Н.И.Стороженко.

 

Апостол гуманности и свободы

Теодор Паркер.

 

(Посвящается Р. М. Хинн).

 

Америка пользуется в Европе не совсем лестной репутацией. Ее называют страной рекламы, конкуренции, наживы и вообще житейского материализма, а американцев считают дельцами, людьми умными, энергическими, но лишенными всяких идеальных стремлений. Такой взгляд на Америку сделался общим местом почти у всех посещавших ее европейцев, которые, впрочем, сознают, что пребывание в этой стране и зрелище происходящей там борьбы за существование всегда сообщало им неожиданный прилив энергии и душевной бодрости, навеянной мощным развитием личности и свободы. Если неблагоприятный взгляд на Америку проверить памятниками американской литературы, которые должны же в большей или меньшей степени отражать в себе американскую жизнь, то он окажется слишком односторонним, ибо на ряду с людьми практическими, изобретателями и дельцами стоят в Америке люди мысли, писатели, исполненные самых возвышенных идеальных стремлений, которые мучатся над вечными проблемами человеческого бы-

 

 

— 4 —

 

тия, переносят своих читателей в светлую высь мира идеального и оказывают на них самое благотворное нравственное воздействие. Такими писателями были особенно богаты сороковые и пятидесятые года, когда действовали Чаннинг, Лонгфелло, Эмерсон и другие, из произведений которых лился кроткий свет идеализма и гуманности, озарявший не только Америку, но и Европу. К этой блестящей плеяде писателей должен быть причислен знаменитый проповедник и моралист, личность которого, окруженная таким ореолом славы в Америке, совершенно неизвестна у нас в России, хотя своим громадным литературным талантом и своими высокими нравственными качествами он способен внушить к себе и горячую симпатию, и почтительное удивление. Теодор Паркер принадлежит к тем исключительным, можно сказать, провиденциальным натурам, которые от поры до времени появляются в истории, чтоб освежить нравственную атмосферу человечества, поддержать в нас веру в достоинство человеческой природы и указать сбившимся с пути людям истинный путь, ведущий к правде и свободе.

В виду того, что главным жизненным подвигом Паркера была его упорная, можно сказать, героическая борьба с невольничеством, я считаю не лишним сделать краткий исторический очерк развития учреждения, которое долгое время было язвой американской жизни и пятном на американской конституции. В начале XVIII века один голландский купеческий корабль привез из Африки и весьма выгодно сбыл в Южной Америке несколько десятков рабов-негров, которые были

 

 

— 5 —

 

употреблены для обработки табака. Вслед за этим их начали ввозить не только в Южную, но и в Северную Америку и ввозили так успешно, что в 1775 году число их доходило до полумиллиона, а в половине нынешнего столетия возросло до четырех миллионов. Рабовладельцы, имевшие право жизни и смерти над привозимым из Америки живым товаром, обращались с рабами жестоко и обременяли их непосильною работою. Невольничество, все более и более распространявшееся в южных штатах, приводило в отчаяние друзей человечества. „Кто нарушает закон Господа Бога, — писал знаменитый автор декларации американской независимости Томас Джефферсон в своих „Notes on Virginia", — по которому все люди имеют одинаковый права, — тот возбуждает Его гнев и мщение, и я дрожу, когда помышляю о божественном правосудии". Джефферсон не был одинок в своем протесте: вскоре было основано общество уничтожения невольничества, первым президентом которого был Франклин. Благодаря экономическим условиям и дружной общественной инициативе, невольничество скоро исчезло в северных штатах, но зато свило себе прочное гнездо на юге.

В нынешнем столетии рабство было главным социальным вопросом в Америке. Оно придало особый характер американской цивилизации, оно вырыло пропасть между северными и южными штатами, оно оказывало громадное влияние на промышленность, торговлю и направление административной власти и на выбор президента, ибо плантаторы южных штатов подавали свои голоса только за того кандидата, который давал им обе-

 

 

— 6 —

 

щание гарантировать их рабовладельческие права. С другой стороны, оппозиция рабству со стороны севера началась очень рано. В 1808 г. конгресс запретил ввоз рабов в Америку, а когда ввоз все-таки продолжался, то в 1820 г. это преступление было приравнено к пиратству. Когда вопрос о рабстве подвергался обсуждению в печати или на митингах, защитники рабства утверждали, что негры представляют собою низшие организмы сравнительно с белыми людьми, без руководства которых они не могли бы и существовать, и при этом ссылались на Библию, Платона, Аристотеля и на специальные, ими же заказанные, мнимо-научные трактаты.

А зло между тем все росло и росло, деморализуя и управляющих и управляемых и бросая тень на христианскую религию, которая могла уживаться с подобным учреждением. В 1830 г. появился первый номер журнала „Освободитель" (Liberator), предпринятого на собственный страх Вильямом Лойдом Гаррисоном. Появление этого органа знаменует собою эпоху в истории борьбы против рабства. Гаррисон был бедный и мало образованный типографщик, который сам был и наборщиком и редактором, а первое время и единственным сотрудником своего журнала. Денег у него было ровно столько, сколько нужно для выпуска в свить первого номера; но он верил в правоту своего дела, и эта вера придавала ему необыкновенную энергию. С пламенным красноречием он нападал на рабство, предавал позору его защитников, но при этом ссылался только на Евангелие. „Я ничего не смыслю в политике, — говорил он, — но я знаю, что Христос

 

 

— 7 —

 

вновь пригвождаем к кресту в лице невольника-негра".

Когда листки „Освободителя" проникли на юг, плантаторы взволновались. В газетах юга появились угрозы по адресу Гаррисона, на которые он не обратил никакого внимания. Мало того, убежденный в правоте и окончательном торжестве своего дела, он настолько пренебрегал мнением своих противников, что даже перепечатывал направленные против него статьи, только сопровождая их своими примечаниями. В 1835 г. раздражение южан против Гаррисона достигло крайней степени и выразилось в форме возмутительного насилия. Идя однажды вечером по улицам Бостона редактор „Освободителя" был окружен толпой прилично одетых людей, которые неожиданно набросились на него, связали, накинули на шею веревку и потащили по улицам, угрожая повесить за городом. Гаррисона спасла наступившая темнота. Запертый на ночь в тюрьму, он ушел оттуда, прибежал в свою типографию и к утру напечатал воззвание, начинавшееся словами: „Теперь я не отступлю ни на один вершок и заставлю себя слушать". И он сдержал свое слово. Его листок получил самое широкое распространение, сделался настоящей общественной силой, и вокруг Гаррисона сформировалась партия аболиционистов, считавшая в рядах своих таких людей, как Сомнер, Вендель-Филиппс, Линкольн и др.

