Кроме упразднения цели, о чем я уже говорил, дарвинизм изменил взгляды человека на жизнь и внешний мир. Отсутствие сколько-нибудь четкого различия между человеком и обезьяной создало чрезвычайно большие затруднения для теологии. Когда у человека появилась душа? Могла ли особь, представлявшая недостающее ныне звено между человеком и обезьяной, совершить грех и заслужить вследствие этого проклятие? Нес ли Pithecantropus erectus моральные обязанности? Был ли Homo pekingensis проклят? Вознесся ли Пильтдаунский человек на небо? Любой ответ на эти вопросы будет спорным.
Но дарвинизм, особенно когда он грубо извращен, угрожает существованию не только теологической ортодоксальности, но также и убеждениям либерализма XVIII века. Кондорсе был типичным либеральным философом XVIII века; Мальтус развил свою теорию с целью опровергнуть Кондорсе, учению которого следовал отец Мальтуса; и теория Дарвина была подсказана взглядами Мальтуса. Либералы XVIII века хотя и по-своему, но тоже рассматривали человека как абсолют, подобно тому как это делали богословы. Существовала «Декларация прав человека»: все люди были равны; если один проявляет большие способности, чем другой, этим он обязан исключительно лучшему образованию, как говорил Джеймс Милль своему сыну, чтобы удержать его от тщеславия.
Мы должны опять задать вопрос: пользовался бы Pithecantropus, если бы он жил в наше время, «Декларацией прав человека»? Был бы Homo pekingensis равен Ньютону, если бы он мог поступить в Кембридж? Был ли Пильтдаунский человек так же развит, как современные обитатели суссекской деревни? Если вы демократически ответите на все эти вопросы, вы можете сами очутиться в положении человекообразной обезьяны, а если станете настаивать на своем, то можете быть отброшены к состоянию амёбы, что будет абсурдом (если верить Эвклиду). Поэтому вы должны согласиться, что не все люди равны от рождения и что эволюция происходит путем отбора наиболее удачных разновидностей. Вы должны допустить, что при определении причин появления здорового потомства нужно принимать во внимание не только образование, но и большую роль наследственности. Если людей признают условно равными в политическом смысле, то это происходит не потому, что они действительно равны с биологической точки зрения, а по более серьезным политическим соображениям. Подобные размышления подвергли, хотя, по моему мнению, и несправедливо, опасности политический либерализм.
Мысль, что не все люди одинаковы по своим врожденным способностям, становится опасной, когда какую-нибудь группу людей рассматривают как высшую или низшую. Если вы скажете, что богатые обладают большими способностями, чем бедные, или что мужчины способнее женщин, или что люди с белой кожей способнее негров, или что немцы способнее любой другой нации‚ вы тем самым провозглашаете доктрину, которая не опирается на дарвинизм и которая почти наверняка ведет либо к рабству, либо к войне. Но подобные ничем не оправданные доктрины проповедуются от имени дарвинизма. Такова безжалостная теория, согласно которой слабейший должен погибнуть в соответствии с естественным прогрессом. Если путем борьбы за существование улучшается раса, как это утверждают последователи данной теории, — благословим войны, и чем разрушительнее они будут, тем лучше. Итак, возвратимся к Гераклиту, самому первому из фашистов, который сказал: «Гомер ошибался, утверждая (я цитирую): «Пусть исчезнет вражда среди богов и среди людей». Он не понимал, что молил бога уничтожить вселенную… все привыкли к войне, и вражда вполне закономерна… война является первопричиной и царем всего и одних она делает богами, других ― людьми, одних ― рабами, других ― свободными». Так говорил Гераклит.
Наука была бы излишней, если бы ее последние достижения сводились к возрождению философии, существовавшей в 500 году до нашей эры. Это утверждение, справедливое в некоторой степени по отношению к учению Ницше и к нацистам, неверно по отношению к любой из могущественных групп в наше время. Истина заключается в том, что наука невероятно увеличила значение власти человека. Но этот результат более тесно связан с вопросом науки как техники, чем науки как философии. В настоящей лекции я попытался ограничиться проблемой науки как философии, оставляя проблему науки как техники до следующего раза. После того как мы рассмотрим науку как технику, я возвращусь к философии человеческой власти, которую наука внушила некоторым людям. Я не могу принять эту философию, которая представляется мне очень опасной. Но об этом я пока не буду говорить. (…)
Я хочу показать более отчетливо общественные результаты применения научной техники в отличие от техники самой по себе. Они были многочисленны и важны и, по-видимому, будут еще более значительны в будущем.
Некоторые из них зависят от политических и экономических особенностей отдельных стран; другие возникают неизбежно, независимо от особенностей правительств. Завтра, в моей последней лекции, я постараюсь связать эту проблему в целом с моральными ценностями, но сейчас я их не буду касаться.
Наиболее очевидное и неизбежное последствие применения научной техники заключается в том, что оно делает общество более целостным, вносит в него органическую (organic) связь в смысле усиления взаимозависимости его отдельных частей. В сфере производства это выражается в двух формах. Во-первых, между людьми, работающими на одном предприятии, например на одной фабрике, существует очень тесная личная взаимосвязь; и, во-вторых, менее тесная, но не менее существенная связь существует между одним предприятием и другим. Со всяким новым успехом научной техники каждая из этих форм приобретает все более важное значение.
Каждый крестьянин в аграрной стране может производить почти все необходимое ему продовольствие при помощи очень дешевых орудий. Сами эти орудия, кое-что из одежды и еще немногие продукты, вроде соли, — это все, что ему приходится покупать. Его дети не ходят в школу, и, когда они больны, не получают медицинской помощи. Его зависимость от внешнего мира, таким образом, сведена к минимуму. Поскольку он производит с помощью своей жены и детей немного больше продовольствия, чем требуется его семье, он может обладать почти полной независимостью, хотя и достигает ее ценой лишений и бедности. Но во время голода он голодает и, очевидно, большинство его детей умирает. Его свобода куплена такой дорогой ценой, что не многие цивилизованные люди захотели бы по своей воле поменяться с ним местами. Такова была участь большинства населения цивилизованных стран до начала века индустриализации.
Хотя крестьянская доля в любом случае представляется тяжелой, она делается еще тяжелее от одного или точнее двух его врагов: ростовщика и помещика. В любой период истории всякой страны вы сможете найти примерно такую мрачную картину. «В это время старая и добрая «порода» ― крестьянство переживало черные дни. Под угрозой голодной смерти из-за плохого урожая многие из них оказались в долгу у городских авантюристов, не имевших ни их традиций, ни их древней набожности, ни их спокойного мужества. Те, кто сделал этот роковой шаг, превратились, почти неизбежно, в крепостных или рабов, закабаленных представителями нового торгового класса. Вот как трудолюбивые фермеры, бывшие опорой нации, попали в кабалу к ловким людям, обладавшим искусством сомнительными методами заново создавать богатство». Как я указывал, вы увидите в сущности ту же картину в истории Аттики до Солона, Лациума после Пунических войн, Англии в начале XIX века, Южной Калифорнии в изображении «Октопуса» Норриса, Индии под британским господством, и в этом же заключаются причины, бросившие китайских крестьян в объятия коммунизма. Этот процесс, как бы о нем ни сожалели, является неизбежным этапом в развитии народного хозяйства. А со своей стороны я могу добавить, что считаю всю эту болтовню о зажиточном крестьянине абсолютным вздором. Кажется, не было века, чтобы зажиточное крестьянство не приходило в упадок.
