Бертран Рассел

Практика и теория большевизма

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Часть первая. НЫНЕШНЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ РОССИИ

I. Какую надежду несет большевизм?

II. Общие характеристики

III. Ленин, Троцкий и Горький

IV. Искусство и образование

V. Коммунизм и советская конституция

VI. Упадок российской промышленности

VII. Повседневная жизнь в Москве

VIII. Город и деревня

IX. Международная политика

Часть-вторая. БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ТЕОРИЯ

I. Материалистическая теория истории

II. Решающие силы в политике

III. Большевистская критика демократия

IV. Революция и диктатура

V. Общественное устройство и личность

VI. Почему российский коммунизм потерпел неудачу

VII. Условия успеха коммунизма

ПРИЛОЖЕНИЕ

Послесловие

Примечания

Именной указатель

ПРЕДИСЛОВИЕ

Российская революция — одно из величайших героических событий в мировой истории. Ее сравнивают с Французской революцией¹, но в действительности ее значение еще более велико. Она сильнее изменяет повседневную жизнь и структуру общества: она вносит также бòльшие перемены в представления и убеждения людей. Разница между этими двумя революциями иллюстрируется отличием Маркса от Руссо: последний — сентиментальный и кроткий, взывающий к чувствам, сглаживающий острые углы; первый — по-гегелевски систематичен, исполнен весомого интеллектуализма, апеллирует к исторической необходимости и техническому развитию промышленности, человеческое существо склонен рассматривать как марионетку, подвластную всемогущим материальным силам. В большевизме сочетаются черты Французской революции и черты ислама времен его расцвета; результатом явилось нечто радикально новое, что можно постичь лишь с помощью упорной и страстной силы воображения.

Прежде чем перейти к анализу частностей, я хочу сформулировать, насколько смогу, ясно и недвусмысленно, свое отношение к этому новому явлению.

Несомненно, что самое важное в российской революции — это попытка осуществить коммунизм. Я верю, что коммунизм необходим миру, верю также, что героизм России воспламенил человеческие надежды, а это очень важно для достижения коммунизма в будущем. Большевизм, если даже рассматривать его лишь как дерзновенную попытку, без которой конечный успех был бы просто невозможен, все равно заслуживает благодарности и восхищения всей прогрессивной части человечества.

Но метод, при помощи которого Москва намерена установить коммунизм, — метод первопроходцев — суров и опасен, он настолько героичен, что об издержках его не

задумываются. Я не верю, что таким методом можно достичь устойчивой и приемлемой формы коммунизма. Мне кажутся возможными три исхода из нынешней ситуации. Первый — конечное поражение большевизма от сил капитализма. Второй — победа большевиков, сопровождаемая полной утратой их идеалов и установлением империалистического режима наподобие наполеоновского. Третий — затяжная мировая война, ведущая к гибели цивилизации и забвению всех ее достижений, включая идею коммунизма.

Поскольку я не верю, что методы Третьего Интернационала могут привести к желаемой цели, мне хотелось бы обратить внимание на те черты современного состояния России, которые кажутся мне нежелательными. Я думаю, что из них стоит извлечь уроки, которые могут оказаться полезными, если мир когда-нибудь придет к состоянию, желанному для западных приверженцев большевизма. Вряд ли эти уроки можно усвоить без глубокого уяснения и откровенного обсуждения всех неудач, которые постигли Россию. Полагаю, что эти неудачи менее всего выводимы из просчетов в деталях, скорее всего, они следствие нетерпеливой философии, стремления создать новый мир без достаточной подготовки его во взглядах и чувствах простых людей.

Но, хотя я не считаю, что коммунизм можно осуществить уже теперь, распространив большевизм, я все же верю, что большевизм, даже если он и падет, войдет в историю как легенда, будет восприниматься как героическая попытка, без которой не пришел бы будущий успех. Фундаментальная экономическая реконструкция, чреватая весьма глубокими изменениями в образе мыслей и чувств, в философии и искусстве, личных отношениях, представляется абсолютно необходимой для того, чтобы материальное производство стало слугой человека, а не его господином. Здесь я на стороне большевиков: политически я критикую их лишь тогда, когда их методы кажутся отступлением от их собственных идеалов.

Есть, однако, другой аспект большевизма, от которого

я определенно хочу отмежеваться. Большевизм не просто политическая доктрина, он еще и религия с своими догматами и священными писаниями. Когда Ленин хочет доказать какое-нибудь положение, он по мере возможности цитирует Маркса и Энгельса. Подлинный коммунист не просто человек, убежденный, что землей и капиталом необходимо владеть сообща, а их продукцию распределять, насколько возможно, поровну. Это человек, который разделяет целую систему определенных догматических верований, вроде философского материализма, которые, может быть, и истинны, но не носят научного характера (нет таких способов, которые позволили бы установить их истинность с определенностью). Эта привычка абсолютной уверенности по поводу объективно сомнительных вещей — одна из тех, от которых мир постепенно избавляется со времени Возрождения — избавляется в пользу конструктивного и плодотворного скептицизма, характеризующего научное мировоззрение. Я полагаю, что научное мировоззрение неизмеримо более важно для человеческого рода. Если более справедливая экономическая система была бы достижима только ценой отказа человеческого разума от свободного исследования и отступления назад, в интеллектуальную темницу средневековья, то я считал бы эту цену слишком высокой. Нельзя отрицать, что в течение кратких периодов времени догматическая вера помогает в борьбе. Если все коммунисты станут религиозными фанатиками, в то время как сторонники капитализма сохранят скептическое умонастроение, можно предполагать, что победят коммунисты; в противоположном случае победят капиталисты. Из отношения капиталистического мира к Советской России, Антанты к Центральным империям, Англии к Ирландии и Индии очевидно, что нет такой степени жестокости, вероломства и зверства, до которой ни дошли бы сегодняшние власть имущие, почувствовав угрозу себе. Если для того, чтобы избавиться от них, нет другого средства, кроме религиозного фанатизма, то это они первый источник проистекающего отсюда зла. И по-

зволительно надеяться, что, когда они будут лишены власти, этот фанатизм постепенно исчезнет, как исчезали другие виды фанатизма в прошлом.

Нынешние власть имущие — воплощение зла, и существующий порядок вещей обречен. Совершить переход от него к новому общественному строю с минимальным кровопролитием, при максимальном сохранении того, что ценно в нашей цивилизации, — трудная проблема. Именно эта проблема главным образом занимала меня, пока я писал нижеследующие страницы. Хотелось бы надеяться, что ее решение будет облегчено хотя бы некоторой умеренностью и человечностью со стороны тех, кто несправедливо пользуется привилегиями в сегодняшнем мире. Настоящая работа — результат визита в Россию², дополненного знакомством с литературой и дискуссиями как до, так и после него. Я счел, что лучше изложить личные наблюдения отдельно от теоретических соображений, и пытался сформулировать мои впечатления без предвзятости — за или против — по отношению к большевикам. Я встретил с их стороны доброжелательный и любезный прием и испытываю чувство благодарности за полную свободу, которую они предоставили мне в моих исследованиях. Я сознаю, что был слишком короткое время в России, чтобы вынести подлинно достоверные суждения о ней, однако я разделяю этот недостаток с большинством других западных исследователей, пишущих о России после Октябрьской революции. Я считаю большевизм явлением такой важности, что необходимо определить свое отношение к нему почти по каждому политическому вопросу; я надеюсь также, что смогу помочь другим определить их позицию, даже если это выразится только в неприятии того, что я написал.

Неоценимую помощь мне оказала мой секретарь, мисс Д. У. Блэк, которая побывала в России вскоре после моего отъезда. Глава «Искусство и образование» целиком написана ею. Ни один из нас не несет ответственности за взгляды другого.

Бертран Рассел

Сентябрь, 1920

Часть I

НЫНЕШНЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ РОССИИ

I, КАКУЮ НАДЕЖДУ НЕСЕТ БОЛЬШЕВИЗМ?

Чтобы понять большевизм, недостаточно знать факты, необходимо также проникнуть в этот новый дух с симпатией и воображением. Главное, что удалось большевикам, — это зажечь надежду или, во всяком случае, многократно усилить, донести до широких слоев ту надежду, которая прежде теплилась в сердцах немногих. Эта сторона движения воспринимается на расстоянии столь же легко, как и в России, — в первом случае, пожалуй, даже лучше, ибо в России наличные обстоятельства мешают видеть далекое будущее. Но мы лишь поверхностно поймем ситуацию в России, если забудем о надежде, которая является движущей силой всего происходящего. Это все равно, что описывать фиваидский дух³, не упоминая о том, что анахореты⁴ рассчитывали на вечное блаженство в награду за их жертвы здесь, на земле.

Надежды большевиков я могу разделить не больше чем упования египетских анахоретов; в том и в другом я вижу признаки трагического заблуждения, привносящего в мир столетия темноты и бесполезного насилия. Принципы Нагорной проповеди⁶ восхитительны, но их реальное воздействие на среднего человека весьма отличалось от предполагаемого. Последователи Христа так и не научились любить своих врагов или подставлять другую щеку. Вместо этого они учились использовать инквизицию⁶ и сжигать заживо, рабски подчинять человеческую мысль невежественному и нетерпимому духовенству, умерщвлять искусство и душить науку в течение тысячелетия. Это неизбежный результат не учения как такового, а фанатической веры в него. Надежды, которыми вдохновляется коммунизм, в большинстве своем столь же замечательны, как и надежды, возбуждаемые Нагорной проповедью; однако их придерживаются с таким же фанатизмом, и, похоже, они принесут столь же много

зла. В глубине человеческих инстинктов прячется жестокость, фанатизм же — камуфляж для нее. Фанатики редко бывают подлинно гуманными людьми, и те, кто искренне страшатся жестокости, не сразу решаются принять какое-либо фанатическое вероучение. Я не знаю, можно ли остановить большевизм в его претензиях на неограниченную власть. Но если и нельзя — я убежден, что восставшие против него — восставшие не из любви к прежней несправедливости, а во имя свободного духа человека — станут сеятелями семян прогресса, из которых, когда мир дозреет до этого, родится новая жизнь.

Война породила в Европе настроения разочарования и отчаяния, перерастающие в потребность новой религии как единственной силы, могущей дать человеку жизненную энергию. Большевизм и удовлетворяет эту нужду новой религии. Он обещает прекрасные вещи: покончить с несправедливостью богатства и бедности, с экономическим рабством, войной. Он обещает устранить и разобщение между классами, которое отравляет политическую жизнь и грозит развалом промышленности. Он предрекает крах торгашеского духа, той утонченной фальши, которая побуждает человека оценивать все лишь в деньгах, а денежную стоимость часто ставит в зависимость от капризов праздных плутократов. Большевизм обещает мир, где все мужчины и женщины очищаются посредством труда, ценность которого будет определяться обществом, а не несколькими преуспевающими вампирами. Он хочет избавить от апатии, пессимизма, скуки и всех возможных страданий и невзгод, имеющих своим источником праздность или бессилие. Место дворцов и хижин, суетных пороков и бессмысленных страданий должен занять полноценный труд людей, не чрезмерный, плодотворный, не оставляющий времени для пессимизма и оснований для отчаяния.

Существующая капиталистическая система обречена. Ее несправедливость так бросается в глаза, что только невежество и традиция заставляют наемных рабочих терпеть ее. Когда невежество отступает, традиция ослабевает; война разрушила власть традиций над человеческим разумом. Может быть, под влиянием Америки, капиталистическая система и протянет лет пятьдесят, но она будет постепенно ослабевать и никогда не вернет позиций, удерживаемых в XIX в. Пытаться поддержать ее — значит бесполезно тратить энергию, которая может быть использована для строительства чего-то нового. Будет ли

этим новым большевизм или нечто иное, я не знаю, не знаю и того, будет ли оно лучше или хуже капитализма. Но я не сомневаюсь, что возникнет радикально новое общественное устройство. Не испытываю я сомнений и относительно того, что новый строй будет либо некой формой социализма, либо возвратом к варварству, к непрекращающимся стычкам, характерным для варварского нашествия. Если большевизм окажется единственным сильным и действующим конкурентом капитализма, то я убежден, что не будет создано никакого социализма, а воцарятся лишь хаос и разрушение. Это убеждение, аргументы в пользу которого я приведу позднее, — одна из причин, по которой я выступаю против большевизма. Но выступление против него с точки зрения сторонника капитализма, по-моему, сегодня крайне бессмысленно и означало бы попытку повернуть историю вспять.

Порождаемые большевизмом революционные надежды за пределами России сильнее, чем в самой Советской республики. Суровая реальность ослабляет надежды тех, кто на себе испытывает диктатуру Москвы. И все-таки даже внутри России Коммунистическая партия, в руках которой сосредоточена вся политическая власть, живет надеждой, хотя давление обстоятельств сделало эту надежду суровой, непреклонной и несколько отдаленной. Именно надежда побуждает сконцентрировать силы на подрастающем поколении. Русские коммунисты часто признаются, что взрослым особенно рассчитывать не на что и что счастье может прийти только к тем, кто вырастет при новом режиме и с самого начала будет воспитан в духе коллективизма, как того требует коммунизм. Только через поколение они надеются создать такую Россию, в которой их мечта станет явью.

В западном мире надежды, связанные с большевизмом, более непосредственны, на них меньший налет трагичности. Западные социалисты⁷, посетившие Россию, стремились замолчать суровость и жестокость современного режима; среди своих сторонников они сеяли веру в то, что тысячелетнее царство справедливости осуществилось бы быстро, если бы не война и блокада. Даже социалисты, не являющиеся большевиками, в большинстве случаев мало что предпринимают у себя в стране, чтобы помочь людям оценить достоинства и недостатки большевистских методов. Не проявляя в должной мере мужества, они подвергают западный социализм опасности большивизации, игнорируя цену, которую придется за

это заплатить, и не задумываясь, то ли будет достигнуто в конце, что задумывается в начале. Я убежден, что Запад способен выбрать менее мучительный путь и более надежные способы достижения социализма, чем те, которые считают неизбежными в России. И я убежден также, что, в то время как некоторые формы социализма неизмеримо превосходят капитализм, другие являются куда худшими, чем он. К последним я отношу и форму, достигнутую в России, причем не только саму по себе, но и как непреодолимый барьер на пути к дальнейшему прогрессу.

Осуждая большевизм в его нынешнем российском проявлении, следует определить роль различных факторов, приведших к подобному результату. Начнем с того, что Россия — одна из стран, потерпевших поражение в войне; это породило ряд обстоятельств, сходных с теми, что имеют место в Германии и Австрии. К примеру, продовольственная проблема, по существу одинакова во всех трех странах. И чтобы понять специфику именно большевизма, мы должны сначала исключить то, что характеризует любую страну, пострадавшую от военной разрухи. Вслед за этим перейдем к специфически российским факторам, которые присущи только российским, а не любым иным коммунистам. Это, например, невероятный беспорядок, хаос, расточительство, которые шокируют Запад (особенно немцев), даже когда они испытывают политические симпатии к большевикам. По моему же убеждению, российское правительство — за исключением нескольких очень способных людей — не умеет решать организационные вопросы, как это делают немцы или американцы в сходных обстоятельствах, однако для России это лучшее правительство; и оно делает больше, чтобы преодолеть хаос, чем делало бы любое иное альтернативное правительство. Нетерпимость и отсутствие свободы, унаследованные от царского режима, вероятно, тоже скорее российские, чем коммунистические черты. Если бы коммунистическая партия пришла к власти в Англии, она, по всей видимости, встретила бы менее жесткую оппозицию и показала бы себя более терпимой, чем это возможно для любого российского правительства, не желающего быть свергнутым. Это, однако, вопрос степени. Значительная доля деспотизма, присущего большевикам, коренится в самой сути их социальной философии, и он неизбежно проявится, хотя и в более мягких формах, где бы эта философия ни стала господствующей.

Среди сторонников большевизма на Западе стало обычным оправдывать его жестокость на том основании, что она-де вызвана необходимостью борьбы с Антантой и ее наемниками. Безусловно, такая необходимость усугубляет многие не лучшие черты сегодняшней ситуации. Несомненно также, что Антанта несет на себе тяжкий груз вины за свое беспардонное вмешательство и тщетное противодействие большевизму. Но большевистской теорией предусмотрено такое противодействие. Всеобщая враждебность к первому коммунистическому государству была предсказана и усугублена теорией классовой борьбы. Единомышленники большевиков знают, что их ожидает неослабная враждебность капиталистических государств; ничто не мешало бы принять большевистские методы, если бы они вели к чему-либо хорошему несмотря на эту враждебность. Утверждать, что капиталисты безнравственны и действия их непредсказуемы, было бы ненаучно, в частности, это противоречило бы марксистской доктрине экономического детерминизма. Бедствия, причиненные России враждебностью Антанты, таким образом, неизбежны при большевистских методах перехода к коммунизму, но они не являются фатальной неизбежностью для России. Я не уверен, что нельзя утверждать и большего. Истощение и нищета, вызванные неудачной войной, были необходимой предпосылкой победы большевиков; общество благосостояния не приняло бы таких метолов фундаментальной экономической перестройки. Можно вообразить большевизацию Англии в результате неудачной войны, повлекшей потерю Индии, — последнее не кажется очень неправдоподобным в последующие несколько лет. Но сейчас простой рабочий в Англии не будет рисковать тем, что он имеет, ради сомнительного приобретения в случае успеха революции. Распространение нищеты, таким образом, можно считать неизбежным условием введения коммунизма, хотя возможно его установление более или менее мирным путем, методами, которые даже на время не будут разрушать экономическую жизнь страны. Если надеждам, которые поначалу вдохновляли коммунизм и все еще вдохновляют его западных защитников, суждено сбыться, то проблема уменьшения насилия все равно остается очень существенной для истинных революционеров и они не заинтересованы в том, чтобы уклониться от ее решения. Ненавидеть врагов легче и увлекательнее, чем любить друзей. От людей же,

которые больше озабочены уничтожением противников, чем совершенствованием этого мира, вряд ли можно дождаться большого добра.

II. ОБЩИЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ

Я прибыл в Советскую Россию 11 мая и завершил свой визит 16 июня. Российские власти допустили меня с единственным условием — я должен был следовать вместе с британской делегацией лейбористов, — условие, с которым я, конечно же, весьма охотно согласился, не возражала и делегация. Мы следовали от границы до Петрограда — а также и в дальнейшем — в специальном первоклассном поезде, украшенном революционными лозунгами и воззваниями к пролетариату всех стран; нас везде встречали солдаты, при этом военные оркестры исполняли Интернационал; гражданские люди при звуках его обнажали головы, а военные отдавали честь; местные лидеры приветствовали нас речами, на которые отвечали известные коммунисты, сопровождавшие нас; входы в вагон охранялись великолепными кавалеристами-башкирами в блистательной униформе — словом, все делалось для того, чтобы мы чувствовали себя как принц Уэльский ⁸. Для нас устраивались многочисленные мероприятия: банкеты, митинги, военные парады и т. д.

Предполагалось, что сам наш приезд — свидетельство солидарности британских лейбористов с российским коммунизмом, и на этом основании нас использовали, как только могли, для целей большевистской пропаганды. Мы со своей стороны стремились узнать как можно больше о российских условиях и российских методах руководства, хотя это было весьма затруднительно в атмосфере королевского шествия. Такое ведущееся в дружелюбной форме состязание переходило временами в игру в прятки: нас уверяли, что предстоящие банкет или парад замечательны, мы же стремились объяснить, насколько охотнее мы предпочли бы спокойную прогулку по улицам. Я не был членом делегации и считал себя по сравнению с моими спутниками в меньшей степени обязанным участвовать в пропагандистских митингах, где заранее можно предугадать характер речей. Поэтому я смог при помощи нейтральных переводчиков, в основном англичан и американцев, поговорить со случайными людьми, которые встречались мне на городских улицах

или сельских полях, и выяснить, какой представляется система в целом рядовым, далеким от политики людям. Первые пять дней мы провели в Петрограде, следующие одиннадцать — в Москве. В этот период мы ежедневно встречались с ответственными лицами из правительства, так что без труда усвоили официальную точку зрения. Я по возможности встречался также с интеллигенцией в обоих городах. Нам была предоставлена полная свобода общения с политиками оппозиционных партий, и мы, естественное, не преминули ею воспользоваться. Мы видели меньшевиков, социалистов-революционеров различных группировок, анархистов; встречи происходили без присутствия большевиков, и с нами свободно разговаривали, избавившись от первоначальных опасений. Я имел часовую беседу с Лениным — фактически tete-a-tete, встречался с Троцким, правда, не один; я провел вечер в деревне с Каменевым; я также видел значительное число других людей, которые обладают весом в правительстве, хотя и менее известны за пределами России.

К концу пребывания в Москве нам захотелось увидеть хоть что-то в деревне, повстречаться с крестьянами — ведь они составляют около 85 процентов всего населения. Правительство с большой любезностью пошло навстречу нашим пожеланиям, и мы смогли осуществить путешествие вниз по Волге — от Нижнего Новгорода до Саратова, останавливаясь во многих селениях, больших и малых, свободно беседуя с их обитателями. Я считаю эту часть путешествия исключительно полезной. Я узнал больше, чем можно было предположить о жизни и взглядах крестьян, деревенских учителей, мелких еврейских торговцев — словом, самых разных людей. К несчастью, заболел мой друг Клиффорд Аллен, и я уделял много времени ему. Это имело, однако, один позитивный момент, а именно мне пришлось сопровождать его на судне до Астрахани, так как он был болен и не мог передвигаться по-другому. Это не только позволило мне лучше узнать страну, но и свело со Свердловым⁹, исполняющим обязанности министра транспорта, который направлялся организовать доставку нефти от Баку к Волге. Это был один из самых способных, а также самых добрых людей, встреченных мной в России.

Первое, что я обнаружил после пересечения отмеченной красным флагом границы Советской России — среди безлюдных топей, чахлых лесов, проволочных заграждений, — было ощущение глубокого расхождения между

теориями подлинных большевиков и версиями этих теорий, распространенными среди передовых социалистов в Англии. В Англии друзья России думают, что диктатура пролетариата — это просто новая форма представительного управления, где только трудящиеся имеют право голоса; при этом избирательные округа строятся отчасти по производственному, а не по географическому признаку. Они считают, что «пролетариат» — это «пролетариат», но «диктатура» не в полной мере означает «диктатуру». Однако дело обстоит как раз наоборот. Когда русский коммунист говорит о «диктатуре», он понимает это слов буквально, но когда он говорит о «пролетариате», то использует это слово в некоем пиквикском смысле ¹⁰. Он имеет при этом в виду «классово сознательную» часть пролетариата, т. е. коммунистическую партию *. Он включает в пролетариат людей, которые никоим образом не являются пролетариями (таких, как Ленин, Чичерин), но имеют «правильные» взгляды, и он исключает тех наемных работников, которые таких взглядов не имеют; последних он называет лакеями буржуазии. Коммунист, искренне разделяющий взгляды партии, убежден, что корень всех зол — частная собственность; он настолько убежден в этом, что не останавливается ни перед какими, даже самыми жесткими мерами, если они кажутся необходимыми для построения и сохранение коммунистического государства. Он щадит себя столь же мало, сколь и других. Он работает по 16 часов в день и отказывается от сокращения рабочего дня в субботу. Он добровольно берется за тяжелую и опасную работу, которую надо сделать, такую, как уборка заразных трупов, оставленных Колчаком или Деникиным. Обладая властью и контролируя снабжение, он живет как аскет. Не преследуя личных целей, он устремлен к созиданию нового социального порядка. Но те же мотивы, которые побуждают его к аскетизму, делают его и безжалостным. Маркс учил, что коммунизм придет с фатальной неизбежностью; это совпало с восточными чертами русского характера и привело к умонастроению, весьма похожему на убежденность ранних последователей Магомета. Сопротивление подавляется беспощадно, не останавливаются и перед методами царской полиции, многие чины

* См. статью «О роли коммунистической партии в пролетарской революции» в «Тезисах ко II конгрессу Коммунистического Интернационала. Петроград — Москва. 18 июля 1920», ценной работе, которая есть у меня только на французском языке.

которой заняты своим прежним делом. Так как все зло производно от частной собственности, тяготы большевистского режима, борющегося против этой собственности, автоматически исчезнут, как только она будет сметена.

Такого рода взгляды — обычное следствие фанатической веры. В английском уме они укрепляют убеждение, на котором строится жизнь страны с 1688 г.: что доброта и терпимость стоят всех вероучений в мире; правда, это убеждение не применяется к другим странам или подвластным нам народам.

Для нового общества естественно искать исторические параллели. Худшие стороны современного российского правительства наиболее близки французской Директории ¹¹, лучшие имеют тесные аналогии с правлением Кромвеля ¹². Искренние коммунисты (а у старых членов партии искренность подтверждена годами преследований) весьма недалеки от пуританских воинов по своей суровой морали и политической решительности. И обращение Кромвеля с парламентом не так уж непохоже на обращение Ленина с Учредительным собранием. Оба, соединив вначале демократию с религиозной убежденностью, принесли первую в жертву вере, усиливая военную диктатуру. Оба стремились принудить свои страны к жизни на более высоком уровне нравственности и стойкости, чем их население могло выдержать. Жизнь в современной России, как и в пуританской Англии, во многих проявлениях противна человеческой природе. Если большевики все-таки потерпят поражение, причина этого будет та же, что и у пуритан: начиная с какого-то момента люди не выдержат суровой жизни, они возжаждут наслаждений и покоя больше всех других благ, вместе взятых.

Наиболее близкой исторической параллелью большевизма является «Республика» Платона ¹³. Коммунистическая партия соответствует здесь стражам; солдаты обладают похожим статусом; в России в большей или меньшей мере в соответствии с учением Платона наблюдается стремление регулировать и семейную жизнь. Думаю, есть основания предполагать, что любой из приверженцев Платона во всем мире ненавидит большевизм, равно как и каждый большевик считает Платона античным буржуем. И тем не менее аналогия между «Республикой» Платона и режимом, который стремятся осуществить лучшие из большевиков, в высшей степени уместна.

Большевизм внутренне аристократичен, а внешне воинственен. Коммунисты во многом похожи на воспи-

танников британской системы привилегированных государственных школ: у тех и других налицо хорошие и плохие черты молодой и жизнестойкой аристократии. Они мужественны, энергичны, способны властвовать, всегда готовы служить государству; с другой стороны, он склонны к диктаторству и им недостает обычной снисходительности к плебсу. Практически они одни обладают властью, вследствие чего могут иметь бесчисленные преимущества. Большинство из них — далеко не впадая в роскошь — питаются все же лучше, чем весь народ. Только люди с определенным политическим весом могу иметь телефон или автомобиль. Возможностей поехать куда-либо поездом, сделать покупки в советских магазинах (где цена примерно в пятьдесят раз ниже, чем на рынке)¹⁴, пойти в театр и так далее, конечно же, больше у тех, кто близок к власти, чем у простых смертных. И тысячами способов коммунисты могут достичь более благополучной, чем у остальных, жизни. К тому же они меньше обременены навязчивым вниманием со стороны полиции и Чрезвычайной Комиссии.

Коммунистические представления о международных делах чрезвычайно просты. Предсказанной Марксом революции, которая покончит с капитализмом во всем мире, суждено начаться в России, хотя в соответствии с марксистской теорией ей следовало бы начаться в Америке. В странах, где революция еще не вспыхнула, единственная обязанность коммуниста — ускорить ее приход. Соглашения с капиталистическими государствами могут быть лишь паллиативами и никогда не склонят обе стороны к честному миру. Ничего хорошего нельзя добиться ни в одной стране без кровавой революции: английские лейбористы могут мечтать о возможности мирной эволюции, но они обнаружат, что ошибаются. Ленин говорил мне о надежде увидеть лейбористское правительство Англии; он желал бы, чтобы его приверженцы добивались этого, но единственно с целью окончательно продемонстрировать британским рабочим тщетность парламентаризма. Нельзя достичь никакого действительного успеха иначе как вооружением пролетариата и разоружением буржуазии*. Люди, проповедующие иной путь, суть либо социал-предатели, либо обманутые глупцы.

Что касается меня, то тщательно взвесив эту теорию и признав полностью ее обвинения в адрес буржуазного

* Курсив Рассела. — Примеч. ред.

общества, я тем не менее считаю необходимым определенно и решительно выступить против нее. III Интернационал ¹⁵ — организация, созданная для активизации классовой борьбы и ускорения наступления революции во всех странах. Я утверждаю не то, что капитализм менее плох, чем думают большевики, а то, что социализм недостаточно хорош — не в лучших его образцах, а именно в той форме, которая, похоже, может осуществляться лишь через войну. Зло войны, особенно гражданской, очевидно и очень велико; результат, который приносит победа, весьма сомнителен. В ходе беспощадной борьбы может оказаться утраченным наследие цивилизации, а вот ненависть, подозрительность и жестокость сделаются нормой в отношениях между людьми. Чтобы победить в войне, необходима концентрация власти, а из концентрации власти вытекают те же самые бедствия, что и из капиталистической концентрации богатства. Именно вследствие этих причин я не могу поддерживать любое движение, целью которого является мировая революция. Ущерб, нанесенный цивилизации революцией в одной стране, можно возместить при помощи других стран, в которых революции не было, но от последствий мирового катаклизма цивилизация не оправится в течение тысячи лет. Однако, хотя я не могу защищать мировую революцию, мне трудно удержаться от заключения, что правительства ведущих капиталистических стран делают все возможное для ее осуществления. Злоупотребления силой в отношении Германии, России, Индии (не говоря уже о других странах) смогут приблизить наше падение и причинить гораздо большее зло, чем то, которого так страшатся враги большевизма.

Подлинные коммунисты являются абсолютными интернационалистами. К примеру, Ленин — насколько я могу судить — озабочен интересами России не больше чем интересами других стран; Россия в данный момент главный носитель социальной революции и этим представляет наибольшую ценность для мира, но Ленин мог бы пожертвовать скорее Россией, чем революцией, если бы перед ним возникла подобная альтернатива. Это ортодоксальная позиция, и многие из лидеров занимают ее несомненно искренне. Но и национализм естествен и жизнеспособен; на почве гордости за революцию он растет даже в сердцах коммунистов. В ходе польской войны большевики ощутили подъем национальных чувств, и их позиции в стране неизмеримо усилились.