Вторым важным событием в борьбе с невольничеством было вышедшее в 1835 г. сочинение Чаннинга о рабстве (On slavery). Отвращение Чаннинга к рабству было основано на его лич-

 

 

— 8 —

 

ном знакомстве с этой язвой американской жизни. Высланный по совету докторов из Бостона в более мягкий климат, Чаннинг поселился на острове С.-Круа и был ежедневным свидетелем всех ужасов невольничества, которые, как кошмар, преследовали его всю жизнь. „Ничто, — писал он друзьям, — не даст вам понятия о бедствиях, претерпеваемых невольниками. Рабство есть гибель человеческой души: оно низводит человека до животного. Раб не сознает своего положения, не чувствует своего унижения. Он не имеет никаких потребностей совершенствовать свои способности, ибо, что бы он ни делал, его положение не улучшится. Будущее для него повторение настоящего. У раба нет надежды, и если вы присоедините к этому невежество негра, то легко поймете его наклонность к чисто животным наслаждениям и порождаемые ею отвратительные пороки".

Сочинение Чаннинга о рабстве есть трактат теоретический, достоинство которого состоит в особой оригинальной точке зрения. Отстраняя аргументы экономические и физиологические, которые приводились pro и contra рабовладельцами и аболиционистами, Чаннинг сразу занимает возвышенное положение, ставя вопрос на почву общечеловеческую. Точкою отправления для него служит убеждение, что негр есть существо, одаренное разумом и бессмертной душой, и в качестве такового не может переходить из рук в руки, как вещь. Как человек, он имеет неотъемлемые человеческие права, полученные им от Бога при рождении, права, которых государство не может отнять у него. От признания человеческой лично-

 

 

— 9 —

 

сти у раба-негра Чаннинг переходит к перечислению всех зол и пороков, порождаемых рабством, исследует подробно пагубное влияние этого учреждения на самих рабовладельцев и в заключение предлагает ряд мер к постепенному освобождению негров. Сила логики, ясность доказательств, беспристрастие суждения даже о рабовладельцах и наконец пламенная любовь к человечеству, которая озаряет все сочинение своим ровным и теплым светом — таковы достоинства этого небольшого трактата, сильно повлиявшего на направление общественного мнения в Америке. Известно, что этим трактатом были вдохновлены знаменитые „Песни о Невольничестве" Лонгфелло. В посвящении этих стихотворений Чаннингу Лонгфелло прекрасно выяснил все великое значение его трактата:

 

Когда из книги мне звучал

Твой голос величаво, строго,

Я сердцем трепетным взывал:

Хвала тебе, служитель Бога!

Хвала! Твоя святая речь

Немолчно пусть звучит народу!

Твои слова — разящий меч

В священной битве за свободу.

Не прерывай свои грозный клич,

Покуда ложь закон для века,

Пока здесь цепь, клеймо и бич

Позорят званье человека.

(Перевод Михайлова).

 

Приветствие Лонгфелло было получено Чаннингом незадолго до его смерти. В своей прощальной проповеди великий боец за свободу негров коснулся главного пятна, позорившего Америку перед лицом других наций и заключил свою

 

 

— 10 —

 

речь трогательною молитвою о том, чтоб господству насилия и эгоизма был положен конец: „Да приидет Царство Твое, Господи, о нем же мы непрестанно молимся! Да просветит нашу душу Спаситель рода человеческого, который пролил кровь Свою за нас на кресте! Да примирит Он человека с человеком и небо с землей! Да приидет предсказанный век любви и добра, по котором истомились ваши души! Да снизойдет благословение Отца Небесного на слабые усилия детей Его попрать насилие и угнетение и водворить на земле свет и свободу!"

Деятельность Чаннинга оставила светлый плодотворный след в жизни Америки, и противники рабства заимствовали из его сочинений свои главные аргументы. К числу самых восторженных почитателей Чаннинга принадлежали г-жа Бичер-Стоу и Теодор Паркер. Первая из них прославилась на весь мир своим знаменитым романом „Хижина дяди Тома". Еще бывши девушкой, она имела случаи делать экскурсии в рабовладельческие штаты. Она познакомилась со многими неграми, часто беседовала с ними на плантациях, была не раз свидетельницей, как их продавали на рынках, отрывая детей от матери, разлучая жену с мужем. Живя в Цинциннати, на пути с юга в Канаду, она часто, сидя в своей комнате, слышала лай дрессированных собак, звуки выстрелов и отчаянные крики. То были крики и вопли беглых невольников, догоняемых и истязуемых своими владельцами. Когда в 1850 г. был издан закон о беглых невольниках (Fugitive slaves law), в силу которого негры, давно ушедшие от своих господ и жив-

 

 

— 11 —

 

шие самостоятельно, снова признавались их собственностью, а всякий, приютивший у себя беглого раба, подвергался строгой ответственности, г-жа Бичер-Стоу ответила на него своим романом, который заставил покраснеть рабовладельцев и сильно наклонил весы общественного мнения в пользу аболиционистов.

С законом о беглых рабах связан самый блестящий период общественного служения Паркера, но прежде чем перейти к изображению этой стороны его деятельности, нужно познакомить вас с его личностью.