Для сравнения с примитивным крестьянством рассмотрим современные аграрные хозяйства в Калифорнии или в Канаде, в Австралии или в Аргентине. Любой продукт производится там для экспорта, и процветание, являющееся результатом экспорта, зависит от таких отвлеченных вопросов, как война в Европе, или план Маршалла, или девальвация фунта стерлингов. Все зависит от политики и от того, силен ли фермерский блок в Вашингтоне, есть ли основание опасаться, что Аргентина может наладить дружественные отношения с Россией, и так далее. Могут существовать условно независимые фермеры, но в действительности они находятся во власти гигантских финансовых групп, заинтересованных в манипуляциях политическими вопросами. Эта взаимозависимость ни в коей мере не уменьшается, а, может быть, даже и возрастает, если заинтересованные страны являются социалистическими, как, например, в том случае, если советское правительство и британское правительство ведут дела с целью обмена продовольствия на машинное оборудование. Все это является результатом влияния техники на сельское хозяйство. Мальтус писал в начале XIX века: «Сумасбродные теории предлагали (конечно, скорее в шутку, чем всерьез) Европе выращивать свой урожай в Америке, а самой заняться исключительно промышленностью и торговлей». Оказалось, что эти теории были не такими уж «сумасбродными».
Но довольно о сельском хозяйстве. В промышленности концентрация, вызванная развитием научной техники, носит более существенный и более глубокий характер.
Один из наиболее важных результатов индустриализации состоит в том, что в городах теперь живет гораздо более значительный процент населения, чем раньше. Городские жители в большей степени живут общественной жизнью, чем земледельцы, и в большей мере имеют возможность обмениваться мнениями друг с другом. В общем, городской житель работает в толпе, и его развлечения, по-видимому, вовлекают его в еще большую толпу. Естественное чередование дня и ночи, зимы и лета, дождя и солнечной погоды для него почти безразлично; у него нет оснований опасаться, что мороз, засуха или внезапный ливень принесут ему несчастье. Только человеческое окружение и особенно его собственное место в различных организациях имеет для него значение.
Возьмем человека, который работает на фабрике, и рассмотрим, сколько организаций оказывает влияние на его жизнь. Прежде всего это сама фабрика и тот концерн, в который она входит. Затем существует профсоюз и политическая партия, членом которых он состоит. Он получает жилище, вероятнее всего, от строительной организации или от общественной власти. Его дети ходят в школу. Если он читает газету, или посещает кино, или ходит смотреть футбольные состязания, то все это также принадлежит мощным организациям.
Косвенным образом, через своих хозяев, он зависит от тех, у кого они покупают сырье и кому они продают готовые изделия. Надо всем этим находится государство, которое облагает его налогами и может в любой момент приказать ему отправиться на войну, где он может быть убит; взамен этого оно в мирное время защищает его от убийц и воров.
Капиталист стеснен (hemmed) почти в одинаковой степени. В моменты отчаяния он говорит о свободном предпринимательстве, но на деле он видит надежду на спасение только в создании новых организаций, для того чтобы бороться с существующими организациями, к которым он питает отвращение, потому что он знает, что как изолированный элемент он и был бы бессилен, подобно тому как его страна была бы бессильна, если бы она была изолирована.
Усиление организованности привело к новому положению власти. Всякий орган имеет должностных лиц, обладающих исполнительной властью, в руках которых в каждый данный момент сосредоточена власть. Действительно, чиновники подлежат контролю, но контроль может быть вялым и отдаленным. От молодой девушки, которая продает марки на почте, и до президента каждый чиновник наделен на время его службы некоторой частью государственной власти. Вы можете подать жалобу на молодую девушку, если вам не понравились ее манеры, и вы можете голосовать против кандидатуры президента на следующих выборах, если вы одобряете его политику. Но как молодая девушка, так и президент еще долго будут оставаться на своих постах, прежде чем жалоба приведет (если вообще приведет) к какому-нибудь последствию. Усиление власти чиновников является постоянным источником раздражения для всего населения. В больших странах они гораздо менее вежливы, чем в других. Существуют страны, в которых полиция склонна рассматривать вас как редкое исключение, если вы не являетесь преступником. Подобная тирания чиновников является одним из худших результатов усиливающейся организованности, против чего крайне необходимо обеспечить гарантию, если общество, основанное на науке, хочет быть терпимым по отношению ко всем, кроме кучки наглых бюрократов.
Власть чиновников обычно отличается от власти народа, которому теоретически в конечном счете принадлежит контроль.
Хотя директоры в больших корпорациях формально выбираются акционерами, им обычно удается увековечивать свое избрание, а в случае необходимости и кооптировать новых директоров, более или менее удачно выдавая кооптацию за выборы. В Британии общепризнано, что большинство министров не в состоянии справиться со своими гражданскими чиновниками, которые в действительности и диктуют политику, за исключением отдельных вопросов, ставших достоянием широкой публики. Во многих странах вооруженные силы имеют тенденцию выйти из повиновения и перейти к борьбе с гражданскими властями. Я уже говорил о полиции. В странах, где коммунисты входят в коалиционные правительства, они всегда стремятся обеспечить контроль над полицией. Если это им удается, они фабрикуют заговоры, производят аресты и произвольно вымогают признания. Но это значит, что они переходят от участия в правительстве к овладению правительством. Проблема, заключающаяся в том, чтобы заставить полицию повиноваться закону, является очень трудной. Я прочел книгу Эрнеста Джерома под названием «Наша беззаконная полиция», который, если я это правильно понял, хотел показать, что проблема — как заставить полицию повиноваться закону — не разрешена полностью и в вашей стране.
Возросшая сила чиновничества является неизбежным результатом более высокой организованности, которую влечет за собой применение научной техники. Власть чиновничества стремится стать безответственной, закулисной силой вроде евнухов и фавориток прошлых времен. Одна из наиболее важных политических проблем нашего времени заключается в том, чтобы найти пути для контроля над ней. Либералы с успехом выступали против власти короля и аристократов; социалисты выступали против власти капиталистов. Но пока власть чиновничества не будет ограничена, социализм будет означать немногим больше чем замену одной группы хозяев другой: все прежние полномочия капиталиста будут унаследованы чиновником. Когда в 1942 году я жил в Пенсильвании в сельской местности, у меня работал садовник, который большую часть своего рабочего дня был занят производством военного снаряжения. Он торжественно сообщил мне, что его профсоюз добился «закрытого цеха». Немного позднее он уже безрадостно сказал мне, что профсоюзные взносы выросли и что надбавка целиком пошла на увеличение оклада секретарю союза. Благодаря тому, что на деле между трудом и капиталом шла воина, любая агитация против секретаря могла рассматриваться как предательство. Этот небольшой пример иллюстрирует беспомощность народа в отношении его собственных должностных лиц, даже если формально и существует полная демократия.
Одной из отрицательных сторон роста власти чиновников является то, что они обычно склонны отдаляться от тех объектов, которыми они управляют. В качестве иллюстрации я буду говорить о положении в Англии, потому что я мало знаю о положении у вас. Но если говорить об Англии, то что знают об образовании чиновники в министерстве образования? Только то, что они туманно помнят о школьном и университетском образовании, которое они получили двадцать или тридцать лет назад. Что знают в министерстве сельского хозяйства о кормовой свекле? Только то, как пишется это слово. Что знает британское министерство иностранных дел о современном Китае? В 1921 году после того как я вернулся из Китая, мне приходилось иметь дело с несменяемыми чиновниками‚ которые определяли нашу дальневосточную политику — британскую политику на Дальнем Востоке, и я обнаружил их непревзойденное невежество, уступавшее разве только их самомнению. Америка изобрела термин «поддакивающие люди» («yes-men») — так называют тех, кто льстит крупным чиновникам. В Британии же «отнекивающиеся люди» («no-men») доставляют больше беспокойства так как они делают свой бизнес, используя просвещенное невежество для противодействия и саботажа любого начинания предложенного теми, кто обладает знанием, творческим воображением и инициативой. Я боюсь, что английские «отнекивающиеся люди» в тысячу раз опаснее, чем американские «поддакивающие люди». Чтобы вновь обеспечить процветание Англии, мы должны найти способы освобождения энергии и инициативы от разлагающего контроля прирожденных невежд.