Троцкого я видел единственный раз — в Московском оперном театре. Делегация британских лейбористов расположилась в бывшей царской ложе. После разговора с нами в вестибюле он, скрестив руки, встал у барьера ложи, вызывая одобрительный гул зала. Затем он произнес несколько фраз, коротких и резких, по-военному четких, завершив их призывом к «троекратному ура в честь наших храбрых товарищей на фронте», на что аудитория отреагировала так же, как реагировала она в Лондоне осенью 1914 г. Троцкий и Красная Армия безусловно чувствуют сегодня за собой мощную поддержку националистических умонастроений. Завоевание азиатской части России возродило даже нечто вроде того, что по сути является имперским образом мышления, хотя это с негодованием отвергалось многими из тех, у кого, думается, можно было бы таковой обнаружить. Опыт пребывания у власти неизбежно меняет коммунистические теории, и люди, контролирующие мощную государственную машину, вряд ли будут иметь те же взгляды на жизнь, что они имели, когда были в положении преследуемых. И если большевики останутся у власти, есть все основания опасаться, что, их коммунизм поизносится, они же во все большей степени будут напоминать любое другое азиатское правление, например наше собственное правление в Индии.

III. ЛЕНИН, ТРОЦКИЙ И ГОРЬКИЙ

Вскоре после моего прибытия в Москву я имел часовую беседу с Лениным на английском языке, которым он прекрасно владеет. Присутствовал переводчик, но его услуги практически не потребовались. Обстановка кабинета Ленина очень проста: в нем большой рабочий стол, несколько карт на стенах, два книжных шкафа и одно удобное кресло для посетителей в дополнение к двум или трем жестким стульям. Очевидно, что он не испытывает любви к роскоши и даже к комфорту. Он очень доброжелателен и держится с видимой простотой, без малейшего намека на высокомерие. При встрече с ним, не зная кто он, трудно догадаться, что он наделен огромной властью или вообще в каком-нибудь смысле является знаменитым. Мне никогда не приходилось встречать выдающейся личности, столь лишенной чувства собственной значимости. Он пристально смотрит на своих посетителей, прищурив

один глаз, что, кажется, усиливает проницательную силу другого глаза. Он много смеется; поначалу его смех кажется дружелюбным и веселым, но постепенно мне стало как-то не по себе. Ленин спокоен и властен, он чужд всякого страха и совершенно лишен какого-либо своекорыстия, он олицетворение теории. Чувствуется, что материалистическое понимание истории вошло в его плоть и кровь. Он напоминает профессора желанием сделать свою теорию понятной и яростью по отношению к тем, кто не понимает ее или не согласен с ней, а также своей склонностью к разъяснениям. У меня сложилось впечатление, что он презирает очень многих людей и в интеллектуальном отношении является аристократом.

Первый вопрос, который я ему задал, касался того, насколько он осведомлен об особенностях экономического и политического положения Англии. Мне хотелось узнать, является ли согласие с концепцией насильственной революции непременным условием вступления в III Интернационал, хотя я и не спросил об этом прямо, поскольку другие задавали этот вопрос официально. Его ответ не удовлетворил меня. Он признал, что сейчас революция в Англии маловероятна и что рабочий человек еще не проникся отвращением к парламентской форме правления. Но он надеется, что этого результата добьется правительство лейбористов. Он думает, например, что если господин Гендерсон ¹⁸ станет премьер-министром, то ничего существенного сделано не будет; тогда, как он надеется и верит, организованное рабочее движение перейдет к революционным методам. На этом основании он желает своим единомышленникам в Англии сделать все, что в их силах, для обеспечения лейбористского большинства в парламенте; он не настаивает на уклонении от парламентской борьбы, а считает, что участие в ней дискредитирует парламент. Причины, по которым попытки совершить насильственную революцию в Англии большинству из нас кажутся невероятными и нежелательными, он не принимает всерьез, считая их лишь буржуазными* предрассудками. Когда я предположил, что всего возможного в Англии можно достичь без кровопролития, он отмахнулся от этого предположения как от фантастического. У меня не сложилось впечатления, что он много знает о Великобритании или психологически понимает ее проблемы. Действительно, для всей марксистской тенденции харак-

* Курсив Рассела. — Примеч. ред.

терно пренебрежение к психологизму, поскольку все в политике марксисты объясняют чисто материальными причинами.

Затем я спросил его, считает ли он возможным установить коммунизм прочно и полностью в стране, в которой большая часть населения — крестьяне. Он согласился с тем, что это трудно, посмеялся над тем, что крестьянин принужден менять продукты питания на «бумажки»; в обесценивании русских бумажных денег он находит комическую сторону. Но он сказал — и это без сомнения истина, — что все придет в норму, как только появятся товары, которые можно будет предложить крестьянину. Он полагает, что отчасти это будет достигнут путем осуществления электрификации промышленности; по его словам, электрификация является технической необходимостью в России, но для ее реализации потребуется десять лет *. Он с воодушевлением, которое всем им присуще, рассказывал о грандиозном плане выработки электроэнергии из торфа. Конечно, он рассматривает снятие блокады как единственное радикальное средство, но он не очень надеется, что этого удастся добиться полностью и надолго, если не произойдет революции в других странах. Мир между большевистской Россией и капиталистическими странами, сказал он, не может быть стабильным; усталость или взаимные раздоры могут принудить страны Антанты к заключению мира, но он убежден, что мир этот будет непродолжительным. Я обнаружил, что он, как и другие коммунистические лидеры ждет от заключения мира и снятия блокады горазд меньшего, чем мы в нашей делегации. Он убежден в том

* Электрификация нужна не только для реорганизации промышленности, но и для того, чтобы перевести сельское хозяйство на промышленную основу. В «Тезисах ко II конгрессу Коммунистического Интернационала» (маленькая брошюра, которую я буду цитировать как «Тезисы»), в статье, посвященной аграрному вопросу, говорится, что победу социализма нельзя считать обеспеченной без реорганизации промышленности «на началах крупного коллективного производства и новейшей (на электрификации всего хозяйства основанной) технической базы... Только это даст возможность такой радикальной помощи, технической и социальной, оказываемой городом отсталой и распыленной деревне, чтобы эта помощь создала материальную основу для громадного повышения производительности земледельческого и вообще сельскохозяйственного труда, побуждая тем мелких земледельцев силой примера и ради их собственной выгоды переходить к крупному, коллективному, машинному земледелию (с. 36 французского издания)¹⁷.

что ничего действительно ценного нельзя достичь без мировой революции и уничтожения капитализма; я почувствовал, что он относится к идее возобновления торговли с капиталистическими странами не более как к временной уступке сомнительной ценности.

Он рассказал о разделении крестьян на богатых и бедных и о том, что пропаганда правительства среди последних против первых приводит к актам насилия, похоже, забавлявшим его. По его словам, необходимость в диктатуре по отношению к крестьянству сохранится на неопределенно долгое время из-за стремления крестьян к свободной торговле. Он сказал, что, согласно статистике (чему я склонен верить), крестьяне последние два года были лучше обеспечены продовольствием, чем когда бы то ни было ранее; «и все же они против нас», добавил он, слегка задумавшись. Я спросил, как бы он ответил критикам, утверждающим, что он ввел в деревне не коммунизм, а власть крестьянина-собственника; он ответил — это не совсем правда, но не стал уточнять, в чем состоит правда *.

Я задал ему последний вопрос: не создаст ли возобновление торговли с капиталистическими странами, если таковое состоится, центры капиталистического влияния и не затруднит ли это сохранение коммунизма? Мне показалось, что большая часть ревностных коммунистов опасается коммерческих контактов с внешним миром как ведущих к проникновению инакомыслия и могущих расшатать существующую систему. Я хотел выяснить, нет ли и у него такого же чувства. Он признал, что торговля создаст некоторые трудности, но они будут меньшими, чем тяготы войны. Он сказал, что два года назад ни он, ни его соратники не рассчитывали выжить в окружении враждебного мира. Они выжили благодаря раздорам и расхождениям интересов различных капиталистических стран; сыграла свою роль также сила большевистской пропаганды. Он сказал, что немцы смеялись, когда большевики предложили бороться с пушками при помощи листовок, но ход событий доказал, что листовки не менее мощное оружие. Я не думаю, что он сознает, какую роль сыграли в этом рабочие и социалистические партии. Он,

* В «Тезисах» (с. 34) говорится: «Было бы, однако, величайшей ошибкой... никогда не допускать даровой передачи части земель экспроприированных экспроприаторов окрестному мелкому, в иногда и среднему крестьянству»¹⁸.

кажется, не знает, что британские лейбористы сделал многое, чтобы не допустить развертывания крупных боевых действий против России. Они вынудили правительство ограничиться тем, что можно тайно сделать и потом отрицать без слишком явной лжи. Он откровенно потешается над нападками лорда Нортклиффа ¹⁹, которому он хочет послать медаль за большевистскую пропаганду. Обвинения в захвате имущества, заметил он, могут шокировать буржуа*, но производят обратное воздействие на пролетариат.

Я думаю, что если бы встретил его, не зная, кто он такой, то не догадался бы, что он великий человек; он произвел на меня впечатление крайне самоуверенного, несгибаемого ортодокса. Его сила коренится, я думаю, в его честности, мужестве и непоколебимой вере — религиозной вере в евангелие от Маркса, которое занимает то же место, что и вера христианских мучеников в царствие небесное, но отличается меньшим эгоцентризмом. Он так же мало любит свободу, как христиане, которые пострадали во время правления Диоклетиана ²⁰ и отомстили за это, когда пришли к власти. Возможно, любовь к свободе несовместима с искренней верой в существование панацеи от всех человеческих бед. Если это так, то я не могу не порадоваться скептицизму западного мира. Я приехал в Россию коммунистом, но общение с теми, у кого нет сомнений, тысячекратно усилило мои собственные сомнения — не в самом коммунизме, но в разумности столь безрассудной приверженности символу веры, что ради него люди готовы множить без конца невзгоды, страдания, нищету.

Троцкий, которого коммунисты, вне всякого сомнения, не ставят вровень с Лениным, произвел на меня большее впечатление с точки зрения интеллектуальных и личностных качеств, чего нельзя сказать о характере. Однако я видел его слишком мало для того, чтобы сформировалось что-то, кроме весьма поверхностного впечатления. У него горящие глаза, военная выправка, искрящийся ум и магнетическое обаяние. Он очень симпатичен, с прекрасными вьющимися волосами; заметно, что он неотразим для женщин. В нем чувствуется жизнерадостный и добрый юмор — до тех пор, впрочем, пока ему не противоречат. Мне показалось — возможно, я и не прав, -

* Курсив Рассела, — Примеч. ред.

что его тщеславие даже больше, чем его любовь к власти, — это тот сорт тщеславия, который скорее можно встретить у художника или актера. Подчас приходит в голову сравнение с Наполеоном. Но мне не представилось случая испытать силу его коммунистической убежденности, которая, возможно, очень искренна и глубока.

Совершенной противоположностью обоим этим людям был Горький, с которым я имел краткую беседу в Петрограде. Он лежал в постели, по всей вероятности, был уже близок к смерти и, очевидно, находился во власти каких-то очень сильных переживаний. Он настойчиво просил меня, говоря о России, всегда подчеркивать, чтò ей пришлось выстрадать. Он поддерживает правительство — будь я русским, я делал бы то же самое — не потому, что считает его безгрешным, но потому, что возможные альтернативы еще хуже. В нем чувствуется любовь к русским людям, которая делает их сегодняшние страдания невыносимыми для него самого и которая ослабляет фанатизм веры, характерный для ортодоксальных марксистов. Мне он показался более других достойным уважения и, на мой взгляд, наиболее симпатичным из всех русских, которых я видел. Мне хотелось получше выяснить его взгляды, но он говорил с трудом, и его речь постоянно прерывалась ужасными приступами кашля, поэтому я не мог остаться дольше. Все представители интеллигенции, которых я встречал, — класс, весьма сильно пострадавший, — выражали ему благодарность за то, что он для них сделал. Материалистическая концепция истории — это хорошо, но так важно спасти духовность — высшую ценность цивилизации. Иногда говорят, что большевики сделали много для развития искусства, но я не мог обнаружить ничего, кроме того, что они сохранили кое-что из существовавшего ранее. Когда я расспрашивал одного из них об этом, то он с негодованием ответил: «У нас нет времени на новое искусство, а тем более на новую религию». Таким образом, хотя большевистское правительство и любит искусство так сильно, как только способно, атмосфера, окружающая искусство, такова, что оно не может процветать, потому что искусство по своей природе анархично и сопротивляется организации. Горький сделал все, что в состоянии сделать один человек, для сохранения интеллектуальной и художественной жизни России. Мне казалось, что Горький умирает и с его смертью может умереть культура. Надеюсь, что я ошибался в обоих случаях.

IV. ИСКУССТВО И ОБРАЗОВАНИЕ

Часто говорят, что большевистская организация, хотя и неприемлема для многих областей деятельности, в художественной жизни и в системе образования достигла больших успехов.

Возьмем сначала художественную жизнь: действительно, большевики начали — как, вероятно, не делало ни одно революционное правительство — с признания важности и самодостаточности художественного призвания в то время как они сдерживали или уничтожали контрреволюцию в самых разных областях жизни — художнику независимо от его политических убеждений была предоставлена полная свобода творчества. Более того, что касается одежды и питания, то они обеспечивались весьма хорошо. Это обстоятельство, а также забота о сохранении церквей, памятников, музеев — хорошо известные факты, для которых можно найти более чем достаточно достоверных свидетельств.

Сохранение старого художественного сообщества почти нетронутым тем более удивительно, что большинство художников не скрывает своих симпатий к старому режиму. Согласно теории, однако, художественная жизнь и политика относятся к разным сферам, хотя больше чести оказывается тем художникам, которые вдохновляются революцией.

Опыт трех лет доказал несостоятельность подобной доктрины и привел к расхождению между искусством и народным сознанием, которого не может не заметить чуткий наблюдатель. Это особенно наглядно проявляется на примере наиболее жизненно важного из русских искусств — театра. Артисты продолжают ставить старые классические трагедии или комедии, оперетты в старом стиле. Репертуар театров не изменился в течение последних двух лет, и даже сохранился высокий уровень постановки, который мог бы быть приемлемым в театрах Парижа или Лондона. Сидя в театральном кресле, остро осознаешь разрыв между повседневной жизнью публики и тем, что происходит на сцене, причем происходящее представляется крайне безжизненным и малозначимым. Некоторые наиболее пылкие коммунисты считают, что постановка подобных спектаклей — ошибка. Они выражают недовольство тем, что давно отжившее буржуазное искусство все еще не сошло со сцены, они обвиняют артистов в неуважении к публике, в том, что они так же

прониклись революционным духом, как почтенная буржуазия, оплакивающая потерю своих привилегий. Эти коммунисты хотели бы видеть воплощенными в искусстве только революционные настроения, они хотели бы вымести все старое, побуждая писать и ставить только революционные пьесы и создавать только революционные картины. Их неправоту убедительнее всего доказывает следующее обстоятельство: хотя сохранение старой художественной традиции приносит и немного пользы, но художника нельзя вымуштровать как новобранца. К счастью, пока незаметно, чтобы такая тактика осуществлялась в явном виде; неявно, впрочем, это уже делается. Художник не подлежит порицанию, если в силу склада характера из-под его кисти выходят карикатуры на ведущих большевиков или сатирические изображения несуразностей (а их более чем достаточно) советского режима. Заставить такого человека повернуть свой талант только против Деникина, Юденича, Колчака или лидеров Антанты значило бы получить лишь сиюминутную пользу, в дальнейшем это выливается в деморализацию художника, снижение его творческого потенциала, что обернется ущербом для искусства и, вероятно, в конечном счете для коммунизма. Религиозный характер коммунизма в России делает такое руководство художественным творчеством неизбежным; в подобной атмосфере возможен расцвет только пропагандистского искусства. Так, неортодоксальная поэзия или литература не доходит до печатного станка. При этом с легкостью ссылаются на отсутствие бумаги или неотложную потребность в плакатах. Так можно дойти до того, что возобновится отношение средневековой церкви к народным сагам и легендам — за исключением того, что сегодня народные сказки сохраняются, а более утонченные и цивилизованные результаты творческой работы запрещаются. Кажется, единственный тип поэта признается сегодня в России — тот, который пишет незамысловатые массовые песни. Есть революционные оды, но можно рискнуть на утверждение, что они похожи на нашу патриотическую поэзию времен войны.

Я думала *, что такое положение дел окажется в конечном счете губительным для искусства, но с равной убедительностью можно показать, что истинно как раз противоположное утверждение. Это положение дел, ко-

* Эта глава написана секретарем Рассела — мисс Д. У. Блэн.

нечно, деморализует и парализует художника старой закалки, но оно означает смерть старого, индивидуалистического искусства, которое зависело от утонченного и причудливого темперамента и часто обязано возникновением уродливой психологии праздности. Это старое искусство останется достойным памятником бесплодию «искусства для искусства», подобно богатому экзотическому растению невиданного великолепия, которое все еще стоит во всей красе, хотя видно, что его корни подрезаны и что с него постепенно опадает лист за листом.

Большевики в отличие от пуритан не стремятся подрыть корни этого дерева, и есть признаки, что наблюдающийся паралич — явление временное. Более того, индивидуалистическое искусство не единственная форма искусства, и в частности пластические искусства обнаружили способность к воплощению массовых действий и процветают в условиях фанатической веры. Коммунистические художники будущего могут возводить общественные строения, превосходящие по красоте средневековые церкви, они могут создавать фрески, организовывать празднества, создавать песни в духе Гомера о своих героях. Коммунистическое искусство лишь начинается и начинается сейчас в пропагандистских картинах и рассказах, например в тех, которые издаются для крестьян и детей. Существует, в частности, нечто похожее на «Историю распутника» или «Как она стала коммунисткой», в которых вожди Антанты представлены в жалком и гротескном виде. Ленин и Троцкий всегда изображаются на гравюрах подобно Моисею и Аарону ²¹, освободителями своего народа, в то время как изображения матери с ребенком, иллюстрирующие статистику рождаемости, прекрасны и изящны как средневековые мадонны. Россия только сейчас выходит из средневековья, и церковная традиция в живописи до неправдоподобия естественно переходит на службу коммунистической доктрине. Эти картины имеют также и восточный колорит: в русских церквах — смуглые мадонны, они похожи на иллюстрации статистики смертности в Индии, в то время как русская мать не такова: дородная и крепкая, в пестрой юбке и платке сидит на цветущем лугу и кормит ребенка, давая ему пышную белую грудь. Я считаю, что это сближение с церковной традицией может быть бессознательным и инстинктивным и, возможно, порицается многими коммунистами, которые считают, что величавые статуи в стиле плохого Родена и грубый язык кубизма луч-

ше выражают дух революции. Но это все же русская, а не французская революция, и ее искусство — это в порядке вещей — неизбежно будет нести на себе печать русского характера. Оно нарочито грубоватое и массовое, т. е. простонародное. По крайней мере такой образ возникает при рассмотрении крестьянских художественных работ, выполненных в духе «детских сказок».

Художественные стремления русского крестьянства не выдумка. Кроме плетения ковров и вышивания — красноречивых примеров крестьянского искусства, — можно наблюдать массу других примеров творчества в повседневной жизни. Если медленно движущийся поезд остановится, русский крестьянин спустится на обочину, чтобы собрать ветки и цветы, которыми он украшает вагон изнутри и снаружи; он охотно берется за любое дело, если в результате может получиться что-то красивое, он и при старом режиме всегда был очень склонен тратить свое время и материал хозяина, чтобы мастерить какие-нибудь вещички — из дерева ли, металла ли — своими руками.

Таким образом, если буржуазная* традиция уже отжила свое, то народная традиция все еще жива и горяча; она может, вероятно, сохраниться и в дальнейшем. К несчастью, у нее есть грозный враг — организация и развитие промышленности — враг, куда более опасный для народных промыслов, чем коммунистическая доктрина. Действительно, промышленность на ранних стадиях своего развития, кажется, всюду обречена быть врагом красоты и инстинктивной жизни. Можно было бы надеяться, что этого не произойдет в России, первом социалистическом государстве, все еще промышленно неразвитом и способном воспринять уроки опыта промышленного развития остального мира, если бы у большевистских лидеров не прослеживались внушающие опасение жесткие настроения, настроения тех, для кого индустрия — цель сама по себе; вдобавок нужно помнить, что эти индустриально мыслящие люди не имеют еще практического опыта, и некому им помочь. Вряд ли разумно надеяться, что Россия сможет пройти сквозь период индустриализации без трудностей, вызванных ошибками в управлении, что приведет к таких результатам, как чрезмерно длинный рабочий день, детский труд и другие беды, с которыми достаточно хорошо знаком и Запад. Таким образом, что бы большевики сознательно ни делали в отношении искусства, колесница Джаггернаута²², ко-

* Курсив Рассела. — Примеч. ред.

торую они привели в движение, может завершить за них все дело.

Следующее поколение россиян будет состоять из людей практичных, вкалывающих на работе, мастера старой выучки вымрут, их же последователей не так просто будет возродить. Государство, которое борется с экономическими трудностями, вынуждено меньше уделять внимания художественному творчеству, ибо последнее отвлекает внимание от практических дел. Кроме того, общественное сознание всегда инстинктивно тянется к реальны нуждам повседневности. Поэтому человек с талантом и склонностью к карьере оперного певца под воздействием коммунистического энтузиазма и призывов со стороны правительства начинает ориентироваться на экономику. (Я исхожу здесь из реального примера.) Российский народ в целом на данном этапе развития принужден логикой ситуации делать похожий выбор.

Может быть, ничего страшного нет и в небольшом числе профессиональных художников — так как часть тончайшей изящной работы делается отдельными людьми или группами людей, для которых художественное самовыражение лишь приятное времяпрепровождение. Они не стесняют, себя торжественностью и почтительностью по отношению к искусству, что весьма часто убивает непосредственность профессионала. Действительно, возрождение подобного отношения к искусству — один из хороших результатов, которых можно было бы ожидать от коммунистической революции в более развитом промышленном обществе. Здесь разрешилась бы и проблема образования, которое стимулировало бы порывы к творчеству в науке и искусстве, и человек знал бы, как потратить часы досуга. Труд на фабрике никогда не обеспечит такой сферы реализации творческих порывов. Единственная надежда в следующем: если люди хотят остаться людьми при индустриализме — надо сокращать до минимума рабочее время. Но это возможно лишь при высоком уровне эффективности производства и организации, до чего России еще далеко. Поэтому очевидно не только то, что здесь медленно будет расти число людей искусства, но, похоже, останется до обидного малым число людей, не подавляющих своих художественных склонностей, способных творить и оценить прекрасное. Именно в этом разрушительном влиянии индустрии на природу человека кроется непосредственная опасность для художественной жизни в России.

Аналогичное воздействие оказывает индустрия и на ремесла. Ремесленник, который привык работать своими руками, придерживается развитых его предшественниками традиций и беспомощен, столкнувшись с машиной. Ибо для обращения с машиной достаточно количественных и утилитарных знаний — по крайней мере первое время. Только постепенно признается необходимость и красоты. Достаточно сравнить современный автомобиль с его первыми разновидностями или же, поскольку подобный закон, судя по всему, проявляется и в природе, доисторических животных с их современными потомками. Между ними то же отношение, что между человеком и обезьяной, между лошадью и гиппарионом²³. Движение жизни, можно считать, идет по пути роста утонченности и усложненности, и человек осуществляет их посредством правил, которые он учреждает, и общества, которое совершенствует. Индустрия всего лишь новое орудие, с которым трудно обращаться; она сможет производить столь же прекрасные вещи, как и средневековые строители и ремесленники, — хотя не раньше, чем она созреет.

Можно ожидать поэтому, что, хотя ремесла в России потеряют свою художественную ценность, драма, скульптура и живопись, равно как и остальные искусства, которые зависят не от машины, а от умственного и духовного настроя, получат в эпоху коммунистического вероисповедания толчок к развитию. Будет ли период их расцвета долгим или коротким — зависит отчасти от политической ситуации, но главным образом от темпов индустриального развития. Может случиться так, что машина возобладает и вытеснит человеческие порывы, Россия же станет на время переходного периода столь же лишенной творческих порывов и бездушной, как Америка вплоть до самого последнего времени. Хотелось бы все же надеяться, что механический прогресс окажется преходящим, а социальный идеализм будет достаточно сильным, чтобы контролировать его. Однако практические трудности почти непреодолимы.

Определенные признаки прогресса искусства, как можно заметить на данной ранней стадии, подтверждают сказанное выше. Например, предпринимаются попытки создать благоприятные условия для продолжения традиций вышивания, резьбы по дереву и т. д. в деревнях. Но за это берутся люди, уже явно утратившие традицию. Их учат копировать образцы, которые помещены в Музее крестьянства, но живая маленькая деревянная матреш-

ка, которая улыбается нам из-за стекла, ни в какое сравнение не идет с бездушными лупоглазыми созданиями, производимыми для продажи, а ординарная гравюра птицы, которую можно купить, весьма далеко отстоит от забавной, будто живой фигурки, которой можно просто любоваться.

Но когда мы перейдем к искусству, прямо инспирированному коммунизмом, то увидим нечто совершенно иное. Кроме пропагандистских картин, о которых уже говорилось, есть еще пропагандистские пьесы, которые ставятся Красной Армией в свободное время, а также массовые пьесы-зрелища в дни государственных торжеств. Мне посчастливилось видеть и то и другое.

Пьеса называлась «Зарево» и была поставлена субботним вечером на маленькой сцене в небольшом зале, в любительской манере. Изображалась русская жизнь до революции. Действие происходило напряженно, трагично и страстно. Драматический талант нередок в России. Почти все комические характеры достались царской полиции, которая показалась поближе к концу, выряженной как комический военный персонаж в музыкальной комедии или как сатана в средневековых пьесах. Целью пьесы было показать типичную русскую рабочую семью. Был старик-отец, постоянно пьющий водку, то скандалящий, то слезливо-сентиментальный; старуха-мать; два сына — один коммунист, другой анархист; портниха, жена коммуниста; ее сестра, проститутка; молодая девушка буржуазной семьи, также коммунистка, вовлеченная в заговор с первым сыном-коммунистом, который, конечно же, был героем пьесы.

В первом акте показывается, как сильный и героический коммунист утверждает свои взгляды вопреки сопротивлению отца и матери, а также ворчливости жены. Показан также брат-анархист (так, как и можно было ожидать, исходя из враждебности большевиков к анархизму) — буйный, с ленцой, работающий спустя рукава, бездельничающий, страстно влюбленный в Соню, юную девушку из буржуазной семьи, брат, который, похоже, станет опасным либо даже предаст. Она со своей стороны явно предпочитает коммуниста. Очевидно, он замечает ее любовь, но не совсем понятно, хочет ли он, чтобы их отношения стали чем-то большим, чем платоническая дружба в служении общему идеалу. Неудачная стачка, имеющая следствием нужду и полицейские преследования, вместе с растущей ревностью со стороны анархиста

приводят к трагической развязке. Я не совсем поняла, как это произошло. Все насильственные действия развертывались за сценой, и временами было трудно следить за сюжетом. Кажется, анархист в порыве ревности написал поддельное письмо Соне от имени брата, вызвал ее на свидание и там убил, одновременно выдав брата полиции. Когда того арестовали и уже обвиняли как наиболее вероятного, анархист был охвачен угрызениями совести и сознался. Поэтому увели обоих. Раз заговор открылся, нужды в комментариях не было. Пьеса не имела больших достоинств, хотя вряд ли разумно претендовать на суждение о ней, если я не все поняла. Однако она определенно ясна для зрителей, о чем свидетельствовал контакт между зрительным залом и сценой, какой трудно увидеть в профессиональном театре. После спектакля помещение было освобождено для танцев, и публика была в состоянии глубокого удовлетворения.

Празднество «Мировой коммуны», которое было приурочено к открытию конгресса III Интернационала в Петрограде, представляло собой еще более замечательное coбытие. Я и не предполагала, что в наши дни может быть поставлено нечто вроде средневековой мистерии. Это была фактически мистерия, предназначение которой, уготованное ей высшими жрецами коммунистической веры, — наставлять народ. Она разыгрывалась на ступенях великолепного белого здания, бывшей биржи, с классической колоннадой с трех сторон, с широким пролетом лестницы впереди, которая не ограничивалась шириной здания, а составляла с каждой из сторон платформу на уровне колоннады. Перед зданием пролегала широкая дорога от моста на одной протоке реки к мосту на другой, так что горизонт неба и воды с каждой стороны представлял взору нечто вроде нарисованного окаймления гигантской сцены. Две наклоненные красные колонны, фантастически украшенные, — ранее на них зажигали огни как ориентир для кораблей — стояли на каждой стороне как раз посередине между выступами зданий и водой, но по разным сторонам дороги. Эти две башни были украшены флагами и иллюминированы; они находились в центре внимания, и между ними и позади них собралась плотная толпа, состоящая из сорока или пятидесяти тысяч человек. Представление началось при закате солнца, когда небо было еще красным справа, а дворцы на далеком берегу казались пылающими, и продолжалось в магическом свете темнеющего неба. Поначалу красота и величие

художественного оформления отвлекали внимание от участников, но постепенно становилось ясно, что на платформе перед колоннами короли, королевы и придворные в роскошных традиционных одеждах, всех их охраняли солдаты, которые сменяли друг друга в немых сценах. Несколько человек поднялись на небольшой деревянный помост, установленный посередине, и один указал поднятой рукой, что здесь должен быть поставлен монумент, символизирующий власть капитала на земле. Взрыв восторга. Слышалась сентиментальная музыка, веселые компании вальсировали. Тем временем снизу, с улицы, шли из темноты и поднимались вверх по плохо освещенным ступеням, позванивая оковами в такт музыке, массы изможденных непосильным трудом рабочих — шли строить монумент своим господам. Невозможно описать изысканную красоту медленного движения этих темных фигур, движущихся наискось по широким ступеням; выражение отдельных лиц были, конечно, неразличимы, и все же движения и позы фигур передавали печальную, безысходную покорность так же выразительно, как речь и жесты в обычном театре. Некоторые группы несли молоты и наковальни, другие шатались под тяжестью каменных глыб. Возможно, любовь к балету сделала доступным для русских искусство движения групп актеров в унисон. Когда я наблюдала эту процессию, поднимающуюся по ступеням небрежно и непринужденно и все же производившую впечатление изящества, мне вспомнились дикие прыжки лучников в одной из сцен «Князя Игоря», которые были столь же небрежны и непринужденны, полны дикой и необузданной красы и в то же время строго повторялись в мельчайших деталях от спектакля к спектаклю. Рабочие трудились в потемках земного мира, над ними продолжались танцы в освещенном раю правителей, пока наконец в ознаменование того, что монумент готов, не поднялся над помостом между колоннами большой желтый диск. Но в тот же миг вверх взвилось знамя, и появилась небольшая жестикулирующая фигурка. Ей грозили кулаками, она исчезла вместе со знаменем, чтобы тотчас возникнуть вновь в другом месте. Новый шквал угроз — пока в ответ среди французских рабочих, стоявших вверху справа, не зазвучали первые коммунистические лозунги. Сплотившись вокруг знамени, коммунары двинулись вверх по ступеням, к ним присоединялись единомышленники. Вверху паника, короли и королевы мечутся из стороны в сторону, утра-

тив королевские маневры, в то время как войско готовится защищать основную цитадель капитализма с золотым диском власти — короной. Коммунары захватывают крепость, стаскивают вниз корону, водрузив на ее месте свое знамя. Слышна веселая музыка «Карманьолы», победители ликуют и пляшут. Вместе с ними в порыве радости пляшет народ. Но приближаются прусские легионы, под вопли отчаяния народ отступает, его вожди выстроены в ряд и расстреляны. Призыв к войне явился сигналом к восстанию рабочих против тех лидеров, которые отказались признать красный флаг и приняли трясущимися руками патриотические флаги от своих правительств. Жорес как символ протеста возник, возвышаясь над народом, жарко доказывая что-то, но был немедленно сражен выстрелом убийцы. Народы разделились по национальностям, началась война. Далее одна из наиболее волнующих сцен в драме. Появляются несколько женщин в траурных одеждах, несущих черный покров, тела вождей покрывают, тут и там на фоне белых колонн видны теперь черные холмики. Сцена пустеет. Густые облака черного дыма пожарищ окутывают ступени и помост. Слышны звуки «Похоронного марша» Шопена, и, когда дым рассеивается, можно различить белые фигуры, движущиеся вокруг черных холмиков в печальном танце. Призрачно и нереально смотрятся колонны за ними на фоне мерцающих розовато-меловых лучей зыбкого неяркого заката.

