Чириковым. Однако нельзя не заметить, что сколько-нибудь заметный и крупный успех выпадает на долю сравнительно весьма немногих его произведений. Между прочим такой именно успех имел его роман „Юность", вышедший в свет, если не ошибаюсь, в 1911 году. И критикой и публикой роман этот был встречен самым сочувственным образом. Особенно молодежь зачитывалась и увлекалась „Юностью" г. Чирикова.

Продолжением „Юности" явился роман „В изгнании". Но этот второй роман уже не имел такого успеха, как первый. Слышались критические, подчас довольно едкие замечания; указывалось, например, что роман написан „уж слишком бойко", что называется сразбега, сразмаха, в той особенной манере, о которой говорят: „неглиже с отвагой".

Тем не менее не отрицалось, что роман представляет известный общественный интерес, так как рисует русскую ссылку начала 90-х годов, причем автору удалось довольно верно оттенить характерные черты общественной атмосферы эпохи зарождения в России марксизма, а некоторые выведенные им действующие лица очерчены и умело и выпукло.

В числе лиц, выведенных в этом романе, наше

 

79

 

внимание привлекает фигура находящегося в ссылке толстовца Куренкова.

Г. Чириков не принадлежит к числу тех беллетристов, на художественной палитре которых имеются только две краски, — черная и белая, — которыми они и раскрашивают выводимых ими действующих лиц сообразно своим личным симпатиям и антипатиям. Он даже в уездном "исправнике", который зорко наблюдает за политическими ссыльными, сумеет найти и подметить черты вполне человеческие, если не извиняющие, то объясняющие мотивы и побуждения, которыми этот полицейский чин руководствовался в своей деятельности.

В полицейском чиновнике, в исправнике, г. Чириков нашел человеческие черты, а вот в толстовце он, по-видимому, не мог (или не хотел?) отыскать таких черт. В изображении автора толстовец Куренков, это — что-то прямо ужасное, это — не живой человек с сердцем и нервами, а какая-то ходячая окаменелость, вечно холодная и резонирующая.

Сухой и черствый педант, проникнутый квакерской моралью, толстовец Куренков остается глубоко чуждым всем идейным стремлениям, которые волнуют передовую часть русского общества, между прочим и членов той ссыльной колонии, в которой живет и он сам со своей семьей.

Но, живя в этой колонии, он остается совершенно одиноким, изолированным не только не встречая ни в ком из окружающих его людей ни малейшего сочувствия, а наоборот, постоянно возбуждая против себя острое чувство неприязни и раздражения. То же самое происходит и в его семье. С женой он постоянно „грызётся", донимая ее, очевидно, своим резонерством. Родной сын его питает к отцу глубокую вражду и ненависть, уходит от него, становится эс-эром и мечтает о совершении террористического акта.

 

80

 

Более полного и страшного краха в идейной жизни семьи толстовца трудно, конечно, что-нибудь и придумать.

Прав ли автор, выводя перед нами такой тип толстовца? Может ли г. Куренков считаться типичным представителем толстовцев? Лично я готов допустить, что Е. Н. Чириков в этом случае слишком сгустил краски и тем, быть может, погрешил против истины. Невозможно допустить, чтобы в духовном облике толстовца Куренкова так-таки не нашлось на одной симпатичной черты. Ясно, что г. Чириков „переборщил", как говорят хохлы.

Я думаю, что в данном случае на творчестве г. Чирикова сказалось, — быть может, даже против его воли, — влияние общественных настроений, общественного гипноза. Дело в том, что наша передовая интеллигенция крайне недолюбливает толстовцев, относится к ним резко отрицательно. Такое отношение установилось уже давно, и оно объединяет очень различные по своему внутреннему характеру течения.

Покойный Владимир Соловьев, как убежденный церковник, вообще крайне не любил сектантства. Но особенно он не переваривал „толстовства", о котором всегда отзывался не иначе, как с очень злой иронией. Помнится, немало ядовитых стрел по адресу толстовцев и других сектантов было пущено Владимиром Соловьевым в его,„Трех разговорах".

Еще более отрицательно, хотя, и с другой точки зрения, относился к толстовству другой крупный представитель русской общественной мысли времен Толстого, — покойный Н. К. Михайловский. Размеры очерка не позволяюсь нам, к сожалению, привести соответствующие цитаты в подкрепление своих слов, но я утешаюсь тем, что многим читателям, без сомнения, знакомы и памятны статьи по этому вопросу нашего выдающегося критика и публициста.

Преемники Михайловского, представители более молодых поколений, вполне разделяют его воззрения

 

81

 

на роль и значение толстовцев в русской общественной жизни. „Толстовство, как живое общественное течение уже иссякло, и сам Толстой давно перерос его", — писал А. В. Пешехонов вскоре после смерти Льва Николаевича. Далее он старался доказать, „насколько толстовство мало подходило к Льву Николаевичу и, как подчас было неприятно для него" *).

Но г. Пешехонов, видимо, не имел в своем распоряжении достаточно фактов, подкрепляющих его вполне справедливые, конечно, выводы и заключения. Между тем он мог бы указать, что и сам Лев Николаевич, тяготясь „толстовством", не раз старался отмежеваться от него. С этой целью он выступал даже в печати. Еще чаще он заявлял об этом в своих беседах с близкими ему людьми.

— Я — Толстой, но не толстовец, — говаривал он многим из своих друзей и знакомых.

Что касается тех общественных групп и течений, которые относятся отрицательно вообще ко всякому движению религиозного характера, то об их отношении к толстовству нечего, разумеется, и говорить: она само собой понятно.

Насколько наше общество любит и чтит Толстого, настолько же оно не любит толстовцев, которым не может простить их узости, часто убогой односторонности, их отрицательного, а нередко и прямо враждебного отношения к науке, культуре и ко всему, что носит на себе печать общественности. Русское прогрессивное общество не в силах простить толстовцам их черствого, холодного, ледяного равнодушия к происходящей вокруг великой борьбе за свободу и счастье народа, за политические и социальные идеалы, за обновление и возрождение родной страны.

—————

*) „Гора и море" А. Пешехонова. „Русское Богатство" 1910 г. № 11-й.

 

82

 

Этот разрыв, это отчуждение особенно остро почувствовались обществом в тяжелые годы недавней борьбы, разделившей всю сознательную Россию на два лагеря, — на друзей и врагов народа. С тех пор разрыв все углубляется, пропасть, отделяющая толстовство от передовых слоев общества, становится все глубже, все непроходимее.

Я знаю, мне могут возразить, что при оценке толстовства, как явления главным образом духовной религиозной жизни и, следовательно, лежащего в особой плоскости, неуместно предъявлять требования политического и социального характера. Людей „не приемлющих мира" нельзя судить с точки зрения интересов этого мира. Но если мы, признав справедливость этого возражения, попытаемся взглянуть на толстовство с точки зрения высших идеалов, высших достижений, то здесь, нас ожидает еще более горькое разочарование. Мы увидим, что из великого неутомимого искателя вечных истин, высших моральных ценностей, — смелого, дерзкого, в душе которого всю жизнь ярким пламенем горел мятеж против догмы, бунт против авторитетов, страстная тревога за человека — из этого титана хотят сделать какого-то сектанта, — узкого, нетерпимого...

Свести колоссальное духовное богатство, оставленное Толстым, в узкие рамки какой-то секты, чуть не единственными догматами которой являются непротивление, опрощение, вегетарианство и некурение, — вот в чем заключается главная вина, главное преступление так называемых толстовцев. И в этом главным образом лежит причина того глубокого кризиса, который переживается сейчас толстовством.

Можно ли удивляться тому, что более живые, более чуткие и более искренние люди бегут из толстовства, порывают с ним всякие связи? Я мог бы привести здесь длинный список лиц, которые, разочарова-

 

83

 

вшись в толстовстве, убедившись в его узости и косности, порвали с ним и вернулись к активной деятельности в разных областях общественной жизни.

И теперь толстовство, видимо, хиреет и дряхлеет все более и более. Оно застыло, закоченело в мертвой неподвижности своих догматов. Жизнь отлетела от него.

Всякие искания, порывы, муки религиозного творчества замерли. Все успокоились, так как кодекс житейской морали и этики выработан и установлен незыблемо. Он крайне прост.

 

Не пей.

Не кури.

Не убей.

Не блуди.

Не ешь убоины.

 

Вот и весь кодекс, поражающей своею примитивностью, своей необычайной элементарностью. Он проще и короче, чем заповеди Моисея, хотя с тех пор человеческая жизнь, человеческая психология как-будто немного осложнились.

Толстовец Куренков, выведенный в романе г. Чирикова, без всякого сомнения, в точности исполняет все заповеди, вошедшие в толстовский кодекс. Но — увы! — это, очевидно, нисколько не мешает ему оставаться и холодным резонером, и заскорузлым эгоистом.

Да, жизнь отлетела от толстовства, обнаружив его полную нищету духа, его банкротство мысли.

И это в то самое время, когда идеи Толстого получают все большее распространение в народе, проникая в широкие демократические слои сельской „полуинтеллигенции", сектантов и религиозных отщепенцев, рабочих, крестьянства. С жадностью воспринимаемые, здесь эти идеи перерабатываются, пре-

 

84

 

творяются и усваиваются в духе и направлении, менее всего согласном с воззрениями правоверных толстовцев.

Нельзя, конечно, отрицать, что заслуга в деле распространения произведений Льва Николаевича главным образом принадлежит толстовцам. Но это было едва ли не единственное большое, хорошее дело, исполненное толстовцами. К тому же необходимо заметить, что это было делом отдельных, сравнительно очень немногих лиц, деятельность которых в этом направлении заслуживает, разумеется, самой глубокой и искренней признательности со стороны общества. Из этих лиц следует прежде всего назвать Вл. Гр. Черткова и Ив. Ив. Горбунова-Посадова.

Возникновение толстовства на первых порах вызвало настоящую панику в церковных и синодских кругах. Следы этой паники ясно видны между прочим в отчетах тогдашнего обер-прокурора Победоносцева. Духовные власти боялись популярности имени Толстого, опасались, что толстовство сумеет объединить под своим знаменем все наше многомиллионное сектантство, опасались широкого религиозно-общественного движения.

Действительность не оправдала этих опасений; поэтому страхи постепенно все слабели и, наконец, теперь, по-видимому, совсем исчезли. Власти убедились, что вместо реформационного движения прибавилась лишь одна новая секта. Но в России так много всевозможных сект, что одной больше, одной меньше, — не все ли это равно?..

—————

 

„Непротивленыши".

 

Говорят, эта кличка впервые была пущена покойным Лесковым, который вообще славился своим умением изобретать и пускать в обращение разные новые крылатые слова и словечки.

Как известно, Лесков был горячим поклонником Л. Н. Толстого, но терпеть не мог толстовцев, главнейшим догматом религиозно-социального credo которых является идея о „непротивлении", т. е. идея безусловного, абсолютного отрицания всякого насилия при всяких условиях.

Кличка, пущенная в ход Лесковым, привилась, получила широкое распространение и сейчас пользуется большой популярностью, особенно в кружках, интересующихся вопросами религиозного характера.

Толстовство возникло у меня на глазах. Благодаря личному знакомству со Л. Н. Толстым, — начало которого относится к 1881 году, — я имел возможность близко наблюдать и процесс зарождения „толстовства", и его первые шаги, и деятельность первых его адептов и прозелитов. Когда-нибудь обо всем этом я расскажу подробнее.

На этот раз мне хочется привести здесь несколько иллюстраций на тему о том, до каких уродливых, нелепых, карикатурных форм доходит у толстовцев неуклонное проведение ими в жизнь принципа непротивления, в какие дебри заводят их эти прямолинейные стремления при полном игнорировании условий реальной жизни.

Так как в моем рассказе между прочим выводится один из толстовцев-непротивленцев, известный под именем „Сережи Попова", то я считаю необходимым сказать о нем несколько слов.

 

86

 

Молодой человек, Сергей Михайлович Попов, является ярким представителем того типа толстовцев, которые в высшей степени последовательно проводят в жизнь свои религиозно-социальные взгляды и убеждения, не допуская никаких компромиссов, не отступая ни перед чем.

Сережа Попов отрицает деньги и всякую другую собственность, проповедует не только на словах, но и на деле, в жизни, полную, почти диогеновскую нищету. Он ведет жизнь одинокого и бездомного странника; работает, где придется; при чем ни от какой работы не отказывается, хотя предпочитает работать в полях, садах, огородах.

За работу считает себя в праве пользоваться пищей и кровом, иногда, — в виду крайней нужды, — необходимым бельем и одеждой. Но обыкновенно у него не бывает более одной рубашки, более одного пиджака и т. д. От денег за труд он всегда отказывается самым решительным образом.

Еще решительнее он отрицает всякое насилие, — не только по отношению к человеку, но и животному. В последнее время он пошел еще дальше в этом направлении и начал отрицать насилие даже по отношению к растению. Но об этом как-нибудь в другой раз. Более подробная сведения об этом типе читатели найдут в следующих главах этой книги. Сережа Попов, выйдя на крыльцо, заметил, что мальчики гоняются по двору за мышью, стараясь ее поймать. Он тотчас же заподозрил, что дети не прочь помучить мышонка, а быть может, готовы даже и совсем прикончить его. Разумеется, он в ту же минуту бросается спасать мышонка.

— Дети, дети! Что вы делаете?!. Разве можно мучить бедного мышонка?.. Смотрите, вы его совсем замучили... Он, еле бежит... Бедненький, бедненький!.. Сережа берет в руки мышонка, ласкает его и

 

87

 

уносит подальше от „мучителей". Он накормил, его, напоил, а затем пустил в какой-то чулан, где поставил пищу и питье для мышонка. Каждый день по нескольку раз он приходил в этот чулан, приготовлял пищу, переменял воду, ласкал мышонка, ходил за ним, заботился о нем. И так он возился с этим мышонком несколько недель, пока тот, неблагодарный, не исчез куда-то, — быть может, в закромы, где хранился крестьянский хлеб. Об этом с явным сочувствием и даже с умилением рассказывал мне один молодой человек, Г. И. Л., начинающий писатель, которого его знакомые считают также за толстовца.

Но я, признаюсь, никак не мог разделить этого умиления. Разумеется, Сережа сделал очень хорошо, что преподал детям урок сострадательного отношения к беззащитным животным. Но у меня невольно возникал назойливый вопрос; а как бы поступил в подобных же случаях тот же Сережа Попов, если бы вместо мышонка ему пришлось иметь дело, скажем, с крысами, или сусликами, которых современная медицина считает главными распространителями такой грозной и страшной болезни, как чума?

Все, что я знаю о Сереже Попове, не оставляет во мне ни малейшего сомнения в том, что и крысы, и суслики всегда и при всяких условиях нашли бы в нем такого же горячего и верного защитника и покровителя, какого нашел в его лице затравленный мальчиками мышонок. Я уверен, что никакие медицинские авторитеты в мире не в состоянии убедить Сережу Попова в необходимости истребления крыс или сусликов.

И еще одна мысль неотступно лезла в голову: неужели же Сережа Попов в окружающей его обстановке не мог найти, помимо мышенка, никого из людей, которые бы нуждались и в его участии, и в его ласке?!

 

88

 

Другой факт.

Дело происходит в Швейцарии, где вместе со своей семьей проживает один правоверный толстовец в собственной вилле или, быть может, будет точнее сказать, в усадьбе. У него хороший сад, за которым он заботливо ухаживает. В этих заботах ему помогает его маленький сынишка, мальчик лет 10-11-ти.

— Жук, жук! — кричит однажды мальчик, завидя какого-то „подозрительного" жука на яблоне. — Это — тот самый жук, который портит яблоки, — убежденно говорит он. — Убить его? — спрашивает мальчик в нерешительности.

— Что ты говоришь? — протестует отец. — Как можно убивать!

— Но что же с ним делать? Ведь он все наши яблоки перепортит.

Отец подумал, поколебался, а затем обратился к сыну с таким советом:

— Брось его... через ограду.

Мальчик не заставил себя просить, и „подозрительный" жук полетел через ограду, — в сад к соседу.

Итак, средство против вредных жуков и других насекомых было найдено, и мальчик начал, не стесняясь, в широких размерах пользоваться этим средством.

Но, разумеется, это не могло продолжиться долго. Вскоре проделки мальчика были замечены, и от найденного „средства" волей-неволей пришлось отказаться.

Таким образом, снова возникал неотвязный вопрос: что же делать с вредными жуками и другими подобными насекомыми? Долго думал об этом отец-толстовец и, наконец, решил.

— Спускай их в пруд! — сказал он сыну.

 

89

 

Мальчик начал „спускать". Жуки, не приспособленные к жизни в воде, конечно, гибли.

В сущности это было то же „убийство", лишь чуть-чуть замаскированное, но... делать было нечего, в силу необходимости приходилось мириться с этим, чтобы спасти яблоки и другие фрукты, необходимые для вегетарианского питания.

Слушая рассказ об этом своего знакомого Виктора Александровича Данилова, я невольно вспоминал саранчу, вспоминал знаменитую гессенскую муху и других многочисленных „вредителей", которые наносят такой страшный урон посевам ржи, пшеницы и овса, уничтожая нередко дотла их всходы. Вспоминал крестьян и сельских хозяев, ведущих с этими вредителями ожесточенную систематическую борьбу путем беспощадного истребления их. Конечно, все эти мирные, безобидные люди, как нельзя более далеки от мысли о том, что кто-то может предъявить им обвинение в жестоких и массовых убийствах.

 

Третий факт.

Доктор Владимир Васильевич Рахманов, сам бывший некогда толстовцем, человек, заслуживающий полного доверия, рассказывал мне такой случай: Г-жа X — интеллигентная барышня, близкая родственница известного толстовца г. Z. Но сама она не „толстовка", а просто образованная, начитанная барышня, „сама-по-себе", свободомыслящая, не чуждая запросов религиозного характера.

Раз как-то ей пришлось гостить в интеллигентной семье знакомых толстовцев А — вых. Жена А — ва только что родила ребенка. В первую же ночь, проведенную у А — вых, г-жа X. совершенно неожиданно для нее подверглась нападению... клопов. Она провела неприятную, беспокойную ночь.

На утро г-жа X. узнает, что и сама хозяйка дома

 

90

 

страдает от клопов. Жена А — ва, малокровная, болезненная, медленно поправлявшаяся от родов женщина, так же сильно мучилась оттого, что клопы не давали ей заснуть, беспокоили ее по ночам, и, как пиявки, высасывали кровь.

Г. А — в знает все это; он видит, что и жена, и гостья, и даже ребенок жестоко страдают от клопов, не досыпают ночей, что это крайне вредно отражается на их самочувствии и даже на здоровье. Но он не придумает, как можно помочь им в этом случае, не нарушая великого догмата о „непротивлении".