Теодор Паркер родился в 1810 г. в Массачусетсе. Отец его, потомок переселившихся из Англии пуритан, был человек достойный и довольно образованный, мать его очень любила литературу. Дома Паркер получил очень тщательное воспитание, во многом напоминающее домашнее воспитание Паскаля. Подобно отцу Паскаля, отец Паркера главным образом заботился о том, чтобы развить в ребенке сознательное и критическое отношение к окружающему миру, ко всему, что он видел или читал. Не менее благотворно было влияние нравственное, ибо сами родители могли служить ребенку ежедневным нравственным примером. „Я никогда не слышал, — писал впоследствии Паркер, — чтобы мой отец или моя мать произнесли хоть одно слово против религии или в защиту суеверия. С самого раннего детства меня приучали прислушиваться к немолчно раздававшемуся в моем сердце голосу совести, любить правду и уважать человека, не обращая внимания на национальность и общественное положение".

 

 

— 12 —

 

Окончив местную школу и сам сделавшись учителем, Паркер быстро подготовился к университетскому экзамену и в 1830 г. поступил студентом в Гарвардскую коллегию в американском Кембридже. Здесь он поразил и товарищей и наставников своими необыкновенными способностями: двадцати-четырех лет отроду он уже знал десять языков. Первоначально он думал посвятить себя юридической карьере, которая с одной стороны привлекала его своей самостоятельностью и возможностью играть впоследствии политическую роль, а с другой — отталкивала тем, что ему в качестве адвоката приходилось бы отстаивать неправые дела.

В то время, как Паркер колебался и изнывал в муках сомнения, в Бостон прибыл Чаннинг, чтобы произнести несколько проповедей. Этот упоенный Богом человек имел самые возвышенные понятия о роли священника и проповедника в современном обществе. По словам Чаннинга, священник прежде всего должен обладать героизмом и возвышенным строем духа. Он должен до такой степени проникнуться нравственными идеалами, чтоб говорить о добродетели не с слащавой сентиментальностью, но с силою глубокого внутреннего убеждения; нужно также, чтоб душа его горела любовью к человеку и была проникнута верой в его способность совершенствоваться. Но главное, чего требовал Чаннинг от священника и проповедника, — это забвения себя и своих личных интересов во имя вечной истины. Для священника церковная кафедра должна быть алтарем, на котором он приносит свою личность Богу в жертву и Его правде.

 

 

— 13 —

 

С восторгом, затаив дыхание, юный Паркер слушал вдохновенные слова великого учителя и мысленно спрашивал себя: можешь ли ты хотя немного приблизиться к этому идеалу? И когда внутренний голос отвечал ему утвердительно, колебания его окончились, и он немедленно стал готовиться к духовной карьере. Решившись посвятить себя на служение Богу и Его правде, Паркер дал себе клятву никогда и не перед кем не спускать своего знамени, всегда прямо и открыто свидетельствовать истину, рискуя вызвать против себя не только недовольство, но даже преследование. Едва ли нужно говорить, что он всегда остался верен этой клятве.

По окончании курса наук на богословском факультете, Паркер получил место священника в West-Roxbury, возле Бостона. Здесь произошло его первое столкновение с общественным мнением. По своим религиозным убеждениям Паркер принадлежал к весьма распространенной в Америке секте унитариев, но кроме того он был последователем рационалистической, так называемой, тюбингенской школы, позволял себе критически относиться к тексту Св. Писания и даже осмеливался утверждать, что христианство есть историческое явление, что в самой Библии, наряду с истинами вечными есть истины относительные, объясняемые духом той эпохи и не вполне применимые к нашему времени. Мнения эти, высказываемые им с кафедры, вызвали целую бурю в среде духовенства. Его не задумались провозгласить атеистом. Жители Бостона стали относиться к нему как к зачумленному, избегали встречаться с ним на улицах и в омнибусах

 

 

— 14 —

 

и т. п. Один из известных проповедников Новой Англии специально приезжал в Бостон, чтобы убедить Паркера не вступать в неравную и бесплодную борьбу с общественным мнением. „Вспомните, — говорил он Паркеру, — что все древние философы склоняли пред ним свои головы, что сам Сократ велел принести жертву Эскулапу. Поверьте, что вы погибнете, не сделав ничего полезного". Но Паркер был не из тех людей, которых могли остановить подобный опасения. Не имея возможности излагать свои мнения с кафедры, он хотел издать их в форме книги, но не мог найти издателя.

Утомленный этой непосильной борьбой, Паркер отправился в 1843 г. отдохнуть душой в Европу. В конце сентября, после 25-дневного переезда он прибыл в Ливерпуль. Дорогой он не столько думал о предстоящем ему наслаждении — увидеть старый мир с его вековой цивилизацией, сколько о том, что ему надо делать при возвращении на родину. В своей записной книжке он написал следующие строки: „Подобно льву, разрывающему в пустыне дикого осла, и в общественной пустыне богатый всюду уничтожает бедного. Я должен стремиться к тому, чтобы слабый не был больше рабом сильного". В Ливерпуле гуманное сердце Паркера было сильно потрясено контрастом между богатством города, его великолепными зданиями и магазинами и множеством бедняков, бродивших по городу, напрасно ища себе работы. Пробыв несколько дней в Лондоне, Паркер отправился в Париж, где пропадал по целым дням, слушая лекции Кузена и Жюля Симона и осматривая достопримечательности города. Далее

 

 

— 15 —

 

через Лион и Марсель он прибыл в Италию и провел зиму, переезжая из Флоренции в Рим и Неаполь. Флоренция с ее чудесами искусств буквально очаровала его. Хотя Паркер внимательно изучал и восхищался памятниками древнего Рима, но самый город ему не понравился. И здесь его кольнул в сердце контраст между роскошью с одной стороны и бедностью и лохмотьями — с другой. „Этот город, — пишет он в своем дневнике, — обезглавивший некогда св. Павла, и теперь наверно распял бы самого Христа, если бы Он снова появился на земле". Несказанное великолепие папского служения нисколько не пленило Паркера; глядя на него, он думал о том, во что превратилось Евангелие.