Ввиду роста организованности вопрос о границах личной свободы нуждается в совершенно новом подходе, отличающемся от подхода ученых XIX века, вроде Милля. Поступки отдельного человека, как правило, не имеют большого значения, но действия группы оказываются более важными, чем это кажется. Возьмем, например, отказ работать. Если один человек по собственной инициативе не захочет выйти на работу, то это можно считать его личным делом ― он теряет свой заработок и дело кончено. Но если происходит забастовка в важной отрасли промышленности, то страдает все общество. Я не хочу доказать, что право на забастовку должно быть отменено; я только доказываю, что если это право будет сохранено, то надо принять во внимание этот частный случай, а не общие основания личной свободы. В высокоорганизованной стране существуют такие виды деятельности, которые имеют значение для всех и при прекращении которых возникнут серьезные трудности. Дело должно быть улажено так, чтобы большим группам людей как можно реже приходилось думать о забастовках. Это может быть достигнуто путем арбитража и примирения, или же при помощи голода и полицейских репрессий. Но, так или иначе, это должно быть сделано, если промышленное общество хочет идти к процветанию.
Как и забастовка, но в еще большей степени, война выдвигает те же принципиальные вопросы. Когда два человека дерутся на дуэли ― это тривиально; но когда 200-миллионный народ вступает в войну против другого народа, насчитывающего 200 миллионов, дело становится серьезным. И по мере роста организованности война становится все более опасной. До нашего столетия огромное большинство населения, даже в тех нациях, которые были вовлечены в наполеоновские войны, было занято мирным трудом и, как правило, обычный ход их жизни почти не нарушался. В настоящее время почти все женщины наравне с мужчинами заняты в той или иной степени работой на войну. Послевоенный кризис делает мир, когда он наступает, едва ли не хуже самой войны. После окончания второй мировой войны в Центральной Европе огромное число мужчин, женщин и детей умерло в ужасных муках, а многие миллионы оставшихся в живых превратились в бездомных бродяг, обездоленных, лишенных крова и надежды, ставших обузой как для самих себя, так и для тех, кому приходится их кормить. Этого следовало ожидать, ибо разрушения высокоорганизованного общества вызывают в нем хаос.
Право объявлять войну, так же как, право на забастовку (но в гораздо большей степени), представляет опасность для мира, в котором господствует научная техника. Ни то, ни другое не может быть просто отменено, так как это прямо ведет к тирании. Но надо признать, что в любом случае группы не могут во имя свободы справедливо претендовать на свое право причинять другим большой вред. Что же касается войны, то нужно отказаться от принципа неограниченного национального суверенитета, который в XIX веке лелеяли либералы, а в настоящее время лелеют коммунисты. Нужно найти такие средства для подчинения нормам права отношений между нациями, чтобы отдельная нация не могла больше быть, как в настоящее время, судьей самой себе. Если это не будет сделано, мир быстро вернется к состоянию варварства. В этом случае научная техника исчезнет вместе с наукой и люди смогут продолжать ссориться, потому что их ссоры не смогут причинять много вреда. Вполне вероятно, однако, что человечество предпочтет выжить и достичь процветания, нежели погибнуть в нищете, но это окажется возможным лишь в том случае, если национальная свобода будет эффективно ограничена.
Как мы видели, проблема свободы нуждается в совершенно новом подходе. Имеются формы свободы, которые желательны и над которыми нависла серьезная угроза, существуют другие формы свободы, которые нежелательны, но которые очень трудно обуздать. Существуют две опасности, обе быстро возрастающие. В рамках любой данной организации власть чиновников или власть того, что может быть названо «правительством», имеет тенденцию стать чрезмерной и подвергнуть личность притеснениям со стороны всякого рода тиранов. С другой стороны, конфликты между различными организациями становятся все более и более пагубными так как организации получают все больше власти над своими членами. Тирания внутри и конфликт вовне взаимно дополняют друг друга. Источник их происхождения один и тот же: стремление к власти. Государство, которое деспотично во внутренних делах‚ будет агрессивно и во внешней политике — в обоих случаях потому, что люди, управляющие государством, стремятся к наибольшему из достижимых размеров силы власти и контроля над жизнью других людей. Равнодействующая этой двусторонней проблемы ― сохранение свободы внутри и предохранение ее от нападений извне — является одной из тех задач, которые должен разрешить мир и разрешить быстро, если только обществам, основанным на достижениях науки, не суждено погибнуть.
Давайте отвлечемся на время, чтобы рассмотреть социальную психологию, запутавшуюся в этой ситуации.
Существуют два вида организаций, одни направлены на достижение каких-либо целей, другие ― на предотвращение чего-либо. Почта является примером первого рода деятельности, пожарная команда — второго. Ни один из них не вызывает возражений, так как никто не станет спорить против пересылки писем, а виновники пожара не осмелятся открыто признать, что желали бы увидеть здания сгоревшими дотла. Но какие действия людей, а не явления природы, и когда должны быть пресечены ― это другой вопрос. Собственные вооруженные силы у данной нации существуют, как это она утверждает, для предотвращения агрессии со стороны других наций, тогда как вооруженные силы других наций существуют, как думают многие люди, с целью развязывания агрессии. Если вы скажете что-нибудь против вооруженных сил вашей родной страны, вы будете предателем, желающим видеть свою родную землю под пятой жестокого завоевателя. Если, с другой стороны, вы защищаете государство, являющееся потенциальным врагом, рассматривая его вооруженные силы как необходимые для обеспечения его безопасности, то вы клевещете на свою страну, в чьей неизменной преданности делу мира могут усомниться только злопыхатели. Я слышал, как все это было сказано в 1936 году в отношении Германии вполне добродетельной немкой в ее панегирике Гитлеру, которого она считала единственной гарантией мира во всем мире.
Сказанное вполне справедливо, хотя и в меньшей мере, по отношению к другим активным (combatant) организациям. Мой Пенсильванский садовник не стал бы публично критиковать секретаря своего профсоюза из опасения ослабить положение профсоюза в борьбе с капитализмом. Человеку горячих политических убеждений бывает трудно признать как недостатки политических деятелей своей партии, так и заслуги деятелей противной партии.
И случается так, что всякий раз, когда организация имеет боевые (combatant) цели, ее члены неохотно критикуют своих должностных лиц и склонны молча соглашаться с узурпацией и произвольными действиями власти, которыми, если бы не военные умонастроения, они бы сильно возмущались. Именно военные умонастроения предоставляют правительствам и должностным лицам благоприятные возможности. Поэтому совершенно естественно, что должностные лица и правительства склонны поощрять военные умонастроения.
Единственный выход заключается в организации возможно большего количества дискуссий, разрешаемых законным путем, а не посредством насилия. Таким образом, здесь опять сохранение внутренней свободы и внешнего контроля идут рука об руку, и оба в одинаковой степени зависят от того, что prima facie (на первый взгляд. — Ред.) ограничивает свободу, а именно сферу применения закона и общественной силы, необходимой для проведения закона в жизнь.
Несмотря на все сказанное до сих пор, я чувствую, что я недостаточно подчеркнул значение преимущества, которое нам принесло применение научной техники. Не вызывает сомнения, что средний житель Соединенных Штатов в настоящее время гораздо богаче, чем средний житель Англии в XVIII веке, и этот прогресс достигнут почти исключительно благодаря развитию научной техники. В отношении Англии рост благосостояния не так велик, но это потому, что англичане потратили весьма много средств на то, чтобы убивать немцев. Но даже в Англии достигнуты огромные успехи в материальном смысле. Несмотря на нехватку продовольствия, почти каждый в Англии ест столько, сколько необходимо для поддержания здоровья и производительности. Большинство людей зимой живет в тепле, после наступления темноты пользуется электрическим светом. Улицы, за исключением военного времени, не погружаются в темноту по ночам. Все дети ходят в школу. Каждому может быть оказана медицинская помощь. Жизнь и собственность в мирное время охраняются лучше, чем в XVIII веке. Гораздо меньший процент населения живет в трущобах. Путешествия намного облегчены, развлечения стали значительно более доступными. Уже одного улучшения охраны здоровья оказалось бы достаточным для того, чтобы жизнь в нашем веке сделалась более привлекательной, чем в те ранние времена, по которым тоскуют некоторые люди. В целом, думаю, что наш век по сравнению со всеми предшествующими является веком улучшений для всех, за исключением богатых и привилегированных.