Время идет, все мучаются, — и чем дальше, тем больше. Наконец, у А — ва созревает решение. Как-то поутру он вооружается метелкой, берет коробку и начинает собирать в нее клопов. Осматривает кровати, шарит по обоям, выгоняет целые рои клопов из их укромных уголков и запирает в коробку, стараясь при этом, чтобы, — Боже упаси! — как-нибудь не раздавить по неосторожности какого-либо слишком юркого клопа. Эта своеобразная охота, благодаря необыкновенному изобилию „дичи", удается как нельзя лучше: чуть не полная коробка!

Затем он выходит на улицу с твердым намерением выбросить коробку с клопами в снежный сугроб. Но в последнюю минуту его решимость вдруг поколебалась. „Что я делаю? — подумал он: — Ведь клопы, выброшенные мною в снег, неизбежно погибнут. Таким образом, я буду их убийцей. Убийцей, быть может, целой сотни живых существ! Конечно, они вредят человеку. Но не то же ли самое говорят люди, которые применяют смертную казнь и воздвигают эшафоты и виселицы? Не то же ли самое говорят террористы, которые расправляются со своими врагами при помощи бомб и браунингов? Все подобные действия вызываются чувством

 

91

 

злобы и ненависти, которое никогда не должно иметь места в нашем сердца. Ни к „вредным людям", ни к вредным насекомым нельзя питать чувства ненависти... Не мною дана им жизнь, поэтому не имею никакого права отнимать ее у них. В противном случае мой поступок будет не что иное, как коллективное убийство. Но я не желаю быть ни палачом, ни террористом"...

Словом, г. А — в переживает в своем роде настоящую трагедию, которая кончается тем, что он идет домой, в свою квартиру, раскрывает роковую коробку и выпускает на волю клопов, которые спешат на старые, насиженные места, на стены и в кровати...

— В эту ночь мы уже совсем не смыкали глаз, — говорила г-жа X., — ни я, ни жена А — ва ни на минуту не могли уснуть, так как клопы буквально осыпали нас, точно мстили нам за попытку избавиться от них...

Это — не анекдот, не шарж, не карикатура: это — подлинное, „истинное происшествие", как нельзя более ярко иллюстрирующее тот безнадежный тупик, в который попали „правоверные" господа толстовцы, благодаря узкому догматизму и мертвому, бездушному доктринерству.

Слушая этот рассказ, многие смеются: одни — добродушно, другие негодуя. Но мне при этом всегда бывает до боли обидно... Обидно, за Льва Николаевича Толстого, за его учение, за его великую любовь к человеку.

—————

 

 

толстовцы.

———

 

I.

 

Лев и Сережа.

 

— Пришли какие-то два человека, — сообщает прислуга, — по черному ходу... вас спрашивают.

— Кто такие?

— Да кто ж их знает... Должно быть, сектанты какие-нибудь.

Сектанты, как здешние, петербургские, так и приезжие из провинции, частенько навещают меня, и потому прислуга давно уже присмотрелась к ним.

— Просите.

Входит молодой человек, лет 20 с небольшим, среднего роста, в желтой верблюжьего сукна куртке и высоких сапогах, а за ним — здоровый, могучий, широкоплечий мужчина с львиной шевелюрой, одетый в крестьянский чапан и прочные высокие сапоги.

— Нас направил к вам И. М. Т., — говорит молодой человек. — Мы хотели повидать вас, познакомиться с вами, так как читали ваши книжки: „Религиозные отщепенцы".

И. М. Т. — бывший толстовец, теперь „свободный христианин" — мой хороший знакомый.

Прошу садиться и, обращаясь к молодому человеку, спрашиваю, как его звать.

 

93

 

Вижу, маленькая заминка. Молодой человек не спешить ответить, а его спутник замечает: „К чему это? Разве не все равно, как звать?"

В своих отношениях с сектантами мне приходилось встречать последователей таких учений, которые отрицали имена и фамилии, не любили открывать их и предпочитали называть себя „раб Христов", „раба Христова". Это были последователи таких крайних сект, как бегуны или странники, неплательщики, „не-наши" и т. п. Зная это, я не настаивал на своем вопросе, но все же заметил своим новым знакомым, что как-то неудобно вести разговора, не зная имени, отчества своего собеседника.

После некоторого колебания молодой человек сказал, что его зовут Сергеем, а его спутника — Львом. Я не знал, были ли это настоящая их имена или только клички, принятые ими, но не мог не подумать, что Лев действительно выглядел львом, и если это была лишь кличка его, то во всяком случае следовало признать, что она, по известной пословице, пришлась ему как нельзя более „по шерсти". Смелый уверенный взгляд, правильные, мужественные черты лица, большой череп, рыжеватая борода с огненным отливом, откинутые назад непокорные, буйные пряди густых длинных волос, сильная, точно вылитая из бронзы, пропорционально сложенная фигура.

Я невольно пожалел, что я не художник и даже не фотограф.

Спутник Льва представлял по внешности полную противоположность ему: небольшого роста, с бледным лицом и румяными щеками, с подслеповатыми больными глазами, которыми он не мог смотреть прямо даже на прикрытую абажуром лампу, молчаливый, с нерешительными движениями — он производил впечатление скромного юноши-неудачника. Все его знакомые обыкновенно называют его „Сережей".

 

94

 

Я полюбопытствовал узнать от своих новых знакомых, откуда они.

Новое недоразумение. После некоторого неловкого молчания Лев переспросил меня: „что значит: „откуда"? Желаю ли я знать, откуда они пришли или откуда они родом"?

Я сказал, что мне было бы интересно знать, откуда они приехали в Петербург, а также, где их родина. — К чему это? — начал Лев. — Разве не все равно, откуда мы? Неужели нужны еще губернии, уезды, волости? Все это ни к чему, это государственность, казенщина... Зачем все это? Ничего этого не надо! Мы этого не признаем... Все это — ерунда! — энергично добавил он и тряхнул своей львиной гривой, откинув назад упрямые длинные пряди волос.

Не сразу наладился разговор. Но постепенно и мало-по-малу шероховатости исчезли, и мы вступили в мирную, душевную беседу о их религиозных верованиях, об отношении их к различным явлениям общественной жизни и т. д. Беседа наша затянулась; приближался обеденный час, и потому я хотел было предложить моим новым знакомым пообедать у меня, но тотчас же должен был отказаться от этой мысли, так как узнал, что они вегетарианцы. Строгие вегетарианцы и притом ригористы, не употребляющие в пищу „ничего лишнего", кроме хлеба и овощей.

На вопрос, отчего они не едят мяса и рыбы, Сергей отвечал:

— Все живое хочет жить и страшится страданий смерти. Поэтому я не в праве отнимать жизнь, так как я не могу ее вернуть. Моя цель — любить все живое. Если я скажу, что все для меня, то ведь то же самое можете сказать и вы, и птица, и рыба, и червячок... Все живое хочет жить, — еще раз с убеждением проговорил он.

 

95

 

— Может быть, мы выпьем чайку? — предложил я.

— Мы не пьем чаю.

— Как? Совсем, никогда?

— Никогда!.. Мы пьем только кипяток.

— Ну, будем пить кипяток!

И они, действительно, пили кипяток с сахаром „вприкуску". Сережа с видимым удовольствием выпил три-четыре стакана кипятку, откусывая при этом крохотные кусочки сахара.

Хотя мои новые знакомые и не называли себя прямо „толстовцами", тем не менее, для меня не было никакого сомнения в том, что предо мной были люди, воспринявшие и по-своему переработавшее идеи великого моралиста.

Какие именно идеи были усвоены ими, — этого я, конечно, не знал, так как из Толстого, как из моря, разные люди почерпают различные моральные и религиозные ценности. Каждый берет то, что ему более сродно, что отвечает его наклонностям, его духовным запросам.

 

II.

Современные Диогены.

 

— Я Толстой, но не „толстовец", — любил повторять Лев Николаевич.

И с этими словами знаменитого писателя необходимо, конечно, серьезно считаться. Религиозно-этическое учение Толстого хорошо, разумеется, знакомо русскому обществу. Но, к сожалению, мы очень мало имеем сведений о том, как именно это учение воспринимается его последователями, принадлежащими к различным слоям населения, как преломляются в жизни идеи и взгляды Толстого, проводимые им в его сочинениях и воспринимаемые людьми, жаждущими этического и религиозного обновления. Между

 

96

 

тем все это, несомненно, представляет очень крупный жизненный интерес, и притом с самых различных точек зрения.

С любопытством и вниманием отнесся я к толстовцам, с которыми мне только что пришлось познакомиться, и которые начали бывать у меня. Более откровенным оказался Сергей или „Сережа", как обыкновенно называли его знакомые. Вот что он сообщил мне о себе и о своем прошлом.

Отец его был петербургский чиновник, умерший в то время, когда Сергею было два года. Дети остались на руках у матери, которая служила в одном из городских учреждений и, благодаря этому, имела возможность дать детям образование. Дочь получила место учительницы, старший сын поступил в политехнический институт, а с Сергеем вышла целая история.

Будучи в седьмом классе гимназии, Сергей увлекся революционными идеями, которые в то время носились в воздухе. Под влиянием этих идей, он бросил гимназию, решивши итти в народ, чтобы в роли сельского учителя распространять революционные идеи.

Но как раз в этот момент ему попадается известное сочинение Л. Н. Толстого: „В чем моя вера". Оно производит целый переворот в его взглядах и убеждениях, видимо, в то время далеко еще не окрепших. Он с жаром начинает перечитывать одно за другим произведения Толстого по религиозно-этическим вопросам, и в результате — полное перерождение.

— Я понял, — говорил мне Сергей, — что тут, в этих сочинениях, была сама истина. Я с поразительной ясностью увидел, что до тех пор я стоял на неверном пути. И я решился порвать со своим прошлым и построить жизнь на других на-

 

97

 

чалах, согласно учению Христа. Глубокий смысл этого учения впервые уяснил мне Толстой своими сочинениями...

Он бросает дом, оставляет родных и отправляется на Кавказ, в известную колонию „Криница", в качестве простого рабочего. На первых порах, по его словам, ему приходилось очень трудно, тем более, что нередко работа была крайне тяжелая, как, например, корчевка пней. Бывали случаи, когда он среди работы падал в обморок. Но постепенно выработалась привычка к физическому труду, и теперь его уже не затрудняет никакая работа.

Со временем ему пришлось побывать во многих других общинах „толстовцев", находящихся в разных концах России. Был у С — ва, близ Майкопа, был у Ш — на, на юге России, был в Тульской губернии у Б — на и т. д. Во всех этих общинах он жил, как рядовой рабочий, исполняя, главным образом, полевые работы, которые особенно пришлись ему по душе.

— Вы, конечно, получали вознаграждение за свой труд. Как велика рабочая плата в общинах? — спросил я.

— Нет, вознаграждения я не получал, так как не желал этого, — отвечал Сергей. — Зачем? Мне давали то, что было нужно: кормили меня, давали мне платье, если оно изнашивалось, белье, если оно разваливалось.

— А на другие расходы?

— Какие же другие расходы... Книги для чтения я брал из общины, конечно, бесплатно... Я не пью, не курю... Зачем мне деньги?

Действительно, Сережа и Лев живут, как нищие, всегда без копейки денег. Вернее говоря, даже хуже, чем нищие, так как последние нередко скапливают себе что-нибудь про черный день, между

 

98

 

тем как Лев и Сережа в силу принципа всегда стараются обойтись без гроша денег. Если им дают деньги, то они большею частью отказываются от них.

При освобождении Сергея из тюрьмы полицейского участка пристав говорит ему:

— Сережа, вот возьми на хлеб, — и дает ему серебряную монету.

— Нет, спасибо, — отвечает Сергей, — меня здесь кормили, и сейчас я только что пообедал; не надо. До свиданья!

И уходит. Уходит в пространство без копейки денег, не зная, придется ли ему на другой день пообедать или нет.

Если вы объясните этот отказ тем обстоятельством, что в данном случае Сергей не пожелал воспользоваться помощью потому, что она предлагалась ему полицейским чиновником, к которому он не мог не относиться отрицательно, то вы сильно ошибетесь в этом. Дальше мы увидим, что Сергей ко всем людям относится совершенно одинаково, независимо от их служебного положения, и что никакого предубеждения против городовых, околоточных, приставов и других полицейских чинов у него нет. Все люди, все братья.

Итак, суть совсем не в этом, а в том, что Сергей отрицает как деньги, так и всякую другую собственность, проповедуя необходимость ограничивать, во что бы то ни стало, все свои потребности, даже самые элементарные и примитивные.

— Богат не тот, у кого много, а тот, кому ничего не надо, — говорит Сергей.

Это убеждение разделяется и Львом, который еще последовательнее проводит в жизнь принцип отречения от (??) признаваемых всеми необходимыми. Так, напри-

 

99

 

мер, прошлым летом, Лев отказался не только от кафтана, но даже от шапки и лаптей. Так и ходил по селам и городам босой, без шапки, в одной рубахе. По этому поводу Сергей говорил:

— Лев богаче всех нас. Мы все рабы своих потребностей, своих привычек. Я, например, не могу обойтись без шапки и лаптей, а потому являюсь рабом этих вещей. Лев же свободен от всего этого...

Вот они, Диогены XX века! Мне кажется, они немало сожалеют о том, что у нас, в России, нельзя, как в Афинах, жить в бочке, а необходимо иметь если не комнату, то, хотя угол.

В наше время ожесточенной борьбы за существование и бешеной погони за средствами, за гонорарами, за удовольствиями и наслаждениями, — эти люди, проповедующие возможно полное отречение от всех потребностей и привычек современного человека, идеализирующие нищету и диогеновское существование, — какими странными, какими жалкими чудаками являются они в глазах всех трезвых, уравновешенных людей!

И, тем не менее, как мы увидим далее — их, этих людей, считают очень опасными, их преследуют, арестуют, сажают в тюрьмы, гоняют по этапам, несмотря на конституцию и обновленный строй.

 

III.

 

Мнение Победоносцева и миссионеров.

 

Я обещался подробнее поговорить о религиозных взглядах моих новых знакомых из числа „толстовцев" — Сергея и Льва.

Но я предвижу, что найдутся читатели, которые могут предложить вопрос: да стоит ли останавливаться на религиозных убеждениях людей, из кото-

 

100

 

рых один является недоучившимся гимназистом, а другой — простым рабочим? В виду этого, считаю нелишним сказать несколько слов, почему именно представляется интересным и даже существенным прислушаться в данном случае к мнениям этих людей, из которых один принадлежит к городскому полуинтеллигентному слою, а другой во многих отношениях является типичным представителем деревенского пролетариата.

Еще покойный Победоносцев старался уверить, что учение Толстого „начинает уже становиться достоянием народной массы". По его словам, толстовство, как секта, наблюдалось в целом ряде губерний, а именно: в Харьковской, Воронежской, Курской, Полтавской, Киевской, Екатеринославской и, наконец, на Кавказе и в Сибири.

По уверению Победоносцева, „толстовство, как более свежее и богатое умственными силами учение, начинает подчинять себе все другие сектантские лжеучения, мало-по-малу теряющие под влиянием его свою самостоятельность и оригинальность". Но, помимо этого, толстовство, по свидетельству Победоносцева, с успехом пролагает себе путь и в среде православной части населения. При этом метафизическую сторону нового учения крестьяне яко бы оставляют в покое, как непонятную и потому неинтересную для них; но „они усваивают практическую сторону толстовства, которая представляется им крайне привлекательной, а именно, социально-коммунистические чаяния его". Вообще Победоносцев всячески старался уверить, что религиозная сторона в народном толстовстве почти отсутствует, уступив свое место социально-политической.

В доказательство этого приводились кое-какие факты. Так, например, сообщалось, что „штундо-толстовцы" Уманского уезда, Киевской губернии, на бесе-

 

101

 

дах с миссионером свободно и откровенно заявляли, что Иисус Христос родился обыкновенным, естественным образом, и что многие места Евангелия и посланий апостолов лишены достоверности. При этом о Л. Н. Толстом они отзывались, как о старшем брате и учителе жизни".

Далее указывалось, что среди последователей рационалистических сект самыми излюбленными вопросами являются вопросы социальные. „Неохотно вступая в беседы по вопросам веры", эти сектанты „готовы с удовольствием, сколько угодно, говорить по вопросам социальным: о неравенстве богатств и состояний, о равном разделе имуществ, о передаче всей земли и т. д.". Такое настроение миссионеры также почему-то приписывают влиянию „толстовства".

На основании подобного рода фактов К. П. Победоносцев утверждал, что „религии в толстовстве, как секте, мало, но что здесь главное — протест против религии, и не во имя какой-либо другой религиозной истины, а по соображениям социально-политическим".

В своих ежегодных отчетах покойный обер-прокурор Синода часто указывал, что даже среди последователей старообрядчества все сильнее прививаются рационалистические идеи и убежденья. В подтверждение этого приводились факты в таком, например, роде. В Вятской губернии один из выдающихся старообрядческих начетчиков отвергает загробный мир и божественность Иисуса Христа.

„Христос, — говорит он, — был совсем не Бог, а только ученый человек, подобный Брюсу... Говорят, что, кроме видимого мира, есть еще небесное царство, рай и преисподняя. Однако астрономы, которые смотрят в телескопы и видят на несколько миллионов верст, никакого рая не видали"...

Другой молодой раскольник той же губернии, т. е.,

 

102

 

Вятской, в беседе с миссионером высказал, что он вместе с графом Л. Н. Толстым признает Христа за гениального учителя, а также, что ему нравится молоканство за его отрицательное отношение к церковным обрядам.

Приводя подобные факты, покойный Победоносцев не старался выяснить те социальные и психологические причины, в силу которых рационалистические взгляды находили особенно много сторонников и приверженцев в широких слоях трудового народа. Но он постоянно считал необходимым подчеркнуть, что рационалистические и политические идеи, наблюдаемые в современном сектантстве, „проникли в эту среду не без влияния весьма опасного религиозно-социального лжеучения графа Толстого, практически примененного к понятиям и жизни простого народа".

Насколько же справедливы все эти обвинения, все эти запугивания?

Идя по следам Победоносцева, православные миссионеры, в свою очередь, старались и до сих пор стараются представить „народное толстовство" чем-то в высшей степени грозным и опасным не только для господствующей церкви, но и для существующего государственного и социального строя.

В виду этого, полагаем, будет не бесполезно поближе приглядеться к представителям „народного толстовства", тем более, что вопрос об отношении к этому явлению государства, без сомнения, в скором времени встанет на очередь в нашем парламенте, при решении общего вопроса о свободе совести.

 

 

IV.

 

Плоть и дух.

 

Итак, в чем же состоит credo этих странных людей, их миропонимание? Как и какие идеи своего

 

103

 

первоучителя восприняты ими и переработаны? Каково их отношение к современному обществу и государству, к науке и культуре?