Обратный путь Паркера лежал через Германию. В Гейдельберге он познакомился с двумя светилами тогдашней науки, Шлоссером и Гервинусом; в Тюбингене он посетил знаменитого историка еврейского народа Эвальда и славу тюбингенской богословской школы Баура. Посещение еврейского кладбища в Праге навело его на мысль о незаслуженной печальной судьбе евреев в Европе. В письме к друзьям встречаются по этому поводу следующие высоко-гуманные слова: „Здесь могилы знаменитых раввинов и добрых левитов. Я питаю врожденную симпатию к этому загадочному народу, угнетаемому столько поколений и все еще процветающему. Мне невольно приходит на мысль, сколько услуг оказал человечеству этот народ и как мы за это его отблагодарили" .

Странствуя по Европе, восхищаясь чудесами искусства и цивилизации, Паркер не упускал из

 

 

— 16 —

 

виду своей главной цели — служить родной земле. „В продолжение пяти месяцев, — пишет он в дневнике, — я имел довольно времени, чтобы обдумать мое положение. Я чувствую всю важность моей задачи и всю тяжесть лежащей на мне ответственности, но в то же время я чувствую, что должен итти вперед и вперед. Пока длится моя жизнь, я должен бороться с врагами истины, не зная покоя и отдыха; я очень благодарен за данную мне возможность отдохнуть и собраться с силами, но дело зовет меня!" В начале сентября 1844 г. Паркер был уже на пути в Америку. Он прибыл как нельзя более кстати. Во время его отсутствия произошел благотворный поворот общественного мнения в его пользу, и бостонская община избрала его своим проповедником. Паркер с благодарностью принял предложение и скоро с бостонской кафедры раздалось его могучее всепобеждающее слово.

Как проповедник, Паркер уступал многим в природном красноречии, но он превосходил всех силой внутреннего убеждения, придававшей его речи вдохновенный характер. Друг Паркера, знаменитый американский юморист Лоуэль, не раз слышавший его с кафедры, так описывает его манеру говорить: „Вот он стоит на кафедре, более похожий на коренастого земледельца, чем на проповедника. Манера его, если не совершенно неуклюжа, то во всяком случае лишена грации, но за то тяжеловатые периоды его речи бьют как удары топора по крепкому дубу. Вы забываете, кто говорит, и невольно прислушиваетесь к оратору, в проповеди которого блестящее красноречие Тэйлора соединяется с здравым смыслом

 

 

— 17 —

 

Латимера". Паркер имел громадный успех на кафедре; тысячи стекались слушать его, но эти тысячи не только не возбуждали в нем чувства гордости, но, наоборот, приводили его в смущение. „Толпа, — писал он другу, — всегда имеет в себе нечто подавляющее; при виде громадной аудитории я всегда чувствую себя таким маленьким. В самом деле, где у меня духовный хлеб, чтобы насытить всех алчущих истины? Я не более как бедняк, у которого всего пять хлебов и две рыбы на несколько тысяч человек".

Время выступления Паркера на проповедь было весьма тяжелое время для друзей свободы. Рабовладельцы торжествовали по всей линии. Они имели большинство на выборах и проводили в президенты своих кандидатов; они имели большинство в конгрессе и проводили какие угодно законы; они запугивали своих противников насилием и угрозами: Гаррисон едва спасся от смерти, сенатор Сомнер был жестоко избит двумя негодяями за речь против рабства, они сжигали типографии аболиционистов и разгоняли наборщиков, а в 1850 г. им удалось провести в конгрессе жестокий закон о беглых рабах, в силу которого тысячи негров, живших много лет на воле и достигших значительного материального благосостояния, снова попадали в рабство к своим прежним владельцам. Поселившись в Бостоне, Паркер по мере сил противодействовал злу. Он сделался грозным обличителем плантаторов; он устраивал митинги, на которых громил жестоких рабовладельцев и мастерски опровергал их софизмы; он основал комитет для вспомощество-

 

 

— 18 —

 

вания беглым невольникам, укрывал их у себя, помогал им перебираться в Канаду.

Деятельность Паркера в Бостоне была полна драматических эпизодов, которые следует рассказать. В октябре 1850 г. Паркер приютил у себя чету невольников, бежавших с юга, и объявил властям, что их отнимут у него разве с жизнью. Он вооружился и стал поджидать появления рабовладельческих агентов, так называемых kidnapper’ов, которые охотились за беглыми невольниками и получали за каждого пойманного негра десять долларов. В виду необыкновенной популярности Паркера в Бостоне, агенты не дерзнули арестовать беглецов силой, и Паркеру удалось переправить их в Европу. Но удача не спасла его от ответственности, и поведение его было осуждено собранием бостонского духовенства. В свое оправдание Паркер произнес глубоко прочувствованную речь, из которой я приведу отрывок.

Отвечая на обвинение в укрывательстве бежавшей четы негров, Паркер сказал: „Да, это правда. Я действительно укрыл в своем доме двух беглых невольников. Это венец моего апостольства и благословенное право моего священства, ибо я считаю своей обязанностью позаботиться как о спасении душ моих прихожан, так и об их личной безопасности. Я вынужден был дать им убежище в моем доме, чтобы спасти их от ловцов людей. Да, правда и то, что я должен был вооружиться и день и ночь охранять двери моего дома. Когда я готовился к сегодняшней проповеди, у меня на столе лежал заряженный пистолет, а в двух шагах от меня стояла моя

 

 

— 19 —

 

обнаженная сабля. Я сознаюсь, что я поступил так в Бостоне в половине XIX века, вынужденный необходимостью защищать моих прихожан, которых хотели предать муке, худшей чем самая смерть. Вы знаете хорошо, что я человек мирный и что нужны были очень сильные мотивы, чтобы заставить меня проливать человеческую кровь. Но я родился в маленьком городке, где началась война за нашу независимость. Предки мои принесли себя в жертву за святые права человечества. Кровь их течет в моих жилах. И после этого вы хотите, чтобы я запер мою дверь беззащитным и несчастным? Братья мои, я не боюсь людей. Я мало интересуюсь их уважением и их ненавистью. Может статься, что меня принудят нарушить человеческие законы, но я никогда не осмелюсь нарушить вечный закон Бога. Вы меня часто обвиняли в неверии. Я признаю, что мои взгляды на религию не сходятся с вашими, но есть один пункт, где я всегда останусь глубоко верующим. Я верю в Бога Предвечного Отца, как белой, так и черной расы. Будь, что будет, но закона братолюбия я никогда не нарушу".