Вторая часть постановки переносит нас в июль 1914 г. Господа опять веселятся, народ в поте лица трудится; на сцене появляются лидеры Второго Интернационала, группа ветхих старцев, торжественно шествующая, склоняясь под тяжестью томов, содержащих теорию интернационализма. Они выстраиваются между правителями и народом — глубокомысленный вид, очки на носу.

Народ разделяется на отдельные нации, и начинается война. В тот самый момент, когда появляется строй английских солдат, начинает звучать гимн «Год, сэйв зе кинг»²⁴, исполняемый в столь комической манере, что слышится: «Гад, сэйв зе кинг». Другие национальные гимны звучали столь же бурлескно, но ни один не исполнялся столь удачно. Комическое изображение царя на троне с кнутом в руках занимало весь помост. Разыгрывались батальные сцены, которые любят в России. По дороге двигалась ряженая кавалерия, маршировали солдаты, артиллерийские батареи, брели инвалиды и сидел-

ки; были и другие слишком многочисленные, чтобы их описывать, сцены, задуманные как части зрелища, изображающего войну.

Затем прошла во всех своих стадиях русская революция. Машины, полные вооруженными людьми, красные флаги, народ, штурмующий цитадель и сбросивший наземь изображение царя. Власть переходит к правительству Керенского, оно погнало народ опять на войну; новое восстание, Временное правительство свергнуто, водружены все символы Российской Советской республики. Лидеры Антанты, однако, готовят свои войска для битвы, и в спектакле показывается формирование Красной Армии под символом Красной Звезды.

Появились белые фигуры с золотыми трубами, провозглашая победу пролетариата. Последнюю сцену — создание Всемирной Коммуны — опишу следующими словами отрывка, взятого в русской газете: «Пушечные выстрелы возвестили прорыв блокады Советской России и победу всемирного пролетариата. Красная Армия возвращается с фронтов и проходит триумфальным маршем перед вождями революции, у ног которых лежат короны королей и золото банкиров. Видны украшенные флагами корабли, привозящие рабочих с Запада. Рабочие со всего мира с эмблемами труда собираются на празднование Всемирной Коммуны. Горит иллюминация: лозунги на всех языках, приветствующие конгресс, — „Да здравствует Третий Интернационал!", „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Слышны триумфальные звуки гимна Всемирной Коммуны — „Интернационала"».

Даже такое пылкое повествование едва ли дает полное представление о происходившем. Это было торжество и величие самого судного дня. В небеса взвивались ракеты и распадались там на тысячи огней, во все стороны взрывались фейерверки, украшенные гирляндами и флагами корабли двигались вверх и вниз по реке, на телегах везли символы процветания и изобилия — пшеницу, виноград, свои дары и эмблемы несли восточные народы. Актеры, собравшиеся на ступенях, ликующе махали руками, звучали трубы, слышался тысячеголосый «Интернационал», мощной волной поглощавший все остальное.

Конец драмы мог утомить своей помпезностью, но это, вероятно, можно простить его организаторам, если вспомнить, по какому поводу спектакль ставился. Ничто, однако, не может умалить красоты и покоряющей силы

начала драмы и многих ее сцен. Более того, спектакль вцелом производил почти опьяняющее воздействие. Первое появление народных масс вызвало ощущение молчаливой и терпеливой силы, движущейся к какому-то пределу, а бешеный восторг пляшущей толпы возбуждал почти до экстаза. Зрелище продолжалось пять часов, если не больше, и приводило к эмоциональному истощению — говорят, такое же воздействие оказывали средневековые мистерии. Коммунистическое искусство — к таким спектаклям это относится в первую очередь — хотелось бы сравнить по величию, размаху и вечному значению с представлениями древних греков, средневековыми мистериями и театром Шекспира. И там и здесь в архитектуре, литературе, актерской игре, даже в живописи много может быть сделано — и делается — руками и умом не одного человека, а группы людей, массовыми действиями; эволюция будет осуществляться медленно, пока опять индивид не выделится из массы.

Анализируя образование при коммунистическом режиме, следует учесть два фактора, о которых уже шла речь в ходе ознакомления с художественной жизнью: индустриальное развитие и коммунистическая доктрина. Первое в действительности является одним из принципов коммунизма, но поскольку сегодня в России оно таково, что, похоже, подрывает доктрину в целом, то я предпочитаю рассматривать эти факторы раздельно.

Как в искусстве, так и в образовании тот, кто расточает чрезмерные похвалы увиденному, скорее всего, ознакомлен с делом весьма поверхностно. Вряд ли стоит излишне восторгаться, описывая ясли, деревенские дома и дворцы для детей, где используются методы Монтессори²⁵, где учащиеся ухаживают за своими небольшими садами, лепят из пластилина, рисуют, поют, ставят спектакли, танцуя свои ритмические танцы босиком на паркете, предназначенном для танцев дворянства. Я видела детский приемник в Петрограде, в котором нельзя было обнаружить изъянов с точки зрения научной организации. Дети веселые, глаза их сияют, комнаты светлые и чистые. Я видела также спектакль школьников Москвы, который включал некоторые совершенно изумительные ритмические танцы, в частности интерпретацию «Танцев в пещере горного короля» Грига по методу Далькроза²⁶, с присущими русским яркостью и теплотой, что контрастировало с математической точностью, присущей постановкам по этому методу.

Но, несмотря на явные достоинства таких институтов, возникают и опасения. Начнем с того, что все это необходимо, чтобы показать: дети должны быть почти полностью предоставлены государству. Формально матери все еще навещают детей в этих учреждениях, но в действительности считается, что воспитанием детей должно заниматься государство, и все устремления властей кажутся направленными на то, чтобы нарушить связь между матерью и ребенком. Некоторым это кажется преимуществом, по этому поводу можно долго спорить, однако, поскольку все это предполагает решение другого вопроса — женщина и семья при коммунизме, — я могу лишь упомянуть об этом и не больше.

Надо также заметить, что тактика большевиков по отношению к тем школам, которые существовали при старом режиме в провинциальных городах и деревнях, оказалась иной, чем по отношению к театрам. Значительное число таких школ закрыто, частично, надо полагать, из-за отсутствия учителей, а частично из-за страха перед контрреволюционной пропагандой. В результате, хотя вновь организованные школы хороши и современны, в целом образование детей оказалось поставленным хуже, чем раньше. В этой области, как и в большинстве других, большевики неохотно делают то, что не измеряется громадными масштабами и что не оплодотворяется коммунистической доктриной. Само собой ясно, что эта доктрина изучается в школах, как раньше там изучалось христианство; кроме того, учителя-коммунисты враждебно настроены по отношению к учителям, не приемлющим их учения. На детских утренниках, упоминаемых выше, песни и танцы почти всегда тесно связаны с коммунистическими идеями, а учитель где-то в течение полутора часов рассказывал детям об обязанностях коммунистов и ошибках анархизма.

Такое коммунистическое просвещение, каким бы необходимым оно ни было для построения в будущем коммунистического государства, представляется мне злом потому, что все это делается эмоционально и фанатично с опорой скорее на ненависть и милитаристский угар, чем на разумные начала. Оно сковывает свободный ум и разрушает инициативу. А ведь индустриальное государство нуждается не только в послушных и старательных работниках, ему нужны также люди, способные к научным исследованиям. Невозможно ожидать расцвета научных исследований в дальнейшем, если перекрыть сам источ-

ник. Этот источник — пытливый свободный ум, не стесненный догмами. Благотворное для художественного и эмоционального развития, учение коммунизма может оказаться пагубным для научной и интеллектуальной стороны образования, прямо привести к прагматическому взгляду на знание и научное исследование, которые признаны уместными даже церковью и капиталистами.

На перейдем к наиболее практической и поэтому важнейшей проблеме соотношения образования и индустрии. Раньше или позже образование в России должно подчиниться потребностям промышленного развития. То, что большевики это уже понимают, доказывают статьи Луначарского, появившиеся недавно в газете «Ла фер» (Женева). Призрак индустрии преследовал меня, когда я знакомилась с системой образования и художественной жизнью, и сказанное выше об опасности, которую таит индустрия для искусства, справедливо и по отношению к образованию. Школы Монтессори, на мой взгляд, уместны на той стадии индустриального развития общества, когда образование направлено в той же мере на организацию досуга, в какой и на подготовку к трудовой жизни. Возможно, прекрасный цветок неутилитарного научного исследования также принадлежность этой стадии. Однако похоже на то, что мало кто в России будет иметь достаточно досуга в течение долгих лет, если будет осуществляться большевистская программа индустриального развития. И мне видится нечто патетическое, почти жестокое в этом разностороннем, претендующем на гармонию образовании ребенка, в то время как его реальное будущее — это долгие часы утомительного однообразного труда на заводе или фабрике. Ибо, повторюсь, я не верю, что промышленный труд на ранних стадиях индустриализации можно сделать сколько-нибудь сносным для рабочего. Так я еще раз испытала опасение, что идеалы русских революционеров окажутся несостоятельными перед логикой необходимости. А поскольку они гордятся своей твердостью и практичностью, небезосновательным становится опасение, что в конце концов они сочтут широкое общегуманистическое развитие детей чрезмерной роскошью и полностью отвергнут его. И еще хуже будет, если несколько таких уже существующих школ станут привилегией исключительно коммунистов и их детей, т. е. того общества самураев, которое правит народными массами. И если это так, то они вскоре придут к чему-то похожему на наши публичные

школы, в которых люди, предназначенные быть лидерами, будут формироваться в искусственно созданной атмосфере, в то время как на долю пролетариата, работающего под их началом, останутся чтение, письмо, усвоение некоторых технических навыков да еще коммунистическая доктрина.

Это ужасная гипотеза, но трудности решения практических проблем, боюсь, приведут к ее подтверждению. Число людей в России, которые умеют хотя бы читать и писать, исключительно мало, потребность же привлечь их к индустриальному труду как можно быстрее весьма велика, поэтому система образования в данной ситуации не может быть особо претенциозной и широкой. В дальнейшем же — в течение достаточно долгого времени — она будет существовать в установившейся форме и рискует стать традиционной. В системе образования для взрослых уже сейчас учащийся знакомится с коммунистической теорией, учится читать и писать (для большего трудно найти время) и возвращается в качестве обучающего других в армию или свою родную деревню. Осуществляя это, большевики делают очень важную и ценную работу, но они не должны надеяться, что она станет на длительное время моделью публичного обучения, на что они претендуют. Условия становления такой модели — верность своим идеалам, а также уменьшение фанатизма в коммунистическом учении — условия, которые, к сожалению, кажется, несовместимы.

Аргументацию данной главы можно подытожить, отметив факт, который идеалист склонен упустить из виду, а именно: Россия находится на той ступени экономического развития, которая мало отличается от развития Америки во времена пионеров. Старая цивилизация была аристократической и экзотической, она не могла перерасти в современность. Конечно, она породила великих людей, но ее основания подгнили. Новая цивилизация на данный момент, может быть, менее богата индивидуальными творениями гениев, но у нее новая прочность, она обещает новое единство. Может быть, я высказываю преувеличенные надежды, и будущее России будет иметь столь же мало общего с жизнью и традициями современного ее населения, как современная Америка — с жизнью индейских племен. Но тот факт, что население России стоит на куда более высокой стадии развития культуры — оно может подвергнуться инду-

стриальному обучению, а не истреблению, — свидетельствует против этой гипотезы, однако недостаток образования может сделать прогресс более медленным, чем в Соединенных Штатах.

Кому-то не хотелось бы видеть ни тысячелетнего царства коммунизма, ни даже полноценной художественной жизни и образовательного эксперимента в духе Америки времен появления железных дорог и фермеров. Однако такие вещи здесь еще и не появились. Может быть, в течение следующих ста лет экономическое развитие не приведет к потускнению коммунистических идеалов, пока наконец в стране, которая достигнет уровня современной Америки, не развернется новое сражение — до победного конца. Если не окажется, что марксистское учение ошибочно, и если вера и героическая преданность окажутся сильнее, чем экономическая необходимость.

V. КОММУНИЗМ И СОВЕТСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ

До приезда в Россию я воображал, что мне предстоит увидеть интересный эксперимент в области создания новой формы представительного правления. Я действительно увидел новый эксперимент, но не в представительном правлении. Всякий, кто интересуется большевизмом, знает о системе выборов — от сельских сходов до Всероссийского Совета, — на которых народные комиссары, как предполагается, получают свои полномочия. Нам говорили, что, используя такие нововведения, как отзыв депутатов, производственные избирательные округа и т. д., удалось создать новый, гораздо более совершенный механизм выявления и выражения народной воли. Мы хотели, в частности, изучить вопрос о том, действительно ли система Советов превосходит в этом отношении парламентаризм.

Мы не смогли провести исследования на эту тему, поскольку система Советов в агонии*. И никакая мыс-

В «Тезисах» (с. 6 французского издания) говорится: «Старое „классическое" деление рабочего движения на три формы (партия, профессиональные союзы и кооперативы) явно отжило свой век. Пролетарская революция в России выдвинула основную форму рабочей диктатуры — Советы. Но и работой в Советах, как и в революционизированных производственных союзах, должна неизменно и систематически руководить партия пролетариата, т. е. коммунистическая партия. Организованный авангард рабочего класса — коммунистическая партия — одинаково

лимая система свободных выборов не дала бы большинства голосов коммунистам ни в городе, ни в деревне. Поэтому и были разработаны разнообразные приемы, обеспечивающие победу правительственных кандидатов. Во-первых, голосование открытое (поднимание руки), так что все, кто голосует против правительства, сразу берутся на заметку. Во-вторых, кандидат, не являющийся коммунистом, не может ничего напечатать, все издательские учреждения в руках государства. В-третьих, он не может обратиться к какому бы то ни было собранию, поскольку все помещения принадлежат государству. Вся пресса, конечно же, официальная, независимые газеты запрещены. Несмотря на все эти препятствия, меньшевики преуспели и получили примерно 40 мест из 1500 в Московском Совете, пользуясь известностью на отдельных больших заводах, где избирательная кампания могла вестись при помощи устного слова. Фактически они получили все те места, за которые боролись.

Но, хотя Московский Совет и является номинально полновластным в Москве, на самом деле это только корпус выборщиков, избирающих Исполнительный комитет в составе 40 человек, из которых, в свою очередь,

обслуживает интересы и экономической, и политической, и культурно-просветительной борьбы рабочего класса в целом. Коммунистическая партия должна являться душой и производственных союзов, и Советов Рабочих Депутатов, и всех иных форм пролетарской организации.

Возникновение Советов, как главной исторически-данной формы диктатуры пролетариата, нисколько не умаляет руководящей роли коммунистической партии в пролетарской революции. Когда германские „левые" коммунисты... заявляют, что „и партия должна все больше приспособляться к идее Советов и принимать пролетарский характер", — это есть сбивчивое выражение той идеи, что коммунистическая партия будто бы должна раствориться в Советах, что Советы якобы могут заменить коммунистическую партию.

Идея эта глубоко неверна и реакционна.

В истории русской революции мы видели целую полосу, когда Советы шли против пролетарской партии и поддерживали политику агентов буржуазии...

„Для того, чтобы Советы могли выполнить свою историческую миссию, напротив, необходимо существование настолько сильной коммунистической партии, чтобы она могла не просто „приспособляться" к Советам, а в состоянии была бы решающим образом воздействовать на их политику, заставить их самих отказаться от „приспособления" к буржуазии и белой социал-демократии [суметь через коммунистические фракции Советов вести Советы за коммунистической партией]»²⁷.

выбирается президиум, состоящий из девяти членов, в чьих руках сосредоточена вся власть. Московский Совет в полном составе собирается редко; исполнительный комитет, как предполагается, должен заседать раз в неделю, но он не собирался ни разу, пока мы были в Москве. Президиум же, напротив, заседает ежедневно. Конечно, правительству легко оказать давление при выборах исполнительного комитета, а также при выборах президиума. Необходимо помнить о том, что действительный протест невозможен из-за абсолютно полного подавления свободы слова и свободы печати. В результате президиум Моссовета состоит только из ортодоксальных коммунистов.

Каменев, председатель Моссовета, проинформировал нас, что право отзыва депутатов применяется очень часто; он сказал, что в среднем в Москве бывает до 30 отзывов ежемесячно. Я спросил его, каковы основные причины для отзыва, и он назвал четыре: пьянство, уход на фронт (и вследствие этого невозможность исполнять депутатские обязанности), изменение политических взглядов избирателей и неспособность депутата отчитаться перед своими избирателями раз в две недели, что положено делать всем членам Совета. Очевидно, право отзыва создает возможности для давления со стороны правительства, но у меня не было способа выяснить, употребляется оно с этой целью или нет.

В сельских районах применяется другой способ. Невозможно гарантировать, что сельские Советы будут состоять из коммунистов, потому что, как правило, там их нет, во всяком случае, так было в деревнях, которые я посетил. Но когда я спрашивал крестьян в селах, кто представляет их в волости (более крупное административное деление) или в губернии, я всегда получал ответ, что никто их там не представляет. Я не мог это проверить, и, возможно, это преувеличение, но все крестьяне сходились во мнении, что если они изберут депутата-некоммуниста, то он не сможет получить пропуск для проезда по железной дороге и, следовательно, не доберется до волостного и губернского Совета. Я присутствовал на заседании губернского Совета в Саратове. Представительство было устроено таким образом, что городские рабочие имели огромный перевес по сравнению с крестьянами, но даже с учетом этого доля крестьян казалась поразительно малой для центра очень важного сельскохозяйственного района.

Всероссийский Совет, который, согласно конституции, является высшим органом власти и которому подчинен Совет Народных Комиссаров, собирается редко и все больше и больше становится формальностью. В настоящее время его единственная функция, насколько мне удалось выяснить, без обсуждения ратифицировать уже принятые Коммунистической партией решения по вопросам (особенно касающимся внешней политики), требующим, согласно конституции, его утверждения.

Вся реальная власть сосредоточена в руках Коммунистической партии, которая насчитывает в своих рядах около 600 тыс. человек при населении почти 120 миллионов. Мне ни разу не удалось случайно столкнуться с коммунистом: люди, попадавшиеся мне на улицах городов или деревень, когда я заговаривал с ними, почти всегда отвечали, что они беспартийные. Единственным иным ответом, полученным мной от нескольких крестьян, было заявление о том, что они монархисты. Надо отметить, что причины крестьянской неприязни к большевикам очень разные. Говорят — и все, кого я видел, подтверждали это мнение, — что крестьяне стали жить богаче, чем прежде. Я не видел в деревнях никого — ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, — кто бы выглядел истощенным. Крупные землевладельцы лишены собственности, и крестьяне от этого выиграли. Но города и армия все еще нуждаются в продовольствии, а у правительства нет ничего, что можно было бы дать крестьянам взамен, кроме бумажных денег, которые они брать отказываются. Удивительно, что рубли царской чеканки ценятся в десять раз выше советских и более распространены. Хотя они и нелегальны, но бумажники, полные ими, открыто демонстрируются в рыночных местах. Я не думаю, что из этого надо делать вывод о том, что крестьяне ждут реставрации царизма — они просто действуют так в силу привычки и неприязни к нововведениям. Они никогда не слышали о блокаде, поэтому они не могут понять, почему правительство не в состоянии дать им одежду и сельскохозяйственные орудия, в которых они нуждаются. Получив землю и будучи в полном неведении о делах, которые происходят от них вдалеке, они хотят лишь быть независимыми и будут отвергать требования любого правительства, что бы оно ни предлагало.

Внутри Коммунистической партии, конечно, есть, как в любом правящем слое, различные фракции, хотя до

сих пор внешнее давление удерживало ее от раскола. Мне показалось, что весь правящий слой можно разделить на три группы. Это, во-первых, старая гвардия революционеров, испытанных годами преследований. Эти люди занимают большую часть самых высоких постов. Тюрьмы и ссылки сделали их несгибаемыми и фанатичными и до некоторой степени оторвали их от собственной страны. Это честнейшие люди с глубочайшей верой в то, что коммунизм возродит этот мир. Они считают себя совершенно свободными от сантиментов, но фактически они сентиментальны во всем, что касается коммунизма и того режима, который ими создан; они не могут уяснить того, что создаваемое ими не является полным коммунизмом и что коммунизм — это проклятие для крестьян, желающих собственной земли и ничего больше. Они безжалостны, преследуя коррупцию или пьянство, когда подобные вещи случаются среди чиновников, но они создали систему, при которой соблазн мелкой коррупции огромен, и их собственная материалистическая теория должна бы убедить их в том, что при такой системе коррупция должна быть безудержной.

Вторая группа правящего слоя, к которой можно отнести людей, занимающих политические посты непосредственно ниже верхушки пирамиды, состоит из карьеристов, ставших ревностными большевиками по причине материального успеха большевизма. Сюда можно отнести армию полицейских, шпионов, секретных агентов, большей частью оставшихся со времен царизма, полyчающих выгоду от того, что никто не может жить иначе, как нарушая закон. С этой стороны большевизм представлен Чрезвычайной комиссией, органом, практически независимым от правительства, обладающим своими собственными вооруженными формированиями, снабжаемый продовольствием лучше, чем Красная Армия. Этот орган правомочен заключать в тюрьму без предварительного следствия любого человека по обвинению в спекуляции или контрреволюционной деятельности. ВЧК уже расстреляла тысячи людей без надлежащего судебного расследования, и, хотя сейчас номинально не имеет права выносить смертный приговор, нельзя с уверенностью полагать, что органы утратили это право фактически. У ВЧК везде шпионы, и обыкновенные смертные испытывают ужас по отношению к ней.

Третья группа правящей бюрократии состоит из людей не являющихся ревностными коммунистами, но ко-

торые сплотились вокруг правительства, поскольку оно оказалось стабильным, и которые работают на него из патриотических соображений или потому, что имеют возможность свободно развивать свои идеи без препятствий со стороны традиционных институтов власти. В этой среде можно найти людей типа преуспевающих дельцов, по своим способностям не уступающих американским трестовским магнатам, добившихся всего своими руками и головой, но работающих не за деньги, а ради успеха и власти. С уверенностью можно сказать, что большевики успешно решают проблему привлечения деловых людей на государственную службу, не допуская вместе с тем их обогащения, как это происходит в капиталистическом обществе. Это, возможно, их наибольшее достижение на сегодня, если не принимать во внимание успехи в военной сфере. Все это дает основания предположить, что если Россия обретет мир, то в ней произойдет поразительное индустриальное развитие, которое превратит Россию в конкурента Соединенных Штатов. Большевики по своим целям — индустриалисты, им все нравится в современной индустрии, кроме чрезмерных доходов капиталистов. И строгая дисциплина, которой они подчинили рабочих, оправданна, если она сможет дать им навыки промышленного труда и честности, которых до сих пор недоставало и отсутствие которых само по себе мешало России стать одной из передовых промышленных стран.

VI. УПАДОК РОССИЙСКОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ

На первый взгляд весьма удивительно, что русская промышленность смогла упасть до такого низкого уровня, но еще более удивительно то, что попытки коммунистов оздоровить ее не достигают успеха. Полагая, что рост эффективности производства — главное условие успешного перехода к коммунистическому государству, я попытаюсь проанализировать причины упадка и, возможно, предложить путь, идя по которому можно избежать подобной ситуации в других странах.

Наличие упадка несомненно. На девятом съезде коммунистической партии (март — апрель 1920 г.) говорилось о «глубокой хозяйственной разрухе», а в отношении транспорта — вопрос первостепенной важности — отмечалось, что ввиду его «ужасающего» состояния не-

обходимо «не терпящими отлагательства мерами предотвратить его полный паралич и связанную с этим гибель Советской республики»²⁸. Почти все, кто посетил Россию, подтвердили бы, что ситуация именно такова. На фабриках, больших заводах, например Путиловском и Сормовском, не производится почти ничего, за исключением военных заказов; машины бездействуют, оборудование не используется. В России трудно увидеть какие-либо промышленные товары, кроме некоторого — весьма малого — количества одежды и обуви, опять-таки за исключением того, что требуется для армии. А трудности с продовольствием — убедительное доказательство отсутствия нужных крестьянам товаров.

Как возникло такое положение дел? И почему оно продолжается.

Дезорганизация началась перед первой революцией и ширилась при Керенском. Русская промышленность частично зависела от Польши; война велась с безрассудной расточительностью особенно в отношении подвижного состава; при Керенском наблюдалось повальное увлечение празднествами; впечатление такое, что свобода устранила необходимость трудиться. Все это, вместе взятое, привело к тому, что действительное положение промышленности при большевиках оказалось много хуже, чем даже при Керенском.

И все же главной и наиболее явной причиной явилась невиданная степень зависимости России от зарубежных стран. Из-за границы получали не только оборудование для фабрик и локомотивы для железных дорог — даже технические специалисты и организаторы промышленности были в подавляющем большинстве иностранцами. Когда Антанта продемонстрировала свою враждебность России, иностранцы, занятые в русской промышленности, покинули страну либо перешли в лагерь контрреволюции. Даже проявившие лояльность иностранцы, естественно, попали под подозрение, вследствие чего не могли занимать ответственных постов, так же, как, например, немцы в Англии во время войны. Не лучше обстояли дела и с русскими, обладающими техническими или организационными навыками: почти все они занимались саботажем в начальный период большевистского режима. Рассказывались забавные истории о матросах, неистово пытавшихся справиться со сложными расчетами, так как никто из знающих дело служащих не хотел работать на большевиков.

Прошло некоторое время. Когда стало очевидным, что правительство укрепилось и обрело устойчивость, большинство бывших саботажников стало с ним сотрудничать; они работают и сейчас, часто получая достаточно высокую плату. Значимость их работы признается в полной мере. Одна из резолюций уже упомянутого съезда гласит (я буквально цитирую неизданный документ, который был предоставлен нам в Москве): «Исходя из того, что без научной организации производства самое широкое применение трудовой повинности и самый большой трудовой героизм рабочего класса не только не обеспечат построения могущественного социалистического хозяйства, но и не дадут возможности стране вырваться из когтей нищеты, съезд считает безусловно необходимыми взятие на учет всех работоспособных специалистов по разным отраслям хозяйства и их всемерное использование в деле организации производства <...>.

Одной из задач производственной и общеполитической агитации съезд считает разъяснение широким рабочим массам грандиозного характера стоящих перед страной хозяйственных задач, важности технического образования, административного и научно-технического опыта и вменяет в обязанность всем членам партии вести непримиримую борьбу с невежественным самомнением, считающим, будто рабочий класс может разрешить свои задачи без использования на самых ответственных постах специалистов буржуазной школы по менеджменту. Тем демагогическим элементам, которые играют на такого рода предрассудках отсталой части рабочих, не может быть места в рядах партии научного социализма»²⁹.

Но Россия все же не в состоянии обеспечить себя требуемым числом специалистов; она очень нуждается в технических инструкторах и квалифицированных рабочих. Снова и снова говорится о том, что первостепенная задача — раздобыть запасные части для локомотивов. Странно, но в России их произвести не могут, т. е. в какой-то степени, видимо, могут: нам показывали локомотивы, отремонтированные на коммунистических субботниках. Но машин для изготовления запасных частей, в основном нет, специалистов для их налаживания тоже. Зависимость от внешнего мира сохраняется, блокада продолжает свое губительное дело, усиливая голод, деморализацию и разруху.

Неразрывно связан с проблемами промышленности и продовольственный вопрос. Налицо замкнутый круг, так как не только отсутствие промышленных товаров является причиной недостатка продовольствия в городах, но недостаток продовольствия, в свою очередь, подрывает силы рабочих, и они производят все меньше товаров. Но я не могу не отметить и неправильные организационные меры по продовольственному вопросу. Например, многие рабочие Петрограда имеют участки земли и часто проводят на них еще один рабочий день после восьми часов на предприятии. Однако продукция с такого участка изымается для общего потребления, а не оставляется каждому индивидуальному производителю. Это вполне соответствует коммунистической теории, но, конечно, сильно ослабляет стимулы к труду, увеличивает бюрократический и административный аппарат.