Хотя на эти темы мне пришлось немало беседовать со Львом и Сергеем, но, вместо того, чтобы воспроизводить здесь эти беседы, я предпочитаю познакомить читателей со взглядами этих людей, основываясь не на разговорах, а на их собственных письмах. Думаю, что это во всех отношениях будет целесообразнее. В беседах, особенно в спорах, люди часто неточно излагают свои мысли, недостаточно определенно формулируют свои положения, кое-чего не договаривают, кое-что прорывается у них лишнее. Другое дело — письма, особенно письма к друзьям и единомышленникам.

Прибегая к этому приему, я тем самым устраняю возможность нареканий на себя и обвинений в произвольном или субъективном освещении и истолковании миросозерцания этих людей. Главным образом, мне придется основываться на письмах Сергея, который имеет привычку подробно описывать своим друзьям, „братьям-голубчикам", все те злоключения, которым он то и дело подвергается в своих скитаниях по России. Все свои столкновения с властями — полицейскими и судебными, — свои впечатления, свои мытарства по тюрьмам и участкам, свои беседы и споры с разными лицами о религиозных и этических вопросах, — все это он подробно описывает в письмах.

Друзья Сергея переписывают на ремингтоне его письма и деятельно распространяют их среди лиц, интересующихся религиозными исканиями. Лично мной получено от Сергея разрешение пользоваться его письмами по моему усмотрению.

Основываясь на этих письмах, необходимо признать, что религиозно-нравственные взгляды и убежде-

 

104

 

ния Сергея и Льва отличаются большой простотой и в то же время необыкновенной прямолинейностью. „В каждом человеке, — говорят они, — живут два начала, два существа. Одно слепое, чувственное, смертное, для которого необходимо есть и пить, и другое — зрячее, разумное, любящее, вечное, — то, что называется совестью. Голос совести — есть голос Божий. Таким образом это-то вечное начало и есть Бог, оно-то и дает жизнь всему, им-то и должен жить человек".

Благодаря такому дуализму, у них выработалось в высшей степени отрицательное, пренебрежительное отношение к „слепому, чувственному" телу, о котором — по их мнению — совсем не следует думать, не следует заботиться. Если вам, положим, угрожает заключение в тюрьме, то это отнюдь не должно смущать вас, так как в тюрьме — изволите видеть — будет только ваше тело, дух же, составляющий главное существо человека, всегда и везде свободен.

Был такой случай. Однажды их заперли в темную, вонючую „арестантскую", очевидно, играющую роль карцера для заключенных. Мы находимся в полной темноте, — пишет Сергей, — и чувствуем духоту и вонь, сидим некоторое время на скользком полу. Брат Лев возмущается и начинает стучать в дверь и звать: „Люди, братья, кто здесь есть?" Я говорю: „Лева, что ты, ведь мы сами пришли сюда, это наука, в другой раз не пойдем, и если им надо будет, они сами внесут наши тела, куда им угодно. А дух свободен везде и не зависит от формы".

И Лев согласился с этими доводами и признал, что протест с его стороны был „соблазн и паденье" и что этот случай является хорошей наукой для них. Тем не менее, однако, когда на их зов явился атаман (дело происходило в казацкой станице), то Лев обратился к нему с вопросом:

 

105

 

— Дорогой брат, верите ли вы в Бога?

Атаман смущается и говорит: — „Верю".

— Зачем же вы братьев своих сажаете в темницу?

Атаман начинает ругать сторожей, зачем они посадили арестованных в темный карцер, и делает распоряжение о переводе их в светлый каземат.

Из этого видно, что даже стук в дверь карцера и призывы к „людям-братьям" об освобождении считаются действиями предосудительными, свидетельствующими о „падении" тех, кто прибегает к такого рода действиям.

По мнению Сергея, очевидно, нужно было молча и беспрекословно сидеть в темном и вонючем карцере до тех пор, пока лица, посадившие их туда, не вспомнили бы о них. По-видимому, даже перспектива задохнуться в этой темной и грязной клоаке не могла служить поводом и основанием для протеста. Итак, никакой протест против насилий не допускается, главным образом, потому, что все эти насилия направлены будто бы только против тела, а не против духа. О теле же не следует заботиться, так как „тело не принадлежит человеку (?), поэтому каждый, кто только захочет, может его побить, ранить и даже уничтожить. А вот разумную волю никто не может отнять от человека, точно так же, как его разум, его мысли. Вот это мое, это моя собственность, и никто в мире не может заставить меня мыслить и действовать так, как он хочет. Никто не может заставить меня, например, служить в солдатах... Да, тело могут замучить, но душу никогда". Вообще же тело постоянно трактуется, как что-то чужое для человека, постороннее. Отрицательное отношение к телу, к плоти, между прочим, ярко сказалось при решении толстовцами проблемы пола и брака. Основной вопрос человеческого существования —

 

106

 

половой — разрешается нашими толстовцами с той же прямолинейностью, с какой разрешаются ими и все другие вопросы первостепенной важности.

Вот, например, какой диспут на эту тему мы находим в одном из писем Сергея. Сидя под арестом, он беседует с каким-то „сборщиком податей" о браке и целомудрии.

„Я сам думаю провести жизнь целомудренно, так как семейная жизнь служит препятствием, соблазном для жизни в Боге, — заявляет Сергей. — Брак — это грех против целомудрия; а распутство — грех против брака. Конечно, если только я не в состоянии буду жить целомудренно, то один выход, — это брак, т. е. взаимное согласие двух людей различных полов иметь детей только друг от друга. Если, же человек, живя нецеломудренно, не вступает в брак, то такой человек — несчастный урод".

Собеседник Сережи, „сборщик податей", не соглашается с таким взглядом на брак. „Мне кажется, — говорит он, — что каждый человек непременно должен жениться; иначе, если все мы будем жить целомудренно, то род человеческий прекратится".

— „Голубчик! — восклицает Серёжа, — зачем вы заботитесь о роде человеческом; позаботьтесь о себе, ведь вы только самого себя можете знать. Зачем заботиться о том, что вне вас, оставьте это на волю Божию. Попробуйте жить целомудренно, не заботьтесь о других, а заботьтесь о том, чтобы в вас, как в частице рода человеческого, было как можно больше любви, кротости, смирения и тогда вы узнаете, что брак это есть похотливое, затемняющее истину, порабощающее дело. Сейчас же вместе с браком всплывают различные семейные интересы, встающие и заслоняющие Божеское. Появляется животная семейная любовь, стоящая выше любви человеческой, братской, Божеской. Поскольку человек отдается Богу, постольку узы се-

 

107

 

мейные отпадают от него, для него тогда все люди братья, все дети одного отца, весь мир — дом Божий".

Конечно, сборщик податей поражен такой аргументацией. „Тогда, — говорит он, — если вы хотите жить целомудренно, то лучше всего поступить как скопцы, иначе очень трудно прожить".

Но Сережа, в свою очередь, не может согласиться с таким советом. „Нет, брат, — говорит он, — поступать, как скопцы, это значить, уродовать свое тело, значит итти против воли Бога; Отец мой не плоть, а дух, но я создан духом во плоти, — говорил Христос, — когда на него находило искушение избавиться от плоти. Да, если, наконец, человек и поступит, как скопцы, то он все-таки не избавится от дурных похотливых мыслей... Не нужно уродовать своего тела, но надо отгонять от себя все порочные похотливые мысли и жить добрыми, хорошими мыслями..."

Сергею, очевидно, неизвестно, что, кроме скопцов прибегающих к „малой и большой печати", в русском расколе имеются еще „духовные скопцы", которые, решительно отвергая физическое оскопление, так называемые „печати", в то же время проповедуют полное и абсолютное воздержание от половых сношений путем силы воли. В сущности это те же монахи, обрекающие себя на вечное безбрачие, целомудрие и воздержание. Монахами же, без сомнения, являются и те толстовцы, которые на брак и половые сношения смотрят глазами Сергея и Льва.

 

V.

 

Проповедники кротости и смирения.

 

Все сложные проблемы государственной, социальной и политической жизни наши толстовцы разрешают тремя-четырьмя словами: ,,все люди — братья",

 

108

 

„все — дети одного Отца". Рядом с этими афоризмами стоит положение, что „весь мир есть дом Божий". — Нужно только проникнуться этой истиной, — говорить Лев, — и тогда царство мира, царство Божие воцарится на земле... Помните эту истину, живите в любви и забудьте все остальное!

С подобными речами они обращаются ко всем людям, с которыми только сталкивает их судьба, и прежде всего к представителям власти, к полицейским, административным и судебным чиновникам. — Да это мы знаем, — с нетерпением отмахиваются от них, как от докучливых мух, чиновники, — но все-таки нужен же закон гражданский? Нельзя же обойтись без полиции, без судов, без администрации? На это Лев и Сергей обыкновенно отвечают так: „Братья, все, что есть хорошего в законе гражданском, все то есть в законе Бога; нет только зла, которое разделяет людей-братьев на разные классы и сословия. Ведь Христос сказал: Я пришел не нарушить закон, но исполнить закон вечный, закон Бога... Посмотрите, как все прекрасно кругом в природе! — сентиментально восклицают толстовец. — Зачем же мы, разумные люди, нарушаем эту гармонию?... Нет, братья, нужно выбирать одно из двух: или закон Бога или закон человеческий, гражданский. Соединить то и другое невозможно, так как оба эти закона взаимно исключают друг друга". После подобных реплик обыкновенно их запирали в арестантскую, — этим большею частью и кончались прения их о „законе гражданском" с представителями власти.

Проповедь братства идет рядом с полным и абсолютным отрицанием всякого насилия, в каких бы формах оно ни проявлялось. Всякий террор, всякие казни и войны отрицаются самым безусловным образом. Военная служба в войсках, по учению тол-

 

109

 

стовцев, как известно, также не допускается ни в каком случае...

Год тому назад Сергей призывался к отбытию воинской повинности. Сейчас ему 22 года *): При его взгляде на войну и на военную службу, он не счел нужным являться в воинское присутствие, тем более, что в момент призыва он находился вдали от Петербурга. Вследствие этой неявки он признан был уклоняющимся от воинской повинности.

Теперь, когда он появился в Петербурге, его родные настоятельно советуют ему явиться в воинское присутствие, чтобы этим путем положить конец своему нелегальному существованию. Но Сережа считает несогласным со своими убеждениями являться в воинское присутствие как бы по собственному побуждению.

— Если меня потребуют, если меня поведут в присутствие, — говорит он, — я не буду противиться, но итти туда добровольно, без требования со стороны властей, я считаю для себя невозможными. Затем, если я и явлюсь в присутствие, то только для того, чтобы заявить, что я служить не буду, не буду присягать, не возьму в руки ни ружья, ни штыка, ни сабли.

Разумеется, ему хорошо известны неизбежные суровые последствия такого отказа, но эта печальная перспектива не пугает его, и он выражает готовность претерпеть за свои убеждения, будучи уверен, что они „основаны на словах самого Христа".

Здесь мы подходим к самому щекотливому пункту учения толстовцев, приближающему их к тому общественному течению, которое известно под страшной кличкой анархизма. Как известно, наиболее, характерным признаком анархизма является отрицание власти и государства. И вот, в виду того, что толстовцы категорически отрицают необходимость вла-

 

110

 

стей и государственных форм, их обыкновенно называют анархистами. Особенно охотно эту кличку приклеивают к ним представители духовенства и бюрократии.

Но следует помнить, что только указанным пунктом и ограничивается сходство толстовцев с анархистами; сходясь между собой в этом пункте — отрицания властей и государства, — они тотчас же расходятся в совершенно противоположные стороны. В то время, как анархисты всецело принимают социалистическую доктрину, за исключением, конечно, учения о политической организации государства, и выше всего ставят личность человека, его достоинство, — толстовцы остаются совершенно чужды социализму, в том виде, в каком он выработан западно-европейской наукой и жизнью, а их взгляд на значение личности человека лучше всего определяется их учением о необходимости кротости, смирения и непротивления злу.

Для иллюстрации я приведу рассказ Сергея о его споре с приставом, заимствованный мною из тех же писем.

— Для христианина, — говорит Сергей, — нет ни правительств, ни судов, ни полиции, ни границ, ни паспортов. Христианство и государство с его механизмом несовместимы.

— Ты говоришь, не надо судов, не надо полиции, — возражает пристав, — но кто же тогда будет наказывать преступников?

— Голубчик, — заявляет Сережа, — наказание есть понятие, из которого начинает вырастать человечество. Что такое преступник? Что он преступил? Еще больший преступник тот, кто нарушает закон любви, прощения, кто наказывает своего брата. Ведь по закону Христа надо не наказывать, а прощать. Противиться злу надо не злом, а добром, прощением. Злом нельзя пресечь зла. Все порождаете, себе по-

 

111

 

добное: зло порождает зло. Только добро может уничтожить зло. Например, людей, развращенных праздностью и дурным сообществом, сажают в тюрьму, где их ожидает самое дурное сообщество и где они обрекаются на полную праздность. Разве это может исправить человека?

— Да, это так, — соглашается пристав, — но представьте себе, что на вас накидывается человек и начинает бить... Ну, что же, неужто ему прощать?

— Конечно, прощать! — восклицает Сергей. — Тут не может быть никаких сомнений, так как весь закон Христа именно в этом. „Ударившему тебя по одной щеке, подставь другую". Если кто вас ударит, то вы должны непременно и тотчас же простить ему. Может быть, он и еще раз вас ударит, но вы все-таки простите. Только таким образом и можно уничтожить зло... Иначе, что же выйдет? Если он вас хватит по уху, сделает вам зло, вы ему ответите тем же, зло возгорится, как от искры пожар, дело дойдет до убийства и погубит вас обоих...

Слушая эти тирады, полицейские чиновники, которые стерегли Сергея, сидевшего у них под арестом, с недоумением повторяли:

— Я не знаю, зачем его здесь держать.

—————

 

На этом я пока прерываю свой рассказ о „последовательных толстовцах" и предоставляю слово одному из них — Сереже Попову. Из его писем, наивных и непосредственных, читатель, как нельзя лучше, познакомится со взглядами на жизнь и на людские отношения той группы лиц, типичным представителем которых является этот „толстовец".

Письма приводятся нами без всяких изменений. Те незначительные сокращения, которые мы вынуждены были сделать в них в силу цензурных соображений, оговорены и отмечены нами точками.

—————

 

112

 

ПИСЬМА ТОЛСТОВЦА СЕРЕЖИ ПОПОВА.

 

Письмо первое.

 

Голубчик Владимир, пишу я вам из Майкопа, Кубанской области, на другой день после освобождения моего тела из тюрьмы.

Расскажу, как я попал туда.

Последнее время я работал у Скороходова. Там я познакомился с очень интересным человеком — Львом Тониловым. Он был у вас, был в Ташкентской общине. Оттуда пришел в Пятигорск и к Скороходову. Мы решили итти на Сочи, к Сутковому, затем в Геленджик, Полтаву, Лисичанск, побывать у вас, Льва Николаевича, Булыгина, в Москве и Петербурге. Попутчиком нам явился Володя Шейерман с семьей и Григорий Цыганков.

Мы все вместе вышли из Майкопа по направлению к Туапсе. На первой почтовой станции Володя с семьей сел на лошадей и поехал. Григорий Цыганков, кажется, вернулся, а я и Лев пошли далее.

Ночевали в станице Апшеронке. На другой день, когда мы проходили мимо правления станицы Ходопси, то из правления выскакивает казачок и говорит: „Пожалуйста, на минуточку в правление". Входим, видим, сидит человек и говорит нам: „Ваши паспорты!"

— Нам не надо паспорта, мы в доме отца, весь дом Божий, все люди братья, — говорим мы.

Атаман смущается и говорит: „Я знаю, что все

 

115

 

братья, но как же, надо знать, как вас зовут, какой вы губернии?"

— Дорогой брат, — говорим мы. — Какие губернии? Какие паспорты? Все это мираж, самообман, призрак. Ничего этого не надо и ничего этого нет. Есть только дом Божий, весь мир, все люди братья, дети Божии.

Атаман смущается и говорит, видя книги:

— Дайте книги, какие у вас есть.

Мы дали. У нас было несколько книг Льва Николаевича. Жизнь греческих мудрецов, книга Балу „о непротивлении злу насилием" и индийская философия Иога.

Атаман смотрит на философию и не понимает. Потом говорит:

— Надо позвать батюшку, может быть, он знает эти книги.

Позвали. Влетает батюшка и сразу буркнул нам: „Ваши паспорты".

— Для Бога не надо паспорта, — говорим мы.

Священник *) смущается и говорит: „Я знаю, что не надо, но нам надо, я спрашиваю у вас паспорт".

— Значит, вы не верите в Бога, а верите в мертвую бумагу, — говорим мы.

Священник краснеет до корней волос, упер глаза в философию Иога и бессмысленно поворачивает страницы.

Затем атаман и священник в смущении уходят. Немного погодя приходит атаман и говорит нерешительно писарю: „Надо отправить на распоряжение атамана отдела".

Писарь берет книги, прикладывает печать, и два добрых парня, взяв ружья на плечи, ведут нас по направлению в Майкоп.

—————

*) В письмах Сережи священник называется „попом".

 

116

 

Ведут, не зная зачем, повинуясь мертвой бумажке, которую написал писарь Ходожинского атамана, и так до самого Майкопа эти добрые люди, забыв разум, совесть и повинуясь бумажке, гонят нас, своих братьев, и так везде.

Приходим в станицу Апшеронку. Воскресение; собирается народ. Мы сидим на ступенях правления. Нас спрашивают: какой губернии?

Мы говорим: „Братья, губерний нет, это самообман. Весь мир дом Божий, все люди братья, дети Божии".

— Вы говорите, что все братья, — говорят они, — а вот как же *) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Богу и маммоне служить нельзя.

В толпе шепчутся („слышите, говорят, служить не надо"), потом обращаются к нам: „ Как же, ведь вот мы присягаем, значит, надо служить".

— А Евангелие читали? — говорим мы. — В пятой главе Матвея, в нагорной проповеди, Христос прямо и ясно говорит: Никогда никому ни в чем не клянись. Не клянись вовсе. Какая же может быть присяга, ведь вы через минуту можете умереть, жизнь не принадлежит вам, и вы не можете не только отдать ее, кому бы то ни было, но даже ни одного волоса сделать белым или черным. Нет, братья, вас ужасно обманывают, вас заставляют делать на Евангелии как раз противное евангелию. Опомнитесь, братья!

В это время подходит к нам человек и говорит: „Пойдемте". Приводит нас к какой-то двери. Отворяет, впускает, затворяет. Мы находимся в полной темноте и чувствуем духоту и вонь, сидим некоторое время на скользком полу. Брат Лев воз-

—————

*) Выпускаем три строчки по цензурным соображениям.

 

117

 

мущается и начинает стучать в дверь и звать: „Люди, братья, кто здесь есть?" Я говорю: „Лева, что ты, ведь мы сами пришли сюда, это наука, в другой раз не пойдем, и если им надо будет, они сами внесут наши тела, куда им угодно. Дух свободен везде и не зависит от формы".