Бывали случаи, когда Паркеру требовалось еще более героизма. Когда Соединенные Штаты объявили войну Мексике, Паркер жестоко обличал инициаторов этой войны, а самую войну называл несправедливой и бесчестной, ибо она была затеяна в интересах рабовладельческой партии. На одном митинге в Бостоне, где Паркер громил эту войну с свойственной ему силой, неожиданно вошло в залу несколько десятков волонтеров, только-что возвратившихся с театра войны и гордых своими победами. Паркер не смутился и смело продол-

 

 

— 20 —

 

жал свои обличения. Тогда в зале послышались голоса: „Вон его! Убейте его!" (Turn him out! Kill him!) сопровождаемые шумом заряжаемых ружей. „Вы желаете, чтоб я ушел, — сказал он своим энергическим голосом, обращаясь к волонтерам, — но этого не будет! Я здесь на своем посту и на все ваши угрозы убить меня заявляю, что я уйду отсюда один, без оружия, и что ни один волос не упадет с головы моей". Пристыженные буяны умолкли, а Паркер, не торопясь, докончил свою речь и ушел домой, сопровождаемый своими восторженными слушателями. Человек, одаренный такою силою духа, должен был иметь громадное влияние, но он пользовался этим влиянием только во имя подвигов христианской любви. Однажды ему стоило только мигнуть и толпа мгновенно выломала дверь тюрьмы и извлекла оттуда убежавшего негра. По этому поводу Паркер писал в своем дневнике, что это самое благородное дело, которое сделал Бостон в последние сто лет.

Но случалось Паркеру не раз переживать минуты разочарования и скорби, когда все его усилия были тщетны. В том же 1851 г. в силу закона о беглых рабах один бежавший негр был захвачен на улицах Бостона. Наэлектризованная Паркером чернь бросилась было вырывать его из рук агентов, но полиция была предупреждена и разогнала толпу. Случай этот подал повод к одной из лучших проповедей Паркера, где он дал полный исход охватившему его чувству негодования. Из этой речи я приведу весьма характерный отрывок:

„Из мрачных темниц рабства этот человек ушел к нам в Массачусетс. За ним не было

 

 

— 21 —

 

других провинностей, кроме любви к свободе. Он пришел к нам, как чужеземец, просящий гостеприимства, а мы его гостеприимно засадили в тюрьму. Он был голоден — Бостон дал ему паек, предназначаемый для преступников; он чувствовал жажду — Бостон напоил его оцтом и желчью; он был наг — Бостон вместо одежды надел на него цепи. Сидя в тюрьме, больной, он попросил религиозного утешения — Бостон послал ему вместо священника полицейского комиссара. Во имя нашего Бога он просил крещения свободой: мы его окрестили в рабство. При этом Бостон был крестным отцом, а церковь Новой Англии сказала ему: „Отныне твое имя — раб. Я крещу тебя во имя нашей американской Троицы: золотого червонца, серебряного доллара и медной копейки".

Но нигде красноречие Паркера не достигает такой поразительной силы, как в его речи против знаменитого оратора Даниэля Вебстера, который, выставив свою кандидатуру на пост президента, искал поддержки юга и провел в конгрессе закон о выдаче беглых рабов. На аргументы аболиционистов Вебстер отвечал обстоятельно и победоносно, чем привел в восторг плантаторов. Доказательства его сводились к тому, что всякий закон должен быть исполняем в силу одного того, что он закон, как бы нам ни было тяжело исполнять его. По мнению Вебстера, нет никакой заслуги исполнять то, что нам нравится; обязанность гражданина состоит в том, чтоб побеждать в себе предрассудки и личные чувства и честно исполнять обязательства, налагаемые конституцией, тем более, что закон Божий никогда

 

 

— 22 —

 

не предписывал ослушания законам человеческим. Против этой-то речи Вебстера Паркер обрушился со всей силой своей логики и своей уничтожающей иронии. Он иронически спрашивал Вебстера, в чем состоял долг Даниила, в том ли, чтобы исполнить закон Дария, запрещавший молиться истинному Богу, или же в том, чтоб исповедовать Его, как это делали позднее апостолы, нарушая этим повеление иудейского синедриона. „Я еще припомню мистеру Вебстеру, — продолжал Паркер, — один случай, когда закон требовал одного, а совесть совершенно другого. Вот текст этого замечательного закона: первосвященник и фарисеи требуют, чтобы всякий, кому известно местопребывание Иисуса Назарея, довел бы об этом до сведения властей, чтобы они могли немедленно арестовать его. Итак, по-вашему гражданский долг учеников Иисуса Христа состоял в том, чтобы выдать своего Учителя. Среди них были слабые люди, которые оставили все, чтобы итти за ним, были женщины, как Марфа и Мария, которые помогали Учителю из своих незначительных средств, которые умывали ноги Его своими слезами и утирали своими волосами. Но так как они делали это охотно, так как это доставляло им удовольствие, то с их стороны тут не было никакой заслуги. Но среди учеников Иисуса Христа нашелся один сильный и проникнутый чувством гражданского долга человек, который донес на Учителя римскому центуриону. Он тоже любил Иисуса Христа, но он имел настолько силы духа, чтобы подавить это чувство, чего не могли сделать такие слабые люди, как Иоанн, Мария. И при всем том — странное дело! — Иуда Искариот пользуется

 

 

— 23 —

 

у нас дурной репутацией: его называют сыном погибели, а в Евангелии сказано, что дьявол вселился в него и внушил ему гнусный замысел. Но, впрочем, все мы жестоко ошибаемся. По мнению наших республиканских политиков, Иуда только честно исполнил свои конституционные обязательства. Он поступил так потому, что закон обязывал его выдать Учителя. Он взял за это 30 сребренников, по-нашему 15 долларов; мне кажется, что наш янки сделал бы это за 10. Эта плата была им вполне заслужена. А между тем не только христиане, но даже фарисеи не захотели осквернить храм свой ценою этой крови. А все-таки по-моему мы сильно ошибаемся, называя Иуду Искариота предателем. Какой он предатель? Он — патриот; он сумел победить свои предрассудки; он нашел в себе силу совершить то, что ему было неприятно, он поддержал закон и конституцию, он спас единство союза. Слава ему!"