Вторая из наиболее тревожащих проблем — отсутствие топлива. Перед войной уголь в основном поступал из Польши и Донецкого бассейна. Польша для России потеряна; Донецкий бассейн побывал в руках Деникина, который настолько разрушил шахты перед уходом, что они все еще не могут начать работу. Результат — практически полное отсутствие угля. Столь важная для России нефть также отсутствовала вплоть до возвращения Баку. Увиденное мной на Волге свидетельствует о действительно эффективной реорганизации доставки нефти, что безусловно в чем-то сможет оздоровить промышленность. Но нефть добывалась в основном англичанами, и для ее очистки нужны английские машины. Тем временем Россия заготавливает дрова, что требует большого труда. Большинство домов не отапливается зимой, так что люди живут при температуре ниже нуля. Другое следствие недостатка топлива — лопнувшие от мороза водопроводные трубы; люди в Петрограде в большинстве своем спускаются к Неве, чтобы запастись водой, — это после тяжелого рабочего дня.

Мне трудно поверить, что при более эффективной работе правительства трудности с продовольствием и топливом не удалось хотя бы частично преодолеть. Даже с учетом потребностей армии в России достаточно много лошадей, я видел тысячные табуны на Волге, видимо, принадлежавшие калмыцким племенам. С помощью телег и саней можно было бы — с большими трудозатратами, конечно, но оправданными важностью проблемы — доставить продовольствие и лесоматериал в Москву и

Петроград. Не следует забывать, что оба города окружены лесами и по крайней мере вокруг Москвы есть хорошие плодородные земли. Однако правительство все свои силы тратит в первую очередь на решение двух задач: война и пропаганда, в то время как для промышленности и продовольственной проблемы остается куда меньше энергии и умственных сил. Без сомнения, в мирных условиях экономическим проблемам будет уделяться большее внимание, чем до сих пор. Но русский характер, видимо, куда менее пригоден к повседневной, напряженной работе, чем к героическим усилиям и риску; русский человек обладает огромной выносливостью, но у него мало цепкости и практической деловой активности. Хватит ли — после устранения угрозы иностранного вторжения — повседневных, кропотливых усилий для реорганизации промышленности в России? Только время может прояснить этот вопрос.

Отсюда заключение — известное, думаю, и большинству руководителей России: действительно, очень тяжело спасти революцию без экономической помощи извне. Однако внешняя помощь со стороны капиталистических стран опасна для принципов коммунизма, а также ненадежна, поскольку, вероятно, найдутся новые поводы для вражды. Но нужда в помощи настоятельна, и, если удастся спасти революцию сегодня, завтра распространение революционного процесса может дать России новых союзников — из числа тех народов, которые сегодня не в силах ее поддержать. Таким образом, России необходимо пойти на риск и неопределенность, попытавшись заключить мир с Антантой и торговые отношения с Америкой. Если война будет продолжаться, Россия сможет нанести нам очень большой ущерб, особенно в Азии, но не будет иметь надежды в течение долгих лет достичь приемлемого уровня внутреннего благосостояния. Поэтому ситуация такова, что даже с самой узкой точки зрения мир должен устроить обе стороны.

Постороннему наблюдателю, обладающему лишь поверхностным знанием фактов, трудно судить об усилиях, предпринятых в России для реорганизации ее промышленности без помощи извне. В основном эти усилия приняли форму установления трудовой повинности. Рабочие из города стремятся уехать в деревню, где легче прокормиться, но это считается незаконным и строго наказывается. В уже цитированном мной документе съезда коммунистов по этому поводу говорится следующее: «Трудо-

вое дезертирство». Ввиду того что значительная часть рабочих в поисках лучших условий продовольствия, а нередко и в целях спекуляции самовольно покидает предприятия, переезжает с места на место, чем наносит дальнейшие удары производству и ухудшает общее положение рабочего класса, съезд одну из насущных задач Советской власти и профессиональных организаций видит в планомерной, систематической, настойчивой, суровой борьбе с трудовым дезертирством, в частности путем опубликования штрафных дезертирских списков, создания из дезертиров штрафных рабочих команд и, наконец, заключения их в концентрационный лагерь»³⁰. Выражается надежда распространить эту систему и на крестьян: «Поражение белых армий, мирностроительные задачи в связи с невероятно катастрофическим положением народного хозяйства требуют совершенно исключительного напряжения сил пролетариата и вовлечения в общественный трудовой процесс широких крестьянских масс»³¹.

Относительно жизненно важного вопроса о транспорте в положениях, фрагменты которых я уже цитировал, коммунистическая партия заявляет: «В центре внимания и усилий... Советской власти в течение ближайшего периода остается транспорт. Его улучшение является необходимой предпосылкой самых скромных успехов во всех других областях хозяйства, и в первую очередь в продовольственном отношении.

Основным затруднением в деле улучшения транспорта является слабость железнодорожного профессионального союза, обусловленная как разношерстностью личного состава железнодорожников, среди которых сохранилось немало элементов из эпохи рухловщины³², так и мобилизацией... наиболее сознательных и самоотверженных элементов железнодорожного пролетариата на военный фронт.

Считая одной из важнейших задач партии всемерное содействие профессиональному союзу железнодорожников, при участии которого только и сможет быть поставлен на надлежащую высоту наш транспорт, съезд признает в то же время полную и безусловную необходимость принятия исключительных и чрезвычайных мер (военное положение и пр.), которые вытекают из ужасающего распада транспорта и имеют своей задачей не терпящими отлагательства мерами предотвратить полный его паралич и связанную с этим гибель Советской республики»³³.

Общий настрой на милитаризацию труда выражается в резолюции, с которой начинается данная часть протоколов: «Девятый съезд одобряет решение Центрального Комитета Российской коммунистической партии о мобилизации индустриального пролетариата, трудовой повинности, милитаризации хозяйства и применении воинских частей для хозяйственных нужд.

В связи с этим съезд постановляет, что организации партии должны всеми мерами помочь профсоюзам и отделам труда взять на учет всех квалифицированных рабочих с целью их привлечения к производственной работе с такой же последовательностью и строгостью, с какой это проводилось и проводится в отношении лиц командного состава для нужд армии.

Всякий квалифицированный рабочий должен вернуться к работе по своей специальности. Изъятия, т. е. оставление квалифицированных рабочих на других советских постах, могут допускаться только с разрешения соответственных полномочных органов в центре и на местах»³⁴. Совершенно очевидно, что, приняв эти меры, большевики были вынуждены далеко отойти от идеалов, которыми поначалу вдохновлялась революция. Но ситуация настолько отчаянна, что их нельзя было бы обвинять, окажись эти меры успешными. При кораблекрушении все должны выполнять то, что положено, и смешно было бы разглагольствовать об индивидуальной свободе. Но хуже всего то, что эти суровые законы, кажется, дают небольшой эффект. Возможно, через годы Россия сможет обеспечить себя без помощи извне, но чего ей это будет стоить! Потери в ходе самой революции по сравнению с этим почти не достойны упоминания. Всякая неудача в промышленности, каждое тираническое постановление, вызванное отчаянным положением, используется Антантой для оправдания своей политики. Если человек лишен хлеба и воды, он слабеет, теряет разум и, наконец, умирает. Но это обычно не рассматривается как вина голодающего. Когда же дело касается нации, ее слабость, ее тяготы вменяются ей в вину и служат основанием и оправданием жестких мер по отношению к ней. С Россией, по крайней мере, обходятся именно так. Ничто не порождает сомнений у наших правящих умов относительно справедливости их политики, кроме силы Красной Армии и страха перед революцией в Азии. Удивительно ли поэтому, что заверения в человеческих чувствах со стороны английского народа столь холодно воспринимаются в Советской России?

VII. ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ В МОСКВЕ

Повседневная жизнь в Москве, насколько я мог ее увидеть, не наполнена ни теми ужасами, которые преподносят пресса Нортклиффа, ни теми восторгами, которые воображаются нашими наиболее пылкими молодыми социалистами.

С одной стороны, не наблюдается беспорядков, весьма мало преступлений, достаточно безопасности для тех, кто не вмешивается в политику. Все много работают; образованные люди к этому времени в основном нашли свое место в правительственных учреждениях, системе обучения, занимают некоторые другие административные должности, где их образование может приносить пользу. Театры, опера и балет действуют и все столь же восхитительны; за некоторые места надо платить, другие бесплатно предоставляются членам профсоюзов. И определенно не заметно пьянства, по крайней мере никто из нас не увидел даже его следов. Мало и проституток, гораздо меньше, чем в любой другой столице. К женщинам на улицах пристают меньше, чем где-либо в мире. В целом создается впечатление добропорядочной, хорошо налаженной жизни.

С другой стороны, жизнь очень тяжела для всех, кроме занимающих высокие посты. Тяжела прежде всего из-за недостатка продовольствия, что известно всем, кто интересуется Россией, и вряд ли стоит подробно останавливаться на этом. Менее известно, что подавляющая часть людей работает гораздо больше, чем в нашей стране. Громогласно был провозглашен восьмичасовой рабочий день, затем в условиях войны он был увеличен в некоторых отраслях до десяти часов. Нет запрета на сверхурочный труд и в остальных местах, и многие люди занимаются таковым, ибо официальные ставки не обеспечивают прожиточного минимума. И это не вина правительства, по крайней мере в основном не его вина, это следствие войны и блокады. После окончания рабочего дня много времени приходится тратить на то, чтобы обеспечить себя пищей, водой, другими предметами первой необходимости. По улицам, почти лишенным транспорта, бродят рабочие в потертой одежде, обязательно с сумкой в одной руке и жестяным бидоном в другой — это производит впечатление некоей большой деревни, а не известного столичного города.

Праздники, отпуска — в том понимании, в каком они существуют у нас в стране для всех, кроме разве самого беднейшего слоя, — в России сопряжены с массой трудностей. Для путешествий на поезде требуется разрешение, которое дается лишь при наличии веских причин, при существующей нехватке транспорта такое регулирование неизбежно. Очереди за разрешениями на поездку — обычная вещь в Москве, часто требуется несколько дней, чтобы добиться разрешения. Затем после его получения можно еще больше времени потратить в очереди за билетом на поезд. Обычные поезда немыслимо переполнены, гораздо в большей степени, чем поезда в Лондоне в часы пик, хотя это и трудно представить. Если ехать недалеко, пассажиры могут оседлать крышу и буфера или, подобно мухам, облеплять вагоны. Москвичи уезжают в деревню, как только выкраивают время и получают разрешение, ибо там они могут хотя бы наесться. Они едут туда к родственникам — большинство населения Москвы, представители всех классов, но занятые физическим трудом особенно, имеют родственников в деревне. Конечно, никто не может попасть в гостиницу, как это принято в других странах. Гостиницы перешли в собственность государства и номера в них (если таковые используются) распределяются милицией среди тех, чье дело признается властями важным. Поездки по случаю поэтому невозможны даже во время отпуска или праздников.

Путешествия имеют и дополнительные неудобства — вдобавок к медлительности и переполненности поездов. Милиция обыскивает путешественников на предмет «спекуляции», особенно продовольствием. Вообще милиция здесь играет куда большую роль в повседневной жизни, чем в других странах, намного большую, например, чем в Пруссии двадцать пять лет тому назад, когда там началась широкая кампания против социалистов. И все же все нарушают закон почти ежедневно, причем никто не знает, нет ли в кругу его знакомых агентов Чрезвычайной комиссии. Даже в тюрьмах среди заключенных есть шпионы, которые обладают известными привилегиями, но не свободой.

Лишь очень немногие люди регулярно получают газеты, но последние вывешиваются в публичных местах, где прохожие время от времени просматривают их *. Чи-

* Девятый Коммунистический съезд (март — апрель 1920 г.) констатирует по этому поводу: «Принимая во внимание, что первым

тать нечего, из-за нехватки бумаги книги редки, еще реже обнаруживаются деньги, чтобы их купить. Трудно увидеть читающего человека, как, к примеру, у нас в метро. Практически нет общественной жизни, отчасти из-за нехватки продовольствия, а отчасти потому, что если кто-то подвергается аресту, то милиция склонна арестовывать и тех, с кем он дружил или кто заходит к нему. А будучи арестованными, люди, даже невиновные, могут проводить в тюрьме месяцы без суда. Когда мы были в Москве, сорок социалистов-революционеров и анархистов объявили голодовку, требуя следствия и разрешения свиданий. Я слышал, что через восемь дней после голодовки правительство уступило и провело расследование; вину удалось доказать лишь у нескольких из сорока, хотя у меня нет возможности проверить эти слухи.

Конечно же, жестко соблюдается трудовая повинность. Каждый обязан трудиться; уклонение от работы сурово наказывается — тюрьмой или штрафным поселением. Стачки запрещены законом, хотя они иногда и происходят. Провозгласив себя другом пролетариата, правительство оказалось способным установить железную дисциплину, какая даже не снилась самым автократичным американским магнатам. Используя то же вероисповедание, правительство склоняет социалистов других стран воздерживаться от рассказов о негативных явлениях, которые они наблюдали.

Толстовцы, с лидерами которых я встретился, по своим убеждениям сопротивляются любым формам повинностей, хотя некоторые и идут на компромиссы. Закон об отказе служить в армии по религиозно-этическим мотивам практически такой же, как и наш, но его осуществление зависит от настроя суда, перед которым оказыва-

условием успеха Советской республики во всех областях, и в том числе в хозяйственной, является систематическая агитация, в которой пресса призвана играть руководящую роль, съезд обращает внимание Советской власти на совершенно недопустимое состояние нашей бумажной и типографской промышленности. Газета во все меньшем числе доходит не только до крестьянина, но и до рабочего, а ужасающая типографская техника делает чтение газет все менее доступным для тружеников. Съезд настойчиво призывает Высший Совет Народного Хозяйства, соответственные профессиональные союзы и другие заинтересованные учреждения приложить все усилия к тому, чтобы повысить количество производимой бумаги, улучшить ее качество, внести в типографское дело порядок и тем обеспечить рабоче-крестьянскую Россию социалистическим печатным словом»³⁵.

ется человек. Некоторые из отказников были расстреляны, в то же время другим была предоставлена свобода выбора.

Жизнь в Москве по сравнению с жизнью в Лондоне тускла, монотонна и тягостна. Я сравниваю, конечно, с жизнью не богачей, а средней рабочей семьи. Когда высшие доходы составляют около пятнадцати шиллингов в месяц — чему тут можно удивляться? Я не думаю, что и при иной системе жизнь была бы намного веселее в стране, столь истощенной войной как Россия, так что я говорю об этом не с целью критики большевиков. Но я считаю, что могло бы быть меньше вмешательства милиции, меньше раздражающей регламентации и больше свободы для естественных стремлений к простым радостям.

Все еще сильна религия. Я заходил во многие церкви, где обычно видел голодных священников в роскошных одеяниях и страстно набожных прихожан. В основном более половины прихожан составляли мужчины, среди них было много солдат. Так было и в городах, и в деревнях. В Москве я постоянно встречал на улицах крестящихся.

Существует теория, что московский рабочий чувствует себя свободным от капиталистического угнетения и потому с радостью переносит лишения. Это безусловно справедливо по отношению к активному коммунистическому меньшинству, но я не уверен, что это так для других. Средний рабочий — если судить по первым впечатлениям — чувствует себя рабом правительства и не имеет того ощущения, что он освободился от тирании.

Я полностью согласен с тем, что плохое состояние дел — результат прошлой истории России и недавней политики Антанты. Но я намерен записывать впечатления со всей откровенностью и рассчитываю на то, что читатель сам поймет, что большевики только в небольшой степени ответственны за беды, от которых страдает Россия.

VIII. ГОРОД И ДЕРЕВНЯ

Проблема поставок крестьянами продовольствия в города существует не только в России, но и в Центральной Европе, и, говорят, Россия всегда решала ее с меньшими издержками, чем другие страны. При Советском прави-

тельстве эта проблема остро стоит главным образом в Москве и Петрограде, другие города не столь велики и в основном окружены богатыми сельскохозяйственными районами. Правда, на севере страны даже сельское население обычно снабжается продовольствием из более южных районов, но населения там немного. Общепризнано, что проблема продовольственного снабжения Москвы и Петрограда — это проблема транспорта, но я думаю, что это справедливо лишь отчасти. Острый недостаток транспортных средств, конечно, ощущается, особенно локомотивов в хорошем состоянии. Но ведь Москва окружена плодородными землями. Проехав в течение дня по ее окрестностям на автомобиле, я увидел достаточно коров, чтобы обеспечить молоком всех детей Москвы, хотя собирался я осмотреть детские санатории, а не фермы. Любого рода продукты можно купить по высоким ценам на рынке. Я немало проехал по русским железным дорогам и видел достаточное количество хороших поездов. В силу этого я склонен утверждать, что роль транспортной проблемы в трудностях с продовольствием преувеличивается. Безусловно, что транспорт повинен в сокращении продовольственных норм в Петрограде больше, чем в Москве, — продовольствие в основном доставляется из районов, расположенных южнее Москвы. В Петрограде большинство населения, встреченного на улицах, несет на себе явные признаки недоедания. В Москве такие признаки встречаются далеко не так часто, но нет сомнений в том, что недоедание — хотя и не голод — почти повсеместно.

Правительственное регулирование продовольственных рационов для каждого трудящегося в городах исходит из очень низких фиксированных цен. Официальная теория признает монополию правительства на продовольствие, а пайки считаются достаточными для поддержания жизни. В действительности же пайки недостаточны, они составляют лишь часть продовольственного обеспечения Москвы. Более того, люди жалуются — не знаю, насколько оправданно, — что эти пайки доставляются нерегулярно, как говорят, через день. В силу этого почти все — богатые и бедные — покупают продовольствие на рынке, где оно стоит в пятьдесят раз дороже по сравнению с фиксированными официальными ценами. Так, за фунт масла надо отдать почти месячную зарплату. Чтобы добыть дополнительное продовольствие, люди идут на различные уловки. Некоторые занимаются сверхурочной работой за

повышенную плату после окончания официального рабочего дня. Хотя законом установлен восьмичасовой рабочий день, продленный до десяти часов в определенных жизненно важных отраслях, плата за такой день не обеспечивает жизненных потребностей; человеку ничего не остается, как находить работу и в свободное время. Но наиболее распространенный источник — то, что называется «спекуляция», т. е. купля и продажа. Некоторые прежде зажиточные люди меняют на продовольствие одежду, мебель или украшения; купленное продается вновь по большей цене, и, пройдя рук через двадцать, вещь попадает к окончательному покупателю — из богатых крестьян или спекулянтов-нуворишей. Опять-таки многие имеют родственников в деревне, куда они время от времени наезжают, возвращаясь с большими мешками муки. Частному лицу не разрешается ввозить в Москву продовольствие, поэтому поезда обыскиваются, но опытные люди, используя подкуп и хитрость, избегают обысков. Продовольственный рынок вне закона; время от времени проводятся рейды, но в основном на него смотрят сквозь пальцы. Таким образом, попытка подавить частную коммерцию имеет своим результатом стихийную куплю и продажу, заметно превышающую ту, что имеет место в капиталистических странах. Она занимает много времени, которое можно было бы использовать с большей пользой, а поскольку такие купля и продажа нелегальны, почти все население Москвы отдается на милость милиции. Кроме того, такая торговля во многом зависит от запасов, принадлежащих бывшим богачам; и, когда эти запасы иссякнут, вся система снабжения должна рухнуть, если к тому времени не удастся восстановить промышленность.

Ясно, что положение дел неудовлетворительно, однако, что надо предпринять, правительству пока не ясно. Городское и промышленное население в основном занято на работах, связанных с обслуживанием потребностей армии. Это деятельность первостепенной важности, она не облагается налогами. Умеренного военного налога на крестьян хватило бы, чтобы прокормить Москву и Петроград. Но крестьяне слышать не хотят ни про войну, ни про власти. Россия достаточно обширна, чтобы вторжение в одну ее часть не затронуло другие, а крестьяне слишком невежественны, чтобы иметь национальное сознание, что так характерно для крестьян Англии, Франции или Германии. Они поэтому не хотят добровольно отдавать

часть своей продукции просто для целей национальной безопасности, они хотят получать за нее нужные товары — одежду, сельскохозяйственное оборудование и все другое, что правительство не в состоянии обеспечить из-за войны и блокады.

Когда продовольственные нормы сократились до невозможного, правительство пошло на жесткие меры по отношению к крестьянству — насильственные реквизиции, причем красноармейцы с крестьянами обычно не церемонились. Методы понемногу меняются, но крестьяне и сейчас неохотно расстаются со своим продовольствием, что вполне понятно, если принять во внимание бесполезность бумажных денег и сверхвысокие цены, предлагаемые частными перекупщиками.

Продовольственная проблема — основная причина народного сопротивления большевикам, и все же я не могу представить, какую иную политику в данных обстоятельствах можно было бы проводить. Крестьяне недовольны большевиками потому, что те изымают слишком много продовольствия; в городе же недовольны большевиками, считая, что изымают его слишком мало. Крестьяне хотят того, что называется свободной торговлей, т. е. отсутствия контроля над сельскохозяйственным производством. Но если бы такая политика была принята, в городах начался бы голод, а не просто нехватка продовольствия. Неверно считать, что крестьяне испытывают враждебность по отношению к Антанте. «Дейли ньюс» от 13 июля в своей во всех других отношениях блестящей передовой статье пишет о «растущей ненависти русских крестьян, не являющихся ни большевиками, ни коммунистами, по отношению к союзникам в целом и к нашей стране в частности». Типичный русский крестьянин никогда и не слыхал о союзниках или нашей стране; он не знает, что существует блокада; его волнует, что он имел шесть коров, а правительство оставило ему одну, раздав остальных беднякам, и что оно изымает его зерно по очень низким ценам, оставляя лишь необходимое для его семьи. Причины подобных действий его не интересуют, ибо горизонт крестьянина не простирается за пределы его деревни. А каждая такая деревня до некоторой степени представляет собой независимую единицу. И пока правительство добывает продовольствие руками солдат, оно не сможет расшатать старый общинный коммунизм, который полностью несовместим с

большевизмом и в конечном счете опирается на очень примитивный уровень культуры.

Правительство выражает интересы городского и промышленного населения, оно все еще как военный лагерь внутри крестьянской нации, с которой поддерживает скорее дипломатические и военные, чем управленческие отношения в нормальном смысле этого слова. Предпринимаемые экономические меры исходят из интересов страны в целом, а не из интересов сельских жителей. Но если бы Россия управлялась демократически, в соответствии с волей большинства, жители Москвы и Петрограда умерли бы от голода. Москва и Петроград продолжают жить в силу того, что об их нуждах заботятся гражданские и военные власти государства. Россия представляет собой любопытную картину обширной и мощной империи, процветающей на периферии, но сталкивающейся с ужасающей нуждой в центре. Те, у кого ничего нет, имеют больше всего власти — лишь в силу этого они способны выжить вообще. Ситуация усугубляется двумя фактами: почти все трудозатраты населения уходят на обеспечение военных нужд — крестьяне же не осознают значимости ни войны, ни блокады.

Бесполезно взваливать на большевиков вину за мучительно тяжелую ситуацию, которой они не могли избежать. Их проблемы можно решить лишь двумя путями: во-первых, через прекращение войны и блокады, что дало бы возможность обеспечить крестьян в обмен на продовольствие товарами, в которых они нуждаются; во-вторых, через постепенное развитие промышленности в России. Последний путь будет медленным и сопровождаемым тяжелыми лишениями, но некоторые из наиболее способных людей в правительстве считают, что он возможен, если нельзя достичь мира. Если мы подтолкнем Россию на этот путь, отказавшись от мира и торговли, мы потеряем последнюю возможность нормализации отношений; терять Советскому государству будет нечего, и политика раздувания мирового пожара останется единственным и закономерным его уделом. Но проблема промышленного развития — большая тема, которую лучше рассмотреть в отдельном разделе.

IX. МЕЖДУНАРОДНАЯ ПОЛИТИКА

В предыдущих разделах книги я уже отмечал ряд вызывающих неприятие черт большевистского режима. Но не следует забывать: они производны в первую очередь от того, что промышленная жизнь в России — за исключением той, где удовлетворяются нужды армии — парализована; что правительство вынуждено вести жестокую, чреватую разнообразными осложнениями гражданскую и внешнюю войну, учитывая постоянную опасность активизации внутренних врагов. Суровые меры, слежка, ограничение свободы — неизбежный результат этих трудностей. Я не сомневаюсь, что единственным средством, способным избавить Россию от этого зла, являются мир и торговля. Лишь они смогут положить конец враждебности со стороны крестьян и дадут возможность правительству наконец опираться на поддержку народа больше, чем на силу. Характер правительства достаточно быстро изменился бы при таких условиях. Трудовая повинность, столь жестко соблюдаемая сейчас, перестала бы быть необходимой. Либерально настроенные лица, возвышая свой голос, не чувствовали бы себя пособниками реакции и врагами народа. Прекратились бы трудности с продовольствием, а вместе с ними отпала бы необходимость диктатуры по отношению к сельским жителям.

Не следует считать, как это делают противники большевизма, что в России легко установить любое иное правление. Я думаю, что всякий человек, недавно побывавший в России, согласится: существующее здесь правительство устойчиво. Оно может подвергнуться внутренним изменениям и легко могло бы — если бы не Ленин — сделаться бонапартистской военной автократией. Но это было бы изменение изнутри — вероятно, не очень существенное, — которое вряд ли особо повлияло бы на экономическую систему.

На основе моих наблюдений над русским характером и над оппозиционными партиями я пришел к убеждению, что Россия не готова для какой-либо формы демократии и нуждается в сильном правительстве. Большевики представляют себя сторонниками передового западного социализма, и с этой точки зрения они очень уязвимы. По поводу их международной программы, как я думаю, сказать что-либо определенное трудно. На уровне национального правительства большевики, если рас-

сматривать их без камуфляжа как наследников Петра Великого, решают необходимую, хотя и неблагодарную задачу. Они вводят — насколько могут — американскую деловитость в среду ленивого и не дисциплинированного населения. Они хотят разрабатывать естественные ресурсы своей страны методами государственного социализма, о котором применительно к России многое можно сказать. Они ликвидируют безграмотность в армии и, если бы удалось добиться мира, многое сделали бы для образования в целом.

Но если мы будем продолжать отказывать большевикам в мире и торговле, думаю, они все равно не погибнут. Россия вынесет любые лишения в будущем, как выносила их в прошлом. Русские приучены к нищете как ни одна западная нация; они могут жить и работать в условиях, которые мы сочли бы нестерпимыми.

Правительство здесь в целях самосохранения все больше будет склоняться к империализму. Антанта сделала все возможное, чтобы открыть Германию для русского вторжения — оружием и листовками, позволив Польше вступить в войну и принудив Германию к разоружению. Для большевистских амбиций открыта и Азия. Почти все владения прежней Российской империи в Азии в их полной власти. С допустимой скоростью ходят поезда в Туркестан, и я видел хлопок, доставляемый по Волге пароходами. В Персии и Турции — революции, поддерживаемые большевиками. Возможность появления Красной Армии близ Индии — вопрос нескольких лет. Если мы будем враждовать с большевиками, то я не вижу силы, которая может помешать им захватить всю Азию лет за десять.

Пока российское правительство не является по своему духу империалистическим и предпочитает мир завоеваниям. Страна изнурена войной и лишена средств. Но если силы Запада настаивают на войне — господствующим может стать иной дух, который уже проявляет себя. Завоевания станут единственной альтернативой подчинению. Завоевать Азию будет нетрудно. Для нас с точки зрения империализма это будет означать полный крах. Континенту это принесет революции, гражданские войны, экономические катаклизмы. Политика сокрушения большевизма силой всегда была глупой и преступной, ныне она становится невозможной и чреватой катастрофой. Нашему правительству пора бы осознать эту

опасность, но очевидно, что оно не вполне ее понимает, по крайней мере не настолько, чтобы противодействовать оппозиции.

В тезисах, представленных Второму конгрессу Третьего Интернационала (июль 1920 г.), есть очень интересная статья Ленина, которая называется «Первоначальный набросок тезисов по национальному и колониальному вопросам». Следующие ее положения представляются мне особенно притягательными.

«5. Мировая политическая обстановка поставила теперь на очередь дня диктатуру пролетариата, и все события мировой политики сосредоточиваются неизбежно вокруг одного центрального пункта, именно: борьбы всемирной буржуазии против Советской Российской республики, которая группирует вокруг себя неминуемо, с одной стороны, советские движения передовых рабочих всех стран, с другой стороны, все национально-освободительные движения колоний и угнетенных народностей, убеждающихся на горьком опыте, что им нет спасения, кроме как в победе Советской власти над всемирным империализмом.

6. Следовательно, нельзя ограничиваться в настоящее время голым признанием или провозглашением сближения трудящихся разных наций, а необходимо вести политику осуществления самого тесного союза всех национально- и колониально-освободительных движений с Советской Россией, определяя формы этого союза сообразно степени развития коммунистического движения среди пролетариата каждой страны или буржуазно-демократического освободительного движения среди рабочих и крестьян в отсталых странах или среди отсталых национальностей.

7. Федерация является переходной формой к полному единству трудящихся разных наций»³⁶.

Эта формула пригодна для сотрудничества с шинфейнерами ³⁷ или с египетским либо индийским национализмом. Более конкретно это определится позднее. Относительно отсталых стран, говорит Ленин, мы должны иметь в виду «необходимость помощи всех коммунистических партий буржуазно-демократическому освободительному движению в этих странах»³⁸.

И снова: «Коммунистический Интернационал должен идти во временном союзе с буржуазной демократией колоний и отсталых стран, но не сливаться с ней...»^{39 К}лассово сознательный пролетариат должен «относиться

с особенной осторожностью и с особым вниманием к пережиткам национальных чувств в наиболее долго угнетавшихся странах» и должен «идти на известные уступки»⁴⁰.

Азиатская политика принималась российским правительством одновременно и как ход против Британской империи, и как способ побуждения британского правительства к миру. Она играет большую роль в планах большевистского руководства, чем это осознают наши лейбористы. Сегодня методы большевиков не предполагают проповеди коммунизма: персы и индусы вряд ли готовы к восприятию доктрин Маркса. Там имеют место националистические движения, поддерживаемые деньгами и агитаторами из Москвы. Метод же учреждения квазинезависимых государств под покровительством большевиков просматривается отчетливо. Очевидно, что такая политика создает благоприятные возможности для завоеваний под прикрытием национально-освободительной пропаганды, и некоторые из большевиков несомненно очарованы ее империалистическим аспектом. Важность официально признанной восточной политики иллюстрируется тем фактом, что она была предметом заключительной части речи Ленина на последнем конгрессе III Интернационала (июль 1920 г.)⁴¹.