(Потом Лев говорил мне, что это был соблазн, паденье, но это очень хорошо, это наука для нас.).

На зов приходят и говорят: „Что надо?" Лев говорит: „Позовите того человека, которого вы называете атаманом". Уходит.

Приходит атаман и говорит: „Что надо?"

— Дорогой брат, говорить Лев, — верите ли вы в Бога?

Атаман смущается и говорит: — „Верю".

— Зачем же братьев своих сажаете в темницу?

Атаман очень смутился, стал ругать сторожей, зачем они посадили нас в темную, и нас переводят в светлую.

Немного погодя приходят два парня с ружьями и ведут нас, ведут против желания, не зная зачем, но все-таки ведут, повинуясь мертвой бумажке. Приводят в станицу Прутскую. Здесь встречают нас, как террористов, обыскивают, отбирают от меня даже лапти, чтобы я не повесился на веревочках, которыми подвязываю их. Толкают нас в душную комнату и отдают наши тела во власть мириадов клопов.

Поздно вечером отворяют и входит атаман с любопытными.

— Откуда вы? — говорит он.

— Тот, кто нас привел, знает, откуда мы, обратитесь к нему, — говорим мы.

— Ну, все-таки, какой вы губернии? — говорит он.

 

118

 

— Брат, весь мир дом Божий, все люди братья, все дети одного отца.

— Я это знаю, но все-таки нужен же закон гражданский?

— Брат, все, что есть хорошего в законе гражданском, все то есть в законе Бога; нет только зла, которое разделяет людей братьев; ведь Христос сказал: „Я пришел не нарушить закон, но исполнить закон вечный, закон Бога". Как все прекрасно кругом в природе! зачем же мы, разумные люди, нарушаем эту гармонию? Нет, брат, одно из двух: или закон Бога или закон человеческий, гражданский.

Атаман уходит, и нас затворяют.

Утром приходят добрые парни с ружьями на плечах и ведут нас на станицу Курджуйскую. Дорогой мы говорим им: „Зачем вы идете за нами? Ведь вы не хотите, вам жарко, пусть тот, кто хочет нас отправить, идет сам. Скажите ему: „Ты хочешь их отправить, так и отправляйся сам". Ведь у каждого человека есть совесть, разум свой. Зачем же вы не слушаетесь их, а слушаетесь прихоти всякого человека, который скажет вам: „Идите туда-то, делайте„то-то". Вспомните, что вы сыны Божии. Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить".

Приводят в Курджуйскую. Много народа идут посмотреть на нас.

Здесь узнал про нас учитель и захотел поговорить с нами. Он оказался знаком с Скороходовым, принес нам всякой еды и сидел у нас долго вместе с женой и детьми, Это было в субботу.

На другой день нас не повели, а оставили, по случаю воскресенья, на день. Обращались хорошо, даже водили купаться.

 

119

 

Попросили мы Евангелие, дали нам. Лев стал читать нагорную проповедь. Объяснил первую заповедь Христа: „Не сердись", вторую: „Не блуди", и я третью: „Не клянись вовсе" и говорил: Христос ясно сказал: не присягай, а вы говорите: присяга. Нельзя служить присяге и Богу.

В это время вошел атаман (он все слышал из-за стены) и говорит: „Господа, пожалуйста, разойдитесь, вы мешаете им отдыхать". И нас заперли на замок.

Утром в понедельник нас повели, наконец, в Майкоп, к атаману отдела.

Приходим, подходим к столу, видим — там сидят разные чиновники, спрашивают у нас, как звать, какой губернии.

— Я сын Божий, — говорю я.

— Как так? — говорят они.

— Братья, — говорю я, — поймите, что губерний нет, паспортов нет, границ нет; все это мираж, самообман, мыльный пузырь. Весь мир дом Божий. Поймите, что жизнь только в Отце, вне Отца нет жизни, вне Отца смерть.

Забегали чиновники, не знают, что делать, теряются. Что-то глубоко, глубоко в их совести говорить им, что это так, что все люди братья, весь мир дом Божий, все дети одного Отца. Что если все братья, то не надо ни этого правления с его чиновниками, ни всего того ужасного зла, которое разделяет людей братьев и делает их чиновниками, машинами.

Обращаются и ко Льву: „Как вас звать, какой губернии?"

— Братья, — говорит Лев, — разве это важно, разве это нужно? Ну, называют меня Львом Тониловым и говорят, что я из Каменец-Подольска. Но ведь я не знаю, где я родился, не знаю, родился ли я?

 

120

 

Нет, братья, все это отдаляет, все это затемняет истину. Нужно только одно: познать истину, и истина сделает нас свободными; истина же в том, что все люди братья, весь мир дом Божий, все дети одного Отца. Вспомните только это, живите в любви, забудьте все остальное и будет царство Бога, царство мира.

Входить атаман и говорит: „Как вас зовут, какой вы губернии?"

— Я сын Божий, — говорит Лев.

— А такую птичку в клетку! — кричит атаман и уходит.

Чиновники записывают: „Лев Тонилов из Каменец-Подольска", и атаман решает отправить его этапом в Каменец-Подольск.

Хотят и меня отправить туда же, но потом решают отправить меня к следователю для привлечения к ответственности по обвинению в бродяжничестве и умышленном укрытии родства.

Приходит конвой, и нас ведут к следователю. Здесь Льва уводят в тюрьму, а меня оставляют.

Следователя нет дома. Письмоводитель идет дать телеграмму, а меня уводят в участок, до прибытия его.

Приводят. Бросаются ко мне городовые, обыскивают и спрашивают: „Какой губернии?"

— „Мир дом Божий, губерний нет, все люди братья.

— Неделю подержим голодом, тогда скажешь, какой губернии, — говорят они.

Потом ведут в участковую тюрьму. Здесь я нахожу двух людей. Мне дают хлеба и арбуза, воздух в камере отличный, камера большая, клопов нет, я очень доволен.

Вечером зовут к приставу. Вхожу. Вижу — сидит за столом околоточный, и начинает кричать:

— Какой губернии?

 

121

 

— Я сын Божий, губерний нет, весь мир дом Божий, все люди братья, — ответил я.

Он начал страшно ругаться и выдергивал и вдергивал револьвер, думая нагнать на меня животный страх.

— Опомнись, что ты сердишься, ведь мы братья, — говорю я.

Тогда он подошел к телефону и говорит куда-то: „Здесь привели ко мне какого-то душевно-больного".

Ему что-то отвечают. Он говорит: „Слушаюсь", и велит городовому вести меня к следователю.

Он еще не приехал, и меня ведут обратно в участок.

Только через три дня, 6 августа, ведут меня к следователю (он приехал).

Приходим. Вижу молодого человека и по обращению догадываюсь, что письмоводитель уже рассказал ему обо мне. Он говорит: „Хотите вы мне ответить на некоторые вопросы?"

— Конечно, как же, ведь мы братья, — говорю я.

— Ну, хорошо, вот я вас попрошу подписать следующую бумагу.

— Как же подписать? — говорю я. — Вы меня не поняли. Ведь в каждом человеке есть два существа. Одно слепое, чувственное, едящее, пьющее, смертное, а другое — зрячее, разумное, любящее, вечное. Это-то вечное существо и есть Бог, оно-то и дает жизнь всему, им-то я и хочу жить, а для него не надо ни подписей, ни паспортов, ни губерний, ни губернаторов, а нужны люди-братья, живущие в мире, в доме Божием, как дети одного Отца.

— Ну, хорошо, это так, — говорит он; — но от того, что вы это говорите, я не переменю своей жизни, но одно прошу вас: ведь Христос любил всех и говорил: „братья, любите друг друга", так вот я

 

122

 

вас прошу, если у вас есть любовь к ближнему, подпишите эту бумагу, проявите любовь.

Я подписал: „Сын Божий, по телесной оболочке называемый людьми С. Попов".

В бумаге было написано: „Обвиняемый, следуя высшим Божественным законам, идущим вразрез с законами человеческими, не может иметь паспорта и определенного местожительства".

— Ну, спасибо, — сказал следователь и тяжело вздохнул.

Потом, желая и с своей стороны проявить любовь, говорит: „Погодите, я сейчас", накидывает пальто и уходит. Приходит и говорит: „Подите к прокурору, может быть, он вас отпустит.

Приходим. Вижу на дворе масса голубей. Прокурор кормит их. Ну, думаю, добрый. Глянул он на меня и говорит городовому: „Для таких у меня места нет: „Как тебя звать, какой губернии? Ты Сергей Попов? "

— Я сын Божий, — говорю я. — Все люди братья.

— Я знаю, что все братья, — говорит он.

— Это только и нужно, — говорю я, — откиньте все остальное, живите по-братски, и ничего больше не надо.

— Последний раз говорю тебе, — кричит он, — ты Сергей Попов?

— Я сын Божий, — говорю я.

— Тогда в тюрьму! — кричит прокурор. Пишет письмо следователю и меня ведут туда.

Следователь читает письмо и говорит: „Прокурор иначе посмотрел на это дело. Придется вас в тюрьму". Затем вздыхает и говорит: „Может быть, у вас есть здесь кто-нибудь? Могли бы взять вас на поруки?"

— Есть Скороходов, — говорю я.

— Я его вызову, — говорит следователь, записывает адрес, и меня ведут в тюрьму. Приводят.

 

123

 

Обступают меня надзиратели, спрашивают: „Какой губернии?"

На меня находит животный страх, думаю, бить будут.

Я говорю: „Называют меня Сергеем Поповым, говорят, что я из Петербурга".

Тогда велят раздеваться, дают белую шапку, бушлат, подушку, матрасик, легкое одеяло и ведут.

Приводят на двор. Лев и арестанты встречают меня, ведут в камеру, угощают, кто чем может. Один несет арбузика, другой хлебца; отношение братское, хорошее.

Лев мне рассказывает, что его встретили очень недружелюбно. Лев имеет длинные волосы, большую бороду, ходит босой, без шапки, ест только хлеб, овощи, фрукты; так вот, приняв его за попа, арестанты закричали: „Попа привели, попа привели, давайте ему драть волосы!" и в миг окружили его.

Но он им любовно рассказал все, как было, и они сердечно пожалели его, накормили и относятся с большим уважением.

Лев вначале отказался от всего казенного, пошел, лег под нары и там лежал. Вечером бывает поверка, арестанты строятся, с ними здоровается начальник, они отвечают все в раз и их считают. Лев же лежал под нарами и на вопрос: „Что ты не строишься?" отвечал: „Мне и здесь хорошо, я отдыхаю".

Меня привели уже вечером. Ночь я провел на матрасике, вместе с Львом. Клопы и блохи не давали нам спать.

Лев говорил мне о голодовке, которую можно провести, но я сказал, что можно, но зачем? Вот в полдень дают мясной борщ, так я не буду есть, а хлеб буду. Тогда и Лев взял овощи и хлеб,

 

124

 

борща же мы не ели. Многие спрашивали у меня, почему Лев ходит босой, без шапки, без кафтана.

Я говорил: „Ведь богат не тот, у кого много,  а тот, кому ничего не надо. Лев богаче всех нас. Мы рабы своих потребностей, я раб шапки, лаптей. Лев же свободен от этого".

Вечером на поверках, когда все строятся, мы сидим и на вопрос: „Вы что не строитесь? отвечаем: „Мы живем своим разумом".

8 или 9 августа снимали с меня карточку и отправят ее в Петербург к мамаше и в охранное отделение.

10 августа пришел следователь, Скороходов и старичок Степан Зубков. Степан берет меня на поруки. Следователь говорил, что если мамаша признает карточку, то обвинение в бродяжничестве сходит на нет и дело — к мировому судье.

11 августа пришел Степан и Скороходов, и мое тело выпустили из тюрьмы.

Скороходов ходил к атаману и прокурору хлопотать о Льве, но безуспешно. Вероятно, пошлют этапом. Этап уходит 22 августа.

Чувствую, милый брат, что это с моей стороны падение, именно то, что я пошел на поруки. Истинный человек свободен и в тюрьме, а тот, кто раб своих страстей, тот везде не свободен. Познайте истину, и истина сделает вас свободными.

Не знаю, получил ли Лев Николаевич письмо. Я писал ему прямо из тюрьмы, в конце приписал и Лев немного. Письмо прошло через руки прокурора.

Относительно юбилея Льва Николаевича мне кажется, что у кого нет его духа, тому надо праздновать, а у кого есть, тому не надо. У кого креста нет в душе, тот вешает его на шею.

Желаю всего лучшего, что в вас самих.

———

 

125

 

Письмо второе.

 

„Голубчики, братья! Не так давно я писал вам об освобождении моего тела из тюрьмы, и опять попал туда. Было дело так. Я приехал с хутора Скороходова вместе с сестрой Льва (о котором я писал вам). Скороходов вместе с нами заехал к одной знакомой и там оставил лошадей. Я и сестра Льва пошли на базар купить лапти, но не нашли их там. Недалеко от базара встречают нас два околоточных с городовыми и говорят мне:

— Подойди сюда, кто ты такой, какой губернии?

Я говорю: „Все люди братья, весь мир дом Божий, губерний нет, это мираж, самообман".

Тогда молодой околоточный хватает меня за плечо и кричит: „Ты что мне порешь ерунду? Где твой паспорт?"

— Мне не надо паспорта, — говорю я.

Он начинает кричать, ругаться и велит итти с ним в участок. Сестра Льва вступается за меня и говорит:

— Зачем вы трогаете человека? Здесь его многие знают. Он приехал с хутора Скороходова; это толстовец, родом из Петербурга. Оставьте, вы не имеете права толкать его.

— Голубчик, — говорю я, — пойми, что мы братья, ведь я вижу в тебе не полицейского, а брата.

Меня повели в участок, а сестра Льва пошла со мной. Приводят, выходит пристав и говорит:

— Ты откуда?

— Вот откуда, — и показываю направление, откуда меня привели.

— Ваш паспорт?

— Мне не надо паспорта. Паспорт — злое установление людей; для Бога не надо паспорта.

 

126

 

— Вероятно, революционер, — говорит пристав. — Покажите руки.

Смотрит на руки, рабочие ли они или нет. Потом говорит сестре Льва:

— Откуда вы?

— Мы приехали с хутора Скороходова.

— А ваши паспорта?

— Мой паспорт остался на хуторе, я приехала посмотреть город и повидать здесь некоторых знакомых.

— Где вы остановились?

— Я не знаю фамилии, но так могу найти.

— Скороходов может удостоверить вашу личность?

— Может, мой паспорт у него на хуторе.

Тогда пристав велит околоточному итти вместе с сестрой Льва туда, куда она приведет, и привести Скороходова для допроса. Меня же обступают городовые, обыскивают, отбирают лапти, ремешок от штанов, отпарывают ленту у шляпы. Потом ведут в участковую тюрьму и затворяют.

Немного погодя, приходит околоточный и городовой. Околоточный подходит ко мне и говорит: „Какой губернии? Как зовут?"

— Все мы братья, все дети Божии, весь мир дом Божий, — говорю я.

Околоточный хвать меня по уху и кричит: „Как звать, какой губернии?"

— Все дети Божии, все братья, весь мир дом Божий, — говорю я. Тогда он хвать меня по другому уху.

— Говори (и страшно ругается), говори, какой губернии, как зовут?

— Голубчик, за что ты бьешь меня, разве я тебя обидел?

— Когда спрашивают, отвечай! — кричит он. — Какой губернии?

— Весь мир дом Божий, — говорю я.

Тогда он сволок меня с нар и начал бить.

 

127

 

Бьет, бьет, потом начинает кричать: „Отвечай!" и страшно ругается и опять бьет.

Городовые говорят: „Довольно для первого раза".

— Нет, я выбью из него (?), он мне скажет, как зовут и какой губернии, — говорит околоточный.

Наконец, он устал и говорит: „Он сумасшедший, от него ничего не добьешься", оставляет меня и уходит.

Сестра Льва уходила с полицейскими, но Скороходова не нашли и пришла обратно. Ее посадили рядом, в женское отделение. На другой день приходит Лев (он тоже был выпущен из тюрьмы). Он догадался, что сестра его арестована. Когда он пришел, у него спросили паспорт.

Он отвечал: „Паспортов для меня не существует, весь мир дом Божий, все люди братья, все дети Божии".

Его арестовали. Немного погодя, меня ведут к приставу. Обращение его ко мне совсем переменилось. Он говорить: „Пожалуйста, садитесь. Вы — интеллигентный человек. Сейчас будет готов самовар, пожалуйста, пейте чай".

Потом пристав спрашивает: „Скажите, пожалуйста, ну, где вы родились, в какой губернии, как вас зовут?"

Я говорю: „Ведь это совсем не нужно, зачем это? Поистине ничего этого не существует, поистине весь мир — дом Божий, все люди братья, все дети Божии. Каждый человек чувствует в себе два течения. Одно слепое, чувственное, животное, а другое зрячее, разумное, то, что каждый называет совестью. Этот-то голос Божий, голос совести, говорит мне, что все люди братья, все дети Божьи, весь мир дом Божий".

— Но все-таки, — говорит пристав, — как же мне написать? Ведь мне надо. Я напишу, что вы не можете иметь никакого документа, но как же вас называют?

Я сказал: „Сергей Попов".

 

128

 

Тогда он написал: „Сергей Попов, следуя учению Христа, не может иметь никакого документа", и просил подписать. Я подписал.

Потом я говорю: „Вот молодой человек, околоточный, побил мое тело и хотел этим вынудить от меня, чтобы я сказал то, что поистине не существует. Но ведь он только выгонял из меня животный страх. Боли почти не было никакой, а страха стало меньше, и я стал свободнее. Ведь то, что воистину мое, того никто не может взять от меня. Никто не может взять от меня душу, волю, разум, а жить разумной волей — великое счастье. Освобождаться от требований телесности, материальности, сделать из тела покорного слугу духа — это приближение человека к духовной свободе. Полное же освобождение, смерть телесности есть духовная свобода. Поэтому я не хочу жить тем, что делает человека несвободным, я хочу избавиться от рабства, хочу воспитать в себе наибольшую кротость, смирение, любовь.

„Передо мной прежде стоял идеал вещественный, внешний. Для достижения его я находил много препятствий, а главное — видел эти препятствия вне себя, в особенности в других людях, и потому осуждал людей. Когда же стал познавать, я понял, что то, что вне меня, то от меня не зависит, что идеал должен быть не вещественный, внешний, а внутренний, духовный, и между ними огромная разница. Я понял, что идеал для меня в своей душе, в проявлении, воспитании в себе Божественных свойств, и что препятствия к достижению этого идеала во мне же. Я же, в каком положении бы ни был, должен итти к этому идеалу, устраняя, разрушая все препятствия, стоящие между мною — частью и цельностью — Богом".

Пристав говорит: „Хотите, я составлю протокол, и околоточного привлекут к ответственности".