Наши успехи полностью или почти полностью объясняются тем фактом, что данное приложение труда является более производительным, чем это было до научных открытий. Я живу на вершине холма, окруженного деревьями, которые я очень легко могу использовать на дрова. Но на то, чтобы обеспечить нужное количество топлива этим способом, потребовалось бы больше человеческого труда, чем на доставку угля через половину территории Англии, потому что уголь добывается и доставляется научным способом, в то время как я один могу применять только первобытные методы собирания сучьев. Прежде один человек производил не намного больше‚ чем он мог потребить; горстка аристократов утопала в роскоши; немногочисленный средний класс пользовался умеренным комфортом, но огромному большинству населения доставалось не многим больше того минимума, который необходим, чтобы не умереть с голоду. Действительно, мы не всегда разумно расходуем излишек труда. Мы способны отложить для военных целей больше, чем наши предки. Но почти все помехи в наше время возникают из-за неумения распространять область применения права на улаживание разногласий, которые, будучи предоставлены арбитражу силы, стали благодаря нам самим более пагубными, чем в предшествующие века. Если мы хотим сохранить нашу цивилизацию, то мы должны покончить с анархией, которую прежде еще можно терпеть. Там, где свобода оказывается пагубной, мы должны обратиться к закону.
Я считаю знаменательным явлением тот факт, что Мэтчет Фаундейшн суждено было быть основанным бизнесменом действительно практического склада с целью содействия развитию философии. Это едва ли не заставит меня хорошо думать о философии! Во всяком случае, я счастлив быть одним из лекторов Мэтчет Фаундейшн, как мне кажется, наиболее обеспеченного.
Сегодня я собираюсь говорить о науке и моральных ценностях. Сначала я буду говорить о разновидности философии, которая, по-видимому, вызывается развитием науки нашего времени, а затем я расскажу о тех надеждах человечества, осуществление которых наука сделала возможным.
Философия, которая, по всей вероятности, соответствовала науке‚ время от времени сильно изменялась. Ньютону и большинству его английских современников казалось, что наука доказывала существование бога как всемогущего законодателя. Бог создал закон тяготения и все другие законы природы, открытые англичанами. Несмотря на учение Коперника, человек все еще оставался моральным центром вселенной, и намерения бога касались главным образом человеческой расы. Наиболее радикальные из французских философов, находясь в политическом конфликте с церковью, придерживались иного взгляда. Они не признавали, что наличие законов предполагает существование законодателя; напротив, они полагали, что законы физики сами по себе смогут объяснить появление человека. Это привело их к материализму и к отрицанию свободы воли. По их мнению, во вселенной отсутствует Цель и человек представляет собою незначительное явление. Их поразила обширность вселенной, пробудившая в них новое чувство покорности, взамен той, которую атеизм отверг как устаревшее чувство. Эта точка зрения выражена в небольшом стихотворении Леопарди. Я цитирую это стихотворение в переводе моего друга Р. Ч. Тревельяна (*). Стихотворение называется «Бесконечность».
(* Русский перевод дан по книге «Стихотворения Джакомо Леопарди» (Полное собрание). Перевод с итальянского В. Ф. Помян, Москва, 1893, стр. 57. — Прим. ред. *)
Мне этот мил всегда уединенный холм
И эта изгородь, которая скрывает
От взора моего далекий небосклон.
Недвижно здесь сижу, но мысль моя несется
Туда, за этот холм, в безбрежные пространства,
Сверхчеловеческий покой я постигаю
И тишь глубокую, — и страх объемлет сердце.
Вот ветр в кустах шумит, — и сравнивать готов
Я этот шум с покоем бесконечным;
Я думаю о вечности тогда,
Минувшие века я вспоминаю
И настоящий век, и суету его.
Так в необъятном тонет мысль моя,
И сладко мне погибнуть в этом море.
Это стихотворение выражает в большой степени и мои собственные эмоции в отношении вселенной и мира человеческих ощущений. Но такая манера выражать чувства стала старомодной. Науку раньше рассматривали как средство познания мира; теперь благодаря достижениям техники считается, что наука указывает путь к изменению мира. Новая точка зрения, принятая на практике во всех действительно современных странах, особенно в Америке и России, и в теории многими современными философами, была впервые провозглашена Марксом в 1845 году (за три года до того, как он стал марксистом!) в его «Тезисах о Фейербахе». Он утверждает:
«Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, — вовсе не есть вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен человек доказать истинность, т. е. действительность и мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос»*.
«Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»**.
(* К. М а р к с и Ф. Э н г е л ь с, Избранные произведения, Госполитиздат, 1948. т. II, стр. 383, 385. — Прим. ред.)
С точки зрения технической философии, очень похожая теория была развита Джоном Дьюи. Дьюи, к которому я питаю глубочайшее уважение, обычно считают наиболее известным философом Америки. Его философия имеет два аспекта: один — теоретический, другой — этический. С теоретической стороны, она отделывается от понятия «истина», которое он заменяет понятием «польза». Привыкли думать, что наше убеждение в том, что Цезарь перешел Рубикон, основано на действительном переходе Цезарем Рубикона. Нет, говорят рассматриваемые нами философы, сказать, что ваше убеждение есть «истина», это лишь другой способ сказать, что вы находите его более выгодным, чем противоположное убеждение. Я мог бы возразить, что история доказывает, что убеждения, имевшие широкое распространение, в конце концов оказывались ошибочными. В этом случае каждый экзаменующийся нашел бы общепринятые ошибочные утверждения своего времени более выгодными, чем еще не признанную истину. И за исключением экзаменов я не вижу никакой пользы в утверждении, что Цезарь перешел Рубикон. Но этот род возражений опровергается утверждением, что положение может быть «истинным» в одно время и «ошибочным» в другое.
Эта философия черпает свое вдохновение из науки несколькими различными путями. Возьмем сначала лучше других выраженную ее оценку, взятую у Дьюи. Он указывает, что научные теории изменяются время от времени, и то, что он говорит в пользу теории, заключается в ее «действенности». Когда открывают новые явления, которые теория не в состоянии объяснить, ее отбрасывают. Теория, заключает Дьюи, является орудием подобно другим орудиям. Она дает нам возможность использовать сырой материал. Как и всякое другое орудие, она считается хорошей или плохой с точки зрения ее действенности, и как всякое другое орудие она хороша в одно время и плоха в другое, когда начинает изнашиваться. Пока она подходит, она может быть названа «правильной», но этому слову не должен придаваться его обычный смысл. Дьюи предпочитает слову «правда» выражение «Допускаемая возможность» («warrented assertibility»).
Вторым источником теории является техника. Что мы знаем об электричестве? Только то, как заставить его работать на нас. Захотеть узнать больше ― значит погрузиться в бесполезную метафизику. Наука прекрасна, ибо она дает нам власть над природой, но этой властью мы целиком обязаны технике. Поэтому представление, низводящее науку до положения техники, сохраняет всю полезную часть и отбрасывает только мертвый груз средневекового хлама. Если техника — это все, что вас интересует, вы, по всей вероятности, сочтете этот аргумент весьма убедительным.