Большевизм, как и все в России, носит частично азиатский характер. Отсюда две тенденции, выливающиеся в две различные политики. С одной стороны большевики — люди практичные, стремящиеся индустриализовать Россию, сохранить завоевания революции, наладить торговлю с Западом, постепенно создать более или менее нормальное государство. Эти люди имеют за собой экономически истощенную страну, опасность восстания против большевизма, если жизнь будет оставаться столь же тяжелой, как сейчас. Большевикам присуще и элементарное чувство человечности, требующее облегчить страдания народа; они понимают, что если революция везде приведет к подобному упадку промышленности, неоткуда будет получать столь необходимую России помощь. В первые дни революции, когда правительство было слабым, эти практичные люди в полной мере контролировали политику, но успехи его ослабили их позиции.

С другой стороны, наблюдается и опасное смешение двух совершенно различных целей: во-первых, стремления продвинуть революцию на Запад, что соответствует

коммунистической теории и считается единственным путем достижения подлинного мира; во-вторых, стремления к господству в Азии, что, вероятно, сопровождается и умах некоторых мечтаниями о сапфирах, рубинах и золотых тронах, равно как и о славе их предшественника царя Соломона. Подобные мечты ведут к нежеланию отказаться от восточной политики, хотя ясно, что при этом мир с капиталистической Англией становится невозможным. Ибо я не знаю таких людей, которые сопрягали бы возможность осуществления революции в Англии с добровольной передачей Индии русским. Но тут возникает другая возможность: если бы от нас отпала Индия, удар по имперским настроениям действительно мог бы привести нас к революции. В любом случае эти две политики — продвижение революции на Запад и завоевание (представляемое как освобождение угнетенных народов) Востока — сходятся подобно ласточкину хвосту в одно целое.

Социальный феномен большевизма следует рассматривать как некую религию, а не просто политическое движение. Возможны два разных, равно важных и действенных, отношения к миру: религиозное и научное. Научное отношение базируется на опыте и постепенности, строится на доказательствах за, а не против. Со времен Галилея научная установка доказала свою растущую способность удостоверять значимые факты и законы, которые признавались всеми сведущими людьми независимо от их темперамента, личного интереса и политической принадлежности. Прогресс в мире с древнейших времен почти полностью соотносился с наукой и научными устремлениями; почти все основное зло соотносилось с религией.

Под религией я понимаю совокупность убеждений, принимаемых как догма, которые господствуют над ходом жизни; при этом они игнорируют очевидность или противостоят ей; они внедряются с опорой на эмоциональные и авторитарные средства, но не на разум. По данному определению и большевизм является религией: его догмы также далеко отстоят от очевидности или противоречат ей, и я постараюсь показать в дальнейшем, что из этого следует. Принимающие большевизм становятся невосприимчивыми к доказательствам науки и совершают интеллектуальное самоубийство. Если бы даже все доктрины большевизма были верны, такое самоубийство неизбежно, ибо беспристрастное их исследова-

ние запрещается. Тот, кто, подобно мне, считает свободный интеллект главным двигателем человеческого прогресса, не может не противостоять большевизму столь же фундаментально, как и римско-католической церкви.

Среди других религий большевизм, вероятно, ближе к магометанству, чем к буддизму или христианству. Последние являются по преимуществу личностными религиями с мистическими доктринами и склонностью к созерцанию. Магометанство и большевизм практичны, социальны, неспиритуальны, ориентированы на завоевание господства в этом мире. Их основатели не стали бы сопротивляться третьему соблазну в пустыне⁴². Что магометанство сделало для арабов, то большевизм может сделать для русских. И как Али был низвержен политиками, которые поддержали пророка (Магомета. — Примеч. пер.) только после его успеха, так и подлинные коммунисты могут быть низвержены теми, кто только сейчас сплачивается вокруг большевиков.

Если это произойдет, то следующей ступенью развития станет азиатская империя со всей ее помпезностью и роскошью, а коммунизм в исторической ретроспективе останется столь же малой величиной в большевизме, как воздержание от алкоголя в магометанстве. Как мировая сила, стремящаяся к победе революции или созданию империи, большевизм рано или поздно войдет в отчаянный конфликт с Америкой, а Америка куда более тверда и сильна, чем все, кому приходилось противостоять последователям Магомета. Но доктрины коммунизма в долгосрочной перспективе почти наверняка успешно распространятся и среди американских наемных рабочих, поэтому сопротивление Америки, похоже, не будет вечным. Большевизм может погибнуть в России, но даже если это произойдет — возродится в другом месте, поскольку он идеально пригоден для промышленного населения в состоянии нищеты. Все зло в нем производно в основном от того факта, что он коренится в нищете; проблема поэтому заключается в том, чтобы отделить добро от зла и обеспечить продвижение добра в странах, не доводя их отчаянием до свирепости.

Россия — отсталая страна, еще не готовая к сотрудничеству на равных, которым Запад может заменить силу в политике и промышленности. В России методы большевиков, вероятно, более или менее неизбежны; во всяком случае, я не готов критиковать их по широкому фронту. Но эти методы неприемлемы в более развитых

странах, и наши социалисты неизбежно станут ретроградами, если позволят ради престижа большевиков рабски их копировать. Будет еще большей ошибкой, если наши реакционеры окажутся не способны усвоить чужие уроки и перейдут к насильственным методам. Мы обладаем наследием цивилизации, и взаимная терпимость — важное условие сохранения и нас, и мира. Жизнь в России всегда была дикой и жестокой в гораздо большей степени, чем наша, а война породила опасность того, что подобные дикость и жестокость могут стать всеобщим явлением. Я надеюсь, что в Англии удастся этого избежать, если обе стороны проявят сдержанность. Но для счастливого исхода спора весьма существенно, чтобы не мелодрама определяла наши взгляды на большевиков: они не ангелы, которых надо боготворить, и не дьяволы, которых следует изгонять; это просто дерзкие и способные люди, пытающиеся с большим искусством решить почти неразрешимую задачу.

Часть II

БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ТЕОРИЯ

I. МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ИСТОРИИ

Так называемая материалистическая теория истории, связанная с именем Маркса, лежит в основе всей коммунистической философии. Я не думаю, конечно, что человек, не разделяющий таких взглядов, не может быть коммунистом, но фактически эта концепция принята коммунистической партией и целиком определяет ее точку зрения в вопросах политики и тактики. Название неточно передает смысл теории. Теория утверждает, что все массовые явления истории обусловлены экономическими причинами. Эта точка зрения не имеет какой-либо существенной связи с материализмом в философском смысле. Материализм в философским смысле можно определить как теорию, которая психические явления сводит к физическим или по крайней мере имеющим чисто физические причины. Материализм в этом смысле также проповедовался Марксом и принят всеми ортодоксальными марксистами. Доводы в его защиту или против него длинны, запутанны и не очень для нас интересны, так как фактически все это имеет весьма мало отношения к политике.

В частности, философским материализмом не предполагается, что экономические причины являются основными в политике. Взгляды Бокля ⁴³, например, согласно которым климат — один из решающих факторов, равно совместимы с материализмом. Это относится и к взглядам Фрейда, который во всем обнаруживает секс. Существует бесчисленное множество способов рассмотрения истории, которые являются материалистическими в философском смысле, не будучи при этом экономическими и не подпадая под формулу Маркса. Таким образом, «материалистическое понимание истории» может оказаться ошибочным, даже если сам по себе философский материализм является верной теорией.

С другой стороны, экономические причины могли бы лежать в основе всех политических событий, даже если философский материализм оказался бы ложным. Экономические причины действуют через человеческую потребность обладать собственностью и могут быть определяющими при условии, что указанная потребность была определяющей, даже если эта потребность и не объясняется в философских терминах.

Следовательно, не существует логической связи между философским материализмом и тем, что называется «материалистическим пониманием истории».

Это важно осознать, иначе мы будем подтверждать или, напротив, опровергать политические теории на основании доводов, не имеющих отношения к делу, используя аргументы теоретической философии там, где решение вопроса зависит от конкретных фактов человеческого бытия. Такое смешение наносит вред как философии, так и политике, и этого важно избежать.

Также по другой причине попытка обосновать политическую теорию философской доктриной является нежелательной. Философская доктрина материализма, если она по сути истинна, истинна везде и всегда; мы не можем делать исключения, скажем, для буддизма или движения гуситов ⁴⁴. И получается, что люди, чья политика, вытекая якобы из философии, становится абсолютной и всеохватывающей, не способны признать, что общая теория истории истинна в лучшем случае лишь в целом и в основных чертах. Догматический характер марксистского коммунизма усиливается наличием предполагаемого философского базиса доктрины; он приобрел характер незыблемой католической теологии, а не динамичной, не склонной принимать что-либо на веру современной науки.

Трактуемая как практическое приближение, а не как точный метафизический закон, материалистическая концепция истории в очень большой степени истинна. Как пример ее истинности можно привести влияние индустриализма на идеи. В упадке религиозной веры у городского рабочего класса индустриализм сыграл заметно большую роль, чем аргументы дарвинистов или критиков Библии. В то же время индустриализм возродил религиозную веру среди богатых. В XVIII в. большинство французских аристократов стали вольнодумцами; сегодня их потомки большей частью католики, потому что возникла необходимость объединения всех реакционных сил против револю-

ционного пролетариата. Возьмите опять-таки эмансипацию женщин. Платон, Мэри Вулстонкрафт⁴⁵ и Джон Стюарт Милль привели замечательные доводы, но оказали влияние только на горстку идеалистов. Началась война, что привело к широкомасштабному вовлечению женщин в производство, и тотчас аргументы в пользу предоставления женщинам права голоса стали рассматриваться как неопровержимые. Более того, потерпела крах традиционная половая мораль, потому что в ее основе лежала экономическая зависимость женщин от их отцов и мужей. Изменения в таком предмете, как половая мораль, принесли с собой глубокие изменения в мыслях и чувствах простых мужчин и женщин; они модифицировали закон, литературу, искусство и все виды институтов, которые казались далекими от экономики.

Факты, аналогичные отмеченным выше, показывают, что марксистские представления о «буржуазной идеологии» не беспочвенны, означая тот сорт морали, которая была навязана миру собственниками капитала. Довольство собственной судьбой — типичный образчик добродетели, которую богатые проповедуют бедным. Первые искренне верят, что это добродетель; во всяком случае, так было раньше. Наиболее религиозные среди бедных также верят в это, частично под влиянием авторитета, частично по привычке к подчинению, которую Мак-Дугалл ⁴⁶ называет «негативным самоощущением» и которая более распространена, чем обычно считают. Подобным образом мужчины проповедовали добродетель женского целомудрия, и женщины обычно признавали их наставления; и те и другие верили в эту доктрину, но устойчивой она была только при экономической власти мужчин. Грешные женщины наказывались здесь, на Земле, отчего казалось вероятным их наказание там, в потустороннем мире. Когда экономическая власть исчезла, то и осуждение греховности постепенно пропало. В таких случаях мы наблюдаем крах «буржуазной идеологии».

Но несмотря на основополагающую важность экономических факторов в определении политических действий и верований поколений или наций, я считаю, что нельзя пренебрегать неэкономическими факторами, не рискнув впасть в ошибки, которые на практике могут оказаться роковыми.

Наиболее очевидным неэкономическим фактором, отрицание которого ведет социалистов по ложному пути, является национализм. Конечно, нация, сформировавшись,

имеет экономические интересы, которые в большей мере определяют ее политику; но, как правило, не экономические мотивы определяют, из какой группы человеческих существ будет формироваться нация. Триест⁴⁷ до войны считался итальянским, хотя процветание его как порта зависело от его принадлежности к Австрии. Никакими экономическими мотивами не объяснить противостояние между Ольстером и остальной частью Ирландии. В Восточной Европе процесс балканизации, вызванный потребностями самоопределения, был катастрофой с экономической точки зрения и произошел вследствие причин по сути своей эмоциональных. Во время войны наемные рабочие за небольшим исключением находились во власти националистических чувств и игнорировали традиционный призыв коммунистов «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Согласно марксистской ортодоксии, их сбили с пути коварные капиталисты, которые наживались на убийстве. Но для любого человека, способного к исследованию психологических явлений, очевидно, что это в большой степени миф. Огромное количество капиталистов было разорено войной; те из них, кто был молод, так же подвергались опасности быть убитыми на войне, как и рабочие. Несомненно, что основной причиной войны явилось экономическое соперничество Англии и Германии, по соперничество в корне отличается от погони за наживой. Вероятно, что при объединении английские и немецкие капиталисты могли бы получить больше, чем они получили, соперничая, но вражда была инстинктивной, а ее экономическая форма стала случайной. Капиталисты были охвачены националистическим инстинктом так же сильно, как и их пролетарские «жертвы обмана». В обоих классах кто-то выиграл от войны, но всеобщее желание воевать не было вызвано надеждой на обогащение. Желание воевать происходило из другого комплекса инстинктов, который марксистская психология не в состоянии адекватно осознать.

Марксисты полагают, что для человека «стадом» с точки зрения стадного чувства является его класс и что человек будет объединяться с теми, чьи экономические классовые интересы такие же, как у него. На самом деле это только часть истины. Наиболее влиятельным фактором, определяющим действия людей на протяжении длительных периодов мировой истории, была религия. Даже сегодня рабочий-католик скорее будет голосовать за капиталиста-католика, чем за неверующего социалиста.

В Америке разделение голосов избирателей на местных выборах также носит религиозный характер. Это, несомненно, устраивает капиталистов и склоняет их к тому, чтобы быть религиозными, но одни капиталисты не смогли бы добиться результата. На результат влияет и то, что многие рабочие предпочитают распространение своих убеждений улучшению своего образа жизни. Как ни прискорбно такое состояние умов, оно вовсе не обязательно обусловлено ложью капиталистов.

Все политики руководствуются человеческими желаниями. Материалистическое понимание истории в конечном счете исходит из допущения, что каждый политически сознательный человек руководствуется единственным желанием — желанием увеличить свою собственную долю предметов потребления и что достичь этого можно через увеличение доли его класса. Но это допущение далеко от истины. Люди хотят власти, удовлетворения своей гордыни и чувства собственного достоинства. Они желают победы над соперником так глубоко, что готовы придумать соперничество — лишь бы одержать победу. Во всех этих случаях чисто экономический мотив исключается.

Существует необходимость исследования политических мотивов методами психоанализа. В политике, как и в частной жизни, люди выдумывают мифы для объяснения своего поведения. Если человек единственным существенным мотивом политики считает экономический успех личности, он будет убеждать себя: то, что он хочет сделать, позволит ему разбогатеть. Желая сражаться с немцами, он говорит себе, что их конкуренция разрушает его торговлю. Если же он «идеалист», считающий целью своей политики прогресс человечества, то он говорит себе, что преступления немцев требуют их уничтожения. Марксисты находятся во власти последнего, а не первого мифа. Стремление к достижению собственного экономического успеха достаточно разумно; для Маркса, унаследовавшего рационалистическую психологию от британских ортодоксальных экономистов XVIII в., самообогащение выглядело естественной целью человеческих политических действий. Но современная психология погрузилась гораздо глубже в океан безумия, по которому неуверенно плывет утлое суденышко человеческого разума. Интеллектуальный оптимизм прошлого века невозможен более для современного исследователя человеческой природы. И все же он задержался в марксизме, сделав марксистов непреклонными наследниками Прокруста⁴⁸ в их лечении инстинктивной

жизни. Материалистическая теория истории становится выдающимся примером этой непреклонности.

В следующей главе я попытаюсь обрисовать политическую психологию, которая кажется мне более истинной, нежели сформулированная Марксом.

II. РЕШАЮЩИЕ СИЛЫ В ПОЛИТИКЕ

Наиболее значительные события в мировой политической жизни определяются взаимодействием материальных условий и человеческих страстей. Действие страстей на материальные условия опосредуется разумом. И сами страсти могут изменяться отстраненным от них интеллектом, зависящим, в свою очередь, от иных страстей. До сих пор такое изменение осуществлялось совершенно ненаучно, но со временем оно может стать таким же точным, как инженерное проектирование.

Классификация страстей, которая более всего вписывается в политическую теорию, определенно отличается от той, что применяется в психологии.

Мы можем начать с самых необходимых жизненных потребностей: в пище, питье, сексе и (в случае холодного климата) одежде и жилище. Когда этим потребностям что-то угрожает, люди способны пойти на любые действия, любое насилие.

На этих первичных стремлениях основывается множество вторичных. Жажда собственности, фундаментальная политическая значимость которой очевидна, может быть выведена исторически и психологически из инстинкта накопления. Стремление предстать в выгодном свете в глазах окружающих (которое мы можем назвать тщеславием) человек разделяет со многими животными; возможно, оно восходит к феномену брачного ухаживания, но имеет сверх возможного выбора брачного партнера и другую большую ценность для естественного отбора среди стадных животных. Соперничество и жажда власти, возможно, развились из ревности, они похожи, но не идентичны.

Эти четыре страсти — накопительство, тщеславие, соперничество и жажда власти — являются, помимо основных инстинктов, исходными движущими силами почти всех событий в политике. Их действие усиливается и регулируется стадным инстинктом. Но стадный инстинкт по своей сути не может быть основной движущей силой,

поскольку он только заставляет стадо действовать сообща, не определяя, каким будет совместное действие. Среди людей, как и среди других стадных животных, совместное действие при любых данных обстоятельствах определяется отчасти общими страстями стада, отчасти следованием за лидерами. Искусство политики состоит в том, чтобы заставить последнее превалировать над первым.

Из четырех перечисленных нами страстей только одна, а именно накопительство, непосредственно связана с отношениями людей к их материальным условиям. Остальные три — тщеславие, соперничество, жажда власти — связаны с общественными отношениями. Я думаю, это и есть источник того, что является ошибочным в марксовой интерпретации истории, молчаливо предполагающей, что в основе всех политических действий лежит накопительство. Несомненно, что многие люди охотно поставят власть и славу выше богатства, а нации обычно жертвуют богатствами ради того, чтобы занять достойное место среди других. Стремление к тем или иным формам превосходства является общим почти для всех энергичных людей. Ни одна социальная система, пытающаяся помешать этому стремлению, не может быть устойчивой, поскольку ленивое большинство никогда не сможет быть достойным соперником энергичному меньшинству.

Так называемая добродетель есть ответвление тщеславия: это привычка действовать таким образом, который восхваляется другими.

Действие материальных условий может быть проиллюстрировано утверждением («История древности» Мейера), что четыре великих завоевательных похода были вызваны засухой в Аравии, заставившей кочевников этой страны переместиться в уже заселенные регионы. Следствием этих четырех походов стало возникновение ислама. В этих четырех случаях первичных потребностей в еде и питье было достаточно для того, чтобы привести события в движение; но поскольку эти потребности можно было удовлетворить только при помощи завоевания, то в очень скором времени на сцену должны были выйти и четыре вторичные страсти. В завоеваниях современного индустриализма вторичные страсти являлись почти всецело доминирующими, так как их носители могли не бояться голода или жажды. Именно сила тщеславия и жажда власти крепят надежду на индустриальное будущее Советской России, так как они позволяют коммунистическому государству пользоваться услугами людей, чьи способности

могли бы дать им огромное богатство в капиталистическом обществе.

Интеллект в корне изменяет действие материальных условий. Когда была открыта Америка, люди хотели только серебра и золота; в результате в первую очередь были заселены вовсе не те ее районы, которые считаются наиболее прибыльными сегодня. Бессемеровский процесс создал сталелитейную и металлургическую промышленность Германии; изобретения, нуждающиеся в нефти, создали спрос на этот предмет потребления, являющийся одним из главных факторов в международной политике.

Интеллект, оказывающий столь существенное влияние па политику, не политический сам по себе, а научный и технический: это тот тип знания, который может заставить природу служить человеку. Вольфрам не стоил ничего, пока не было обнаружено, что он применим в производстве гильз и электрических ламп, и теперь люди будут убивать друг друга, если понадобится заполучить вольфрам. Научное знание является причиной такой перемены.

Прогресс или регресс в мире зависят, вообще говоря, от баланса между накопительством и соперничеством. Первое ведет к прогрессу, последнее к регрессу. Когда интеллект находит более эффективные методы производства, они могут быть использованы либо для увеличения общей массы товаров, либо для перераспределения трудовых ресурсов общества в целях подавления своих соперников.

Со времен падения Наполеона до 1914 г. в целом превалировало накопительство; в последние шесть лет преобладал инстинкт соперничества. Научный интеллект позволяет использовать этот инстинкт более успешно, чем это возможно у слаборазвитых народов, поскольку высвобождает больше людей из производства предметов первой необходимости. Возможно, научный интеллект со временем достигнет такого уровня, что даст возможность соперничеству уничтожить весь человеческий род. Это будет самый надежный способ положить конец войнам.

Для тех, кому не нравится этот метод, существует другой: изучение научной психологии и физиологии. Физиологические причины эмоций начали становиться известными благодаря исследованиям таких ученых, как Кеннон⁵⁰ («Изменения в организме при боли, голоде, страхе и ярости»). Со временем, может быть, станет возможным

полностью изменить эмоциональное состояние населения, прибегнув к физиологическим средствам. Тогда правители будут использовать эту возможность по своему усмотрению. Успех придет к тому государству, которое найдет способ активизировать воинственность населения для ведения войны с внешним врагом и сумеет не допустить внутренних конфликтов. Нет такого метода, которым можно было бы заставить власть имущих желать человечеству добра, поэтому нет резона предполагать, будто способность изменять эмоциональное состояние людей может обеспечить прогресс.

Если бы люди захотели уменьшить соперничество, они могли бы прибегнуть к очевидному методу. Привычка к власти усиливает страсть соперничества; следовательно, государство, в котором власть наиболее сконцентрирована, при равных прочих условиях будет более агрессивным, чем то, где власть децентрализована. Для тех, кто ненавидит войны, это является дополнительным аргументом против всех форм диктатуры. Но отвращение к войне не так широко распространено, как мы обычно думаем; и те, кто стремится к войне, могут использовать тот же аргумент в поддержку диктатуры.

III. БОЛЬШЕВИСТСКАЯ КРИТИКА ДЕМОКРАТИИ

Доводы большевиков против парламентской демократии как метода достижения социализма достаточно вески. В качестве ответа я могу указать лишь на то, что считаю ошибочным в методе большевиков, и из всего этого следует, что не существует быстрого способа установления желаемой формы социализма. Но сначала давайте рассмотрим доводы большевиков.

Во-первых, предполагается, что те, кому доводы адресованы, абсолютно уверены в желательности коммунизма, настолько уверены, что готовы, если понадобится, навязать его сопротивляющемуся населению силой оружия. Утверждается также, что, пока капитализм сохраняет в своих руках власть над органами пропаганды и располагает средствами подкупа, парламентские методы вряд ли дадут возможность коммунистам получить большинство в палате общин или приведут к эффективным действиям такого большинства, даже если оно возникнет. Коммуни-

сты утверждают, что народ обманывают и что избранные таким путем лидеры не раз предавали их. Они выступают за стремительное и внезапное свержение капитализма; это должно стать делом меньшинства и не может быть достигнуто конституционными средствами или без насилия. Отсюда вытекает, по их мнению, обязанность коммунистической партии в капиталистической стране готовиться к вооруженному конфликту и предпринимать все возможные меры для разоружения буржуазии и вооружения той части пролетариата, которая хочет поддержать коммунистов.

Этот вывод отмечен духом реализма и свободы от иллюзий, что делает его привлекательным для тех идеалистов, которые хотят казаться циниками. Но, я полагаю, есть несколько моментов, в которых ему не хватает той реалистичности, на которую он претендует.

Во-первых, много говорится о предательстве лейбористских лидеров в конституционных движениях, но не учитывается возможность измены коммунистических лидеров во время революции. На это марксисты отвечают, что в конституционных движениях люди подкупаются прямо или косвенно деньгами капиталистов, а революционный коммунизм не оставит капиталистам денег, с которыми можно решиться на подкуп. Это достигнуто в России и может повториться повсюду. Но продаться капиталистам не единственно возможная форма предательства. Можно также, приобретя власть, использовать ее в собственных интересах, а не в интересах народа. Я полагаю, что нечто похожее происходит в России: создание бюрократической аристократии, концентрация власти в ее руках и установление режима столь же подавляющего и жестокого, как и при капитализме. Марксисты никогда вполне не осознавали, что жажда власти является таким же сильным побудительным мотивом и таким же величайшим источником несправедливости, как и страсть к наживе, однако это должно быть очевидно любому беспристрастному исследователю политики. Очевидно и то, что метод насильственной революции, ведущей к диктатуре меньшинства, является особенно пригодным для создания привычек к деспотизму, которые останутся и после кризиса, их породившего. Коммунистические политики станут, вероятно, такими же, как и представители других партий: некоторые останутся честными, но преобладающее большинство будет попросту культивировать искусство рассказывания правдоподобных сказок, чтобы с помощью подобного обмана людей удержаться у власти. Единственное, что может

в этом мире улучшить политических деятелей как класс, — это политическое и психологическое воспитание масс таким образом, чтобы они не позволяли обманывать себя. В Англии люди привыкли сомневаться в том, что им вещает хороший оратор, но, когда человек говорит плохо, они думают, что он честен. К несчастью, добродетель не столь широко распространена, как предполагает эта теория.

Во-вторых, коммунистическая аргументация предполагает, что, хотя капиталистическая пропаганда может предотвратить переход большинства на позиции коммунистов, все же капиталистические законы и полицейские силы не смогут помешать коммунистам, даже если те будут в меньшинстве, вооруженным путем захватить высшую военную власть. Предполагается, что тайная агитация может разложить армию и флот, хотя возможность получения большевиками большинства голосов на выборах не допускается. Такие представления основаны на опыте России, где армия и флот терпели военные поражения и подвергались жестокому обращению со стороны некомпетентных царских властей. По отношению к более удачливым государствам этот вывод не имеет силы. В Германии, несмотря на ее поражение, именно гражданское населенно начало революцию⁵¹.

В большевистской аргументации есть и другое предположение, которое кажется мне совершенно неоправданным. Капиталистические правительства якобы ничему не научились из опыта России. До российской революции эти правительства не изучали большевистской теории. Однако поражение в войне породило революционные настроения в Центральной и Восточной Европе. Теперь власть имеющие начеку. И нет никаких причин предполагать, что они безропотно отдадут вооруженные силы в руки тех, кто хочет их свергнуть, в то время как они, согласно теории большевиков, еще достаточно популярны, чтобы получить большинство на выборах. Разве не ясно как божий день, что в демократической стране пролетариату намного труднее свергнуть правительство вооруженным путем, чем победить его на всеобщих выборах? Если учесть, с какой поразительной легкостью правительство справляется с повстанцами, становится очевидным, что восстание имеет мало надежды на успех, если его не поддерживает значительное большинство населения. Конечно, если армия и флот чрезвычайно революционизированы, то они могут подтолкнуть непопулярную в массах революцию; но та-

кую ситуацию, хотя нечто подобное и произошло в России, очень трудно ожидать в странах Запада. Вся большевистская теория революции по существу рассчитана на тайный заговор и поддержку меньшинства населения; однако осуществление революции становится невозможным, как только она открыто провозглашается и пропагандируется.

Но, возможно, кто-то скажет, что я изображаю большевистскую революционную доктрину в карикатурном виде. Сторонники этой доктрины совершенно справедливо утверждают, что все политические события происходят по воле меньшинства, поскольку большинство людей к политике равнодушно. Существует, однако, разница менаду меньшинством, с которым большинство молчаливо соглашается, и меньшинством, которое столь ненавистно, что может толкнуть равнодушных на запоздалые действия. Чтобы доктрину большевиков представить как разумную, необходимо предположить, что большинство можно побудить молчаливо согласиться, по крайней мере временно, на революцию, совершаемую классово сознательным меньшинством. Это опять же основано на опыте России: жажда мира и земли привела к широкой поддержке большевиков в ноябре 1917 г. той частью народа, которая впоследствии не обнаружила тяги к коммунизму.

Я думаю, что здесь мы вплотную подходим к существенной части большевистской философии. В момент революционного взрыва большевики должны выдвинуть популярный лозунг, при помощи которого они смогли бы получить больше сторонников, чем опираясь только на идею коммунизма. Овладев таким образом государственной машиной, они могут использовать ее в своих собственных целях. Но это опять-таки тот метод, который можно успешно практиковать лишь до тех пор, пока он не получил широкую огласку. До некоторой степени он распространен в политике. Юнионисты в 1900 г. получили большинство по вопросу об англо-бурской войне и использовали это, чтобы разрешить право наследования капитала пивоварам и церковным школам. Либералы в 1906 г. добились большинства по вопросу применения труда китайцев и использовали эту победу для того, чтобы укрепить секретный союз с Францией и заключить альянс с царской Россией. Президент Вильсон в 1916 г. получил поддержку большинства, выдвинув нейтралитет, и использовал это, чтобы вступить в войну. Этот метод является частью арсенала средств демократии. Но для

успеха необходимо отказываться от его проведения в жизнь до подходящего момента. И те, кто, подобно большевикам, имеют честность объявить заранее о своих намерениях использовать власть для других целей, а не для тех, для которых она им дана, вряд ли будут иметь шанс реализовать свои планы.

Вот что должно, как мне кажется, отсюда проистекать: в демократической и политически образованной стране вооруженное восстание во имя коммунизма не имеет шанса на победу до тех пор, пока оно не будет поддержано еще большим числом сторонников, чем то, которое было бы необходимо для выборов коммунистического правительства конституционным путем. Если бы такое правительство было создано и стало проводить в жизнь свою программу, то, вероятно, оно встретилось бы с вооруженным сопротивлением со стороны капитала, включая большую долю офицеров армии и флота. Чтобы подавить это сопротивление, правительство должно было бы располагать поддержкой большей части общественности, которая верит в законность и поддерживает конституцию. Более того, имея, хотя бы гипотетически, поддержку большинства нации, коммунистическое правительство могло бы быть уверено в лояльности громадной части трудящихся и не было бы вынуждено подозревать всюду измену, как это случилось с большевиками в России. Я считаю, что при таких условиях сопротивление капиталистов может быть подавлено без особого труда и что оно едва ли будет поддержано людьми умеренных взглядов. Тогда как при восстании коммунистического меньшинства против капиталистического правительства все умеренные элементы общества будут на стороне капиталистического строя.