Паркер может быть назван величайшим и типичнейшим представителем американского проповедного слова. Только при той безграничной свободе проповеди, которая существует в протестантской Америке, можно было произносить проповеди, в которых оратор, стоя на возвышенной религиозно—нравственной точке зрения, мог призывать к своему суду все власти, все авторитеты, касаться и вечных истин религии, и жгучих вопросов современной политики, становиться поочередно моралистом, сатириком и поэтом, от молитвы переходить к памфлету, от поучения к картине нравов и при этом не упускать из виду служить высоким целям человеколюбия и свободы.

Занятия по пастве, участие в благотворитель-

 

 

— 24 —

 

ных обществах, разъезды по провинции, сопровождавшиеся чтением лекций и речей (были годы, когда Паркер произносил от 80 до 100 речей), наконец, напряженная нервная деятельность в комитете по переселению негров с ее бесчисленными неприятностями, образчики которых были приведены выше, — все это должно было действовать разрушающим образом на по-видимому крепкий организм Паркера. Не имея пятидесяти лет, он уже выглядел совершенным стариком. Вскоре не замедлили появиться угрожающие признаки чахотки. 7 января 1859 года, когда Паркер всходил на кафедру, с ним сделался первый припадок кровохаркания. Испуганные этим зловещим предзнаменованием, друзья убедили его взять у своей паствы годичный отпуск и провести несколько месяцев на юге, на Антильских островах. Из С.-Круа он написал своим прихожанам обширное и трогательное послание, в котором рассказал историю своего пастырского служения. Послание это, имеющее характер автобиографии, служит важнейшим источником для биографии Паркера.

По прибытии в С.-Круа Паркер узнал, что в этом городе существует целая колония освобожденных негров. Он немедленно отправился туда и вынес отрадное впечатление от посещения этой колонии, благосостояние которой могло служить блестящим фактическим опровержением американского предрассудка, что негры, предоставленные самим себе, не в состоянии достигнуть ни свободы, ни благосостояния.

Здоровье Паркера поправлялось быстро; ему казалось, что с каждым глотком теплого и влаж-

 

 

— 25 —

 

ного воздуха восстановлялись его силы. Обрадованные таким быстрым подъемом духа и физических сил, американские врачи отправили Паркера для окончательного излечения в Европу.

Ранней осенью 1859 года Паркер отплыл в старый мир. Он посетил Англию, Францию и провел шесть недель во Французской Швейцарии, у подножья Юры. Здесь он встретил целый кружок интеллигентных иностранцев, в обществе которых и проводил время. Профессор Десор рассказывает, что этот кружок задумал издать нечто в роде альманаха, для которого Паркер написал остроумную шутку: „Мысли шмеля о плане устройства вселенной". Это едкая сатира на педантический способ рассуждения ученых обществ, обсуждающих устройство вселенной с точки зрения человека, воображающего себя царем природы и посрамляемого в своем высокомерии рассуждениями шмеля, который в сущности имеет такое же право надеяться, что его потребности и взгляды будут приняты в соображение Творцом вселенной. К этому альманаху приложен тогдашний портрет Паркера. Величавое, до времени состарившееся, окаймленное седою бородою лицо, на котором болезнь, труд и горе оставили свои неизгладимые следы, высокое голое чело и тонкая, несколько ироническая улыбка — таким выглядит на этом портрете Паркер. Живя в Швейцарии, Паркер снова почувствовал большое облегчение и значительный прилив сил. Однажды он в присутствии своих товарищей по пансиону срубил большую сосну и не почувствовал при этом особенного утомления. Но этот прилив сил был только иллюзией. Через не-

 

 

— 26 —

 

сколько дней он отправился в Рим, чтоб поработать в Ватиканской библиотеке, но силы ему изменили, и он большею частью должен был оставаться дома.

В Риме Паркер получил печальное известие, которое еще более его подкосило. Ему писали, что его друг, аболиционист, капитан Джон Броун, задумавший произвести вооруженное восстание негров в Виргинии, потерпел неудачу, был ранен, взят в плен и присужден к смертной казни. Дело Броуна сильно взволновало общественное мнение не только Америки, но и Европы. По этому поводу величайший поэт Франции Виктор Гюго написал свое знаменитое послание к американскому народу, из которого я позволяю себе привести отрывок. Заявив в самом начале, что даже с политической точки зрения убийство Броуна было бы непоправимой ошибкой, Виктор Гюго продолжает: „Я не больше как ничтожный атом, но во мне, как и во всякой человеческой душе, живы все чувства, составляющие то, что мы называем совестью, и потому я со слезами преклоняю колена пред великим лучезарным знаменем Нового Света и с глубоким сыновним почтением умоляю славную американскую республику, родную сестру Французской, не нарушать всемирного нравственного закона, спасти Джона Броуна, низвергнуть угрожающий ему позорный эшафот и не дозволять, чтобы на глазах ее, почти по ее воле, совершилось то, что превзошло бы своим ужасом первое братоубийство на земле. Да, пусть будет известно Америке, пусть она поглубже вдумается в это: есть нечто более ужасное, чем даже Каин, убивающий Авеля: это — Вашингтон, убивающий Спартака!"

 

 

— 27 —

 

Но все было напрасно. Рабовладельческие судьи в Виргинии были глухи ко всем увещаниям, ко всем мольбам. Все, чего можно было добиться от них, — это отсрочки казни до 16 декабря 1859 г. Горько оплакивая предстоящую смерть Броуна, Паркер утешал себя мыслью, что эта смерть не будет бесплодна для дела свободы. „Я уверен, — писал он своему другу Джонсону, — что Броун умрет как святой и мученик. Но от того, что Виргиния повесит Броуна, человечество не погибнет. Великие хартии свободы всегда пишутся кровью, и нашей демократии тоже предстоит переплыть это Красное море, в котором захлебнутся многие фараоны". Слова эти оказались пророческими: не более как через четыре года после смерти Паркера вспыхнула кровопролитная война между северными и южными штатами, которая окончилась победою северян и освобождением негров на всей американской территории.