В-третьих, привлекательность этой точки зрения, которая не может быть полностью отделена от второй, состоит в любви к власти. В большинстве случаев желания людей бывают самыми различными. Бывают чувственные наслаждения; существуют эстетические наслаждения и наслаждения умозрительные; существуют личные привязанности; и существует властолюбие. В каждом человеке любое из этих желаний может преобладать над другими. Если преобладает любовь к власти, вы приходите к точке зрения Маркса, заключающейся в том, что важно не объяснять мир, а изменить его. Традиционные теории познания были сочинены людьми, которые любили созерцательность — глупая склонность, по мнению современных поклонников механицизма. Механицизм в огромной степени увеличивает власть человека. Именно поэтому эта сторона науки привлекает властолюбивых людей. И если власть — это все, что вы хотите от науки, теория прагматизма дает вам как раз то, чего вы желаете, без таких излишков, которые кажутся вам не имеющими отношения к делу. Это дает вам даже больше, чем вы могли бы ожидать, так как, если вы распоряжаетесь полицией, вы обладаете, подобно богу, властью заставлять людей верить во что угодно. Вы не можете сделать Солнце холодным, но с точки зрения прагматистов вы сможете доказать утверждение о том, что «Солнце холодное», если вы сумеете обеспечить ликвидацию всех тех, кто отрицает это. Я сомневаюсь в том, что Зевс мог достигнуть бóльшего.
Эта философия может быть названа философией инженера, отличающейся от здравого смысла и от большинства других философий своим отрицанием «факта», как основного понятия, определяющего «истину». Если же вы скажете, например, что «Южный полюс является холодным», вы утверждаете то, что является «истинным» благодаря «факту», то есть просто потому, что Южный полюс действительно является холодным. И это является фактом не потому, что люди верят в него, и не потому, что в него стоит верить; это просто факт. Факты, когда они не зависят от воли людей или их дел, ограничивают власть человека. Мы обретаем себя во вселенной известного рода, представления о которой мы получаем путем наблюдения, а не упорным отстаиванием своих притязаний. Действительно, мы можем производить изменения на самой земле или неподалеку от нее, но не где-нибудь еще. Люди дела не имеют желания производить изменения где-нибудь в другом месте и поэтому принимают только ту философию, которая рассматривает землю так, как будто она охватывает всю вселенную. Но даже на самой земле наша власть ограничена. Забвение того, что мы связаны фактами, которые большей частью не зависят от нашей воли, является разновидностью мании величия. Этот вид помешательства возник в результате достижений научной техники. Если вы разрешите, я приведу окончание статьи, которую я написал об этой философии в 1907 году. Вот, что я тогда писал:
«Прагматическая теория истины по своему происхождению связана с призывом к силе. Если существует не зависящая от воли человека истина, о которой один человек может знать, в то время как другой не знает, то в этом случае существует правило, независимое от спорщиков, которому по нашему убеждению, спор должен подчиниться; следовательно мирное и законное разрешение споров, по крайней мере теоретически, возможно. Если же напротив, единственный способ узнать, который из спорщиков прав, заключается в том, чтобы выжидать до тех пор, пока кто-нибудь из них не одержит верх тогда больше не существует другого принципа, кроме силы, посредством которой вопрос может быть разрешен… В делах международного характера, ввиду того факта (это было написано в 1907 году), что стороны в споре часто сильны настолько, что независимы от контроля извне, эти соображения становятся более серьезными. Надежды на установление международного мира, так же как на достижение мира внутри страны, зависят от создания общественного мнения обладающего эффективной силой и образовавшегося путем оценки правильных и ошибочных положений спора. Таким образом, было бы заблуждением утверждать, что споры решаются силой, не прибавляя, что сила зависит от справедливости. Но возможность существования такого общественного мнения зависит от возможности существования мерила справедливости, которое является не следствием‚ а причиной желаний общества; и такое мерило справедливости кажется несовместимым с прагматической философией. Следовательно, эта философия хотя и берет свое начало от свободы и терпимости, но неизбежно превращается в призыв к силе и к окончательному решению споров крупными военными силами. Посредством такого развития она становится в равной мере приспособленной к демократии внутри страны и к империализму за границей. Поэтому в данном случае она опять-таки является более искусно приспособленной к потребностям времени, чем любая другая когда-либо до этого встречавшаяся философия.
Суммирую. Прагматизм апеллирует к такому складу ума, который весь материал для мышления находит только в поверхностных явлениях нашей земли; который уверен в прогрессе и не подозревает о не зависящих от воли человека пределах его власти; который любит сражения с присущим им риском, потому что он в действительности не сомневается что он добьется победы; который хочет получить от религии так же как от железных дорог и электрического света комфорт и помощь в мирских делах, а отнюдь не неземные блага с целью удовлетворения стремления к совершенствованию.
Но для тех, кто чувствует, что жизнь на этой планете стала бы жизнью в тюрьме, если бы не существовали окна в более значительный мир вовне; для тех, кому вера во всемогущество человека кажется высокомерной; кто предпочитает обладать стоической свободой, достигаемой путем господства над страстями, чем господством, подобным наполеоновскому, видящему королевства всего мира у своих ног, — словом, для людей, которые не считают человека объектом, достойным поклонения, мир прагматизма покажется ограниченным и незначительным, лишающим жизнь всего того, что придает ей прелесть, и делающим самого человека более незначительным путем лишения вселенной, которую он созерцает, всего ее блеска».
Я подхожу теперь ко второй теме, на которую хочу обратить ваше внимание: какие надежды для мира являются законными и разумными в существующей ситуации.
Растет человеческое благосостояние, что становится возможным благодаря науке, и существуют несчастья, угрожающие усилиться. Давайте вкратце перечислим то необходимое, что при благоприятных возможностях развития науки будет реализовано, и рассмотрим, распространению каких настроений и убеждений будут содействовать или оказывать поддержку эти общественные законы.
Я не хочу сказать, что существует какой-либо способ достижения «золотого века». Независимо от наших социальных законов будут существовать смерть и болезнь (хотя и в уменьшенных размерах); будут иметь место старость и умопомешательство; будут существовать либо опасность, либо скука. До тех пор, пока будет существовать теперешняя семья, будут иметь место и неразделенная любовь, и родительский деспотизм, и неблагодарность детей, и если что-нибудь новое появилось бы вместо семьи, оно принесло бы новые, по-видимому, еще большие несчастья. Человеческая жизнь не может быть чистым блаженством, и позволить кому-нибудь питать несбыточные надежды — значит вызвать разочарование. Тем не менее то, на что можно надеяться, имеет большое значение. В этой лекции я не хочу заниматься предсказаниями, но должен указать на лучшее из того, что может случиться, и еще на то, что это лучшее может случиться при условии, если на то будет всеобщее желание.
Существуют два зла древнего происхождения, которые наука, если ее неблагоразумно использовать, может усилить: это тирания и война. Но меня больше интересуют приятные возможности, чем неприятные.
Наука может приносить двойную пользу: она может смягчить плохие стороны жизни и развивать ее хорошие стороны.
Давайте начнем с того, что она может сделать в отношении смягчения плохих сторон жизни.
Наука может уничтожить бедность и чрезмерные часы труда. В самых ранних человеческих обществах, до применения земледелия, каждому человеку для поддержания жизни требовались две квадратные мили. Добывание средств к существованию носило случайный характер, и смерть от голода, вероятнее всего, была нередким явлением. На этой ступени жизнь человека протекала в нищете и беззаботных наслаждениях, которые до сих пор характеризуют жизнь других животных.
Технический прогресс земледелия был того же самого рода, что и прогресс современной машинной индустрии. Направление, по которому развивалось земледелие, представляет ужасное предостережение нашему веку. Земледелие принесло рабство и крепостное право, человеческие жертвоприношения, абсолютную монархию и большие войны. Вместо подъема жизненного уровня масс, оно только ухудшило их положение, за исключением очень незначительного правящего меньшинства и увеличило численность населения. В целом оно, по-видимому, только увеличило человеческую нищету. Допустимо, что и индустриализация пойдет по тому же пути.