— Зачем это? — говорю я. — Ведь Христос устана-

 

129

 

вливает закон прощения, любви. Привлекать к ответственности надо совесть его, а как это делать, Христос говорит: „Ударившему тебя по щеке, подставь другую". Надо тому, кто обидит, сделать как можно больше добра, чтобы устыдить его, наказать совесть, заставить страдать ее.

Потом позвали Льва. Пристав написал ему то же самое, и он подписал.

Потом нас повели к полицеймейстеру, также и сестру Льва и еще одного брата Костю (он работал у Скороходова и пришел вместе со Львом в участок). Полицеймейстера не было, и нас повели в участок, до следующего дня. На другой день нас приводят к полицеймейстеру. Сначала он дает проходное свидетельство сестре Льва, потом Косте. Меня же и Льва хотят отправить обратно в участок, так как мы говорим, что губерний и паспортов нет, это самообман, весь мир — дом Божий. Сестра Льва стала просить полицеймейстера, чтобы он дал и Льву проходное свидетельство в Ясную Поляну. Он дал, и она взяла.

Меня же уводят в тот же участок, в котором я сидел в первое заключение. Здесь меня запирают в участковую тюрьму. Здесь 8 человек заключенных. Сначала относятся недоверчиво, потом, когда я рассказал как все было, они стали относиться очень хорошо, дали мне одеяло, делились всем, что им приносили. Спрашивали, отчего я не ем мяса.

Я говорил: — Все живое хочет жить и страшится страданий смерти, и я не в праве отнимать жизнь, ведь я не могу ее вернуть, что цель моя любить все живое; что так же, как я скажу, что все для меня, также можете сказать и вы, и птица, и рыбы, и червячок, что все для него. Все хочет жить.

На другой день в полдень приходить товарищ прокурора и спрашивает у каждого, за что кто си-

 

130

 

дит. Ему отвечают. Спрашивает и меня: „За что вы?"

Я говорю: — Помните, меня уже приводили к вам во двор, еще я вам сказал, что все люди братья, весь мир — дом Божий, все дети Божии. Вы тогда велели отправить меня в тюрьму, Теперь также я шел по площади и встретился с околоточными. Они спросили: кто ты такой, какой губернии? Я сказал, что все люди братья, весь мир — дом Божий. Они взяли меня и посадили.

— Вы, кажется, на поруках? — сказал он.

— Да, — отвечал я.

— Сколько вы дней уже здесь?

— Три или четыре, — сказал я.

Тогда он ушел. Заключенные обступили меня и спрашивают, почему я не встал, когда вошел прокурор. Я говорил: — Ведь все же братья, все дети одного отца — Бога.

— Но за это могут наказать, куда-нибудь сослать, — говорят они.

— Ну, что же, везде люди братья, весь мир дом Божий, да и везде может случиться, что кто-нибудь побьет, ранит и даже умертвит. Но все это он может делать с телом, ведь оно не мое, так каждый, кто захочет, может уничтожить его. А вот разумную волю никто не может взять; вот это-то и есть моя собственность, также мысль. Кто может взять ее от меня? А ведь все начинается в мыслях. Прежде чем я говорю и делаю, я мыслю. Значит, дела мои — это мои мысли. Я — это мое мышление. Это тоже моя собственность. Никто не может меня заставить мыслить и делать так, как хочет, он. Например, берут молодого парня, приводят его в город и заставляют присягать и учиться убивать, делаться солдатом. Если только парень поймет, что присяга есть зло, что, предостерегая от этого зла.

 

131

 

Христос прямо и ясно сказал: „никогда никому ни в чем не клянитесь вовсе"; если только он это поймет, то откажется от присяги и не будет служить солдатом. Никто не может взять его истинной собственности — разумной воли.

— Да это так, но что можно сделать одному? — говорят они.

— Голубчики, очень много можно сделать, и не только много, но все можно сделать. Кто же, как не я, могу познать самого себя. Кто, как не я, знаю свои мысли. Ваших мыслей, что вы думаете, я не знаю. Свои же мысли я знаю, это мое, это я сам. Все же, что вне меня, то не я и не зависит от меня. Тело могут замучить, умертвить, но душу никогда. Она бессмертна. Поэтому каждый человек может сделать самого себя лучше. Только надо отставать от внешности. Надо стараться видеть в каждом человеке брата, сына общего Отца, проникать до души, несмотря на телесную оболочку. Целью, путеводной звездой, должно быть не вещественное, внешнее, а внутреннее, духовное. Для достижения духовного идеала сам человек своей внешностью служит препятствием, и потому никого не надо обвинять, а только себя.

На другой день утром зовут меня к приставу. Вхожу, там сидит пристав, три околоточных и сборщик податей. Один из околоточных (тот самый, который угрожал мне револьвером перед первым заключением) говорит: „А, Сережа, опять к нам пришел, не хочешь ли покурить?" и подает мне папиросу.

— Нет, не надо, — говорю я, — в табаке яд никотин, от него страшный вред, как для себя, так и для других, особенный же соблазн для детей".

———

 

132

 

Тут в разговор вступает сборщик податей, который начинает порицать Л. Толстого за то, что он только проповедует, а сам „ничего не делает". Сережа защищает Толстого и, в свою очередь, обвиняет науку и искусство,

— Да, милые, — говорит он — посмотрите, что люди растят, о чем хлопочут; все, что люди называют наукой, техникой, художеством, все это процветает, только один чудный росток любви забыт. Забыто то, что должно было бы быть основой всего, азбукой жизни. Забыто семя Христа, и называют его именем ненужные, сорные семена.

— Но ведь нужна же наука, нужно же образование, — говорит сборщик податей.

— Первая наука для детей — это жизнь их родителей. Значит, надо делать самих себя лучше. Дети и будут учиться доброй хорошей жизни. Наука — это уменье жить разумно.

— Но, вот, вы без образования не могли бы итти так, как теперь идете, — говорит он.

— Нет, в гимназии я получил образование всех дурных, порочных наклонностей. Если бы я не бросил ее и пошел дальше путем этого образования, то я бы погиб или стал бы нравственным калекой, уродом. Важно не количество, а качество знаний. Если образование не делает из ребенка (маленького животного) человека, не делает его добрым, то это не истинное образование. Все, что выдается за образование, все это, как сорная трава, заглушает то, что воистину нужно: разумную, добрую жизнь. Все, что называют наукой, искусством, все это, как основанное не на камне, не на разумной жизни, не имеет твердого основания и потому не устоит, не имеет религиозной основы. Каковы люди и общество, такова и наука, жизнь, таков и цвет общества — искусство. Все дело в том, каковы

 

133

 

люди сами. Прогресс научный, художественный огромен, но он подобен огромной башне, из-под которой вынуто основание. Вот-вот и она упадет и разобьется вдребезги. А прогресса нравственного религиозного очень мало, а ведь только религия дает смысл жизни; дело же науки суметь приложить этот смысл к жизни, суметь устроить жизнь разумно. Глядя трезво на жизнь, нельзя и пользоваться всем тем, что дает наука и искусство, так как без руководства нравственного пользование всем этим приведет к пропасти. Так постепенно, твердо очищаясь нравственно, человек может сделать свою жизнь лучше и быть наукой для своих детей и вообще для всех людей.

— Ну, а как же, вот у вас будут дети, ведь нужно же и их выучить?

— Ну, что же, я сам им наука. Значит, я сам должен сделать себя как можно лучше, а никак не отдавать детей в руки палачей нравственности. Учить детей надо, имея примером хорошего, идеального человека, а не приспосабливаться ко вкусам пустого общества. Для меня такой чудный хороший человек был Христос, и потому, я думаю, что родителям, желающим образовать из своих детей человека, надо жить жизнью Христа и взять за основу воспитания заповеди Христа. Я сам думаю провести жизнь целомудренно, так как семейная жизнь служит препятствием, соблазном для жизни в Боге. Брак — это грех против целомудрия; а распутство — грех против брака. Конечно, если только я не в состоянии буду жить целомудренно, то один выход — это брак, т.-е. взаимное согласие двух людей различных полов иметь детей только друг от друга. Если же человек, живя нецеломудренно, не вступает в брак, то такой человек — несчастный урод.

 

134

 

— Но мне кажется, — говорит сборщик податей, — каждый человек непременно должен жениться; иначе, если все мы будем жить целомудренно, то род человеческий прекратится.

— Голубчик, зачем вы заботитесь о роде человеческом, позаботьтесь о себе; ведь вы только себя самого можете знать. Зачем заботиться о том, что вне вас, оставьте это на волю Божию. Попробуйте жить целомудренно, не заботьтесь о других, а заботьтесь о том, чтобы в вас, как в частице рода человеческого, было как можно больше любви, кротости, смирения и тогда вы узнаете, что брак это есть похотливое, затемняющее истину, порабощающее дело. Сейчас же вместе с браком всплывают различные семейные интересы, встающие и заслоняющие Божеское. Появляется животная семейная любовь, стоящая выше любви человеческой, братской, Божеской. Поскольку человек отдается Богу, постольку узы семейные отпадают от него, для него тогда все люди братья, все дети одного Отца, весь мир дом Божий.

— Тогда, если вы хотите жить целомудренно, то лучше всего поступить, как скопцы; иначе очень трудно прожить.

— Нет, брат, поступать, как скопцы, это значить уродовать свое тело, значит итти против воли Бога. Отец мой не плоть, а дух, но я создан духом во плоти, говорил Христос, когда на него находило искушение избавиться от плоти. Да если человек и поступит, как скопцы, то он все-таки не избавится от дурных похотливых мыслей. Не нужно уродовать своего тела, но надо отгонять от себя все порочные похотливые мысли и жить добрыми хорошими мыслями.

Поговорили мы так, и меня отвели в камеру.

На другой день рано утром камеру открыли. Начали там все чистить и ждали весь день

 

135

 

прокурора. Заключенным сказали, чтобы называть прокурора „ваше превосходительство". Но он не приехал. С этого дня камера была постоянно открыта, там переделывали печки.

Я сошелся с одним городовым. Он мне принес книгу профессора Тихомирова о бессмертии души и Евангелие. Мы сели на бревнушке на дворе, и я стал читать нагорную проповедь. Городовые и заключенные обступили нас и слушали. Я прочел первую заповедь Христа — „не сердись", — вторую — „не блуди", — третью — „не клянись вовсе", — четвертую — „не противься злому" и пятую — „любите врагов ваших", и объяснил.

Они поняли и были очень взволнованы.

— Вот видите, какое было бы счастье построить жизнь на этих заповедях.

— Да, только трудно, теперь не то время, — говорят они.

— Голубчики, чем же трудно? Ведь это только так кажется, потому что люди сжились с соблазнами, но стоит только отрезвиться, вспомнить, кто мы и какое наше назначение и начать жить по заповедям Христа, неся по доброй воле его крест, тогда увидите что бремя его не тяжко, но радостно и легко.

— Кто знает, как, — говорят они. — Вот, Сережа, поступай к нам в городовые, теперь как раз нужно одного, ты бы мог много нам помочь.

— Нет, спасибо, зачем же мне поступать? Нужно иметь в душе крест. Кто чувствует пустоту духовную, тому нужно что-нибудь внешнее. У кого креста нет в душе, тот вешает его на шею. Спасибо, братья. Надо братьями быть, а не городовыми.

Так постепенно потекла моя жизнь в тюрьме. Иногда мы пилили дрова на дворе. Отношение очень хорошее. Заключенные делятся всем, что им приносят. По вечерам городовые зовут меня в казарму, угощают чаем. Старший из городовых говорит:

 

136

 

— Вот, Сережа, страшное зло у нас: почти все городовые пьют водку, прямо не знаю, что делать.

— Одно, что вы можете делать, — это не участвовать с ними, не пить самому и всячески разъяснять им об ужасном вреде водки. Ведь все это является вследствие душевного беспорядка. Привести в порядок свою душу, жить по-Божьи — и тогда не понадобится ни служить городовым, ни пить водку.

Так изо дня в день проходила моя жизнь. Иногда приходил сборщик податей и все обвинял Льва Николаевича, мне же говорил:

— Трудно тебе, Сережа, будет жить так, как ты хочешь, ничего у тебя из этого не выйдет, да и радости никакой... Зачем ты изнуряешь себя? Мяса не ешь. Зачем ты тоже идешь против воли Божией? Раз ты создан телесно, то не надо и изнурять себя.

— Голубчик, не заботься о моем теле, я нисколько не изнуряю его. Я только не хочу быть рабом своих потребностей, хочу освободиться от лишних желаний. Ничего не желать — это счастье ¹), и потому приближаться к этому есть большая радость.

— Брось всю эту дурь, — говорит пристав, — живи, как все живут, и ты будешь хорошим товарищем.

— Нет, я хочу итти за Христом, — говорил я.

Как-то незадолго до освобождения пристав сказал мне:

— Сережа, полицеймейстер сказал, что на-днях выпустит тебя.

В участке был еще очень хороший молодой человек, готовящийся в околоточные. Он мне все говорил:

— Поезжай, Сережа, к маме. Зачем доставляешь ей столько страданий?

Накануне освобождения пришел Скороходов и

—————

¹) Курсив наш. А. П.

 

137

 

принес мне письмо от мамаши. Он сказал, что от прокурора есть предписание выпустить меня, но что многие недовольны, что я наделал очень много хлопот.

Утром в день освобождения зовут меня к приставу и спрашивают:

— Ну, скажите, какой вы губернии, где ваша мамаша, чей вы сын, кто был ваш отец?

— Зачем все это? — говорю я. — Это мираж, самообман. Истина говорит, что все люди братья, весь мир дом Божий, все дети Божии.

— Как же, так, — говорят околоточный и пристав, — нужно же нам написать, полицеймейстер требует. Иначе могут думать, что ты скрывающийся преступник, и могут сослать куда-нибудь.

— То, что мое, того никто не может взять от меня и никто не имеет власти надо мной... Для христианина нет ни правительств, ни судов, ни полиции, ни границ, ни паспортов. Христианство и государство с его механизмом не совместимы.

— Ты говоришь, не надо судов, полиции, — говорит пристав, — но кто же будет наказывать преступников?

— Голубчики, наказание есть понятие, из которого начинает вырастать человечество. Что такое преступник? Что он преступил? Еще больший преступник тот, кто нарушит закон любви, прощения, кто наказывает своего брата. Ведь по закону Христа надо не наказывать, а прощать. Противиться злу надо не злом, а добром, прощением. Злом нельзя пресечь зла. Все порождает себе подобное. Зло порождает зло. Только добро может уничтожить зло. Например, людей, развращенных праздностью и дурным сообществом, сажают в самую полную праздность и в самое дурное сообщество, в тюрьму. Разве это исправляет?

— Да это так, — говорит пристав, — но представьте

 

138

 

себе, вас человек начинает бить. Ну, что же, ему прощать?

— Конечно, весь закон Христа в этом. Ударившему тебя по одной щеке, подставь другую. Если кто вас ударит, то вы простите ему. Может быть, он и еще раз ударит, но вы все-таки простите. Только таким образом и можно уничтожить зло. Иначе что же выйдет? Если он вас хватит по уху, сделает зло, вы ему ответите тем же, зло возгорится, как от искры пожар, дело дойдет до убийства и погубит вас обоих.

— Не знаю, зачем его держать? — говорят они.

— Голубчик, кто же держит, ведь вы же держите, вы да городовые.

— Это дело не наше, полицеймейстер приказал нам держать!

— Голубчики, ведь у полицеймейстера только две руки, два глаза, он сам по себе. Как же он может держать меня? Нет, вы держите. Откуда у полицеймейстера столько рук, глаз; все это ваши глаза, ваши руки. А главное, если вы своей совестью сознаете, что не за что меня держать, то зачем же вы делаете противное своей совести, зачем вы отдаете настоящую свою собственность, свой разум, совесть? Ведь это Божье, этого нельзя отдавать.

Все они очень взволнованы. Пристав вздыхает и говорит: „Ну, иди, ходи по двору".

В это время мне приносит милый старичок Степан Степанович обедать. Я обедаю.

Только что кончил обедать, зовут опять к приставу. Вхожу, вижу пристав стоит у телефона и разговаривает с полицеймейстером.

Пристав мне говорит: „Вот тебя решают выслать в Иркутскую губернию".

— Ну, что же, — говорю я, — везде люди братья, весь мир дом Божий.

 

139

 

Пристав говорит по телефону: „он говорит, что ему все равно, везде люди братья". Некоторое время молчание. Потом полицеймейстер говорит что-то приставу, а он говорит мне: „Куда ты хочешь, чтобы тебя отправили?"

— Мне все равно, — говорю я.

— К мамаше хочешь?

— Хорошо, — говорю я.

Пристав говорит полицеймейстеру: „Он соглашается". Опять молчание. Потом полицеймейстер что-то говорит приставу, а он мне говорит: „Если ты выйдешь из Майкопа, то полицеймейстер выпустит тебя".

— Хорошо, я пойду в станицу, — говорю я.

Пристав полицеймейстеру: „Он соглашается".

Полицеймейстер что-то отвечает, и пристав говорит мне: „Ну, иди, собирай вещи".

Я иду в камеру. Рассказываю обо всем, отдаю книги городовым и прощаюсь. Заключенные и городовые сердечно желают всего хорошего. Я иду, меня подзывает пристав и говорит:

— Сережа, вот возьми на хлеб, — и дает серебряную монету.

— Нет, спасибо, — говорю я, — меня здесь кормили и сейчас я только что пообедал: не надо. До свидания, — и ухожу.

В Майкопе нахожу Скороходова и с ним еду на другой день на хутор и здесь работаю. У них пахота теперь, ломка кукурузы. Сегодня, 29 сентября, пришел в Майкоп и пишу вам письмо.

Да, голубчики, все это я предвидел еще, когда бросил гимназию. Знал, что всего надо ожидать и быть готовым на все и ко всему установить самые лучшие братские отношения. Все это для меня наука и рост. Я понял, что никуда не надо ездить, от себя не уйдешь, ничего не надо искать вне себя. Надо очи-

 

140

 

щать самого себя и свою совесть и тогда, если свет будет во мне, то он будет светить. Да, только в Боге надо искать всякой опоры, а он в каждом человеке. Значит, жить общим Богом, любовью — это и есть совместная работа. Ищите прежде всего царствия Божия и правды его, говорил Христос. Царствие Божие внутри вас есть. Будем же жить правдой Божией, чтобы не только Бог был в нас, но и мы пребывали бы в Боге. Желаю всего лучшего, что в вас самих".

 

Сергей Попов.

—————

 

141

 

 

Декадент-сектант.

 

Будем ждать в молчании, — может быть,
мы скоро различим „шопот богов".

Мэтерлинк.

 

I.

 

Если не ошибаюсь, это было в самом конце 1904 года, сколько помнится, — в последних числах декабря.