В Риме Паркер оставался недолго. Происшедшее в конце декабря столкновение с папской полицией до того расстроило Паркера, что он просил жену увезти его из Рима на какой-нибудь клочок земли, где можно было бы умереть спокойно. Его перевезли во Флоренцию, где он в скором времени и умер (10 мая 1860 г.), не успев дожить до пятидесяти лет. Паркер угас с спокойной ясностью мудреца и сожалел только о том, что не успел сделать всего, что мог. „Вы видите, — говорил он окружающим, — что я не боюсь смерти, но я желал бы пожить еще несколько времени, чтоб окончить начатые труды. Мне были даны от Бога очень большие способ-

 

 

— 28 —

 

ности, но я исчерпал их разве только наполовину". Бостон трогательно оплакивал его потерю.

В продолжение нескольких лет жители Бостона не хотели приглашать никого на оставленную им кафедру проповедника, и долгое время после смерти Паркера друзья его — Гаррисон, Вендель-Филиппс, Эмерсон и др. — собирались, как и прежде, по воскресеньям в его квартире, чтоб обмениваться мыслями по поводу тех вечных вопросов, которые занимали Паркера при жизни. Чтоб составить себе правильное понятие об общественном значении писателя, мало оценить его талант, ум и художественный стиль, нужно прежде всего определить сферу его созерцания, границы его умственного горизонта. Чем эта сфера шире, чем больше общественных вопросов она захватывает, тем обширнее и могущественнее влияние писателя на современное ему общество. Если приложить этот критериум к литературной деятельности Паркера, то окажется, что в самой Америке найдется очень мало писателей, которые в своих литературных работах захватывали бы вполне столько важных нравственных и общественных вопросов. В основе деятельности Паркера, как проповедника и моралиста, лежали две идеи — вера в добрые источники человеческой природы и вера в их бесконечное совершенствование под влиянием христианства. Паркер был глубоко убежден, что если извлечь из христианства элементы любви, сострадания и нравственного совершенства и приложить их к общественным явлениям, то для человечества настанет вечная весна счастья и свободы. Проработав всю свою жизнь на пользу науки, Александр Гумбольд в

 

 

— 29 —

 

своих мемуарах с глубокою тоскою вопрошает: О, если бы мы, по крайней мере, знали, зачем мы пришли в этот мир? (Wüssten wir nur wenigstens, warum wir auf dieser Welt sind?) Подобный вопрос, вполне понятный со стороны ученого, прожившего всю свою жизнь в сфере теоретического мышления, никогда не мог быть предложен себе ни Чаннингом, ни Паркером, но если бы кто-нибудь предложил его им, ни тот, ни другой не затруднились бы ответить: „Мы здесь затем, — сказали бы они оба в один голос, — чтобы сделать других и сделаться самим лучше и счастливее". Высшая награда для людей подобного закала здесь на земле состоит в том, что они не знают разочарования в людях, ни горького раздумья над жизнью вообще. В противоположность общепринятому мнению, жизненный кубок кажется им тем слаще, чем они ближе к концу. Не даром Чаннинг незадолго до своей смерти (а он умер 62 лет) писал, что только теперь он познал всю сладость жизни, ибо под конец ее он научился находить прекрасное там, где не замечал прежде. Нечто подобное говорит о себе Паркер в своей проповеди о вечной жизни: „Чем больше я живу, тем больше я люблю этот чудный мир, чем сильнее чувствую в каждом большом и малом предмете его Создателя".

Знакомый на опыте с изнанкой человеческой жизни, с подонками человеческого общества, Паркер не только не возненавидел людей, но еще более уверовал в присущие им добрые инстинкты. В ответ прихожанам, благодарившим его за поучения, оказавшие на них, по их словам, столь благотворное нравственное влияние, Паркер в свое

 

 

— 30 —

 

послании из С.-Круа между прочим пишет, что жизнь многих из них была поучительна для него самого. „Достаточно, если я скажу, что среди вас я встретил несколько мужчин и несколько женщин самого скромного общественного положения, которые своею жизнью прибавили новые черты к идеальному образу человеческого совершенства и даже в некоторых отношениях превзошли его". Нет ничего удивительного, что при таком взгляде на человеческую природу жизнь казалась Паркеру непрерывным чудом. „Земная и морская флора, — говорит он, — полна красот и тайн, исследованием которых занимается наука. Вселенная, заключающая их в себе, гораздо разнообразнее, загадочнее и привлекательнее для созерцающего духа, но космос человеческой жизни с его оригинальной флорой и фауной еще более привлекателен, и законы, им управляющее, вызывают еще большее мое удивление, чем математические законы, управляющее превращением внешнего мира. Космос материи кажется мне незначительным в сравнении с космосом бессмертного и вечно развивающегося духа. Изучение этого космоса представляет собою предмет моих восторгов и моего поучения. Вероятно, когда-нибудь появится гений, который, подобно Бэкону, даст нам Новый Органон человечества, определит его принципы, выведет его общую формулу, его небесную механику".

Литературная деятельность Паркера была очень разнообразна. Ум его отличался необыкновенной широтою и плодовитостью, а привычка к импровизации с избытком заменяла обработку слога и придавала его изложению особую оригинальность.

 

 

— 31 —

 

Сочинения Паркера в английском издании занимают собою 14 томов. Из них три посвящены богословским вопросам, один политике, один социологии, один истории Америки, два — борьбе с рабством, а остальные посвящены самым разнообразным вопросам и состоят из проповедей, речей, статей и рецензий. Оставляя в стороне богословские трактаты Паркера, я приведу несколько выдержек из его проповедей и мелких статей, который дадут вам понятие о миросозерцании Паркера и об особенностях его литературного таланта.

В проповедях Паркера мы встречаем удивительно редкое соединение пафоса и иронии, возвышенный полет мысли со свойственной американцу практичностью и здравым смыслом. Всеми этими качествами обладает его знаменитая проповедь о войне, сказанная в то время, когда Америка объявила войну Мексике.