К счастью, однако, на Западе росту индустриализации сопутствовал рост демократии. Если население земного шара не будет возрастать слишком быстро, то в настоящее время один человек сможет производить гораздо больше, чем это ему необходимо для самого себя и для своей семьи. Обусловленную разумной, не извращенной никаким догматическим учением демократией, эту возможность используют для подъема жизненного уровня. Ее использовали в этих целях, хотя и ограниченно, в Великобритании и в Америке и могли бы использовать еще больше, если бы не война. Ее использование для поднятия жизненного уровня зависит главным образом от наличия трех условии: демократии, тред-юнионизма и контроля над рождаемостью. Все они, конечно, подверглись враждебному отношению со стороны богатых. Если эти три условия можно будет распространить на остальную часть мира в ходе ее индустриализации и если угроза больших войн будет устранена, бедность может быть уничтожена во всем мире и отпадает необходимость в чрезмерных часах труда. Но при отсутствии этих трех условии индустриализм может привести к режиму‚ подобному тому, при котором фараоны строили пирамиды. В частности, если население земного шара будет увеличиваться с теперешней быстротой, уничтожение бедности и излишних часов труда станет абсолютно невозможным.
Развитием медицины наука уже принесла человечеству огромные благодеяния. В XVIII веке люди считали, что их дети в большинстве своем умрут до того, как они станут взрослыми. Улучшение наступило в начале XIX века главным образом благодаря применению прививок. Оно продолжается и поныне. В 1920 году детская смертность в Англии и Уэльсе равнялась 80 случаям на тысячу; в 1948 году она составляла 34 на тысячу; в 1950 — 28 на тысячу. Общая смертность в 1948 году в последний год, по которому я имею сведения, была 10,8 на тысячу ― самая низшая до сих пор. Таковы цифры, относящиеся к Англии, но я думаю, что данные по Америке будут в основном такими же. Не существует видимого предела для улучшения здравоохранения, осуществляемого медициной. Человеческие страдания были значительно облегчены благодаря изобретению анестезии.
Общее сокращение случаев беззакония и преступлений, связанных с насилием, не было бы возможным без науки. Если бы вы прочли романы, написанные в XVIII веке, вы получили бы странное представление о Лондоне: неосвещенные улицы, бродяги и разбойники, никакого намека на то, что мы считаем полицейской силой; но зато вы увидели бы и тщетную попытку компенсировать все это отвратительными по своей беспощадности и свирепости уголовными законами. Улицы, залитые светом, телефон, пишущая машинка, а также психология преступления и наказания являются достижениями науки, которые дали полиции возможность сократить преступность ниже даже того уровня, который могло себе представить большинство философов-утопистов «века разума».
Что касается положительных сторон, то надо обратить внимание прежде всего на невероятно быстрый рост образования, что стало возможным благодаря возросшей производительности труда. Что касается общего уровня образования, то следует отметить успехи Америки, где даже университетское обучение бесплатно. Однажды мне пришлось взять такси в Нью-Йорке, и я обнаружил, что шофер является доктором философии. Он обернулся ко мне и завел разговор о философии, в то время как машина продолжала ехать по улицам; в результате я только чудом остался в живых. В Англии, так же как и в Америке, успехи образования в высшей степени замечательны. Прочтите, например, для сопоставления, отзыв Гиббона о постановке образования в Оксфорде, в то время когда практически оно не существовало.
Вместе с тем растут благоприятные условия. Способному молодому человеку, не обладающему тем, что называется, естественными преимуществами («естественные преимущества» — это значит унаследованное богатство), гораздо легче‚ чем раньше, достигнуть такого положения, при котором он может найти лучшее применение своим способностям. В этом отношении еще многое предстоит сделать; но имеются все основания ожидать, что в Англии и Америке это будет сделано. Трата таланта в прошлые времена должна была быть ужасной: меня охватывает дрожь при мысли о том, как много «безгласных, безызвестных мильтонов» должно было существовать. Наши современные мильтоны, увы, тоже остаются большей частью безызвестными, но все же не безгласными.
Наконец, благополучие ныне распространено более, чем когда-либо прежде, и если боязнь новой войны будет устранена, то это улучшение условий существования будет еще более значительным, чем в настоящее время.
Иногда я думаю, что люди, которые представляют себе прошлое сказочно-прекрасным, не совсем понимают, насколько современный мир лучше мира прошлых времен. Вот почему я подчеркивал это, рискуя вызвать неудовольствие.
Успехи, достигнутые в Западном мире в течение последних 250 лет, окажутся непрочными, если их будет невозможно распространить на весь мир. Я уже говорил о демократии и контроле над рождаемостью. Если и то и другое будет и впредь отсутствовать в большей части мира, то в этих районах будет происходить быстрый рост населения, и все выгоды экономического характера, полученные благодаря применению современной техники, достанутся только правящей аристократии. Это является источником современных напряженных отношений, существующих между Западом и Востоком. Коммунизм в действительности не имеет отношения к этому напряжению. Поскольку будет сохраняться то, что называется «миром», Восток будет становиться все более голодным и все более густо населенным, Запад ― более богатым, но фактически со стабильным населением. Это представляет ситуацию, ведущую к войне. Она не будет разрешена до тех пор, пока Восток либо завоюет весь мир, либо согласится на установление демократии и контроля над рождаемостью. Без этих условий поражение Востока в войне не будет иметь серьезных последствий.
Но существуют и другие условия, которые необходимы для того, чтобы мир, основанный на науке, был счастливым и стабильным. Должно существовать мировое правительство, обладающее монополией на все важнейшие орудия войны, так как ничто другое не может сделать мир прочным. В дополнение к политической демократии должны существовать такие общественные законы, которые предотвратят всякое превышение власти со стороны как капиталистов, так и чиновников. Конечно, должны существовать традиционные либеральные свободы: свобода печати, свобода слова, свобода вероисповедания и т. д. — в общепринятых разумных пределах.
Я не утверждаю, что все это действительно наступит. Я утверждаю только то, что если этого не произойдет, то мир наверняка окажется перед ужасной катастрофой, тогда как в противоположном случае человечество достигнет несравненно большей степени благосостояния, чем прежде. Я думаю, что оба аспекта этой перспективы настолько ясны, что ни один разумный и непредубежденный человек не будет их оспаривать.
Тем не менее любопытно, что многие из тех, кто соглашается с обеими частями данного положения, все же не горят энтузиазмом постичь более ободряющую перспективу. Это знаменательное явление нуждается в психоанализе. Наши мнения и энтузиазм являются результатом наших страстей, а успех в политике достигается апелляцией к эмоциям большинства. Печальное свойство человеческой натуры заключается в том, что надежда на счастье будущих поколений не вызывает у нас такого энтузиазма, как надежда на несчастье своего ненавистного врага. Именно это и поныне является злом: мы гораздо меньше желаем благополучия нашим друзьям, чем наказания нашим врагам. Если этого нельзя изменить, то бесполезно создавать лучший мир, ибо он перестанет нравиться, как только будут ликвидированы все те, кто выступал против. Но положительные общественные законы порождают положительные эмоции, так же как положительные эмоции порождают положительные общественные законы. Спор о том, что здесь является первопричиной, похож на старую головоломку о курице и яйце.
Давайте рассмотрим теперь представления, которые должны быть широко распространены, чтобы лучший мир был создан и упрочен.
Я должен начать с контроля над умственной деятельностью, который совершенно необходим. Многие испытывают желание знать важные факты, но вместе с тем хотят предаваться приятным иллюзиям. В настоящее время в мире существуют две великие взаимнопротивоположные догматические системы: католицизм и коммунизм. Если вы верите в любую из них с такой силой, что готовы пойти за нее на муки, вы можете жить счастливой жизнью и даже насладиться счастливой смертью, если она будет быстрой. Вы можете вдохновлять новообращенных, вы можете создать армию, вы можете разжигать ненависть к противоположному учению и его приверженцам и вообще вы можете казаться невероятно деятельным. Меня постоянно спрашивают: разве можете вы, холодный рационалист, предложить ищущим спасение что-нибудь сравнимое с уютным домашним комфортом зазубренной, догматической веры?