В воздухе, особенно в общественной атмосфере Петербурга, уже явно ощущалось приближение надвигавшейся грозы, какого-то тайфуна, неминуемого и неизбежного, который должен был разрядить сгустившуюся до удушья атмосферу. Прорвавшись чрез бесчисленные плотины и шлюзы, чрез всевозможные шлагбаумы, жизнь начинала бурлить, и волны ее поднимались все выше и выше...

Помню, как-то среди дня прислуга сообщает, что пришли какие-то два человека из Москвы, спрашивают, могут ли видеть меня.

Когда приходят обыкновенные, интеллигентные люди, — люди культурного общества, — прислуга всегда говорит: „пришли два господина". Когда же она говорит: „пришли два человека", то я уже заранее знаю, что пришли рабочие или крестьяне, словом, — выходцы из „недр народных".

Действительно, вошли два мужика, — настоящие степные землеробы, — в армяках, подпоясанных куша-

 

145

 

ками, в длинных, широких и неуклюжих чапанах из толстого крестьянского сукна.

С их приходом так и пахнуло далекой, но знакомой и милой самарской степью, так и повеяло вольным воздухом „Волги-матушки широкой".

Из того, что, войдя в комнату, пришедшие не искали глазами иконы по углам, чтобы перекреститься, я тотчас же понял, что предо мной были люди, порвавшие с обычаями православного люда.

Один из вошедших молча подал мне письмо достаточно-таки помятое и замусленное. По почерку на адресе я узнал руку моего московского знакомого X.

— Вы — от X.? — спросил я.

— Мы были в Москве проездом. Виделись с X., и он советовал нам повидаться с вами...

X. — мой хороший знакомый, живо сочувствующий русским сектантам и разным религиозным искателям. Но его письмо ничего не разъяснило мне, так как в нем стояли только две-три строчки: „Направляю к вам этих людей в надежде, что они заинтересуют вас". И больше ничего. В объяснение этого я должен заметить, что, сочувствуя сектантам, г. X. в то же время не особенно умело разбирался в них.

— Ну, вот и отлично, — сказал я, обращаясь к пришедшим, — побеседуем, познакомимся. Садитесь, пожалуйста.

Один из вошедших, молодой, высокий, статный, мужчина, лет 27—28-ми, темнорусый, с благообразным лицом, не снимая чапана, опустился в угол широкого турецкого отомана. Другой, небольшого роста, средних лет, не без некоторой предосторожности, уселся на высоком стуле, тоже, как был, в чапане.

Довольно долго однако разговор не налаживался. Пришедшие сами никаких вопросов мне не предлагали, а на мои вопросы отвечали слишком уж кратко и

 

146

 

односложно и притом не сразу, а как-будто бы подумав сначала, с постоянными паузами, иногда довольно продолжительными.

Становилось скучновато, что особенно остро чувствовалось тогда, быть может, в силу крайне резкого контраста, какой невольно ощущался между бившими по нервам волнениями тех исторических дней и этой беседой, такой вялой и нудной.

Узнав, что мои собеседники часто расхаживают по России, нередко из одного конца в другой, я спросил их, не встречают ли они при этом препятствий со стороны властей.

Молодой крестьянин молчал, а его спутник, постарше, заметил по его адресу:

— Брат Александр зачастую в темницах сидит... То и дело под замком находится...

— За что же собственно? — спросил я, обращаясь к „брату Александру".

— Известное дело... слуги цесаря, — проговорил он и опять замолчал.

Я обратился к „брату" постарше и спросил, как его звать.

— Степан Петров, — отвечал он.

— А вас? — обратился я к его молодому спутнику.

— Брат Александр... Александр Михайлов.

— А фамилию можно узнать?

— Добролюбов.

Признаюсь, я был немало удивлен и поражен, услышав это имя.

Об А. М. Добролюбове, изысканном и утонченном поэте-декаденте, а затем религиозном проповеднике, ушедшем в народ, я уже давно и много наслышался с разных сторон. Его деятельность среди народа, о которой ходили всевозможные, нередко совершенно противоречивые слухи и рассказы, давно живейшим образом интересовала меня. И я

 

147

 

собирал сведения и материалы, которые могли бы выяснить личность Добролюбова и то влияние, какое оказывал он на людей, с которыми ему приходилось сталкиваться.

Между прочим кем-то из его друзей мне были доставлены разные записки и заметки, а также стихи и письма Добролюбова, которые он писал, сидя в тюрьме... И вдруг этот самый Добролюбов, который так сильно меня интересовал, и встречи с которым я так горячо желал, сидит здесь, передо мной.

Однако не ошибаюсь ли я? Быть может, это только случайное совпадение имени, отчества и фамилии. В этом здоровом, рослом и молчаливом мужике с большими, добрыми, спокойными глазами решительно невозможно уловить ни одной черточки, которая хотя бы отдаленным образом намекала на его модернистское и декадентское прошлое.

— Вы из Петербурга? — спрашиваю я Добролюбова.

— Да, я жил и учился в Петербурге.

— Были в петербургском университете в 90-х годах?

Он молча кивнул головой.

— Вам знакомы эти бумаги и письма? — спрашиваю я Добролюбова и передаю ему пакет, в котором хранились доставленные мне „материалы".

Я вижу, как лицо его изобразило сильнейшее изумление... еще один момент, — и оно расцветилось в довольную и радостную улыбку, необыкновенно пленительную.

— Это мои заметки, мои письма. Но почему, каким образом они очутились у вас?

Я объяснил, как было дело, и мне показалось, что после этого Добролюбов сделался несколько сообщительнее. Отвечая на мой вопрос, он начал рассказывать о своем пребывании в тюрьме, когда писались им эти заметки и письма.

 

148

 

II.

 

Вдруг громкий, резкий звонок раздался в передней, рядом с той комнатой, в которой мы сидели. Степан Петров беспокойно зашевелился на своем стуле, подобрал полы чапана и вопросительно посмотрел на своего спутника. Но тот и лицом и всей своей фигурой по-прежнему выражал полнейшее эпическое спокойствие.

— Вы дома? Можно вас видеть?.. Пять — десять минут, не больше! — говорил молодой человек, входя в переднюю и сбрасывая с себя пальто и шапку.

Быстро раздевшись, он торопливой походкой входит в комнату с туго набитым портфелем под-мышкой. Поместившись у письменного стола, он раскрывает свой портфель и, что называется, с места в карьер, сразу же приступает к деловому разговору.

Это был П., южанин, молодой коммерсант, стоявший во главе крупного издательства, которое в то время наводняло Россию массой брошюр и книг. Энергичный, в высшей степени подвижной и очень деловитый, он производил впечатление человека „американского типа". Располагая значительным миллионным состоянием, П. широко развил издательское дело.

Ко мне он заехал, чтобы порешить вопрос об издании некоторых книг и брошюр, особенно интересовавших его в тот момент. Волнуясь и спеша, П. намечал те условия, на которых он считал возможным приступить к изданию, приводил смету расходов, определял количество экземпляров и т. д.

Я вижу, как Добролюбов поднимается со своего места, а следом за ним и Степан Петров.

— Мы уходим, — говорит Добролюбов. — Вы здесь

 

149

 

слишком спешите, слишком торопитесь... Вы очень много говорите... Мы не можем оставаться здесь.

П. делает изумленные глаза, а затем, обращаясь к Добролюбову, говорит.

— Простите, я уже кончил и не буду более мешать вам.

Быстро уложив свой портфель, он прощается и исчезает, а я спешу успокоить Добролюбова и его спутника.

Снова усадив их, я пытаюсь возобновить прерванную беседу, но „брат Александр" обращается ко мне с умоляющим видом и говорит:

— Помолчим, брат!

И склонив голову на грудь, погружается в глубокую созерцательную задумчивость.

Молчит и его спутник, застыв в неловкой позе на венском стуле в своем широком чапане.

Я смотрю на них и думаю: Однако это довольно курьезно, — пришли люди, чтобы познакомиться, поговорить, обменяться мнениями, а сами молчать и просят, чтобы и я молчал. Чудаки! Откуда это у них? В русском расколе есть секта „молчальников", последователей которой в 80-х годах можно было встретить в Саратовской, Вятской, а может быть, и в некоторых других губерниях.

Но ведь невозможно же предположить, чтобы недавний эстет и декадент, поклонник Бодлэра и Ницше вдруг сделался последователем „раскольнической" секты молчальников. Очевидно, тут нечто совершенно иное, и под молчанием Добролюбова кроется, конечно, иная подоплека, иная психология.

И я прямо ставлю вопрос:

— Зачем это молчание?

По обыкновению, Добролюбов отвечет отрывочно, кратко, с паузами. Но смысл его речи был таков:

— Нужно сосредоточиться... нужно молча углубиться в свои переживания... Необходимо молча погрузить-

 

150

 

ся в свои думы, всецело уйти в себя, в свой внутренний, духовный мир... И это особенно нужно делать во всех тех случаях, когда вас мучают и волнуют какие-нибудь сомнения и тревоги. Это нужно делать не только в одиночку, но и в обществе, хотя бы даже в многолюдном собрании.

— А что же дальше? До каких же пор сидеть и молчать? — спрашиваю я.

— До тех пор, пока вы не почувствуете, что на вас сходит... откровение... Да, настанет момент, когда вы вдруг почувствуете откровение... Оно озарит ваше сознание, разрешит все ваши колебания и недоумения. И все вокруг вас станет таким ясным, прозрачным и понятным.

Мне невольно вспоминаются квакеры, которые точно также молча сидят на своих собраниях и ждут, пока кто-нибудь из присутствующих не почувствует „озарения свыше". Добролюбовское „откровение" разве не то же „озарение свыше"? Но с другой стороны у меня мелькает мысль, что ведь и у Ницше есть немало тирад относительно „откровения".

Только несколько позднее, когда мне пришлось перечитать „Сокровище смиренных" Мэтерлинка, я ясно увидел, под какими влияниями создался у Добролюбова и его последователей догмат о молчании. „Молчание, — говорит Мэтерлинк, — это — стихия, в которой зарождаются великие идеи, чтобы совершенными и величественными выйти на свет жизни, над которой они будут властвовать..." (стр. 1-я). „Пчелы работают только во мраке, мысль работает только в тишине, а добродетель — в тайне" (стр. 2-я).

Мэтерлинк с энтузиазмом цитирует тирады Карлейля об огромном моральном значении молчания и его гимны, прославляющие молчаливых людей „Молчание, великое Царство Молчания, — восклицает Карлейль, который так хорошо знал это царство

 

151

 

жизни, влекущей нас, — выше звезд, глубже, чем царство Смерти. Молчание и благородные молчаливые люди!.. Они рассеяны повсюду, они думают в молчании, работают в молчании, каждый в своей области, и утренние газеты не упоминают о них... Они — соль земли, и страна, у которой нет их или их очень мало, не стоит на верном пути... Это — лес, лишенный корней, весь превратившийся в листья и ветви и обреченный на увядание и гибель"... (стр. 4-я).

Далее Мэтерлинк говорит: „Как только уста засыпают, души пробуждаются и начинают действовать, ибо молчание это — стихия, полная неожиданностей, опасностей и счастья, в которой души свободно отдаются друг другу. Если вы действительно хотите отдаться кому-нибудь вполне, молчите" и т. д. (стр. 5-я ¹).

Несомненно, что Мэтерлинк сыграл известную роль в деле развития мистицизма среди некоторых слоев русской интеллигенции, главным образом среди декадентских кружков. Влияние бельгийского мистика сказалось, между прочим, и на Добролюбове; об этом очень определенно свидетельствуют весьма близкие к нему люди. И недаром в некоторых петербургских кружках последователей Добролюбова считают „мэтерлинковцами".

Как бы то ни было, на этот раз мы молчали совершенно напрасно: „откровение" не снизошло на нас, и никакого „озарения свыше" мы не испытали, души наши не раскрылись и не слились в одном чувстве.

Несмотря на эту явную неудачу, мы расстаемся очень дружелюбно и решаем еще раз повидаться до отъезда Добролюбова из Петербурга. Он сообщает мне адрес своей знакомой, живущей на Архиерейской улице, А. Е., у которой он остановился.

—————

¹) Полное собрание сочинений М. Мэтерлинка. Т. III. Москва, 1910 г. Издание Саблина.

 

152

 

Но тут общественные события вдруг пошли необычно ускоренным, форсированным темпом. Вскоре разразилось „кровавое воскресенье", роковое 9-е января 1905 года... К Добролюбову я не попал, и предполагавшееся свидание наше не состоялось. Но я не переставал интересоваться этим человеком, который представлялся таким странным, загадочным, необыкновенным.

 

 

III.

 

Нет мудрости выше простоты духа.

Нет святости выше величия смирения!

Нет радости выше радости чистого сердца!

Из гимна добролюбовцев.

 

А. М. Добролюбов был студентом-филологом петербургского университета во второй половине 90-х годов. Среди товарищей он был известен с одной стороны как большой франт, щеголь и эстет, а с другой — как очень начитанный человек, поэт „декадентского направления" и проповедник крайнего индивидуализма.

На образе его жизни, на его отношениях к людям в то время нельзя было не подметить сильного влияния идей Ницше. Красивый, блестящий и сильный, он относился с презрением ко всему, что было убого и слабо. Он ненавидел нищих, ненавидел

 

Все то, что голодно и бледно,

Что ходит, голову склоня.

 

„Мир должен принадлежать только сильным воинам", — цитировал он изречение Заратустры.

В то же время он увлекался французскими модернистами, увлекался Мэтерлинком, интересовался буддизмом и мистиками Востока.

Известный критик и историк русской литературы,

 

153

 

лично знавший А. М. Добролюбова во время его увлечения декадентством, вот что рассказывал мне о нем:

„Добролюбов прекрасно владел иностранными языками, был хорошо знаком с западно-европейскими литературами, особенно до тонкости изучил он новейшие течения в области поэзии и философии. В спорах любил подчеркнуть свои доводы цитатами из новейших поэтов-символистов и философов.

„Он был близок с петербургским кружком декадентов „первого призыва", в который входили Д. С. Мережковской, З. Н. Гиппиус, З. А. Венгерова и др. Многие смотрели на него, как на будущую знаменитость в литературном мире, ждали от него талантливых и крупных произведений.

„Но когда появились его первые книжки, — получилось полное разочарованье: никакого таланта не оказалось. Мало того: в них не оказалось никакого содержания. Поэтому, конечно, неудивительно, что публика не заметила его книг, так как это была сплошная и претециозная „литературщина".

„Грешный человек, — продолжал критик, — но мне сильно сдается, что Добролюбов „ушел" из культурного мира именно вследствие своего полного литературного провала и фиаско. По-моему, это — мученик неудовлетворенного самолюбия".

Я не мог, конечно, согласиться с таким упрощенным и притом слишком уже профессиональным объяснением мотивов и причин, заставивших Добролюбова уйти из культурного мира, отрешиться от всего, чем он жил до тех пор. Тем не менее я поинтересовался узнать, в чем же собственно выражалось чрезмерное самолюбие Добролюбова.

„Страшное, невероятное самомнение, — сказал собеседник. — Достаточно сказать, что в спорах Добролюбов иногда проводил такую триаду: „Он, Толстой и Бог"...

 

154

 

Д. С. Мережковский посвятил Добролюбову две-три странички в своей книге „Не мир, но меч". Оказывается, Добролюбов «посетил его около того же самого времени, когда он был у меня. Д. Мережковский подробно рассказывает об этом свидании, но, к сожалению, ровно ничего не сообщает о религиозных взглядах Добролюбова, об его учении (кроме указания на то, что он решил, что „православная церковь — не истинная"), почти ничего не говорит, в чем собственно состоит деятельность Добролюбова среди народа, в чем заключается его проповедь „Евангелия Царствия Божия", которую он, по свидетельству г. Мережковского, ведет в народе.

О прошлом Добролюбова, об условиях, при которых совершилось его обращение из декадента в религиозного проповедника, и, наконец, о причине ухода его в народ Д. С. Мережковский пишет так: „Крайний декадент не только на словах, но и на деле, подражатель Бодлэра и Свинборна, отравленный всеми ядами „искусственных эдемов", проповедник сатанизма, соблазнявший молодых девушек к самоубийству (пусть это — легенда, любопытно и то, что она могла сложиться), он вдруг опомнился, „покаялся", бросил все и бежал в народ".

Но почему именно Добролюбов „вдруг опомнился", в чем именно он „покаялся" и почему „бежал в народ", — этого г. Мережковский не объясняет, хотя в этом-то собственно и заключается, конечно, весь смысл, вся суть добролюбовского „обращения". Лица же, стоявшие более близко к Добролюбову во время его наибольшего увлечения декадентством, следующим образом объясняют тот перелом, который произошел в нем.

Будучи в университете на последнем курсе, Добролюбов начал проповедывать нирвану, прелести небытия, сладострастие смерти. Очень вероятно, что все

 

155

 

это шло у него рядом с тем „сатанизмом", о котором упоминает г. Мережковский. Под влиянием таких настроений он обил свою комнату черной материей, задрапировал ею стены, потолок, окна и двери. Около него организовался целый кружок молодежи из лиц, которые должны были рано или поздно покончить расчеты с жизнью путем самоубийства. Были слухи, что члены кружка на своих собраниях курили гашиш, принимали опиум и т. д.

Сбившиеся с толку юноши, изломанные и истеричные, старались уверить друг друга, что они „сладострастно жаждут смерти" и что они готовы в каждую данную минуту „умереть, торжествуя".

Эта дикая, возмутительная игра вскоре окончилась крайне печально. Под влиянием кошмарных настроений, царивших в этом кружке, один из товарищей Добролюбова, студент ***, покончил с собой, застрелившись в своей комнате. Другой сделал попытку последовать его примеру, но попытка оказалась неудачной, — он остался жив.

История эта привлекла к себе внимание общественных кругов. Ею, между прочим заинтересовались и университетские власти. Мне передавали, — не знаю, насколько это точно, — что из-за этой истории Добролюбову пришлось уйти из университета до окончания курса.

Разразившаяся катастрофа крайне тяжело отозвалась на душе Добролюбова. Без сомнения, ему пришлось очень много вынести, много пережить, перестрадать. Под влиянием этих событий в нем совершается глубокий перелом: крайности модернизма, увлечение сатанизмом, всевозможные „искусственные эдемы" теперь возбуждают в нем сильнейшее отвращение. Он решает раз навсегда порвать со своим прошлым и с той средой, в которой он вращался.

И вот совершенно неожиданно для своих знако-

 

156

 

мых и даже родных он бросает Петербург и уходит из дома неизвестно куда. Он отправляется странствовать по России, при чем опускается в самые недра народные.

Сначала он направляется на далекий, крайний Север, в Олонецкую губернию. Здесь он пробыл несколько месяцев, собирая народные былины и знакомясь с жизнью последователей очень распространенной здесь секты странников или бегунов, известных также под именем „скрытников". Эти сектанты произвели на него большое впечатление. Вообще он вернулся из этого путешествия совершенно иным, другим человеком.