Утверждение, что именно капиталистическая пропаганда не дает рабочим усвоить коммунистические идеи, является верным лишь отчасти. Капиталистическая пропаганда никогда не была в состоянии помешать ирландцам голосовать против англичан, хотя она и прикладывала к этому большое старание. Она доказывала свое бессилие вновь и вновь, выступая против националистического движения, которое почти не имело денежной поддержки. Она была не в состоянии справиться с религиозным чувством. И то промышленное население, которое, очевидно, больше всех получит от социализма, приобщилось к нему в своем большинстве несмотря на сопротивление работодателей. Истина в том, что социа-

лизм не вызывает у среднего гражданина столь же страстного интереса, какой возбуждают в нем национальные или религиозные проблемы. Не исключено, что положение вещей здесь изменится: возможно, мы приближаемся к периоду экономических гражданских войн, которые могут быть сравнимы с религиозными гражданскими войнами, последовавшими за Реформацией. В такие периоды национальные чувства подменяются политическими: британские и немецкие социалисты или британские и немецкие капиталисты будут испытывать друг к другу больше родственных чувств, чем к своим согражданам из враждебного политического лагеря. Но, когда этот день настанет, в странах с высоко развитой промышленностью не возникнет трудностей в области обеспечения социалистического большинства; и если установление социализма не обойдется тогда без кровопролития, то это произойдет вследствие антиконституционных действий богатых, а не в результате необходимости революционного насилия со стороны представителей пролетариата. Возникнет такое умонастроение или нет, зависит главным образом от того, будут ли правящие классы упорствовать или склоняться к поиску мирного решения проблем и, с другой стороны, от степени умеренности либо горячности приверженцев фундаментальных экономических изменений. Большинство, которое кажется большевикам недостижимым, во многом недостижимо из-за жестокости их собственной тактики.

Кроме всех частных аргументов, существуют два общих возражения против насильственной революции и демократическом обществе. Первое из возражений состоит в том, что в случае нарушения принципа уважения мнения большинства, выраженного при голосовании, исчезают основания думать, что победа достанется именно тому меньшинству, на которое рассчитывают. Ведь, кроме коммунистов, существует множество меньшинств: религиозное меньшинство, меньшинство трезвенников, милитаристское меньшинство, капиталистическое меньшинство. Любое из них может усвоить метод захвата власти, рекомендованный большевиками, и любое из них точно так же может преуспеть, как и они. То, что более или менее сдерживает эти меньшинства в настоящий момент, — их уважение к закону и конституции. Большевики молчаливо допускают, что все другие партии будут сохранять это уважение, в то время как они будут

без помех готовить революцию. Но если их философия насилия станет известной, то нет ни малейшего основания считать, что они получат от этого выгоду. Они верят в то, что коммунизм — на благо большинства, а раз так, то следует убедить в этом большинство и иметь терпение добиться поставленной цели с помощью пропаганды.

Вторым принципиальным аргументом против метода насилия со стороны меньшинства является то, что пренебрежение законностью, приобретя размах, будит в человеке дикого зверя, отпускает поводья у низменных страстей и эгоизма, которые цивилизация в некоторой степени обуздывает. Человек, столкнувшийся с культурой средневековья, бывает потрясен тем, какой чрезвычайно высокой ценностью был в то время закон. И причина этого лежит в том, что в странах, наводненных баронами-разбойниками, закон был первым необходимым инструментом прогресса. Живя в современном мире, мы воспринимаем как должное то, что большинство людей соблюдает закон, и нам трудно представить, что для происходящего сегодня понадобились столетия усилии. Мы забываем, как много хорошего из того, что мы уже не подвергаем сомнению, исчезнет из жизни, если убийство, насилие и вооруженный грабеж станут привычным делом. И более того, мы забываем, насколько просто все это может произойти. Всеобщая классовая война, предсказываемая III Интернационалом, доведя до конца разрушение всех сдерживающих факторов, начатое прошедшей войной, в сочетании с внушением неуважения к закону и конституционному правительству, может — и, по-моему, так оно и будет — привести к такому положению дел, при котором убийство человека из-за куска хлеба станет обычным делом, а женщины будут чувствовать себя в безопасности только под охраной вооруженных мужчин. Цивилизованные нации установили демократическую форму правления как метод разрешения внутренних противоречий без насилия. Демократическая форма правления, возможно, имеет все приписываемые ей недостатки, но она имеет и одно великое достоинство: для большинства людей она представляет разумную альтернативу гражданской войне как средству разрешения политических конфликтов. Тот, кто начинает работу по ослаблению этой общепринятой нормы, будь то в Ольстере или в Москве, берет на себя страшную ответственность. Цивилизация не настолько устойчива, чтобы ее нельзя было разрушить, а условия беззаконного на-

силия не способны породить ничего хорошего. Уже по одной этой причине, даже если бы не было других, революционное насилие в условиях демократии безгранично опасно.

IV. РЕВОЛЮЦИЯ И ДИКТАТУРА

большевики имеют весьма определенную программу достижения коммунизма, которая неоднократно излагалась Лениным, а совсем недавно сформулирована в ответе III Интернационала на вопросы, поставленные Независимой рабочей партией⁵².

Капиталисты, уверяют нас, пойдут на все, защищая свои привилегии. Такова природа человека — в той мере, в какой он обладает политическим сознанием, бороться за интересы своего класса, пока вообще существуют классы.

Пока конфликт не достиг крайних форм своего выражения, методы миротворчества и политической гибкости могут быть предпочтительнее прямого физического единоборства; но как только пролетарии поднимутся в смертельную атаку на капитал, они будут встречены пушками и штыками. Это произойдет наверняка и неизбежно, к этому надо быть готовыми и вести соответствующую пропаганду. Рассчитывающие на то, что коммунизм можно установить при помощи пацифистских методов — ложные друзья рабочих; вольно или невольно они являются скрытыми союзниками буржуазии.

Таким образом, согласно теории большевиков, рано или поздно дело все равно должно дойти до вооруженного конфликта, если речь идет о необходимости устранения существующей несправедливой экономической системы. Они не только допускают вооруженное столкновение: существует совершенно определенное понимание способа его осуществления. В России эта концепция уже воплощена в жизнь, в недалеком будущем она подлежит воплощению в каждой цивилизованной стране. Коммунисты, представляющие классово сознательных наемных рабочих, выжидают удобного момента, когда те или иные события приведут к вспышке революционного сопротивления существующему правительству. Тогда они становятся во главе сопротивления, осуществляют победоносную революцию и захватывают оружие, железные до-

роги, государственную казну и все другие ресурсы, на которых зиждется власть современного государства. Затем политическая власть переходит в руки коммунистов, даже если они составляют незначительное меньшинство населения. Они ведут работу по увеличению своих рядов с помощью пропаганды и руководства системой воспитания. Вместе с тем они максимально быстрыми темпами вводят коммунизм во всех сферах экономической жизни.

В конечном счете в короткие или более длительные сроки — в зависимости от обстоятельств — развитие нации будет направлено к коммунизму, остатки капиталистических общественных институтов исчезнут и станет возможным возродить свободу. Но политические конфликты, привычные для нас, не появятся вновь. Согласно взглядам коммунистов, все жгучие политические вопросы нашего времени — это вопросы классовой борьбы, и они исчезнут вместе с исчезновением классовых различий. Соответственно отпадет потребность в государстве, поскольку государство по сути своей есть машина власти, предназначенная для того, чтобы обеспечить победу одной из сторон в классовой борьбе. Обычные государства предназначены для того, чтобы победили капиталисты; пролетарское государство (Советская Россия) существует, чтобы победа досталась рабочим. Когда общество будет состоять только из трудящихся, государство потеряет свои функции. Таким образом, пройдя период диктатуры, мы наконец достигнем состояния, очень похожего на то, которое является целью анархического коммунизма.

В связи с этим методом достижения утопии возникают три вопроса. Во-первых, желательно ли само по себе такое предвещаемое большевиками завершающее историческое развитие состояние общества? Во-вторых, не окажется ли конфликт, спровоцированный большевистским методом построения такого общества, столь мучительным и продолжительным, что приносимое им зло перевесит грядущее благо? В-третьих, можно ли надеяться, что этот метод приведет в конце концов к созданию общественного состояния, о котором мечтают большевики, или выявятся ошибки и реальный результат будет весьма сильно отличаться от замысла? Если бы нас обязали встать на большевистскую позицию, мы были бы должны ответить на эти вопросы в соответствии с духом их программы.

Что касается первого вопроса, я без колебаний отвечаю на него в пользу коммунизма. Ясно, что современное неравенство благосостояния несправедливо. Частично оно может быть оправдано как дающее стимул к успешному развитию промышленности, но я не думаю, что этот аргумент является очень сильным. Однако и уже рассматривал этот вопрос ранее в моей книге «Пути к Свободе» и не хочу сейчас тратить на это время. По этому предмету я допускаю правильность большевистских доводов. Мне хотелось бы обсудить два оставшихся вопроса.

Второй наш вопрос формулировался следующим образом: так ли велико то грядущее благо, на которое рассчитывают большевики, чтобы быть оплаченным такой ценой, которая подразумевается их теорией?

Если вообще можно судить определенно о чем-нибудь человеческом, то мы можем с достаточной уверенностью ответить на этот вопрос утвердительно. Можно ожидать, что преимущества коммунизма, если бы его удалось достичь, были бы устойчивыми; мы могли бы с полным основанием надеяться, что в дальнейшем все будет изменяться к лучшему, а не в направлении возрождения прежнего зла. Но если мы допускаем, а мы должны это сделать, что последствия коммунистической революции все-таки не вполне ясны, то становится необходимым подсчитать ее цену; в представлениях об этой цене есть все, кроме определенности.

С момента революции в октябре 1917 г. Советское правительство было в состоянии войны почти со всем миром и в то же время столкнулось с гражданской войной внутри страны. Это нельзя рассматривать как случайность или несчастье, которое невозможно было предвидеть. Согласно теории Маркса, то, что произошло, и должно было произойти. На самом деле России ужасно повезло, что она не попала в еще более отчаянную ситуацию. Во-первых, и это самое главное, мир был истощен войной и никоим образом не расположен к военным авантюрам. Далее, царский режим был самым худшим в Европе и поэтому поддержку получил весьма слабую по сравнению с той, какая была бы обеспечена любому другому капиталистическому правительству. Опять-таки, Россия обширна по территории и является сельскохозяйственной страной, что дало ей возможность сопротивляться и вторжению, и блокаде лучше, чем это смогли бы сделать Великобритания, Франция или Германия. Единственная

другая страна, которая смогла бы сопротивляться столь же успешно, — это Соединенные Штаты, которые в настоящее время весьма далеки от пролетарской революции и, похоже, долго еще будут оставаться оплотом капиталистической системы. Очевидно, что, если бы Великобритания попыталась осуществить подобную революцию, она была бы вынуждена сдаться под влиянием голода в течение нескольких месяцев, столкнувшись с блокадой со стороны Америки. То же самое верно, хотя и в меньшей степени, в отношении континентальных стран. Следовательно, до тех пор пока не свершилась мировая коммунистическая революция, нужно ожидать, что любой другой нации, которая последовала бы примеру России, это обошлось бы еще дороже, чем России.

Цена, которую сегодня должна платить Россия, чрезмерно велика. Почти всеобщая нищета могла бы рассматриваться как малое зло по сравнению с грядущим благом, но она несет с собой другие беды, размеры которых должны признать даже те, кто, не испытав сам бедности, легко к таковой относится. Голод заставляет отбросить все мысли, кроме мыслей о еде, что делает жизнь большинства людей почти полностью животной. Всеобщая нужда делает людей жестокими и влияет на политическую атмосферу. Необходимость насаждения коммунизма ведет к созданию тепличных условий, где должно быть исключено любое дуновение свежего ветерка: люди должны будут научиться мыслить определенным образом, всякое свободомыслие попадает под запрет. Страна становится похожа на необыкновенно увеличенный иезуитский колледж. Любое проявление свободы запрещается как «буржуазное»*; но где нет свободы мысли, интеллект чахнет — этот факт непреложен.

Все это, однако, если следовать взглядам вождей III Интернационала, есть только небольшой пролог борьбы, которая должна стать всемирной, прежде чем увенчается победой. В своем ответе Независимой рабочей партии они говорят: «Вероятно, сбрасывая цепи капиталистических режимов, революционный пролетариат Европы встретит сопротивление англосаксонского капитала в лице британских и американских капиталистов, которые попытаются задушить его блокадой. Тогда появится возможность восстания революционного пролетариата Европы в союзе с народами Востока; начнется

* Курсив Рассела. Примеч. ред.

революционная борьба, ареной которой будет весь мир, с тем чтобы нанести последний удар британскому и американскому капитализму»⁵³.

Если предсказываемая здесь война действительно разразится, она будет такой, по сравнению с которой прошедшая война покажется незначительным инцидентом. Те, кто осознают, сколь разрушительна была последняя война, осознают размеры опустошения и обнищания, снижения уровня цивилизованности на огромных территориях, общего роста ненависти и дикости, разгула звериных инстинктов, обуздываемых в мирное время; те, кто помнят все это, не решатся навлечь на себя ужасы невообразимо большего масштаба, даже если они твердо убеждены, что коммунизм сам по себе очень желателен. Экономическую систему нельзя рассматривать в отрыве от населения, которое должно приводить ее в действие; люди же, прошедшие через такую мировую войну, которую спокойно предполагает Москва, оказались бы ожесточенными, готовыми к кровопролитию, безжалостными до такой степени, после чего любая система превратится и механизм угнетения и жестокости.

Так мы подходим к нашему третьему вопросу: сможет ли та система, которую коммунисты считают своей целью, появиться в результате применения их методов? Это фактически самый важный вопрос из трех.

Защита коммунизма теми, кто верит в большевистские методы, основывается на допущении, что нет другого рабства, кроме экономического, и что, когда все блага окажутся в общей собственности, свобода осуществится в полной мере. Боюсь, что это заблуждение.

Должна существовать администрация, должны существовать чиновники, контролирующие распределение. Эти люди в коммунистическом государстве являются лицами, которым доверена власть. Поэтому, пока они контролируют армию, они могут сосредоточить в своих руках, как это имеет место в России в настоящий момент, неограниченную власть, даже если они составляют ничтожное меньшинство. Сам факт существования коммунизма — некоторой его формы — не означает еще существования свободы. И если бы это была более развитая форма коммунизма, это необязательно означало бы, что свободы становится больше; все равно здесь были бы некие чиновники, контролирующие поставки продовольствия, и эти чиновники могли бы управлять, как им заблагорассудится до тех пор, пока сохраняется их под-

держка солдатами. Это не просто теория, это хороший урок, который дает нам современное состояние России Согласно большевистской теории, незначительное меньшинство должно захватить власть и удерживать ее до тех пор, пока коммунизм не победит практически во всем мире, что, как они допускают, может занять значительный период времени. Но власть сладка, и немногие люди расстанутся с ней добровольно. Особенно она сладка для тех, кто к ней привык, и эта привычка наиболее прочно укореняется в тех, кто правит, опираясь на штыки, а не на поддержку народа. И разве не является почти неизбежным, что люди, оказавшиеся в таких же условиях, как большевики в России, и утверждающие, что коммунисты должны прийти к власти повсюду, где победит социальная революция, не пожелают уступить свою монополию на власть и найдут причины остаться у власти до тех пор, пока не будут сметены какой-нибудь новой революцией? Разве не смогут они с легкостью, ничего не изменяя в экономическом устройстве, декретировать высокие оклады для высших чиновников правительства и таким образом воспроизвести прежнее имущественное неравенство? Какие мотивы удержат их от этого? Какие мотивы возможны здесь, кроме идеализма, любви к человечеству — неэкономических мотивов — тех, значения которых не преувеличивают и сами большевики? Система, созданная насилием, и насильственное правление меньшинства неизбежно делают возможным тиранию и эксплуатацию; и если человеческая природа на самом деле такова, какой ее видят марксисты, почему правители должны пренебречь такими возможностями личного преимущества?

Нелепо рассчитывать, что правители великой империи, какой является Советская Россия, привыкнув к власти, сохранят пролетарскую психологию и чувство общности классовых интересов с рядовыми трудящимися. Фактически и сейчас в России этого нет, как бы истина ни скрывалась за красивыми фразами. Правительство обладает классовым сознанием и классовыми интересами, сильно отличающимися от интересов действительного пролетариата, который нельзя смешивать с бумажным пролетариатом марксистской схемы. В капиталистическом обществе правительство и капиталисты в целом поддерживают друг друга и составляют один класс; в Советской России правительство впитало образ мыслей владельца собственности, соединив его с правительственным мента-

литетом, и такое слияние еще больше увеличило силу высшего класса. Но я не вижу резона ожидать от такой системы равенства или свободы — все аргументы здесь уходят корнями в фальшивую психологию и ошибки в определении источников политической власти.

Я вынужден отвергнуть большевизм по двум причинам: во-первых, потому, что цена, которую должно заплатить человечество за достижение коммунизма большевистскими методами, более чем ужасна; во-вторых, я не убежден, что даже такой ценой можно достичь результата, к которому стремятся большевики.

Но, если отвергнуть их методы, как вообще достичь лучшей экономической системы? Это нелегкий вопрос, и я рассмотрю его в отдельной главе.

V. ОБЩЕСТВЕННОЕ УСТРОЙСТВО И ЛИЧНОСТЬ

Можно ли осуществить коренную реформу существующей экономической системы другими способами, а не теми, которые предлагает большевизм? Именно трудность ответа на этот вопрос делает привлекательной для идеалистов идею диктатуры пролетариата. Если, как я уже говорил, метод насильственной революции и коммунистическое правление не приведут к тем результатам, которых желают идеалисты, лишь надежда на существование других методов не даст нам впасть в отчаяние. Доводы большевиков против всех других методов серьезны. Признаюсь, что, когда знакомство с сегодняшней Россией вынудило меня утратить веру в методы большевиков, я какое-то время вообще не видел никакого пути искоренения основных зол капитализма. Первым моим порывом было отказаться от политики, как от дурного занятия, и заключить, что сильный и жестокий всегда будет эксплуатировать слабого и доброго. Но это не та позиция, которую может долго сохранять человек энергичный, со всем своим темпераментом отдающийся надеждам. Конечно, если бы это было так, пришлось бы с этим согласиться. Некоторые люди верят, что, живя на кислом молоке, можно достичь бессмертия. С этими оптимистами просто не соглашаются; нет необходимости идти дальше и указывать другие пути избавления от смерти. Точно так же утверждение о том, что большевизм не приведет к золотому веку, останется верным, даже ес-

ли удастся доказать, что золотой век не может быть достигнут ни на одном другом пути. Но истина в социальных вопросах не то же самое, что истина в физиологии или физике, поскольку она зависит от человеческих верований. Оптимизм оправдан уже потому, что делает людей нетерпимыми к злу, которого можно избежать, отчаяние же усугубляет то плохое, что в мире действительно есть. Следовательно, тем, кто не верит в большевизм, надо поставить на его место какую-то другую надежду.

Я думаю, нужно признать две вещи: во-первых, многие из худших бед капитализма могут остаться и при коммунизме; во-вторых, избавление от зла не может быть быстрым, поскольку это требует изменений в образе мышления среднего человека.

Каковы основные пороки существующей системы? Я не думаю, что простое неравенство благосостояния само по себе является очень серьезным злом. Если у каждого есть достаток, то факт, что у кого-то есть сверх этого, будет неважен. Весьма умеренное улучшение методов производства с легкостью могло бы обеспечит достаток каждому человеку даже при капитализме, если исключить войны и приготовление к ним. Проблема нищеты никоим образом не является неразрешимой в рамках существующей системы, за исключением, разве, психологических факторов и несправедливого разделения власти. Более значительные пороки капиталистической системы возникают из-за неравного разделения власти. Собственники капитала имеют влияние, несоразмерное с их численностью или с приносимой ими для общества пользой. Они контролируют почти все образование и прессу, они решают, что средний человек должен или не должен знать; кинематограф явился новым способом пропаганды, при помощи которого они завоевывают поддержку тех, кто чересчур легкомыслен даже для чтения иллюстрированных журналов. Очень незначительная часть интеллигенции в мире действительно свободна: большая же часть прямо или косвенно, зависит от бизнесменов или богатых филантропов. Чтобы удовлетворить интересы капиталистов, люди вынуждены работать в гораздо более тяжелых условиях, выполнять однообразную работу, довольствоваться весьма скудным образованием. Там, где, как в варварских или полуцивилизованных странах, рабочий класс чересчур слаб или неорганизован, чтобы защитить себя, нет предела тем жестокостям, на которые идут пред-

приниматели ради частной выгоды. Экономические и политические организации расширяют сферы своего влияния, оставляя все менее и менее места для индивидуального развития и инициативы. Именно это принесение человека в жертву организационному механизму является основным злом современного мира.

Искоренить это зло нелегко, так как в любой заданный момент, хотя и не в конечном счете, принесение личности в жертву размеренной работе крупной организации, будь она военной или промышленной, повышает производительность труда. В войне и в коммерческой конкуренции необходимо отвлечься от проявлений индивидуальности, рассматривая людей как какое-то количество «штыков», или «сабель», или «рабочих рук», а не как отдельных людей с различными вкусами и способностями. В любом обществе приходится в той или иной мере жертвовать индивидуальными порывами, до определенной меры такие жертвы не в тягость отдельной личности. Но то, что требуется от индивида в высоко милитаризованной или индустриализованной стране, далеко превосходит эту меру. Общество, которое сможет позволить индивидууму больше свободы, должно быть сильным настолько, чтобы не бояться за свою самооборону, умеренным настолько, чтобы удерживаться от трудных внешних завоеваний, и богатым настолько, чтобы ценить свободное время и цивилизованное существование больше, чем увеличение потребительских товаров.

Но там, где есть материальные условия для такого положения дел, психологические условия для него могут и не существовать, если власть не децентрализована в этом обществе. Там, где власть сконцентрирована в руках немногих, это произойдет, если эти немногие являются столь исключительными людьми, что не предпочтут осязаемые достижения в торговых или государственных делах медленным и менее очевидным улучшениям, которые появятся в результате повышения качества образования и увеличения свободного времени людей. Радости побед в основном волнуют сердца власть имущих, в то время как пороки механической организации почти целиком ложатся на плечи менее влиятельных лиц. Поэтому я не верю, что общество с большой степенью концентрации власти сможет долго воздерживаться от конфликтов, вызванных необходимостью постоянно жертвовать тем, что наиболее ценно для личности. В сегодняшней России в условиях жестокого экономи-

ческого и военного противоборства жертвование личным во многом неизбежно. Но я не чувствую в большевиках какого-либо сознания величины этой вынужденной потери или понимания важности индивидуальности, противостоящей государству. И я не верю, что люди, осознающие эту важность, имеют шансы добиться успеха или подняться в ряды руководящей верхушки в такое время, когда все направлено против свободы личности. Согласно большевистской теории, каждая страна рано или поздно, должна пройти через то, что ныне проходит Россия. И следует ожидать, что в любой стране в аналогичных условиях власть попадет в руки безжалостных людей, по природе своей не обремененных любовью к свободе, которые не сочтут нужным ускорить переход от диктатуры к свободе. Гораздо более вероятно, что такие люди поддадутся соблазну пуститься в новые предприятия, требующие дальнейшей концентрации сил, и отложить на неопределенный срок освобождение населения, используемого ими в качестве материала.

По этим причинам уравнение в богатстве без уравнения во власти кажется мне незначительным и неустойчивым достижением. Но уравнение во власти не такое дело, которое может быть достигнуто за один день. Оно требует значительного уровня моральной, интеллектуальной и технической культуры. Оно требует длительного периода без экстремальных ситуаций, чтобы привычки к терпимости и доброте стали обычными и естественными свойствами людей. Уравнение во власти требует силы со стороны тех, кто приобретает власть, и отсутствия чересчур отчаянного сопротивления тех, чья доля власти уменьшается. А это возможно лишь в том случае, если приобретающие власть не очень жестоки и не терроризируют своих противников угрозами разорения и смерти. Желаемого нельзя достичь быстро, поскольку быстрые методы требуют подчинения личности механизму неограниченной власти, за устранение чего мы намерены бороться.

Но даже уравнение во власти еще не все, что политически необходимо. Так же существенно право людей на объединение для различных целей. Самоуправление в промышленности, например, является обязательным условием благополучного общества. Действия отдельной личности или группы, не имеющие очень большого значения для других лиц, должны свободно определяться этой личностью или этой группой. Это признано в отно-

шении религии, но должно быть признано и в более широкой сфере.

Как мне кажется, в большевистской теории допускается ошибка, когда внимание концентрируется на одном из зол, а именно на имущественном неравенстве, которое, как предполагается, лежит в основе всех остальных. Я считаю, что нельзя так выделять какое-либо одно зло, но если бы мне пришлось выбирать одно из величайших политических зол, то я выбрал бы неравенство власти. И я отрицаю, что от этого зла можно избавиться при помощи классовой войны и диктатуры коммунистической партии. Только мир и длительный период постепенных улучшений могут привести к его исчезновению.

Добрые отношения между людьми, свобода от ненависти, насилия и угнетения, всеобщее распространение образования, рационально используемый досуг, прогресс искусства и науки — вот, как мне кажется, некоторые из важнейших целей, которые должна провозглашать политическая теория. Я не думаю, что достижению этих целей не могут способствовать революция и война, разве что за редким исключением; я убежден, что в настоящий момент этому может содействовать только уменьшение духа жестокости, порожденного войной. По этим причинам, несмотря на признание необходимости и даже полезности большевизма в России, я не желал бы его распространения и не поощрял бы принятие его философии передовыми партиями в странах Запада.

VI. ПОЧЕМУ РОССИЙСКИЙ КОММУНИЗМ ПОТЕРПЕЛ НЕУДАЧУ

Как представляется, цивилизованный мир рано или поздно последует примеру России в попытке установить коммунистическую организацию общества. Я убежден, что такая попытка необходима для прогресса и счастья человечества на протяжении грядущих нескольких веков, но я считаю также, что такой переход сопряжен с ужасающими опасностями. Я уверен, что, если предлагаемый большевиками метод перехода будет усвоен коммунистами западных стран, мы получим затянувшийся хаос, который не приведет ни к коммунизму, ни к какой-либо другой цивилизованной системе, а лишь к рецидиву варварства и средневекового мракобесия. Я думаю, что в интересах коммунизма не меньше, чем в интересах циви-

лизации, признать неудачу России и проанализировать ее. Уже по этой причине я не могу участвовать в заговоре умолчания, который поддерживают многие западные социалисты, побывавшие в России.

Сначала я попытаюсь перечислить те факты, которые дают мне основание считать эксперимент России неудачей, а затем постараюсь найти причины этой неудачи.

Самым ярким проявлением общего развала в России является продовольственный вопрос. В стране, которая в прошлом экспортировала значительные излишки зерна и другой сельскохозяйственной продукции и в которой несельскохозяйственное население составляет только 15 процентов от его общего числа, обеспечение продовольствием городов можно было бы осуществить без значительных трудностей. И все же правительство потерпело в этом деле серьезную неудачу. Продовольствие выдается нерегулярно и в таких малых размерах, что невозможно сохранить здоровье и силы, не приобретая продукты незаконно на рынках по спекулятивным ценам. У меня есть определенные причины полагать, что транспортные трудности не самая основная причина дефицита, хотя это и усугубило дело. Основная причина лежит во враждебности крестьян, которая, в свою очередь вызвана крахом промышленности и политикой насильственных реквизиций. Что касается зерна и муки, то правительство изымает все производимое крестьянином, оставляя ему минимум, необходимый для себя и своей семьи. Если бы вместо этого оно взимало с него установленное количество хлеба как ренту, это бы не подрывало стимула к производству и не привело бы к повсеместному сокрытию зерна. Но такой план позволил бы крестьянам обогащаться и повлек бы за собой осознанный разрыв с коммунистической теорией. Поэтому сочли за лучше применить насильственные методы, которые привели, как и должны были привести, к бедствию.

Крах промышленности стал главной причиной трудностей с продовольствием и был, в свою очередь, усугублен ими. Поскольку на селе нет трудностей с продовольствием, промышленные и городские рабочие постоянно стремятся уйти со своих предприятий в сельское хозяйство. Это является незаконным и жестоко наказываете тюремным заключением или исправительными работами. Тем не менее это бегство продолжается, и в такой громадной стране, как Россия, его невозможно предотвратить. Таким образом, положение промышленности еще более ухудшается.

За исключением военного производства, почти вся промышленность в России потерпела крах. Резолюции, принятые IX съездом Коммунистической партии (апрель 1920 г.), говорят о «невероятных катастрофах общественного хозяйства»⁵⁴. Но это мягко сказано, хотя открытие нефти в Баку и сделало кое-что для возрождения Поволжья.

Развал всей промышленной части национальной экономики, включая и транспорт, является основой остальных неудач Советского правительства. В этом лежит основная причина непопулярности коммунистов и в городе и в деревне: в городе из-за того, что люди голодают; в деревне из-за того, что продовольствие изымается безвозмездно за бумажные деньги. Если бы промышленность процветала, то у крестьян была бы возможность получать одежду и сельскохозяйственные машины, а ради этого они охотно расстались бы с частью продовольствия, достаточного, чтобы накормить города. Тогда городское население могло бы существовать в относительном комфорте; можно было бы справиться с болезнями и достичь общего снижения смертности. Людям, склонным к научной деятельности или искусству, не приходилось бы, как это сейчас наблюдается, бросать свое дело и заниматься грубым физическим трудом. Вообще жизнь в Коммунистической Республике могла бы стать вполне приемлемой, по крайней мере для тех, кто ранее был очень беден.

Непопулярность большевиков, обусловленная прежде всего развалом промышленности, была усилена принятием мер, на которые пошло правительство. Ввиду невозможности в достаточной мере обеспечить продовольствием простое население Петрограда и Москвы, правительство решило, что люди, занятые на важной государственной работе, в любом случае должны питаться нормально, чтобы сохранять свою работоспособность. Было бы грубой клеветой сказать, что коммунисты или даже ведущие народные комиссары живут роскошной жизнью, если исходить из наших стандартов; но это факт, что они не испытывают мучительного голода, сопровождаемого потерей сил, как их подчиненные. Никто не может их за то винить, так как деятельность правительства должна осуществляться в любом случае; но это одна из сфер, где вновь возникли классовые различия, которые, как предполагалось, должны были исчезнуть. Я разговаривал с одним явно голодным рабочим в Москве, который ука-

зал на Кремль и сказал: «Там у них достаточно еды». Он выразил широко распространенное чувство, пагубное для идеалистических призывов, исходящих от коммунистов.