Ответ на этот вопрос весьма многосторонен. Во-первых, я не утверждаю, что я могу предложить столько счастья, сколько можно достигнуть ценой отречения от разума. Я не настаиваю на том, что я могу предложить столько счастья, сколько можно получить от стакана вина или от наркотиков, или от большого богатства, полученного путем обмана вдов и сирот. Меня интересует не счастье новообращенного индивидуума; меня интересует счастье человечества. Если вы искренне желаете счастья человечеству, то вам должны быть недоступны известные виды низменного личного счастья. Вот вам пример: если ваш ребенок болен и вы являетесь хорошим родителем, то вы верите медицинскому диагнозу, каким бы неопределенным и обескураживающим он ни казался; если вы соглашаетесь с ободряющим мнением знахаря, а затем ваш ребенок все-таки умирает, вы не можете простить себе, что поверили этому знахарю. Если бы люди любили человечество так же искренне, как своих собственных детей, то они и в политике, как в быту, не позволяли бы себе обманываться утешительными волшебными сказками.
Следующий пункт заключается в том, что все фанатические убеждения порождают зло. Все знают, что при столкновении двух соперничающих фанатичных систем распространяются ненависть и раздоры. Но зло бывает и тогда, когда господствует только одна фанатичная вера. Она не может допустить свободного исследования, так как это может пошатнуть ее позиции. Она должна известным образом преследовать тех, кому не нравится ее фанатизм. Она должна выступать против интеллектуального прогресса, и если, как это часто бывает, она вызывает появление касты проповедников, то это дает огромную власть этой профессиональной касте, которая посвятила себя поддержанию интеллектуального status quo и претендует на единственно достоверное знание, которым в действительности не обладает.
Я встречаю много людей, которые уверяют, что со злом коммунизма можно бороться при помощи католицизма. Это кажется мне опасной ошибкой. Что из себя представляет зло коммунизма, обнаружившееся в его развитии? Во-первых, приверженность к жесткой и неподвижной системе доктрины, которая частично сомнительна и ошибочность которой можно отчасти доказать. Во-вторых, преследования как средство убеждения в правильности ортодоксальной веры. В-третьих, уверенность в том, что спасение может быть найдено только в лоне церкви и что истинную веру можно распространить на весь мир — в случае необходимости при помощи силы. В-четвертых, касте проповедников, которая одна только вправе толковать священное писание, принадлежит огромная сила — физическая к востоку от «Железного Занавеса» и духовная in partibus (везде ― Ред.). В-пятых, уверенность, что эта сила дает право касте проповедников на получение чрезмерной доли богатства за счет остального населения. В-шестых, фанатизм и враждебность, вызываемая им, представляют серьезную угрозу войны.
Всеми этими пороками страдала и католическая церковь, когда она имела власть. Они появятся опять, если церковь вернет себе то положение, которое она занимала в Средние века. Поэтому неразумно предполагать, что удалось бы много выиграть, если бы католицизм занял место коммунизма.
Каждая фанатичная вера порождает ненависть. Я знавал фанатичного сторонника международного языка, но ему не нравился эсперанто ― он предпочитал другой международный язык, под названием «идо». Слушая его аргументы, я был устрашен порочностью приверженцев эсперанто, которые, если верить ему, дошли до невиданных доселе глубин падения. К счастью, моему другу не удалось убедить хотя бы одно правительство, и, таким образом, приверженцы эсперанто продолжают существовать. Но мне становится страшно при мысли, что случилось бы с людьми, если бы этот человек оказался во главе государства с населением в десятки миллионов людей.
Очень часто элементы ненависти занимают доминирующее положение в фанатичной доктрине. Люди, которые говорят вам, что они любят пролетариат, в действительности только ненавидят богатых. Некоторые люди, убежденные в необходимости любить своего соседа, как самого себя, полагают, что они поступают правильно, питая ненависть к тем, кто не делает этого. А так как таких людей огромное большинство, то их кредо не может заметно увеличивать любовь к ближнему.
Кроме этого специфического зла, сам метод, требующий принимать убеждения на веру, полагаясь на авторитет, противоречит духу науки и, будучи широко распространенным, едва ли совместим с ее развитием. Не только Библия, но даже работы Маркса и Энгельса содержат неправильные положения, ошибочность которых легко доказать.
Своими достижениями наука обязана замене авторитета выводами, основанными на наблюдении. Любая попытка воскресить авторитет в интеллектуальной сфере представляет собой шаг назад. И одна из сторон научного подхода состоит в том‚ что научные открытия не претендуют на абсолютную достоверность, а остаются только наиболее вероятными для определенного периода. Одной из наиболее значительных выгод, которую наука дарует понимающим ее дух, является жизнь без обманчивой опоры на субъективную уверенность. Вот почему наука не может одобрить преследований за убеждения.
Стремление к фанатичной вере является одним из величайших зол нашего времени. В прежние века существовали те же самые несчастья — последний период Римской империи и XVI век показывают это наиболее ярко. Когда начался упадок Рима и в III веке нашествия варваров несли страх и обнищание, люди начали искать спасения в другом мире. Плотин нашел его в вечном мире Платона, последователи Митры обрели его в солнечном рае, а христиане — на небесах. Христиане одержали верх главным образом благодаря тому, что их приверженность догматам была сильнее, чем у других. Добившись победы, они стали преследовать друг друга за малейшее отклонение от веры и почти не заметили вторгшихся варваров, отметив только то, что то были ариане. Религиозные страсти того времени были результатом страха и отчаяния. Безрассудная реакция на опасность имеет тенденцию вызвать именно то, чего она боится. Угроза водородной бомбы вызывает распространение фанатизма, а фанатизм, вероятно, в гораздо большей степени, чем что-либо еще, действительно ведет к применению водородной бомбы. Этот путь, если фанатики правы, может быть и годен для спасения на небе, но для спасения на земле он не приемлем.
Нашему веку кое-чего недостает и кое-чего он должен избегать. Ему недостает чувства сострадания и желания счастья человечеству; ему недостает тяги к знанию и решимости избегать приятных иллюзий; ему нужна прежде всего смелая надежда и толчок к созиданию. Он должен избегать жестокости, зависти, алчности, соперничества, бессмысленной субъективной уверенности и того, что фрейдисты называют «желанием умереть» («the death wish»), ибо все это приведет его к катастрофе.
Суть дела заключается в очень простом и давно известном явлении, настолько простом, что мне почти стыдно упоминать о нем из опасения вызвать ироническую улыбку, с которой мудрые циники встретят мои слова. Явление, которое я имею в виду ― прошу вас, простите меня за упоминания о нем — это христианская любовь, или сострадание. Если вы испытываете ее, — значит у вас есть стремление к жизни и вы имеете руководящий принцип в своей деятельности, основание для храбрости, настоятельную потребность в интеллектуальной честности. Если вы испытываете ее, вы обладаете всем тем, чего мы требуем от религии. Хотя, может быть, вы и не достигнете благополучия, вы все же никогда не познаете глубины отчаяния тех, чья жизнь бесцельна, потому что всегда найдете нечто такое, что вы можете сделать для уменьшения пагубных размеров человеческой нищеты.
Я скажу несколько слов о связи любви с интеллектуальной честностью. Существует несколько различных подходов, которые могут быть применены по отношению к невыносимым страданиям. Если вы садист, вы можете найти удовольствие в этом зрелище; если вы совершенно бесстрастны, вы можете не обращать на него внимания; если вы сентиментальны, вы можете убедить себя, что оно не настолько ужасно, как это кажется; но если вы чувствуете искреннее сострадание, вы попытаетесь понять зло, чтобы излечить его. Сентиментальные люди скажут, что у вас холодный ум, что если бы вы действительно думали о страданиях других, то вы не могли бы подходить к ним только с научной точки зрения. Сентиментальные люди будут утверждать, что они имеют более отзывчивое сердце, чем вы, и подтвердят это, предоставив страданиям продолжаться, только бы не страдать самим.