Между прочим, он всех поразил своим внешним видом, выражением своего лица, которое вдруг сделалось значительным, вдумчивым и спокойным. В его отношениях к людям начала проявляться мягкость, доброта, чего прежде совсем не замечалось. Когда знакомые по поводу такой перемены высказывали свое удивление, он ответил, по своему обыкновению, крайне лаконически: — Чайки научили...

Никто, конечно, не понял, что означали эти слова. Но затем он пояснил, в чем дело. По его словам, он был на охоте, с ружьем. Вокруг него в воздухе носились чайки. Вероятно, где-нибудь поблизости было их гнездо. Добролюбов вскинул ружье и прицелился, но в этот момент чайки подняли такой хватающий за душу крик, такой плач, что у него сжалось сердце и опустились руки.

В нем вдруг проснулось чувство жалости, чувство сострадания, которых раньше он совсем не знал. Больше он уже не мог охотиться, и решил раз навсегда никогда не брать в руки ружья... Вот что значило его короткое: — „Чайки научили"... Под влиянием овладевших им побуждений и

 

157

 

настроений религиозного характера он попадает в Соловецкий монастырь и здесь, в глубоком уединении, проводит около года в качестве послушника. К этому времени его внешний облик изменился уже до неузнаваемости: вместо элегантного франта и эстета перед нами — молодой крестьянин в подряснике и в высоких, тяжелых мужицких сапогах.

Очень близкое к Добролюбову лицо передавало мне, что в детстве он отличался большой религиозностью; будучи в гимназии, он одно время даже носил на себе вериги. Затем эта религиозность, — как обыкновенно бывает, — мало-по-малу растаяла, так что казалось, что Добролюбов совершенно эмансипировался от всякого религиозного чувства. Однако он не переставал быть мистиком.

Катастрофа, о которой мы говорили, и пережитые в связи с нею волнения, вновь пробудили в душе Добролюбова религиозные стремления. И притом настолько сильно, что он готов был навсегда остаться в монастыре и даже выражал желание постричься в монахи. Однако, прожив год в Соловках и насмотревшись на жизнь монахов, он отказался от этого решения, так как совершенно разочаровался не только в монахах и монастырях, но и в самой православной церкви.

С крайнего севера Добролюбов перекочевывает на Урал и юго-восток, в оренбургские и самарские степи. По всей вероятности, к этому времени его религиозные взгляды приобрели уже известную определенность. Так по крайней мере можно судить по тому судебному процессу, в котором ему пришлось выступать около того времени.

О путешествиях Добролюбова, об его скитаниях по России никто из его знакомых не знал ничего достоверного, точного, так как он в то время избегал переписки, избегал встреч со своими знако-

 

158

 

мыми. Поэтому об его похождениях ходили лишь смутные, неясные, противоречивые слухи.

Первые известия о Добролюбове и его деятельности проникли в печать в 1901 году. В газете „Уральская Жизнь" появился отчет о судебном процессе, происходившем 25-го июля 1901 года в г. Троицке, Оренбургской губернии. По словам отчета, сессия казанского военного суда рассматривала „интересное дело о дворянине Добролюбове и казаках Неклюдове и Орлове, обвиняемых в нарушении правил военной дисциплины". Я привожу здесь этот отчет целиком в виду того, что содержащиеся в нем сведения, несмотря на их отрывочность, знакомят нас хотя отчасти с характером деятельности Добролюбова в народе.

„Добролюбов, бывший студент петербургского университета по филологическому факультету, молодой человек, лет 25-ти. На вопрос председателя суда: „Ваше звание?" Добролюбов ответил: „Крестьянин, а раньше был дворянин".

„Костюм Добролюбова — что-то в род подрясника, подпоясанного поясом. Добролюбов, как он заявил на суде, в университете прошел уже три курса, когда решил, что необходимо итти в народ „для проповеди о мире".

„Встретился с казаками Неклюдовым и Орловым случайно, идя из Верхотурья. Эти люди пригласили его к себе в поселок Верхотурского уезда, где он и находился у них в работниках. В разговорах с Неклюдовым и Орловым он, Добролюбов убедил их, что „воевать грех, а также грех носить оружие".

„По писанию Божьему следует всем жить в согласии и дружбе". И вот, когда Неклюдов и Орлов были вызваны на сборный пункт, то они явились туда

 

159

 

без оружия, заявив, что они „считают грехом носить меч".

„Из-за этого возникло дело. В заключительном слове Добролюбов просил суд „освободить от наказания его братьев — Неклюдова и Орлова, так как они в данном случае нисколько не виноваты, а во всем виноват он, Добролюбов. Он их убедил в том, что носить меч — грех. Кроме того, Неклюдов и Орлов — люди семейные. „Ради их семей не следует их наказывать, а только меня" ¹)

Суд, по словам „Уральской Жизни", вынес такой приговор: Неклюдова и Орлова заключить в арестантские роты на 2 ½ года, а Добролюбова заключить в тюрьму на восемь месяцев.

В то время случаи отказа от военной службы происходили довольно часто, при чем почти все они объяснялись влиянием известных антимилитаристических идей Л. Н. Толстого. Можно было думать, что и Добролюбов в этом случае действовал под влиянием тех же самых идей. Многие толстовцы так и поняли это и уже считали Добролюбова „своим".

Вскоре однако им пришлось отказаться от этой мысли: Добролюбов пошел своим особым путем и даже увлек за собой многих „толстовцев", и — что особенно удивительно, — увлек из числа тех, которые считались наиболее цельными и последовательными сторонниками идей великого моралиста.

Во время скитаний по России у Добролюбова постоянно выходили столкновения с полицией на почве его бесписьменности. Первые свои путешествия он совершал обыкновенно без паспорта. Урядники, становые задерживали его, арестовывали, сажали в „холодную", а затем по этапу, отправляли на место жительства, т. е., в Петербург.

 

160

 

Все эти мытарства вынудили его, наконец, пойти на компромисс: он согласился взять паспорт, о выдаче которого хлопотали его родственники, но при этом поставил условием, чтобы из паспорта были исключены слова, что он православного вероисповедания, а также, чтобы не было сказано, что он — дворянин. Полиция долгое время не соглашалась на эти условия, но в конце-концов соглашение все-таки было достигнуто: „православное вероисповедание" исчезло из паспорта, но, вместо слова „дворянин", было написано: „сын действительного статского советника". Скрепя сердце, Добролюбов принужден был примириться с этим.

Сколько мне известно, это — единственный компромисс, который он допустил.

 

—————

 

—————

¹) Цитирую по газете „Курьер", 1901 г., от 16-го апреля.

 

 

161

 

Молчальники.

 

„Молчание и благородные молчаливые люди!.. Они рассеяны повсюду, они думают в молчании, работают в молчании, каждый в своей области, и утренние газеты не упоминают о них... Они — соль земли, и страна, у которой нет их или их очень мало, не стоит на верном пути...

Мэтерлинк.

 

Как-то недавно в Петербурге, во „Всероссийском литературном обществе" одним из членов его был прочитан реферат на тему: „Религия молчания" (Творчество М. Мэтерлинка).

Мне не пришлось быть на этом реферате, и потому я ничего не могу сказать о нем, но тема, затронутая рефератором, невольно заставила меня вспомнить о русских последователях Мэтерлинка и его „религии молчания".

М. Мэтерлинк, конечно, и не подозревает, что в далекой холодной России, где-то на Урале и в поволжских степях, живут люди, которые не только восприняли его мистические идеи, как последнее слово человеческой мудрости, но и создали на основании этих идей новое религиозное учение, во имя которого ломают всю свою жизнь, радикально перестраивают все свои житейские отношения. Для меня несомненно, что произведения Мэтерлинка

 

162

 

послужили не только главным толчком, но и главным источником для вдохновения известного мистика Александра Михайловича Добролюбова и его ближайших последователей. Мистицизм бельгийского поэта — своеобразный и изысканный — заразил и увлек русских религиозных искателей, прошедших и Ницше, и Толстого, и буддизм, и многое другое.

Г. Георгий Чулков, воспевая как-то поэзию Мэтерлинка — „эту удивительную поэзию, трепетную и нежную, целомудренную и чувственную вместе с тем", — в особую заслугу Мэтерлинку ставит именно то, что поэт-мистик „пред лицом смерти, сознавая весь ужас человеческой обреченности, имел мужество твердою рукой начертать слово молчание".

Мэтерлинк воспевает молчание, как важный, великий догмат новой религии, которой суждено обновить духовный мир человека. Так как я уже имел случай подробно говорить по этому поводу и приводить из сочинений Мэтерлинка целый ряд цитат, в которых он прославляет молчание и молчаливых людей, то поэтому здесь я не буду распространяться на эту тему. Желающие познакомиться с проповедью молчания Мэтерлинка могут легко проверить мои выводы, прочитав хотя бы одно из его произведений — „Сокровище смиренных".

„Будем ждать в молчании, — может быть, мы скоро различим „шопот богов!" — таков основной призыв Мэтерлинка, с которым он обращается к своим читателям.

На этот призыв — отвлеченный и туманный — всей душой откликнулся русский мистик-декадент А. М. Добролюбов. Он проникся проповедью автора „Сокровища смиренных" о великом мистическом значении молчания и начал проводить эти принципы в жизни — последовательно, настойчиво. Молчание становится од-

 

163

 

ним из главных требований, главных догматов учения Добролюбова.

Собственно говоря, в этом нет ничего особенно нового, так как великое мистическое значение молчания давно признавалось во многих религиях, с другой стороны, многие философы, писатели доказывали важное значение молчания в моральной жизни людей.

„Великое дело — молчание"! — вспоминается мне восклицание Плутарха. В XIX столетии горячим сторонником молчания является Карлейль, тирады которого о пользе и преимуществе молчания сочувственно цитируются, между прочим, и Мэтерлинком.

Обречение себя на молчание — постоянное, даже вечное — с давних пор считалось величайшим подвигом среди мистиков, отшельников, схимников. Но в то же время этот подвиг всегда считался и наиболее трудным. Среди схимников, находящихся в разных православных монастырях, только изредка можно встретить людей, которые произнесли обет вечного молчания.

Наконец, в нашем расколе еще сравнительно недавно существовала целая секта, — правда, очень малочисленная, — которая главным условием спасения считала молчание. Есть указания, что секта эта была известна администрации еще в царствование Екатерины II.

О секте молчальников упоминал барон Гакстгаузен. „Решительно ничего неизвестно об учении и даже о внешних обрядах секты бессловесных, — писал он. — Всякий, вступающий в эту секту, принимает на себя обязательство немоты, и с этой минуты ничто уже не в состоянии заставить его произнесть слово. Правительство тщетно хлопотало разузнать об этой секте. Некоторые чиновники доходили в своей ревности до того, что подвергали бедных

 

164

 

сектантов различным пыткам, но и это не привело ни к чему. Пестель, известный генерал-губернатор Сибири при Екатерине II, пытал их самыми жестокими пытками: он заставлял щекотать их подошвы, капать горячий сургуч на живот — сектанты не произнесли ни одного слова" (стр. 229).

У пишущего эти строки имеются некоторые сведения о существовании секты молчальников во второй половине XIX столетия. Священник города Сарапула, действительный член Императорского русского географического общества Н. Н. Блинов сообщал мне, что около 1880 года „в Сарапуле появилась новая секта „молчальников", о которой еще нигде официально не заявлялось, так как местным властям в то время не удалось узнать о ней ничего достоверного". К секте молчальников примкнуло несколько человек из мещан г. Сарапула, но в чем именно состояло учение этой секты — отцу Блинову, к сожалению, также не удалось узнать.

О существовании секты молчальников в Саратовской губернии мне сделалось известно из процесса, разбиравшегося в половине 70-х годов в саратовском окружном суде. На скамье подсудимых сидели мещане посада Дубовки, Аким Романов Богатенков, Василий Парфенов Киселев и жена последнего Анна Гаврилова. Немало хлопот судьям наделали эти странные люди.

Началось с того, что они отказались войти в залу суда. Их ввели силою, силою посадили на скамью.

— Подсудимый Богатенков! — вызывает председатель.

Богатенков продолжает молча и неподвижно сидеть на скамье, где его посадили, не обращая ни малейшего внимания на обращенный к нему вызов.

— Как ваше имя, отчество и звание? — продолжает председатель.

 

165

 

Богатенков хранит гробовое молчание.

— Сколько вам лет от роду? Получили ли обвинительный акт?

Ноль внимания! Богатенков безучастно смотрит вверх и молчит, как убитый.

То же самое проделали и все остальные подсудимые: ни на один из вопросов они не сказали ни одного слова, не издали ни одного звука. Обстоятельство это, однако, не помешало состояться судебному процессу. Прокурор энергически требовал для подсудимых строгого и примерного наказания, так как видел в них людей, не признающих таких основ государственности, как суд.

— Что вы имеете сказать в свое оправдание? — спрашивал подсудимых председатель, готовясь удалиться для постановления рокового приговора.

Но подсудимые и тут не вымолвили ни слова. Молча и, казалось, совершенно безучастно выслушали они обвинительный приговор, который обрекал их на далекую ссылку, и только тогда обнаружили некоторое оживление, когда председатель приказал конвою отвести их обратно в тюрьму: они быстро поднялись со своих мест и, видимо, поспешили поскорее оставить залу суда.

И так молчали монахи-схимники и затворники, уходившие от мира, отрешавшиеся от жизни, молчали сектанты-анархисты, порывавшие все связи с обществом и государством. Теперь, в XX веке, к молчанию призывает нас изысканный автор „Принцессы Мален" и „Синей Птицы". И на его призыв отзываются русские декаденты и модернисты, вчерашние сатанисты и я язычники.

Не будем сравнивать мотивы, из которых исходили в этом случае Мэтерлинк и Добролюбов, с теми, которыми руководствовались отшельники, затворники и „раскольники" секты молчальников. Однако,

 

166

 

нельзя не признать, что, как бы ни были различны исходные точки этих людей, в конечном итоге они приходят к одному и тому же выводу. И те и другие добровольно отказываются от высшего дара, каким наделен человек, от слова, от речи, и обрекают себя на сосредоточенное молчание, на добровольную немоту, на молчаливое созерцание.

Конечно, ни Мэтерлинк, ни Добролюбов не проповедуют полного, абсолютного вечного молчания, какое практиковали схимники и последователи секты „молчальников". Но согласитесь, что здесь разница не в принципе, а лишь в степени проведения его в жизнь. Когда в 1905 году А. М. Добролюбов, после долгих лет разлуки, посетил своего старого знакомого Д. С. Мережковского, он, вместо того, чтобы поделиться со старым приятелем своими впечатлениями, вынесенными из долголетней жизни среди народа, то и дело обращался к нему с приглашением:

— Помолчим, брат!

„И наступало долгое молчание, несколько жуткое, по крайней мере, для меня, — говорить г. Мережковский, — когда он (Добролюбов) опускал глаза свои с длинными ресницами, и простое лицо, как-будто изнутри освещенное тихим светом, становилось необычайно прекрасным. Я не сомневался, что вижу перед собою святого"...

В тот же свой приезд в Петербург Добролюбов посетил и меня, хотя до тех пор я совсем не был знаком с ним. Я ждал, что раз человек пришел с целью познакомиться, обменяться мыслями, то он проявит, конечно, известную общительность и не будет уклоняться от разговора, от беседы. Но я очень ошибся: Добролюбов оказался крайне молчаливым, отнюдь несловоохотливым собеседником. Сидя у меня, он, как и у Мережковского, не раз обращался ко мне с просьбой:

 

167

 

— Помолчим, брат!

Вслед за этим он склонял голову на грудь и погружался в глубокое молчание. Казалось, он совсем забывал, где он и что с ним.

Хотя все это, мне казалось очень странным, тем не менее, считаю долгом заявить, что я ни на минуту не усомнился в полной искренности Добролюбова. Даже мысль о возможности рисовки с его стороны ни разу не мелькнула у меня.

В книгах и рукописях Добролюбова, распространенных среди его последователей, можно встретить много всевозможных цитат из сочинений разных мистиков и философов всех времен и народов о пользе и преимуществе молчания. Например, в рукописи Добролюбова „Мои вечные спутники" приводится следующее изречение из Талмуда: „Молчание прекрасно у глупых и еще прекрасней у мудрых... Весь свой век провел среди мудрецов и не нашел для человека ничего лучше молчания".

Проникшись подобными взглядами, последователи Добролюбова в состоянии молча просидеть с вами целый день и не сказать при этом ни одного слова. Необходимо, однако, заметить, что проповедь молчания у добролюбовцев тесно переплетается с их пантеистическими идеями и взглядами, составляющими одну из наиболее характерных особенностей их миропонимания.

С течением времени уклон в сторону пантеистического созерцания у Добролюбова становится все более заметным; в его речах все чаще и определеннее слышатся отзвуки тех чисто восточных, буддийских мотивов, которые особенно яркое выражение получили в произведениях знаменитого индусского поэта Рабиндраната Тагора, пользующегося теперь такой широкой известностью.

—————

 

 

Подвижники.

 

Итак, еще появилась новая секта.

Конечно, в этом нет ничего удивительного, так как давно уже известно, что у нас на Руси секты плодятся и множатся, как грибы в теплую дождливую погоду.

Но новая секта представляет особенный интерес по личности своего основателя, каковым является поэт-декадент, бывший эстет и „сатанист" Александр Михайлович Добролюбов.

Хотя наши миссионеры-,,боевики", несмотря на всю свою ретивость, до сих пор еще „не дознали" о появлении новой секты, тем не менее число последователей Добролюбова постепенно растет как среди интеллигенции, так еще более среди народа, среди крестьян и казаков.

Чем объясняется этот успех? Что привлекает в этом человеке и в его учении людей, принадлежащих к самым различным общественным группам? Тут и студенты, и казаки, и городские интеллигенты, и степные крестьяне-землеробы.

По-моему, прежде всего подкупает необыкновенная цельность, необыкновенная последовательность этого человека. У него слово не расходится с делом, его учение, его религиозные взгляды сливаются с его жизнью в одно стройное, гармоническое целое. Никакой раздвоенности, никакого разлада между идеалом и жизнью. Разочаровавшись в том, чем он жил раньше во времена своего студенчества и увлечения эстетизмом, декадентством и сатанизмом, — он вдруг сразу

 

169

 

и резко оборвал со всем этим, бросил город с его культурой, бросил друзей и родных и „ушел в народ".

И не только „ушел в народ", но и „опростился" по внешности до одного уровня с ним, можно сказать, „слился с народом", то есть, совершил именно то, о чем когда-то так горячо и так страстно мечтали народники-идеалисты 70-х годов и чего, однако, — увы! — им так и не удалось достигнуть.