Вследствие своей непопулярности большевикам пришлось опереться на армию и Всероссийскую чрезвычайную комиссию, они были вынуждены также свести систему Советов к пустой формальности. Их претензии быть представителями рабочих становятся все более несостоятельными. Среди официальных демонстраций, шествий и митингов подлинный рабочий выглядит апатичным и разочарованным, наиболее же энергичные и пылкие обращаются к идеям синдикализма или «Промышленных рабочих мира», желая освободиться от рабства еще более изощренного, чем капиталистическое. Тяжелый труд, длинный рабочий день, запрещение забастовок, тюрьма для уклоняющихся от трудовой деятельности, уменьшение и без того недостаточных пайков на предприятиях, где выпуск продукции упал ниже, чем ожидали власти, армия шпионов, готовая донести о любой тенденции к политическому недовольству и посадить в тюрьму его подстрекателей, — такова реальность системы, все еще открыто заявляющей, что она правит от имени пролетариата.

В то же время внутренняя и внешняя опасность вызвали необходимость создания громадной армии, набираемой на основе воинской повинности, за исключением коммунистического ядра, из населения, крайне измученного войной, поставившего большевиков у власти потому, что они единственные обещали мир. Милитаризм породил свой неизбежный результат — суровый диктаторский дух: люди, стоящие у власти, делают свою повседневную работу с сознанием, что у них под командой трехмиллионная армия и что гражданская оппозиция их воле может быть легко сломлена.

Из всего этого возникла система, неприятно напоминающая прежнее царское правительство, — система, являющаяся азиатской по своей централизованной бюрократии, секретной службе, атмосфере правительственного таинства и покорности террору. Во многом она напоминает нашу администрацию в Индии. Подобно этой администрации, она борется за цивилизованность, за образование, здравоохранение и западные идеи прогресса; она состоит в основном из честных и напряженно работающих людей, презирающих тех, кем они управляют,

но верящих в то, что они обладают некими ценностями, которые следует передать населению, как бы мало оно того ни желало. Как наша администрация в Индии, они живут под страхом народных восстаний и вынуждены применять жестокие репрессии, чтобы сохранить свою класть. Подобно ей, они представляют чуждую жизненную философию, которую нельзя навязать народу без изменения его инстинктов, привычек и традиций, так, чтобы не иссушить самые важные источники его жизнедеятельности и не породить апатию и отчаяние среди невежественных жертв воинствующего просвещения. Возможно, Россия нуждается в строгости и дисциплине больше, чем в чем-либо ином; возможно и то, что возрождение методов Петра Великого существенно для прогресса. С этой точки зрения многое из того, что естественно критиковать у большевиков, становится оправданным; но эта точка зрения имеет мало сходства с коммунизмом. Большевизм можно защищать, например, как суровый режим, при помощи которого отсталая нация может быть быстро индустриализована, но в качестве коммунистического эксперимента он потерпел неудачу. Есть два аргумента, которыми защитник большевиков может парировать утверждение о том, что они потерпели неудачу, поскольку современное положение России остается тяжелым. Можно сказать, что судить еще рано, и настаивать на том, что все происшедшие неудачи — результат враждебности внешнего мира.

Относительно утверждения, что еще не время судить — оно, конечно, в известном смысле неоспоримо. Но в известном смысле всегда слишком рано оценивать любое историческое движение, поскольку его воздействие и развитие продолжаются бесконечно. Несомненно, в будущем большевизм ожидают большие перемены. Но прошедшие три года дают материал для некоторых выводов, хотя более определенные заключения станут возможными позднее. И по причинам, которые я указывал в предыдущих главах, я не нахожу возможным поверить в то, что дальнейшее развитие позволит полнее осуществить коммунистический идеал. Если начнется торговля с внешним миром, то появится почти непреодолимая тенденция к возобновлению частного предпринимательства. Если торговля не возобновится, то созреют планы завоевания Азии, которые приведут к возрождению Чингисхана или Тимура. Ни в том, ни в другом случае нет надежды на сохранение чистоты коммунистической веры.

Что касается враждебности Антанты, то это действительно правда, и большевизм мог бы развиваться совсем иначе, если бы с ним обращались дружественным образом. Но ввиду его намерений осуществить всемирную революцию нельзя было рассчитывать — и большевики, конечно, не рассчитывали, — что капиталистические правительства будут относиться к ним дружественно. Если бы войну выиграла Германия, то она проявила бы к большевикам еще большую враждебность, чем Антанта. Как бы мы ни обвиняли западные правительства за их политику, мы должны понимать, что в соответствии с детерминистской экономической теорией большевиков, ни на какую иную политику со стороны Запада нельзя было и рассчитывать. Другим людям можно было бы простить, если бы они не предвидели позиции Черчилля, Клемансо и Мильерана; но для марксистов это непростительно, поскольку данная позиция была в точном соответствии с их собственной формулой.

Мы рассмотрели симптомы неудачи большевиков; я перехожу теперь к вопросу о ее более глубоких причинах. Причину всего самого плохого, что наблюдается в России, мы находим в развале промышленности. Почему промышленность полностью развалилась? И произошел бы такой развал, если бы коммунистическая революция свершилась в западной стране?

Промышленность России никогда не была высокоразвитой и всегда сильно зависела от внешней помощи. Враждебность мира, выразившаяся в блокаде, привела к невозможности заменить станки и паровозы, изношенные за годы войны. Необходимость защищаться вынудила большевиков направить своих лучших рабочих на фронт, так как они были самыми надежными коммунистами, и их гибель привела к еще большему спаду промышленного производства, нежели это было при Керенском. Что касается этого обстоятельства, а также лености и неспособности русских рабочих, то здесь большевикам пришлось столкнуться с особыми трудностями, которые будут меньшими в других странах. С другой стороны, у них имелись особые преимущества: Россия сама себя обеспечивает продовольствием; ни одна другая страна не смогла бы выдержать упадка промышленности так долго, и ни одна великая держава, за исключением Соединенных Штатов Америки, не смогла бы пережить годы блокады. Враждебность внешнего мира никоим образом не была сюрпризом для тех, кто совершал Октябрьскую револю-

цию; это соответствовало их общей теории, и возможные последствия этой враждебности следовало учитывать при осуществлении революции. Другие проявления враждебности, кроме тех, что шли извне, большевики навлекли на себя сами, особенно враждебность крестьян и большей части промышленного населения. В соответствии со своим обычным презрением к миротворческим методам они пытались заменить вознаграждение за производительный труд террором. Некоторые благодушные социалисты воображали, что, когда частный капитал будет уничтожен, люди будут работать из чувства долга перед обществом, большевики отнюдь не были столь сентиментальными. В одной из резолюций IX съезда РКП (б) говорится: «Каждый социальный строй (рабский, крепостной, капиталистический) имел свои методы и приемы трудового принуждения и трудового воспитания в интересах эксплуататорских верхов.

Перед советским строем в полном своем объеме стоит задача развить свои собственные методы воздействия с целью повышения интенсивности и целесообразности труда на основе обобществленного хозяйства в интересах всего народа.

Наряду с агитационно-идейным воздействием на трудящиеся массы и с репрессиями по отношению к заведомым бездельникам, паразитам, дезорганизаторам могущественной силой подъема производительности труда является соревнование.

В капиталистическом обществе соревнование имело характер конкуренции и приводило к эксплуатации человека человеком. В обществе, где средства производства национализированы, соревнование в труде, не нарушая солидарности, должно лишь повысить общую сумму продуктов труда.

Соревнование между заводами, районами, цехами, мастерскими и отдельными рабочими должно стать предметом тщательной организации и внимательного изучения со стороны профессиональных союзов и хозяйственных органов.

Премиальная система должна стать одним из могущественных средств возбуждения соревнования. С ней должна сообразоваться система продовольственного снабжения: до тех пор пока у Советской республики недостаточно продовольственных средств, прилежный и добросовестный рабочий должен быть обеспечен лучше, чем нерадивый»⁵⁵.

Надо упомянуть, что даже «старательные и сознательные рабочие» получают меньше еды, чем это необходимо для поддержания работоспособности.

Над всем развитием России и большевизма с Октябрьской революции тяготеет трагический рок. Несмотря на внешний успех, внутренний крах развивается по неизбежным этапам — этапам, которые можно было при достаточной проницательности предвидеть с самого начала. Вызвав враждебность внешнего мира, большевики были вынуждены вызвать враждебность крестьянства, а в конечном счете враждебность или полную апатию городского промышленного населения. Эти различные проявления враждебности привели к материальным бедствиям, а последние вызвали духовный крах. Основной источник всей цепи зол лежит в большевистском мировоззрении: в его догматизме, ненависти и его вере, что человеческую природу можно полностью преобразовать с помощью насилия. Нанесение ущерба капиталистам не есть конечная цель коммунизма, хотя людям, охваченным ненавистью, именно этот момент сообщает страстность в действиях. Столкнувшись с враждебностью мира, можно проявить героизм, но это тот героизм, за который должна расплачиваться страна, а не ее правители. В принципах большевизма больше желания разрушить старое зло, чем создать новое добро; именно по этой причине успехи в разрушении значительно больше, чем в созидании. Страсть к разрушению вдохновлялась ненавистью, которая не конструктивна. Из этого существенного свойства большевистского образа мышления выросла готовность ввергнуть Россию в пучину ее сегодняшних мук. Только при совершенно ином образе мышления может быть создан более счастливый мир.

Из этого вытекает следующий вывод. Большевистское мироощущение — продукт жестокости царского режима и мучительных лет великой войны, в результате которых разоренная и голодающая нация оказалась пораженной ненавистью, распространяемой уже на весь мир. Если для установления преуспевающего коммунизма необходим другой образ мыслей, то тогда условием его наступления должно быть совершенно иное стечение обстоятельств; люди должны быть подвинуты на такую попытку надеждой, а не доведены до нее отчаянием. Достижение этого должно бы стать целью каждого коммуниста, желающего счастья человечеству больше, чем наказания капиталистов и их правительственных приспешников,

100

VII. УСЛОВИЯ УСПЕХА КОММУНИЗМА

Основные идеи коммунизма отнюдь не бесперспективны и, если бы их удалось реализовать, внесли бы немалый вклад в процветание человечества. Трудности, с которыми приходится сталкиваться, коренятся не в том, что плохи сами идеи, а в том, что очень трудно осуществить переход от капитализма. Следует предполагать, что те, кому выгодна существующая система, будут бороться за ее сохранение, и эта борьба может оказаться достаточно жестокой, чтобы в ходе ее разрушить все лучшее, что есть в коммунизме, а заодно и вообще все ценное в современной цивилизации. Серьезность проблемы переходного периода продемонстрирована Россией, и ее не решить методами III Интернационала. Советское правительство в настоящий момент озабочено тем, как приобрести промышленные товары в капиталистических странах, а III Интернационал тем временем пытается разжечь в них революции, которые, если они произойдут, парализуют промышленность соответствующих стран и сделают их неспособными удовлетворить нужды России. Коммунистическая революция не должна парализовать промышленность — это главное условие ее успеха. Если промышленность будет парализована, все беды, существующие в современной России — или другие, но не меньшие, — похоже, практически неизбежны. Возникнет проблема города и деревни, будет голод, озлобленность, бунты, военная тирания. Все это последует фатально, одно за другим, и результатом этих событий будет несомненно то, что в корне отличается от целей настоящих коммунистов.

Чтобы промышленность выжила при коммунистической революции, необходим ряд условий, которых в настоящее время еще нет нигде. Рассмотрим определенности ради, что может случиться, произойди завтра в Англии коммунистическая революция. Америка немедленно установит эмбарго на все виды торговли с нами. Хлопковая промышленность потерпит крах, оставив без работы около пяти миллионов населения, занятого наиболее производительным трудом. Продовольственное снабжение станет недостаточным, и состояние может оказаться плачевным в случае — а этого можно ожидать — враждебных настроений на флоте или его дезорганизации из-за саботажа офицеров. Результатом будет то, что, если не произойдет контрреволюции, около половины населе-

101

ния вымрет в первые двенадцать месяцев. На такой основе с очевидностью невозможно построить процветающее коммунистическое государство.

Пример с Англией применим в той или иной форме к остальным европейским государствам. Итальянские и немецкие социалисты (многие из них революционно настроены) могут, если зададутся целью, поднять достаточно мощные восстания. К этому их призывает Москва, но они понимают, что, если они последуют этим советам, Англия и Америка уморят их голодом. Франция по многим причинам не осмелится вызвать гнев Англии и Америки. Таким образом, во всех странах, кроме Америки, коммунистические революции обречены на поражение по экономико-политическим причинам. Америка, будучи независимой и сильной, была бы способной, поскольку позволяют материальные условия, достичь успешной революции, но в Америке нет благоприятных психологических условий. Нет другой цивилизованной страны в мире, где капитализм был бы так силен, а революционный социализм так слаб, как в Америке. В настоящее время, таким образом, хотя и нельзя отрицать возможности того, что коммунистические революции могут произойти в любом месте континента, ясно, что успех их нереален. Им придется начать с войны против Америки и, возможно, Англии, с паралича промышленности, голода, милитаризма и целой вереницы зол и бед, с которыми нас познакомила Россия.

То, что коммунизму, когда бы и где бы он ни был установлен, придется начать с борьбы против буржуазии, весьма вероятно. Суть вопроса заключается не в том, придется ли бороться, а в том, насколько длительной и жестокой борьба окажется. Короткая война, в которой коммунизм одержит скорую и легкую победу, принесла бы мало вреда. Зато длительных и ожесточенных войн с сомнительными шансами на успех коммунизму нужно избегать, чтобы уцелеть.

Из этого заключения вытекает два практических следствия. Во-первых, все обречено на провал, пока Америка не превратится в коммунистическую или по крайней мере в нейтральную страну; во-вторых, ошибкой является попытка установить коммунизм в стране, где большинство настроено враждебно или, вернее, где активные противники так же сильны, как и активные сторонники: при таком состоянии общественных взглядов весьма вероятна тяжелая, затяжная гражданская война.

102

Для того чтобы создать действительно процветающее коммунистическое государство — революционным путем или более-менее конституционными методами, — необходимо иметь в обществе довольно слабую оппозицию и большое количество симпатизирующих коммунизму.

Можно предположить, что с введением коммунизма высококвалифицированные технические и деловые кадры примкнут к капиталистам и займутся саботажем, пока у них не исчезнет надежда на победу контрреволюции. По этой причине необходимо заранее как можно шире распространять технические и коммерческие знания среди рабочих, чтобы они были способны сразу взять в свои руки управление большими и сложными отраслями промышленности. В этом отношении Россия находится в очень трудном положении, а Англия и Америка — в более благоприятном.

По моему мнению, самоуправление в промышленности — это тот путь, по которому Англия лучше всего может приблизиться к коммунизму. Я не сомневаюсь, что после небольшой практики рабочие с точки зрения производства будут управлять железнодорожной и угольной промышленностью эффективнее, чем это делают в настоящее время капиталисты. Большевики противятся самоуправлению во всех отраслях промышленности, потому что в России оно потерпело неудачу, а их национальное самолюбие мешает им признать, что это было обусловлено отсталостью России. Одно из заблуждений большевиков — предположение, что Россия должна быть во всем образцом для остального мира. Я осмелюсь даже утверждать, что победа самоуправления в таких отраслях, как железнодорожный транспорт и горная промышленность, — необходимый предварительный этап для построения коммунизма. Особенно это относится к Англии. Тред-юнионы могут управлять, какая бы техническая квалификация для этого ни потребовалась; они сильны политически; требование самоуправления — одно из тех, что пользуется широкими симпатиями и при соответствующей пропаганде завоюет еще больше сторонников, кроме того (чисто психологически это имеет большое значение для темперамента британцев), к самоуправлению можно прийти постепенно, шаг за шагом, в каждой профессии, постепенно распространяя его с одной профессии на другую. Капиталисты ценят только две вещи — свою власть и свои деньги, а многие из них — только деньги. Было бы разумнее поэтому сначала сконцентрироваться на власти, стре-

103

мясь к самоуправлению в промышленности без конфискации доходов капиталистов. Таким образом, капиталист постепенно превратятся в очевидных тунеядцев, их активные функции в промышленности сведутся к нулю, и они могут в конечном счете лишиться собственности совершенно естественным путем при отсутствии возможности какой-либо успешной борьбы с их стороны.

Другое преимущество развития путем самоуправления состоит в том, что оно имеет тенденцию не дать коммунистическому режиму, когда он установится, достичь той чрезвычайно высокой степени централизации, которая ныне существует в России. Русским пришлось идти на централизацию отчасти из-за проблем войны, но в еще большей степени из-за нехватки квалифицированных кадров. Это вынудило немногих компетентных людей работать за десятерых, что не дало, однако, удовлетворительных результатов, несмотря на героические усилия. Идея демократии оказалась дискредитированной в результате деятельности сперва синдикализма и затем большевизма. Но есть две разные вещи, понимаемые под демократией: парламентская форма правления и участие народа в делах государства. Парламентская форма правления дискредитировала себя в значительной мере заслуженно, и я не хочу защищать парламент как идеальное учреждение. Но было бы большой бедой, если бы по причине идейной путаницы люди пришли к мысли, что из-за несовершенства парламентов не следует добиваться осуществления самоуправления. Основания для защиты института самоуправления очень просты: во-первых, ни одному деспоту, каким бы он великодушным ни был, нельзя доверять в том, что он знает или защищает интересы своих подданных; во-вторых, практика самоуправления есть единственный эффективный способ политического воспитания; в-третьих, самоуправление признает верховенство силы за конституцией и тем самым способствует поддержанию порядка и стабильного управления. Можно найти и другие основания, но я думаю, что эти — самые главные. В России самоуправление исчезло, оставшись только внутри самой Коммунистической партии. Если бы самоуправление в ходе коммунистической революции не исчезло, можно полагать, что сейчас в России были бы основные отрасли промышленности, компетентно управляемые самими рабочими.

Большевистская философия стимулируется в основном отсутствием веры в результативность постепенных мето-

104

дов. Но эта безнадежность лишь знак нетерпеливости, а не то, что подтверждалось бы фактами. Обеспечить в ближайшем будущем самоуправление на британских железных дорогах и рудниках конституционным путем вовсе не представляется невозможным. Такая мера не привела бы к американской блокаде, гражданской войне или какой-либо другой серьезной угрозе, которую можно ожидать от коммунистической революции в нынешней международной ситуации. Самоуправление в промышленности реально и было бы крупным шагом к коммунизму. Оно дало бы коммунизму много преимуществ, а также облегчило бы переходный период, помогло бы провести его без технического развала производства.

В методах, которые защищает III Интернационал, есть еще одно слабое место. Рекомендуемый им вид революции практически осуществим исключительно в период национального бедствия и ни в какое иное время; фактически поражение в войне оказывается здесь необходимым условием. Следовательно, по логике этих методов коммунизм восторжествует только там, где условия жизни тяжелы, где деморализация и дезорганизация делают успех почти невозможным, где люди в состоянии сильнейшего отчаяния враждебно настроены к промышленному строительству. Чтобы коммунизм имел хорошие шансы на успех, его следует устанавливать в процветающей стране. Однако процветающую страну не так легко побудить к действию призывами к ненависти и всеобщему восстанию, выдвигаемыми Интернационалом. Обращаясь к процветающей стране, надо делать акцент скорее на надежду, чем на отчаяние, и показывать, что переход к коммунизму можно осуществить без катастрофического снижения уровня благосостояния. Все это требует меньше насилия и разрушения, больше терпимости и конструктивной пропаганды, меньше призывов к вооруженной силе решительного меньшинства.

Позиция бескомпромиссного героизма привлекательна и драматична. Но цель серьезного революционера не личный героизм, не мученичество, а созидание более счастливого мира. Люди, несущие в своих сердцах идеи и счастье всего мира, отшатнутся от установок и дешевой истерии лозунга «С врагом никаких переговоров». Эти люди не пойдут ни на какие энергичные и суровые дела, если они могут повлечь за собой мученичество их страны и дискредитацию их идеалов. Новый мир должен создаваться постепенно, медленными и менее бьющими на

105

эффект методами: напряжением промышленности после введения самоуправления, обучением пролетариев технике и управлению производством, внимательным изучением международной обстановки, длительной и последовательной пропагандой скорее идей, чем тактики, особенно среди рабочих Соединенных Штатов Америки. Неверно, будто невозможен постепенный переход к коммунизму; самоуправление в промышленности свидетельствует об обратном. Неправда, что какая-нибудь отдельно взятая европейская страна или даже весь континент в целом могут в настоящий момент в условиях истощения войной ввести успешную форму коммунизма наперекор враждебности и экономическому превосходству Америки. Искать ошибку тех, кто настаивает на этих соображениях, или обвинять их в нерешительности есть просто жалкое самооправдание, принесение в жертву того, что реально можно сделать, во имя удовлетворения собственных эмоций.

Даже при существующих условиях в России еще чувствуется влияние животворного духа коммунизма, дух созидающей надежды, поиска средств к уничтожение несправедливости, тирании, жадности — всего того, что мешает росту человеческого духа, стремлению заменить личную конкуренцию совместными действиями, отношения хозяина и раба — свободным сотрудничеством. Эта надежда помогает лучшей части коммунистов выдержать испытания суровых лет, которые переживает Россия, эта же надежда вдохновляет весь мир. Эта надежда не химера, не фантазия, но она может сбыться только благодаря упорному труду, более объективному изучению фактов и, кроме того, настойчивой пропаганде, которая должна сделать необходимость перехода к коммунизму очевидной для огромного большинства рабочих. Возможно, что российский коммунизм потерпит неудачу и погибнет, но коммунизм как таковой не умрет. И если надежда больше, чем ненависть, воодушевит его защитников, он может быть осуществлен без всеобщего катаклизма, предсказываемого Москвой. Война и ее последствия подтвердили разрушительную суть капитализма. Будем надеяться, что следующая эпоха не продемонстрирует еще большей разрушительности коммунизма, а, напротив, покажет, что в его власти излечить те раны, что нанесла человеческому духу старая порочная система.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

«Книги имеют свою судьбу». Справедливость этой латинской пословицы подтверждается и в наше время. Мы с удовлетворением наблюдаем, как достоянием нашей духовной культуры становятся ранее не доступные широкой публике документы и мемуары, научные труды и художественные произведения. Живой читательский интерес вызывают прежде всего те из них, которые во многом созвучны современным общественным настроениям, подпитывая их информацией, доводами, идеями. В этом смысле книга выдающегося английского философа и математика Бертрана Рассела «Практика и теория большевизма» принадлежит как раз к такому разряду духовных ценностей, которым суждено активное долголетие, ибо они способны дать мощный творческий импульс мышлению людей, живущих в иное время, чем их создатель.

Книга Б. Рассела существенно обогащает наши представления о Советской России первых послеоктябрьских лет и наши знания о том, как воспринимались на Западе Великая Октябрьская социалистическая революция и перспективы строительства нового общества, большевизм и Советская власть. Но книга ценна не только как важный историко-мемуарный документ. Есть у нее иные черты, иные качества, позволяющие ей и сегодня выглядеть остро актуальной, — порой она буквально обжигает авторскими оценками и суждениями, готовыми естественно влиться в общественные дискуссии нашего времени. Происходящая в СССР перестройка закономерно обострила интерес к далеким истокам нашего сегодняшнего общественного развития, к предыстории и истории Октября. Советская Россия, какой ее увидел Б. Рассел в 1920 г., представляла собой еще не остывшую лаву. В судьбе страны, в судьбе великой социальной революции было много неясностей, связанных, правда, уже не с

107

гамлетовским вопросом «быть или не быть?», а с конкретным выбором каждого шага дальнейшего продвижения вперед, с вопросами типа: «как быть?», «с чего начать?», «что делать?», «куда идти?» и т. д.

Живых и вполне добросовестных свидетельств о том времени осталось много, но они очень разнородны, неравноценны, и не только по своим позициям — от восторженного приятия до категорического осуждения, но и по широте взгляда на события, по глубине проникновения в происходящее. Конечно, могут равно впечатлять, например, и полный торжества восстановленной справедливости рассказ крестьянина о том, как изгоняли ненавистного тунеядца-помещика, и пронизанное горечью повествование образованного дворянина о бессмысленной жестокости озлобленных крестьян, разоривших его родовое гнездо, ломавших старинную мебель, спаливших библиотеку. В подобных свидетельствах пульсирует жизнь, поскольку задеты кровные интересы, в них — с разных сторон — идет отчаянный поиск истины и справедливости, движимый стремлением к оправданию своих действий, и потому читаем мы эти вещи с неослабевающим вниманием.

Но еще более интересны свидетельства тех людей, которые могли не только ярко воспроизвести свои впечатления, но и пытались осмыслить происходящее, сопоставить его с перспективами человеческого прогресса, вписать его в общий контекст мировой истории. Здесь жизненная достоверность важна не сама по себе, а как убедительный аргумент в обобщающих суждениях, в оценках, сомасштабных историческому смыслу событий. Б. Рассел ехал в Россию за аргументами именно такого рода, ехал как пытливый исследователь.

Бертран Рассел пусть в общих чертах, но достаточно достоверно представлял себе теоретически конечные цели и идеалы Октябрьской революции и смело (очень смело для представителя интеллектуальной элиты в стране, враждебно относящейся к Советской России) заявлял о том, что разделяет их. «Несомненно, что самое важное в российской революции — это попытка осуществить коммунизм. Я верю, — пишет он, — что коммунизм необходим миру, верю также, что героизм России воспламенил человеческие надежды, а это очень важно для достижения коммунизма в будущем. Большевизм, если даже рассматривать его лишь как дерзновенную попытку, без которой конечный успех был бы просто невозможен, все равно

108

заслуживает благодарности и восхищения всей прогрессивной части человечества» (с. 5—6).

Для читателя подобная оценка, конечно, неожиданность. Но автор пришел к ней не случайно и не вдруг. Б. Расселу как ученому присуща огромная интеллектуальная честность, стремление возможно объективнее воспринять российскую действительность, возможно точнее передать свои впечатления, размышления и оценки. Нельзя сказать, что он был полон радужных иллюзий перед поездкой — его профессионально отточенный ум, опыт, информированность о положении в России (тогдашние европейские идеологические фильтры работали с полной нагрузкой, пропуская в первую очередь «негатив») гарантировали от подобной наивности. Однако столкновение с реальностью даже столь подготовленного человека вызвало у него шок: очень многое оказалось хуже, чем он ожидал. И главные претензии свои он обратил к большевизму, излив свои разочарования в критике теории и практики большевизма — критике одновременно доброжелательной и беспощадной. «Я приехал, — пишет Рассел, — в Россию коммунистом, но общение с теми, у кого нет сомнений, тысячекратно усилило мои собственные сомнения — не в самом коммунизме, но в разумности столь безрассудной приверженности символу веры, что ради него люди готовы множить без конца невзгоды, страдания, нищету» (с. 24).

Исторический оптимизм Рассела (более смахивающий на надежду, мотивированную в основном нравственными позициями), постоянно соседствующий с рационалистическим скептицизмом, как видим, заметно пострадал. Однако Рассел сохранил убежденность в том, что «существующая капиталистическая система обречена» и ей на смену придет «радикально новое общественное устройство». На основе увиденного в России и других странах он пришел к выводу, что «Запад способен выбрать менее мучительный путь и более надежные способы достижения социализма, чем те, которые считают неизбежными в России». Резко критикуя большевиков, объявляя наивной их теорию, неумелой и непоследовательной их политику, Рассел, однако, совершенно меняет тон, когда заходит речь об историческом смысле начатой большевиками борьбы. Здесь он объявляет себя сторонником большевиков, подчеркивая, что в политическом смысле он критикует их только тогда, когда их методы кажутся отступлением от их собственных идеалов.

109

Б. Рассел посетил Россию в тяжелейшую пору разрухи, когда состояние промышленности он не мог характеризовать иначе как «упадок» или «развал», когда города голодали, а деревня обносилась и одичала, когда вынужденная чрезвычайной обстановкой политика «военного коммунизма», которой неизбежно сопутствовали усиление бюрократического и репрессивного государственного аппарата, была близка к исчерпанию, подходила к грани разрыва между властью и народом, вела к накоплению апатии и недовольства не только в крестьянских, но и в рабочих массах. Делегации, вместе с которой Рассел ездил по России, были предоставлены благоприятные возможности для ознакомления с разными сторонами жизни молодого советского общества. Рассел постарался как можно полнее эти возможности использовать. В своей книге он рисует довольно объективную картину того, что было. Картину тем более впечатляющую, что она полна сострадания, сочувствия к народу, совершившему великую революцию и испытывающему неимоверные лишения на пути к светлому будущему...

Светлому ли? Рассел задает вопрос о перспективах большевистской революции не из чистой любознательности. Его гложет тревога, когда он думает о будущем Советской России — и не ее одной, коль скоро большевистская революция оказалась фактором всемирного значения. Напряженно вглядываясь в особенности ведения хозяйства, государственного строительства, крутых перемен в духовной жизни общества, положения простого человека — рабочего, интеллигента, крестьянина — в переломанной социальной структуре, Рассел зорко отмечает все щели и зазоры между идеалами и целями революции с одной стороны, и повседневной общественной практикой — с другой. И видит — и показывает читателю, — как в эти щели постепенно, но неуклонно вползает то, что не имеет никакого родства с социализмом и коммунизмом, то, что сулит новые беды государству, народу, человеку. К числу таких отрицательных явлений Рассел относит концентрацию власти в руках меньшинства, преобладание методов насилия, не считающегося с законом, материальными и духовными интересами больших масс населения с правами и свободами личности. Здесь мы можем увидеть массу наблюдений, выводов и даже практических советов, ценность которых и поныне не утратила своего значения.

110

Б. Рассел видит реальный факт — правящую 600-тысячную партию в многомиллионной стране и, естественно, во всех недостатках власти и правления, какими они предстали ему в 1920 г., винит большевиков, их политику, их теорию. Такова его критика льгот, привилегий, сопутствующих обладанию властью и близости к ней. Вот что пишет он в этой связи о коммунистах: «Практически они одни обладают властью, вследствие чего могут иметь бесчисленные преимущества. Большинство из них — далеко не впадая в роскошь — питаются все же лучше, чем весь народ. Только люди с определенным политическим весом могут иметь телефон или автомобиль. Возможностей поехать куда-либо поездом, сделать покупки в советских магазинах (где цена примерно в 50 раз ниже, чем на рынке), пойти в театр и так далее, конечно же, больше у тех, кто близок к власти, чем у простых смертных. И тысячами способов коммунисты могут достичь более благополучной, чем у остальных, жизни. К тому же они меньше обременены навязчивым вниманием со стороны полиции и Чрезвычайной Комиссии» (с. 18).