Двенадцать лет назад люди, которые капитулировали в Мюнхене, утверждали, во-первых, что нацисты не собираются устраивать погромы и, во-вторых, что евреи не имеют более сильного желания, кроме желания быть вырезанными.
Наиболее тревожной особенностью нашего времени, которая говорит в пользу необходимости какой-нибудь веры, является желание умереть. Все знают, что некоторые первобытные племена, неожиданно вовлеченные в соприкосновение с белыми людьми, становятся апатичными и в конце концов вымирают от простого отсутствия воли к жизни. В Западной Европе новые угрозы, среди которых мы живем, оказывают подобное же влияние. Факты, перед лицом которых мы очутились, говорят не в нашу пользу, и выход неясен. Вместо энергии, устремленной в будущее, появляется тоска по родине. Можно пожать плечами и сказать: «Ну что ж, если нам суждено погибнуть от водородной бомбы, это избавит нас от массы беспокойств». Это — реакция усталых и слабых, подобная отношению последних римлян к варварам. Бороться с ней можно только при помощи мужества, надежды и разумного оптимизма. Давайте же рассмотрим, какие существуют основания для надежды.
Во-первых, оставив на минуту в стороне угрозу войны, я не сомневаюсь, что средний уровень жизни в Англии, так же как и в Америке, выше, чем он был в любом существовавшем до сих пор обществе. Более того, до тех пор, пока не будет войны, уровень жизни будет повышаться. Поэтому нам есть что беречь.
Во-вторых, и Англия и Америка достигли высшего уровня совершенства в науке и технике. Есть основания надеяться, что эти достижения помогут найти надежную защиту от бомбы, и поэтому вся перспектива дальнейшего развития человечества коренным образом изменится к лучшему. Достижению этой цели мы должны посвятить деятельность лучших умов, имеющихся в нашем распоряжении.
В-третьих, мы в недостаточной степени изучили пути ослабления напряженности отношений между Западом и Востоком, хотя я и не утверждаю, что смогу указать, каким образом это может быть сделано. Однако подобные вопросы находятся вне рамок этой лекции, и я больше не буду говорить о них.
Я хочу подчеркнуть только то, что род слепого отчаяния, которое становится в настоящее время обычным, является неразумным, Человечество находится в положении человека, взбирающегося на трудную и опасную для восхождения гору, наверху которой расположено плоскогорье с восхитительным альпийским лугом. С каждым шагом, который подвигает его вверх, опасность его падения возрастает, с каждым новым шагом усиливается его усталость, а подъем становится более трудным. Наконец, остается сделать всего один шаг, но альпинист не знает этого, потому что ему мешают скалы, нависающие над головой. Его усталость настолько велика, что он думает только об отдыхе. Если он поддастся усталости, его отдыхом будет смерть. Надежда взывает: «Еще одно усилие — вероятно, это будет последнее усилие, которое необходимо!» Ирония возражает: «Глупец, ты ведь внимал надежде все это время и видишь, куда она привела тебя!» Оптимизм утверждает: «Где жизнь, там и надежда». Пессимизм ворчит: «Где жизнь, там и страдания». Сделает ли изнуренный альпинист еще одно усилие или сорвется в пропасть? Те, кто останется в живых, узнают об этом в ближайшие годы.
Если мы оставим метафоры, современная ситуация будет выглядеть следующим образом. Наука открывает возможность достижения значительно более высокого уровня благосостояния человеческой расы по сравнению с когда-либо существовавшим. Она предлагает его осуществление на известных условиях — упразднение войны, равномерное распределение верховной власти и ограничение роста населения. Осуществление всех этих условий сейчас гораздо более реально, чем когда-либо прежде. В западных промышленных странах рост населения уже почти равен нулю, те же причины вызовут такие же последствия и в других странах в результате их развития, если, только не вмешаются диктаторы и проповедники. Равномерное распределение верховной власти как в экономике, так и в политике, уже почти достигнуто в демократических странах. Предотвращение войны? Когда утверждают, что мы ближе, чем когда-либо прежде, к достижению этого, то подобное утверждение выглядит парадоксом, но я убежден, что оно истинно. Я объясню, почему я так думаю.
В прошлом существовало много суверенных государств, каждые два из которых могли в любой момент поссориться. Попытки примирения их по линии Лиги наций были обречены на провал, потому что при возникновении спора стороны были слишком высокомерны, чтобы принять арбитраж извне, а страны, не участвовавшие в нем, слишком индифферентны, чтобы принудить их принять этот арбитраж. В настоящее время существуют только два суверенных государства: Россия (с сателлитами) и Соединенные Штаты (с сателлитами). Если одно из них получит перевес либо в результате победы в войне, либо при помощи очевидного военного превосходства, оно сможет установить единую власть во всем мире и сделает, таким образом, в будущем войну невозможной. Сначала эта власть в известных районах будет основана на силе, но если контроль будут осуществлять западные нации, то сила так быстро, как это только возможно, уступит место согласию. Когда это будет достигнуто, наиболее трудная часть мировых проблем будет разрешена и наука целиком будет использована в благотворных целях.
Я не думаю, что нужно будет опасаться за прочность установленного таким образом режима. Главной причиной насилия большого масштаба является властолюбие, соперничество, ненависть и страх. Любовь к власти не будет иметь серьезных последствий, когда вся сколько-нибудь значительная военная сила будет сосредоточена в международной армии. Соперничество будет эффективно регулироваться законом и будет смягчено правительственным контролем. Страх в той крайней форме, в какой мы его знаем, исчезнет, когда больше не будут бояться войны. Останутся ненависть и недоброжелательство. Они имеют большую власть над человеческой натурой. Мы все сразу верим любому слуху, дискредитирующему наших соседей, независимо от его достоверности. Такое широкое распространение недоброжелательства представляет собой одно из зол, присущих человеческой натуре, и оно должно быть уменьшено, если мировому государству суждено быть прочным.
Я уверен, что оно может быть уменьшено, и притом довольно быстро. Вскоре начнется бурный рост материального благосостояния, и это способно в большей степени, чем что-нибудь еще, обеспечить атмосферу содружества среди людей. Возьмите явное уменьшение жестокости в Англии в течение Викторианской эры; это произошло благодаря быстрому росту благосостояния всех классов. Я полагаю, что мы можем с уверенностью ожидать подобных последствий во всем мире благодаря более высокому уровню жизни, который явится результатом уничтожения всяких войн. На многое можно надеяться, если будут изменены методы пропаганды. Националистическая пропаганда в любой насильственной форме будет поставлена вне закона, детей в школах не будут учить в духе презрения и ненависти к другим нациям. Остальное доделало бы изучение зла прошлых времен и преимуществ новой системы. Я убежден, что только немногие психопаты пожелали бы возврата к каждодневному страху перед радиоактивным распадом.
Что же мешает нам? Не препятствия физического или технического характера, а только злые наклонности человека: подозрение, страх, стремление к власти, ненависть, нетерпимость. Я не буду отрицать — конечно, я полностью уверен, — что эти злые наклонности в гораздо большей мере преобладают на Востоке, чем на Западе, но они, несомненно, существуют также и на Западе. Человеческая раса может начать быстрое движение к значительно лучшей жизни при одном простом условии: устранении взаимного недоверия между Востоком и Западом. Я не знаю, что можно сделать для выполнения этого условия. Большинство советов, которые я слышал, поражали меня своей глупостью. Между тем единственное, что нужно сделать, это каким-то образом предотвратить вспышку страстей в надежде, что со временем придет разум. Ближайшее будущее должно быть намного лучше или намного хуже, чем прошлое; что именно будет, я не знаю, но те из вас, кто молод, узнают это очень скоро.
Изд: Рассел Б. “Воздействие науки на общество” (Лекции в США, ноябрь 1950), М., Изд-во иностранной литературы, 1952.
Пер: с англ. В. Онышко.
Date: 26 июля 2013
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)