Вот уже целые 18 лет Добролюбов живет среди крестьян и казаков на востоке России: на Урале, в Пермской губернии, в оренбургских и самарских степях и т. д. Одно время он довольно долго прожил в глухой деревне в юго-восточном углу Самарской губернии, вдали от железных дорог, среди бесконечных степей.

Здесь, как и повсюду, он живет, как простой мужик, в работниках у самого бедного крестьянина. Исполняет всякую работу наравне с крестьянами. Летом целый день в поле, с раннего утра и до поздней ночи. Но работает Добролюбов только у крестьян и притом наиболее бедных, нуждающихся, разоренных. Ни у помещиков, ни у купцов, ни у богатых мужиков-мироедов он никогда не работает. Едва ли не большую часть года Добролюбов проводит в скитаниях по России. Он то и дело предпринимает далекие странствования: в Оренбургскую губернию, на Урал, в Сибирь, на Кавказ и т. д. В Петербург он всегда появляется на самое короткое время исключительно только для того, чтобы повидаться с матерью и сестрами.

Огромный, шумный город, по-видимому, действует угнетающим образом на его психику, и потому он спешит поскорее снова уйти в глушь поволжских степей, к своим самарским и оренбургским „братьям".

 

170

 

Во время своих скитаний Добролюбов повсюду находит людей, которые относятся к нему с сочувствием. Таких людей он называет „братьями по духу". Чаще всего такие люди встречаются среди последователей разных сект: молокан, хлыстов, толстовцев и т. д.

Резко отрицательное отношение к городу и современной культуре составляет характерную черту не только Добролюбова, но и его последователей.

Город, — по их словам, — „это чудовище", это „могильный склеп", в котором покоятся „мертвецы то есть, равнодушные, черствые люди, похоронившие все свои лучшие надежды". „Сизый туман вечно окутывает город"; „холодные каменные дома", „мрачные городские стены" угнетают мысль; „в зараженном воздухе" городов человек задыхается.

Добролюбовцы восхваляют природу, поля, леса и степи. Они зовут „на чистый воздух под покров синего неба". Только тут, среди природы, человек может быть счастливым и свободным. Очень возможно, что во взглядах добролюбовцев на город и на жизнь среди природы сказалось влияние идей Толстого. Вообще религиозное credo Добролюбова носит на себе несомненное влияние Льва Толстого. Но еще большее влияние на психологию Добролюбова и на весь склад его учения оказал Мэтерлинк. Следы влияния бельгийского мистика невольно чувствуются во взглядах Добролюбова на откровение и на возможность общения с духовным, невидимым миром.

Добролюбов — несомненный мистик. Он верит в откровение, верит в возможность непосредственного общения с невидимым миром, верит в чудеса.

— Человеку нужно только очиститься, — говорит он, — и тогда для него будут возможны и откровение, и непосредственное общение с духовным, невидимым миром, и чудеса. Лев Толстой все хочет объяснить

 

171

 

и понять холодными рассудком, он не признает чуда, не верит в его возможность. Но откровение выше разума, и потому мы должны стремиться достигнуть того состоянья, при котором будет возможно откровение.

Добролюбов, посещая Ясную Поляну, не раз беседовал со Львом Николаевичем на тему об „откровении", которое, сходя на человека, озаряет его. Но все его старания убедить Толстого в огромном значении „откровения" не привели ни к чему. Толстой остался непреклонен.

— Я не знаю, что это за Жар-птица такая — откровение, — говорил Лев Николаевич. — Может быть, эта Жар-птица на кого-нибудь и слетала, но на меня-то она, по крайней мере, никогда не садилась...

Это передавал мне один из последователей Добролюбова, бывший вместе с ним у Толстого.

О религиозном учении Льва Николаевича добролюбовцы отзываются так: у Толстого слишком много разума, рефлексии, холодного рационализма и слишком мало непосредственной веры, мало чувства, экстаза, религиозного увлечения... Он остановился на полдороге... Он не доводит до Бога...

Несмотря на это, они питают к Толстому глубокое уважение и только выражают сожаление, что он слишком поздно порвал с теми условиями жизни, которые так долго тяготили и угнетали его.

С церковью и духовенством у Добролюбова все порвано. Никаких обрядов, никаких таинств он не признает. На этой почве у него нередко происходят разные столкновения с властями. Чаще всего эти недоразумения возникают по доносам священников. Однажды он и его последователи были привлечены к ответственности за то, что не сняли шапок при похоронах.

— Не желаем снимать шапок перед мертвыми!

 

172

 

Добролюбов отрицает все внешнее, все „наружное или видимое", как говорит он. Отрицает храмы, церкви, отрицает всякий ритуал, всякий культ. Бывший эстет и поклонник красоты, теперь он отрицает картины, статуи, портреты.

— От портретов недалеко дойти и до икон, и до образов, — так аргументирует он свое отрицание. Меня уверяли, что в последнее время он начал отрицать даже книги!

Однако, пение постоянно практикуется на собраниях добролюбовцев. Долгие паузы общего, глубокого молчания, когда все они сосредоточенно ждут сошествия „откровения", нередко сменяются у них пением.

Последователи Добролюбова распевают на собраниях составленные им гимны, а также разные сектантские стихи, преимущественно духоборческие. Чаще всего поется следующий „гимн любви":

 

Ты любовь, ты любовь,

Ты любовь святая.

За тебя, любовь, много

Крови пролито и т. д.

 

Одно время на собраниях добролюбовцев особенно много пели. По мнению Александра Михайловича, это мешало самоуглублению, не давало возможности сосредоточиться мыслью на своих внутренних переживаниях. И вот однажды он высказал мысль о том, что „граммофон ни к чему". Этого замечания было достаточно для того, чтобы пение прекратилось. Однако, отказаться совсем от пения эти люди не могли: спустя некоторое время на собраниях добролюбовцев снова начали распевать стихи и гимны, но теперь они уже не злоупотребляют пением.

Один из горячих последователей Добролюбова, бывший студент-медик К—ко, составил псалом „Великий Простой", в котором старался изложить сущность морального учения Добролюбова. Псалом начинается таким вступлением:

 

173

 

«Воспоемте, братья, песнь Великому Простому:

Миру мы поведаем сокрытое в сердцах.

Занималася заря по небу голубому;

Разыгрались звери дикие в лесах.

Проходил тропою одинокий нищий Странник,

Выходил в дорогу дальнюю Простой".

 

И вот, этот „Великий Простой", взойдя на гору, возвестил людям:

 

«Нет мудрости выше простоты духа!

Нет святости выше величия смирения!

Нет радости выше радости частого сердца!"

 

В этих заветах заключается главный смысл учения добролюбовцев, главные принципы их религиозной морали. Заканчивается „псалом" следующим призывом к людям:

 

«Оставьте тленную мудрость,

Оставьте все ваши рассуждения,

Оставьте царей человеческого ума;

Не заботьтесь об одеждах своего Духа

Или о пище и питье для него.

Отец наш Небесный знает, в чем

вы имеете нужду,

И даст вам все это в совершенстве,

Если вы обратитесь к нему, Единому.

Ибо нет мудрости без простоты духа!

Нет святости без высокого смирения!

Нет радости без чистоты сердца!"

 

Автор этого „псалма", бывший студент К—ко, живет, как простой, рядовой рабочий, на одной из петербургских фабрик.

Сам Добролюбов в последнее время жил в местности, где особенно сильно распространены секты молокан, хлыстов, мормонов и т. д. Русские декаденты и модернисты с огромным интересом и сочувствием относятся к сектам хлыстовского характера, к их таинственным радениям и „ликованиям", к их мистическим интуициям и переживаниям. Признаюсь, я сильно побаивался за то, что Добро-

 

174

 

любов, как поклонник „откровений", увлечется хлыстовскими настроениями религиозного экстаза, их пророчествами, „хождением в духе" и т. д. Однако, я должен сказать, что до сих пор ничего подобного не случилось: Добролюбов отнюдь не сочувствует хлыстам и тем радениям, которые устраиваются этими сектантами. Он называет их „пляшущими".

Мне передавали, что во всей этой округе Александр Михайлович пользуется огромным уважением, особенно среди молокан, хлыстов и других сектантов. Все они высоко ставят его, как необыкновенную в нравственном отношении личность.

— Брат Александр, — сказал о нем один 80-летний крестьянин, — это великий пример!..

Как мы сказали, число последователей Добролюбова быстро растет. Особенно много их в Самарской и Оренбургской губерниях, есть также в Сибири, в Пермской и Рязанской губерниях. В 1909 году в газетах было напечатано письмо, полученное Д. С. Мережковским от одного молоканина с Урала, который сообщал, что Добролюбов „отколол в свою веру от собрания нашего (т. е. молоканского), около 900 душ" *).

Вообще, многие факты указывают на то, что наибольший успех в народе Добролюбов имеет среди молокан, т. е. секты наиболее рационалистической. Что же касается до интеллигенции, то здесь ему особенно посчастливилось у „толстовцев": почти все более активные последователи Добролюбова из интеллигенции ранее были толстовцами, нередко очень искренними, горячими и последовательными.

Об А. М. Добролюбове за последнее время у нас писалось не мало, но об его последователях, — сколь-

—————

*) Я должен однако заметить, что по справкам, наведенным мною, этот последний факт не подтвердился.

 

175

 

ко нам известно, — до сих пор ничего не появлялось в печати. В виду этого мы полагаем, будет нелишнее привести здесь хотя самые краткие сведения о наиболее выдающихся „добролюбовцах".

Главным последователем Добролюбова считается „Леонид Семенов". Сын помещика Рязанской губернии, Леонид Дмитриевич Семенов—Тянь-Шанский приходится внуком знаменитого географа и сенатора Петра Петровича Семенова—Тянь-Шанского, бывшего вице-президента Императорского Русского Географического Общества. Он окончил петербургский университет почти накануне революции 1905 года.

В университете он нимало не интересовался политикой, был далек от всякой „левизны"; принадлежал к студенческому обществу „Денница". Увлекался литературой, искусствами, театром. Писал стихи; имеется сборник его стихотворений. Сотрудничал в журнале „Новый Путь", писал там о театре.

Революционный поток 1905 года его захватил и увлек. Он с головой окунулся в политику. Но в этой новой для него области он по-видимому не сразу разобрался в программах и платформах различных политических партий. На первых порах он примыкает к социал-демократам, но вскоре убеждается, что не может сочувствовать идеологии, лежащей в основе экономического материализма.

В это время он сближается с семьей А. М. Добролюбова, с его братьями и сестрами, симпатии которых явно склонялись в сторону радикального народничества. Здесь между представителями этих двух течений происходят постоянные споры и битвы: результатом этих столкновений, этой полемики было то, что Леонид Семенов становится социалистом-революционером. Он идет в народ и отдается революционной пропаганде.

Его арестуют, судят, приговаривают к тюрьме.

 

176

 

Но по освобождении из заключения, он тотчас же снова еще с большей энергией принимается за революционную деятельность. Однако за ним уже следят, и потому он очень скоро снова попадается в руки полиции, снова оказывается за железными решетками. Он не сдается, замышляет и приводит в исполнение побеги, нередко очень рискованные. На этой почве у него происходят столкновения со стражей, которые кончаются крайне печально.

Однажды, например, ему пришлось сидеть в арестантской при полицейском управлении в каком-то уездном городе. Грязная, отвратительная камера, мириады насекомых, ужасный воздух, постоянная гнусная брань полицейских, их сквернословие. Он решает бежать, во что бы то ни стало. Денег при нем было только что-то около трех рублей — этого было достаточно, чтобы проехать на родину, где он надеялся укрыться от преследователей. Желая сохранить эти деньги, он отказывал себе во всем, питался кое-как, вследствие чего очень ослабел физически.

Раз с прогулки он незаметно выходит на улицу и бросается бежать по направлению к реке. Он убежден, что стоит ему только перебраться через мост, чтобы спастись от преследований; на другой стороне реки был большой лес, где легко было скрыться. Он бежит, но чувствует, что силы его оставляют. У него кружится голова, он теряет сознание и падает в траву. Через некоторое время он приходит в себя, но слышит, что за ним погоня. Озлобленные голоса разъяренных людей раздаются все ближе и ближе. Полицейские натыкаются на него, и начинается избиение — свирепое, жестокое, зверское...

Революция быстро пошла на убыль. Начались репрессии, карательные экспедиции, казни. Леонид Семенов болезненно переживал эти мрачные, кровавые дни и годы. Под гнетом этих впечатлений он на-

 

177

 

писал рассказ на тему о смертной казни. Л. Н. Толстой одобрил этот рассказ, который затем и был напечатан в „Вестнике Европы" за 1909 год.

Во взглядах и убеждениях Леонида Семенова постепенно происходит большой сдвиг. Кровь и насилие становятся для него непереносимыми. Личное знакомство с Толстым, который относился к нему с горячей симпатией, еще более укрепило эти настроения. Вскоре ему пришлось на деле доказать верность своему новому миропониманию.

Будучи призван на военную службу, он решительно отказался принять присягу. Однако, несмотря на это, он был зачислен в военную службу и отправлен в г. Пермь. Здесь его держали на службе целые два года, хотя в течение всего этого времени он упорно отказывался от исполнения приказаний и игнорировал требования дисциплины. Всем начальникам и офицерам он всегда говорил, „ты", „брат".

Дважды возбуждался вопрос о его психической ненормальности. Два раза его заключали в казанскую окружную психиатрическую больницу, при чем в общей сложности он пробыл там четыре месяца. Содержали в общих камерах; в первый раз Леонид Семенов находился в камере, в которой было 40 человек психически больных людей; во второй раз — в камере, в которой было 60 человек душевно-больных.

Легко себе представить, что должен был испытать здоровый, нормальный человек, осужденный на постоянное пребывание среди душевно-больных людей. Покоя не было ни на одну минуту. Ни днем, ни ночью.

Знакомство Леонида Семенова с Александром Михайловичем Добролюбовым состоялось еще до его военной службы. Первая же встреча с Добролюбовым произвела на Леонида Семенова огромное впечатление; больше всего его поразили и в то же время

 

178

 

пленили цельность и последовательность Добролюбова, полное отсутствие всяких противоречий между его словом и делом, между его учением и жизнью. С этого момента Леонид Семенов отдает свое сердце новому другу-учителю.

Увлекшись Добролюбовым, он отправляется вместе с ним в путешествие по России. Они вместе бродят по поволжским степям, при чем работают у крестьян, которые за это их кормят. Вернувшись на родину, Леонид Семенов уходит из родной усадьбы и поселяется в соседней деревне, в крестьянской семье, в качестве рабочего.

Кроме Леонида Семенова—Тянь-Шанского горячими последователями Добролюбова являются: Николай Григорьевич Сутковой — дворянин по происхождению и кандидат университета по образованию, — затем землевладелец Кубанской области Владимир Иванович Скороходов, деятельный участник многих толстовских общин, бывший студент-медик А. Я. Колесниченко, молодой богатый казак П. П. Картушин и друг. Все эти лица раньше были „толстовцами", при чем некоторые из них, как, например, В. И. Скороходов, пользовались большим расположением Льва Николаевича.

Сутковой в последние годы занялся печатанием и изданием брошюр и книг в духе учения Добролюбова. Но это обстоятельство, конечно, нисколько не повлияло на образ его жизни. Недавно, например, он жил „на даче", в трех верстах от г. Гатчины. Маленькая, бедная деревня, до крайности пыльная в сухую погоду и грязная — в сырую. Местность унылая, болотистая, безотрадная. Ни реки, ни лесу, ни хороших полей и лугов.

Сутковой снял какую-то заброшенную крестьянскую избу, очевидно, самую бедную из всей деревни. Большая русская печь. Но кроме стола и скамеек — нет

 

179

 

никакой мебели. Сутковой поселился в этой избе вместе со своей сестрой, молодой, замужней женщиной, муж которой живет на Кавказе.

Ни кроватей, ни постелей, ни подушек. Все это признается совершенно лишней роскошью. Сами себе готовят пищу, так как прислуги, конечно, нет. Пища, разумеется, самая простая. Хлеб и похлебка из картофеля, с постным маслом, хотя это было еще до войны. Вместо чаю пьют кипяток с изюмом, сахаром или дешевыми леденцами.

Одежда у Суткового, как и у всех других добролюбовцев, также, конечно, самая простая, бедная, почти нищенская. На ногах — чоботы, очевидно, собственного изделия, затем косоворотка или просто ночная рубашка, какие-нибудь штаны и, наконец, поддевка или старое пальто. На голове дешевая шляпа из простой соломы или суконный картуз.

— Важно только одно внутреннее, духовное, — говорят добролюбовцы, — чувства, сердце, мысли... — Все же наружное, внешнее не должно иметь никакого значения...

Отсюда их ригоризм, доходящий до аскетизма, отсюда их отрицательное и пренебрежительное отношение ко всем удобствам жизни, ко всякому, даже самому элементарному комфорту и довольству. В этом сказывается основной характер религиозных устремлений добролюбовцев, их идеалистические порывы, их высокое подвижничество. И действительно, это в полном смысле слова подвижники-аскеты, отрекшиеся от всяких благ мира, от всяких соблазнов жизни и культуры, от всего, за что миллионы людей так жадно цепляются. Бродяги, странники, нищие, смиренные, чистые сердцем, они добровольно обрекли себя на вечную нужду, бедность, нищету во имя достижения тех „высших духовных ценностей, которые только и составляют, по их мнению, истинное счастие человека. Это — „простота духа", „величие смирения", чистота сердца...

 

—————

 

180

 

 

Оглавление.

 

                                                                                                                                  Стр.

 

Борьба с антихристом ..............................................................................................  1

I. Анархическое течение в русском сектантстве .................................................  4

II. Секта неплательщиков .....................................................................................  9

III. Призыв 1874 года ..........................................................................................  14

IV. На военной службе .......................................................................................  20

V. Призыв 1875 года ...........................................................................................  27

VI. Судьба новобранцев-неплательщиков ...........................................................  33

VII. Демонстрация ..............................................................................................  36

 

Богочеловеки ..........................................................................................................  45

 

Толстовцы.

Кризис толстовства .................................................................................................  79

„Непротивленыши" ..................................................................................................  86

Толстовцы

I. Лева и Сережа .................................................................................................  93

II. Современные Диогены ...................................................................................  96

III. Мнение Победоносцева и миссионеров .......................................................  100

IV. Плоть и дух .................................................................................................  103

V. Проповедники кротости и смирения .............................................................  108

Письма толстовца Сережи Попова.

Письмо первое ..................................................................................................  115

Письмо второе ..................................................................................................  126

 

Декадент-сектант.

I .........................................................................................................................  145

II .......................................................................................................................  149

III ......................................................................................................................  153

Молчальники .....................................................................................................  162

Подвижники ......................................................................................................  169

 

 

Александр Степанович Пругавин

Неприемлющие мира. Анархическое течение в русском сектантстве

 

Изд: Пругавин А.С. "Неприемлющие мира". М., "Задруга", 1918.

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

Date: февраль 2012