Суровые обвинения. Логичные вроде бы рассуждения. И хотя правды здесь много, но есть и явная неправда, что доказать нетрудно. Во-первых, большинство партии в то время составляли рабочие. У нас нет оснований не доверять приводимым в книге самого Рассела данным о буквально бедственном положении рабочего класса и вообще городского населения, стремящегося хоть ненадолго вырваться в деревню, чтобы подкормиться. В деревнях же Рассел, как он сам подчеркивает, коммунистов не встречал. Во-вторых, очень убедительно, достоверно выглядит описание Расселом состава тех управленческих кадров, которые обладали властью или были близки к ней. Это: 1) занимающая ключевые посты старая партийная гвардия, верная идеалам, ведущая аскетический образ жизни и отдающая все силы делу, 2) рвущиеся к власти (в том числе и через членство в партии) карьеристы и проходимцы, радеющие превыше всего о личном интересе, 3) так называемые спецы, необходимые для управления разными отраслями производства и государства, имеющие устойчивое (следовательно, привилегированное) материальное положение и большей частью стоящие вне партии. В большинстве беспартийными были и государственные служащие, оставшиеся от старого строя и входящие во вторую из этих категорий.

111

К сожалению, Рассел не свел воедино эти доступные ему данные и цитированное выше заключение, что можно объяснить новизной жизненного материала, с которым он имел дело. Но та доля истины, которая, бесспорно содержалась в его утверждении, учитывалась и Лениным, полагавшим, что партия чрезмерно разбухла за счет ненадежных коммунистов. Имеются все основания считать актуальными и сейчас тогдашние оценки Рассела и Ленина.

Еще существеннее мысли Рассела о сосредоточении власти в руках стабилизированного меньшинства и угрозе отрыва ее от народных масс. С искренней тревогой о будущем зарождающегося социалистического общества Рассел пишет, что «опыт власти неизбежно меняет коммунистические теории, и люди, контролирующие государственную машину, вряд ли будут иметь точно те же взгляды, которые имели, когда были в положении преследуемых». Очень резонное замечание. Но, думается, не помешало бы добавить, что в условиях России с преобладанием мелкособственнического, крестьянского населения социальный состав многих новых органов власти сначала неизбежно формировался из некоммунистических элементов. Рассел сам пишет о широком использовании старых служащих, в том числе в органах охраны порядка. И лишь во вторую очередь можно говорить о разбавлении состава органов управления на всех уровнях снизу доверху коммунистами, особенно рабочими: квалифицированных рабочих остро не хватало в промышленности, и их возвращали на производство буквально отовсюду. Односторонность подхода Рассела к освещению этого вопроса налицо, однако «виноват» не он, виновата социальная обстановка тогдашней индустриально и культурно отсталой России, «виновато» преобладание того мелкобуржуазного элемента в государственном управлении (а позднее, очевидно, и в партии), который не только численно потеснил старую партийную гвардию, но задавил своей психологией и нравами (власть — источник «кормления»). События 30-х годов показали, что старая партийная гвардия была задавлена и буквально.

Всесилие аппарата, пришедшего к власти в результате вооруженного восстания и победившего в гражданской войне, породило еще одно препятствие на пути осуществления социалистических идеалов. В полемике о роли насилия в общественном развитии Рассел категорически не на стороне того большевизма, с которым он

112

вплотную познакомился в 1920 г., когда «военнокоммунистические» порядки еще были незыблемы, а гражданская война еще не кончилась. Фактов насилия, оправдываемого политической целесообразностью, в жизни России было предостаточно, даже в хозяйственной: у крестьян отбирали продовольствие, не останавливаясь перед применением силы оружия, рабочих удерживали на производстве в живущих впроголодь городах страхом сурового наказания по законам о «трудовом дезертирстве». С нескрываемым осуждением Рассел напоминает о внесудебном преследовании и наказании граждан органами ВЧК, хотя законодательно эта практика к моменту пребывания ученого в России уже была отменена. Он не скрывает ни отрицательных оценок, ни опасений за будущие порядки в обществе, когда говорит о растущем влиянии и безграничном расширении сферы действия репрессивного аппарата. Эта тенденция представлялась ему особенно опасной в условиях, когда нехватка предметов первой необходимости, особенно продовольствия, делала практически всеобщими незаконные способы обеспечения, и это всеобщее нарушение существующих законов создавало не только обстановку правового нигилизма, но и почву для извлечения отсюда выгод правоохранительными органами, для упрочения их реального всевластия над судьбами людей. Для подобных тревог, как показал последующий исторический опыт страны, были все основания, и в силе предвидения тут Расселу не откажешь.

В обсуждении проблем насилия Рассел через нравственную мотивацию выходит на предельно общий, социально-философский уровень. И это тоже чрезвычайно интересно, хотя практическая правота большевиков, которые не останавливались перед насильственными методами, чтобы создать элементарные условия для функционирования общества в экстремальных условиях (внешняя блокада Советской России, беспощадная вооруженная борьба против внутренней контрреволюции и иностранной интервенции), казалась очевидной. Говоря о безнравственности насилия, Рассел обращает внимание на те социально-психологические соображения, которые необходимо иметь в виду для предвидения долговременных — даже в общеисторическом плане — отрицательных последствий широкого применения насилия в политической практике. Он обвиняет большевиков в преувеличении роли насилия, бескомпромиссно становясь на сторону

113

мирных, эволюционных преобразований. «Я утверждаю, — пишет он, — не то, что капитализм менее плох, чем думают большевики, а то, что социализм недостаточно хорош — не в лучших его образцах, а именно в той форме, которая, похоже, может осуществляться лишь через войну. Зло войны, особенно гражданской, очевидно и очень велико; результат, который приносит победа, весьма сомнителен. В ходе беспощадной борьбы может оказаться утраченным наследие цивилизации, а вот ненависть, подозрительность и жестокость сделаются нормой в отношениях между людьми. Чтобы победить в войне, необходима концентрация власти, а из концентрации власти вырастают те же беды, что и из капиталистической концентрации богатства. Именно вследствие этих причин я не могу поддерживать любое движение, целью которого является мировая революция» (с. 19).

Эти соображения Рассела противники коммунизма нередко пытались использовать в своих интересах, изображая коммунизм изначально греховным, аморальным, антигуманным. Рассел, однако, не дает повода для такой односторонности, объясняя вынужденность системы жестких мер вполне объективными обстоятельствами недавнего прошлого России и тяжелейшей обстановки, сложившейся из-за безмерных внутриобщественных трудностей, многократно увеличенных войной и блокадой. Но не только это — в его устах еще решительнее звучит осуждение насилия, осуществляемого правящими кругами империалистических государств, вышедших победителями в первой мировой войне. Он предупреждает правителей стран Антанты: «Злоупотребления силой в отношении Германии, России, Индии (не говоря уже о других странах) смогут приблизить наше падение и причинить гораздо большее зло, чем то, которого так страшатся враги большевизма» (с. 19).

Вопрос об исключении насилия из взаимоотношений классов, народов и государств Рассел считает одним из важнейших для судеб человеческой цивилизации.

Прежде всего он формулирует доводы в пользу ограничения насилия, против придания насилию роли универсального средства при рассмотрении политики и теории большевизма. Да, и теории, хотя, на мой взгляд, приписывание насилию значения своего рода основополагающего принципа марксистской теории некорректно. А оно присутствует в книге Рассела, который однозначно трактует мировую революцию как свержение капитали-

114

стических порядков только силой оружия. Каковы, по мнению Рассела, установки большевиков на дальнейшее, вслед за их победой в октябре 1917 г., развитие мировой революции? «Коммунистические представления о международных делах чрезвычайно просты. Предсказанной Марксом революции, которая покончит с капитализмом во всем мире, суждено начаться в России, хотя в соответствии с марксистской теорией, — иронизирует Рассел, — ей следовало бы начаться в Америке. В странах, где революция еще не вспыхнула, единственная обязанность коммуниста — ускорить ее приход. Соглашения с капиталистическими государствами могут быть лишь паллиативами и никогда не склонят обе стороны к честному миру» (с. 18).

Военная попытка подавить большевистскую революцию не удалась, и перспективы новой успешной интервенции более чем сомнительны. Блокада, конечно, усугубляет и без того колоссальные трудности России, но Россия ее выдержит, а большевистский режим устоит. Результатом такой непримиримо враждебной политики, которую ведут правительства империалистических государств, предупреждает Рассел, могут быть только активизация действий большевиков по пропаганде и распространению мировой революции и усиление агрессивности внешней политики. Нет гарантий, пишет Рассел, что через десяток лет победоносная Красная Армия не окажется у ворот Индии, и не видит доводов против возможности установления в ближайшем будущем господства большевизма над Азией. Нелишне заметить, что он обильно цитирует документы Коминтерна, анализирующие подъем национально-освободительных движений в колониях и рекомендующие их всемерную поддержку. Достаточно ли точно выразил здесь Рассел свои убеждения, или в его словах есть доля лукавства? Можно предполагать последнее, так как в его рассуждениях о международной политике большевизма проглядывает еле скрытое психологическое давление на капитанов капиталистического мира с целью склонить их к перемене политики в отношении Советской России на сторону мирных отношений с ней, развития торговли и даже оказания разносторонней экономической помощи. Они должны понять свою же заинтересованность в экономической стабильности России, в обеспечении ее мирного эволюционного прогресса, предотвращающего импульсы к внешней экспансии, пусть и под флагом мировой революции.

115

Но можно ли говорить об агрессивной политике большевистского руководства, преследующей цель ускорения мировой революции? Вопрос, на который с ходу однозначно не ответишь, хотя общеизвестны положения из работ Маркса, Энгельса и Ленина с предупреждениями против экспорта революции, против насильственного осчастливливания других народов, не говоря уже о многочисленных высказываниях в пользу мирного, бескровного течения революции. Рассела могли убедить в приоритете развития мировой революции вооруженным путем широко распространенные среди коммунистов и идущих за ними трудящихся надежды на скорую победу пролетарской революции в Европе и во всем мире, даже уверенность в этом. Несомненно, он знал о существовании таких настроений и до своей поездки, ибо вопросы эти были предметом широкого обсуждения, в том числе на самых официальных уровнях — на съездах большевистской партии и Советов (особенно в связи с Брестским миром), на конгрессах Коминтерна. Отражались такие настроения и в мировой прессе, причем в преобладающей ее части, настроенной по отношению к Советской России и большевикам отнюдь не дружелюбно, — в виде предупреждений, призывов к готовности отразить агрессию сторонников мировой революции.

Правильный ответ на этот вопрос невозможен без широкого взгляда на изменения конкретно-исторических ситуаций, составляющих фон развития противоречий между трудом и капиталом в мировом масштабе, а затем острой борьбы между силами, борющимися за социализм, с одной стороны, и защищающими капиталистические порядки — с другой. Проблема эта недостаточно осмыслена нашей общественной наукой, ибо еще не преодолено представление о неразрывной связи степени зрелости этого диалектического противоречия с его остротой.

Представление об обязательном соответствии степени созревания противоречия и остроты его проявления было верным только на определенном уровне исторического развития современной цивилизации. Бесперспективность общественного развития через постоянно нарастающие конфликты, разрешаемые к тому же наиболее острыми средствами, впервые проявилась после победы Октябрьской революции. Конфликтное развитие требовало постоянной предельно острой конфронтации; но поскольку постоянная война попросту невозможна, то перерывы между войнами могли означать только непрерывную

118

подготовку к новым вооруженным конфликтам. Весь этот огромный исторический период, который мы вправе назвать эрой конфронтации, дозревает только в наше время, хотя первый сигнал о необходимости его исчерпания прозвучал в октябре 1917 г. Не случайно первым законодательным актом нового государства стал ленинский декрет о мире, идеи которого жизнеспособны и теперь. Легко высказывать эти соображения теперь в свете накопленного за 70 лет исторического опыта. В 1920 г. Рассел был в ином положении, но и тогда его вооруженный идеями гуманизма и оснащенный научными методами разум смог предвидеть движение в будущем к торжеству ненасилия в отношениях между государствами и народами, людьми и их многообразными общностями — классами, нациями, партиями и т. д. Здесь цельность воззрений Рассела несомненна, и соответствующие высказывания по разным сторонам этой темы буквально рассыпаны по всему тексту книги.

Эра конфронтации как определяющей черты в отношениях между государствами, народами, социально-политическими силами и т. д. все более очевидно выявляет свой анахронизм, свою принадлежность к тому прошлому, от которого со всей определенностью уходит человеческая цивилизация. Борьба на уничтожение — сколько ее сейчас ведется и сколько ее еще будет впереди! — обнаруживает принадлежность к предыстории человечества, употребляя выражение Маркса. С точки зрения нового политического мышления, воспринятого как адекватное выражение путей к сохранению и прогрессу человечества, такой конфронтации быть не должно. Но она все-таки продолжается. И нам незачем искать ее за рубежом — она есть и у нас, сохраняется и в проявлениях политического экстремизма, и в националистических вспышках, и в нынешних общественных дискуссиях. Пока мы не поймем необходимость искоренения конфронтационного подхода как первостепенную задачу всех здоровых сил общества, успех перестройки — под сомнением. И здесь вполне современно звучат слова Бертрана Рассела в пользу общественной консолидации людей: «Ненавидеть врагов легче и увлекательнее, чем любить друзей. От людей же, которые больше озабочены уничтожением противников, чем совершенствованием этого мира, вряд ли можно дождаться большого добра» (с. 14).

В заключение — об оценке Расселом большевистской теории. Это, пожалуй, самое слабое место в книге. Судя

117

по всему, собираясь ехать в Советскую Россию, а затем создавая свою книгу, он погрешил против своих же принципов научной работы — не взял на себя труд чуть основательнее познакомиться с марксизмом. Случайно ли, что многие критические оценки марксистской теории даны мимоходом, в главах первой части, темы которых не обязывают к доказательному анализу теоретических проблем? Или то, что содержание второй части книги, специально предназначенной для разбора теории, как раз в этом отношении выглядит бедноватым: нет прямых ссылок ни на одну работу Маркса, Энгельса или Ленина, а объявленное критическое изложение марксизма фактически вытеснено рассуждениями о политической стратегии большевиков и многочисленными повторами — хотя и несколько под иным углом зрения — того, что уже сказано в первой части. Мне кажется, что при подготовке книги Рассел удовлетворился теми сведениями о марксизме, которые получил прежде, и не всегда, думается, из первых рук. Иначе трудно отделаться от впечатления, что в его книге марксистской философией, в частности социально-исторической концепцией марксизма, именуется то, что на самом деле должно быть названо как-то иначе. Например, «экономическим материализмом», от которого сами Маркс и Энгельс с презрением отмежевывались. Трудно поверить, но в изложении Рассела Маркс якобы склонен человеческое существо рассматривать как марионетку, подвластную всемогущим материальным силам. Маркс, столь возвысивший творческую мощь человеческого разума, творческую активность человека!

И все же предъявлять серьезные претензии к автору книги по этому поводу, видимо, нельзя. С самого появления своего марксизм окружен мифами, слухами, стеной непонимания. Многое из наследия Маркса и Энгельса, признаваемое ныне весьма существенным для понимания сути нового мировоззрения, в то время было просто неизвестно, недоступно читателю: «Немецкая идеология», «Экономическо-философские рукописи 1844 года», огромный массив подготовительных работ к «Капиталу» и т. д. Да и не повернется язык упрекнуть Рассела в чем-либо ином, кроме излишней размашистости и категоричности суждений по не вполне освоенным им вопросам, если поводы для искаженного восприятия марксизма сплошь и рядом давали те, кто считался и считал себя правоверным марксистом. Да что говорить о начале века, если и в наши дни среди обществоведов и публицистов, пи-

118

шущих «по-марксистски» или, наоборот, специализирующихся на критике марксизма, немало таких, которые без лишних доказательств смешивают марксизм с различными карикатурами на него.

Какие же замечания Рассела о путях общественного прогресса следует воспринять сегодня как практические рекомендации? Видимо, те, которые отражали научный взгляд на социальные явления и одновременно исходили из нравственных критериев. Тогда, в 1920 г., первое нередко казалось непомерным забеганием вперед (хотя еще Маркс уверенно предсказывал науке роль величайшей производительной силы), второе вообще расценивалось большинством политиков как признак утопичности. Похоже, что ныне, в конце XX в., положение меняется. Знаменитый афоризм Бенджамена Франклина «Нет ничего практичнее, чем хорошая теория» стал расхожим, а непонятная терминология Иммануила Канта, выявлявшего нравственный смысл в «практических суждениях», обрела буквально физическую плотность и весомость. Предположение Бертрана Рассела о том, что борьба за социализм в условиях капитализма может вестись также через организацию самоуправления на предприятиях и овладение рабочими техническими и организационно-экономическими знаниями, уже не выглядит либеральной утопией, отвлекающей от решения коренных проблем. Более того, именно эти идеи могут и должны быть использованы в современных условиях коммунистами и другими левыми партиями для усиления своего влияния в трудовых коллективах, для упрочения связей с массами.

Разумеется, в книге есть и слабости. Но это несущественные в целом недостатки в работе блестящего ума. Ошибки Рассела более поучительны, более значимы для повышения нашей интеллектуальной культуры, нежели блистательные афоризмы очередного невежды, изображающего из себя митингового властителя дум и пытающегося рассуждать об экономике, о политике, о том о сем. Дошедшая, наконец, до советского читателя книга Бертрана Рассела — добрый пример того, какие серьезные усилия должен затратить ум, какой выдержанной научной добросовестностью и развитым чувством справедливости надо обладать, чтобы обсуждать ключевые проблемы эпохи и находить пути к их решению.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Имеется в виду Великая Французская революция 1789—1794 гг.

² Б. Рассел прибыл в Советскую Россию 11 мая 1920 г. как журналист. Вместе с делегацией английских тред-юнионов и лейбористов совершил поездку по стране, посетил Петроград, Москву, Нижний Новгород, Самару, Саратов, ряд других городов и сел.

⁵ В пустынях Египта, Сирии, Палестины селились люди, подвергавшиеся гонениям за неприятие взглядов официальной церкви. Такие отшельники, сходясь вместе, образовывали небольшие общины и устраивали общую церковь. Так возник, например, первый монастырь в Фиваидской пустыне.

⁴ Анахорет (греч. «отшельник») — человек, живущий в постоянном уединении, благочестивом размышлении о подвигах библейских предшественников.

⁵ Имеются в виду Христовы заповеди из Нагорной проповеди: «Вы слышали, что сказано: „око за око и зуб за зуб". А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую...» (Мф. 5, 38—39); «Вы слышали, что сказано: „люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего". А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего небесного...» (Мф. 5, 43-45).

^в Инквизиция — институт, созданный католической церковью в XIII в. для борьбы с ересями.

⁷ В частности, незадолго до Рассела Россию посетил главный редактор «Дейли геральд», органа Независимой рабочей партии Джордж Ленсбери, тепло отозвавшийся о большевизме. (Изложение его статьи опубликовано в «Петроградской правде» 25 мая 1920 г.)

⁸ Титул «принца Уэльского» с 1301 г. (завоевание Уэльса Англией) носят наследники английского престола.

⁹ Свердлов В. М. (1886—1940) — участник революционного движения в России, член РСДРП с 1902 по 1909 г. В 1919—1920 гг. заместитель наркома путей сообщения.

¹⁰ «В пиквикском смысле» — т. е. в каком-то необычном, отличном от общепринятого смысле (терминологическая перекличка с романом Ч. Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба»).

¹¹ Директория — правительство Французской республики, существовавшее с 1795 по 1799 г., жестоко подавлявшее революционные выступления.

¹² Кромвель Оливер (1599—1658) — деятель английской буржуазной революции XVII в., возглавивший антиабсолютистское движение народных масс. Решительно выступил за демократизацию

120

армии парламента, за привлечение в нее тех, кто сражался бы против короля по убеждению, а не в качестве наемников. Реорганизованная армия, ядром которой стали пуритане, славилась стойкостью и железной дисциплиной. После победы над королем в целях прихода к власти Кромвель поддерживал парламент, подавляя продолжающееся народное революционное движение. Став же полноправным диктатором, фактически распустил парламент как ненужный.

¹³ «Республика» («Государство») — диалог Платона, где излагается его учение об образцовом общественном устройстве.

¹⁴ Рыночные цены на продукты питания превосходили государственные в начале 1919 г. в 7 раз, к концу года в 23 раза и весной 1920 г. в 46 раз. См.: Фалькнер С. Проблемы теории и практики эмиссионного хозяйства. М., 1920.

¹⁵ III Интернационал (Коммунистический Интернационал) —международная революционная пролетарская организация, объединявшая компартии различных стран, существовала с 1919 по 1943 г. Взгляды Ленина на парламентаризм изложены во многих его работах, в частности в его «Письме к английским рабочим» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 124—128), написанном через несколько дней после встречи с делегацией английских тред-юнионов и лейбористов.

¹⁶ Гендерсон Артур (1863—1935) — английский политический деятель, один из лидеров лейбористской партии. Дважды (в 1908—-1910 и 1914—1917 гг.) был председателем парламентской фракции лейбористской партии.

¹⁷ Цит. по кн.: Второй конгресс Коминтерна. М., 1934. С. 669.

¹⁸ Там же. С. 668.

¹⁹ Нортклифф Альфред (1865—1922) — английский предприниматель, основатель консервативных газет «Дейли мейл» и «Дейли миррор». Пресса Нортклиффа, как правило, подвергала резким нападкам действия большевиков.

²⁰ Диоклетиан — римский император, в 303—304 гг. н. э. предпринявший гонения на христиан. Готовность христиан «пострадать за веру» Рассел расценивает как предпочтение веры свободе.

²¹ Моисей — согласно библейским преданиям, предводитель израильских племен (XIII в. до н. э.). Призванный богом Яхве спасти израильские племена из фараоновского рабства, Моисей вывел их из Египта сквозь расступившиеся воды Красного моря. У иудаистов, мусульман и христиан Моисей — «пророк». Аарон — брат Моисея.

²² Джаггернаут (европейское искажение индийского «Джаганнатха» — Jagan-nâtha — «владыка мира») — одно из воплощений бога Вишну. Из 24 больших праздников в честь Джаггернаута наиболее известен Ратхаятра (шествие колесницы). Статуя божества вывозится на громадной 16-колесной колеснице с приделанными к ней двумя деревянными лошадьми, которую тащат на длинном канате толпы богомольцев. Некоторые бросаются под самые колеса и погибают под тяжестью колесницы, надеясь на обретение бессмертия и блаженства. Ясна аналогия автора: сопоставление надежд большевиков на развитие культуры и реальных результатов.

²³ Гиппарион — род вымерших млекопитающих семейства лошадиных.

²⁴ «Год, сэйв зе кинг» («God, save the king») — «Боже, храни короля» — британский государственный гимн.

121

²⁵ Монтессори Мария (1870—1952) — итальянский педагог, профессор антропологии и гигиены. Подвергла резкой критике традиционную школу за муштру и игнорирование естественных запросов ребенка. Начальная школа, по Монтессори, должна быть лабораторией, дающей возможность изучать психическую жизнь детей. Разработала оригинальную систему сенсорного развития детей в дошкольных учреждениях и начальных школах. Школы, работавшие по ее системе, существовали в США, Франции, Великобритании, Дании, Нидерландах, Индии и др.

²⁶ Жак-Далькроз (Jaques-Dalcroze) Эмиль (1865—1950) — швейцарский композитор и педагог. Создал систему музыкально-ритмического воспитания (ритмическая гимнастика).

²⁷ Цит. по кн.: Второй конгресс Коминтерна. М., 1934. С. 643—644, (Последняя фраза Расселом приводится не полностью. Опущенная часть нами взята в квадратные скобки. — Примеч. ред.)

²⁸ См.: IX съезд РКП (б): Резолюции съезда КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1983. Т. 2. С. 242, 250.

²⁹ Там же. С. 249. Подчеркнуто Расселом, им же введены слова «по менеджменту».

³⁰ Там же. С. 252.

³¹ Там же. С. 257.

³² Эпоха рухловщины — Рухлов Сергей Васильевич (1852—1918) — гос. деятель царской России, министр путей сообщения в 1909—1915 гг., один из учредителей (1908) и первый председатель черносотенного Всероссийского национального союза. Использовал служебное положение для расширения влияния монархических организаций среди ж.-д. служащих.

⁸³ См.: IX съезд РКП (б): Резолюции... С. 250.

³⁴ С небольшими изменениями см.: Там же. С. 243.

³⁵ Там же. С. 253.

³⁶ Цит. по: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 163—164.

³⁷ Шинфейнеры — члены созданной в 1905 г. ирландской политической организации «Шин фейн» (ирл. «Sinn Fein» — букв, «мы сами»), объединившей патриотически настроенных представителей мелкой и средней буржуазии, радикальной интеллигенции. Выступали за освобождение Ирландии от английского колониального господства.

³⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 166.

³⁹ Там же. С. 167.

⁴⁰ Там же. С. 168.

⁴¹ Там же. Т. 44. С. 4-5, 38.

⁴² Имеется в виду искушение Христа властью «над царствами мира сего и славой их» (Евангелие от Матфея. 4, 8).

⁴³ Бокль (Buckle) Генри Томас (1821—1862) — английский историк и социолог, один из основателей географической школы в социологии. Он связывал развитие сознания непосредственно с условиями географической среды.

⁴⁴ Движение гуситов — борьба чешского народа в первой половине XV в. против католической церкви, феодальной эксплуатации и немецкого засилья, вылившаяся в так называемые гуситские войны (1419—37) (по имени идеолога чешской Реформации Яна Гуса, национального героя чешского народа).

⁴⁵ Вулстонкрафт Мэри (1759—1797) — английская общественная деятельница, публицист, одна из основателей движения за гражданские права женщин.

122

⁴⁶ Мак-Дугалл (Me Dougall) Уильям (1871—1938) — англо-американский психолог.

⁴⁷ Триест (Trieste) — город и крупный порт на берегу Триестского залива Адриатического моря.

⁴⁸ Прокруст — в древнегреческой мифологии прозвище великана-разбойника, который насильно укладывал путников на ложе и тем, кто был больше его размеров, обрубал ноги, а малорослых вытягивал до размеров ложа.

⁴⁹ Бессемеровский процесс — технология выплавки стали, предложенная в 1856 г. английским инженером Г. Бессемером.

⁵⁰ Кеннон (Cannon) Уолтер Брэдфорд (1871—1945) — американский физиолог и общественный деятель.

⁶¹ Здесь фактическая неточность. Революция в Германии началась с восстания военных моряков в Киле 3 ноября 1918 г. — Примеч. ред.

⁶² Независимая рабочая партия Англии (ILP) особое внимание уделяла парламентской форме борьбы. ILP входила (до 1932 г.) в качестве коллективного члена в Лейбористскую партию Англии. Для выяснения условий вступления в III Интернационал конференция ILP (1920 г.) сформулировала 12 вопросов, которые были переданы в Исполком Коминтерна в Москву:

1) До какой степени III Интернационал настаивает на безусловной приверженности любой страны к методам, очерченным в его программе?

2) Не пояснит ли III Интернационал, как понимается теория диктатуры пролетариата применительно к Великобритании?

3) До какой степени III Интернационал согласен с использованием парламентских методов борьбы?

4) Каково отношение III Интернационала к тому факту, что ILP остается внутри Лейбористской партии?

5) Является ли советская система правления основополагающим принципом для III Интернационала?

6) Если да, то до какой степени III Интернационал признает возможность различных форм советского правления в разных странах?

7) Должны ли организации, присоединившиеся к III Интернационалу, быть безусловно согласными с тем, что установление коммунизма и диктатуры пролетариата предполагает вооруженные методы борьбы или допускается членство партий, оставляющих этот вопрос открытым?

8) В каком отношении III Интернационал считает коммунизм отличающимся от других форм социализма?

9) Ставит ли III Интернационал условием понимание коммунизма таким, как он определяется в ответе на вопрос 8?

10) Намерен ли III Интернационал послать представителей на предполагаемую швейцарскую конференцию левого крыла социалистических партий?

11) Собирается ли III Интернационал созвать Международную конференцию для рассмотрения его программы, методов и устава?

12) Если да, то каковы основы представительства и избирательное право на такой конференции? (см. Times, 1920. July 30).

⁶³ Изложение ответа Исполкома Коминтерна на вопросы ILP см.: Times, 1920. July 30.

123

⁶⁴ «Невероятные катастрофы общественного хозяйствам. — В резолюциях IX съезда говорится о «глубине хозяйственной разрухи» и «прямом обнищании» страны (см.: IX съезд РКП (б). Резолюции... С. 242). Многие выступающие на съезде оценивали положение экономики как тяжелое. О «катастрофе», однако, в опубликованных резолюциях и постановлениях съезда не говорится. Иное дело — оценка со стороны оппозиционных сил, например Союза кооператоров.

⁵⁵ IX съезд РКП (б). Резолюции... С- 244.

Научное издание

Рассел Бертран

ПРАКТИКА И ТЕОРИЯ БОЛЬШЕВИЗМА

Утверждено к печати

Научным советом

«История революций

и социальных движений»

Заведующий редакцией М. М. Беляев

Редактор издательства Л. Ф. Пирожкова

Художник Б. И. Астафьев

Художественный редактор М. Л. Хромцов

Технический редактор И. Я. Жмуркина

Корректоры Ю. Л. Косорыгин, Е. Л. Сысоева

ИБ № 46633

Сдано в набор 19.12.90

Подписано к печати 17.04.91

Формат 84X108s2. Бумага типографская М 2

Гарнитура обыкновенная. Печать высокая

Усл. печ. л. 6,82. Усл. кр. отт. 7,0

Уч.-изд. л. 7,3.

Тираж 30 000 экз. Тип. зак. 621 Цена 4 р. 00 к,

Ордена Трудового Красного Знамени

издательство «Наука»

117864 ГСП-7, Москва, В-485

Профсоюзная ул., 90

4-я типография издательства «Наука» 630077,

Новосибирск, 77, ул. Станиславского, 25

ISBN 5-02-008188-4

Изд: Рассел Б. “Практика и теория большевизма”. М.: «Наука», 1991

Date: август 2009

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)