Паркер отправляется от положения, что взгляд народа на войну стоит в тесной связи со ступенью развития его. У народов первобытных война считается делом почетным, одобряемым Богом; не даром Бог древних евреев называется воином, вождем народных сил, который страшно карает врагов своих. Христианство, внесшее в мир любовь и всепрощение, может относиться к войне только отрицательно. Если война справедлива, то христианство есть обман и ложь; если же справедливо христианство, тогда война есть вещь несправедливая, ложь и обман. Всякая наступательная война есть отрицание христианства, оскорбление вечного божественного закона любви. Вычислив статистическими цифрами, во сколько обой-

 

 

— 32 —

 

дется народу начавшаяся война из-за Техаса, Паркер продолжает: „Впрочем, потеря собственности ничтожна в сравнении с потерей многих тысяч жизней. Человеческая жизнь есть нечто священное. Пройдитесь по отдаленным зауколкам Бостона, заговорите с самым несчастным и грязным оборванцем и вы убедитесь, что и он кому-нибудь люб и дорог; он чей-нибудь брат, муж или сын. Человеческое сердце трепетало раньше, чем он родился; его мать, нежно прижимая его к своей груди, обливала его своими слезами, молилась за него. Его жизнь, может быть, не имеет никакого значения для сильных этого мира, потому что у него нет ни гербов, ни ливрейных лакеев, но не нужно забывать, что и он, подобно власть имеющим, ведет свое происхождение от первого человека. Бог создал его и его бессмертную душу, как создал мир и послал на землю Христа, чтоб искупить его! Какой же грех после этого проливать без пользы кровь его! В начавшейся теперь войне вы посылаете на убой 50,000 человек, и столько же по всей вероятности вышлет противная сторона. Эти 100,000 принадлежат к различным народностям; у них нет вражды между собою; земля достаточно просторна для тех и других; никто из них не заслоняет солнца друг другу, а между тем каждый из сил выбивается, чтоб уничтожить противника. Пушки бросают свои ядра и картечи, мортиры — свои бомбы, свистят ружейные пули, работают копья и сабли, а все павшие растаптываются железными подковами лошадей. Из оставшихся же в живых многие явятся домой калеками: кто без руки, кто без ноги, кто без глаза, кто искалечен так, что его

 

 

— 33 —

 

не узнает и родная мать. Сочтите сиротские дома в Германии и Голландии, посетите гриничский госпиталь или дом инвалидов в Париже и вы увидите, во сколько обошлась человечеству военная слава Наполеона и Веллингтона. Но будем справедливы и к войне; каждому нужно воздать должное. Есть целый класс людей, которым война доставляет выгоду. Это все поставщики припасов и владельцы пароходов, которые их нанимают воюющим сторонам по 600 долларов в день. Этот класс людей радуется каждой войне. Пусть опустошенная страна обнищает, за то они наживутся. Есть еще один класс, которому она служит на пользу, на славу и даже делает их предметами воспевания. Я недавно прочел в газетах, что герцог Веллингтон получил за свои боевые заслуги 5,400,000 долларов и кроме того 40,000 долларов ежегодной пенсии".

Описывая последствия войны, Паркер подробно останавливался на том пагубном влиянии, которое имеет война на общественную нравственность. „Где война, — говорит он, — там прекращается действие нравственного закона, хитрость и сила являются единственными вождями людей. Битва при Йорк-Тауне была, как известно, выиграна посредством обмана, хотя бы этот обман был совершен самим Вашингтоном. Впрочем, в качестве солдата он только исполнял свой долг. На войне государство обучает людей лгать, воровать, убивать. Оно призывает волонтеров, которые с его позволения были простыми разбойниками, а теперь эти разбойники с своего собственного позволения становятся волонтерами. Солдатская школа обыкновенно делает людей неспо-

 

 

 

— 34 —

 

собными для мирной жизни граждан. Возвратившиеся из похода солдаты нередко становятся язвой своего родного села и позором для матерей, их родивших. Бывают, впрочем, случаи, когда война может быть оправдана даже с точки зрения религии *); это — война оборонительная, когда человек сражается за собственный очаг, за жену, детей, за все что для него дороже жизни, за неотъемлемые человеческие права, за то, что все люди свободны и равны между собою. Как я ни ненавижу войну вообще, но таких людей я могу только уважать, ибо идея свободы и равенства стоить того чтоб пролить за нее кровь".

Совершенно другим характером отличается проповедь Паркера о бессмертии души. Известно, что этот вопрос нередко переходил из области теологии в область этики и метафизики. Еще в конце XVIII века Руссо и Кант выводили необходимость веры в будущую жизнь из присущего человеку чувства справедливости. Чувство это требует, чтобы добродетель была награждена, а порок наказан, а так как этого зачастую не бывает в здешнем мире, то необходимо допустить существование другой жизни, где восстановится нарушенная гармония между добродетелью и наградой, пороком и наказанием, и принцип справедливости получит, таким образом, свое полное удовлетворение. Доказательство бессмертия души, высказанное Гёте в его разговорах с Эккерманом, имеет

―――――

*) Паркер заблуждался, говоря так, потому что все великие религии мира (исключая ислама) были против всякого насилия, как наступательного, так и оборонительного, против всяких войн, каковы бы они ни были. Изд.

 

 

— 35 —

 

метафизический характер и основывается на присущей всякой силе идее деятельности: „Если я, — говорит Гёте, — действовал неутомимо до конца дней моих, то природа должна мне дать другую форму существования, когда моя человеческая форма разложится и не будет больше в состоянии удержать в себе моего духа". Перечислив в первой половине все известные ему доказательства бессмертия души, Паркер переносит вопрос на всем понятную почву человеческого сердца:

„Бывают времена, когда мы совсем не думаем о бессмертии души. В счастливый и светлый период жизни мы довольствуемся ощущаемым нами счастьем. Но приходит день, когда это счастье оказывается недостаточным, а наступившее горе невыносимым. Когда смерть внезапно похищает у вас жену, отца, ребенка, друга — жизнь перестает удовлетворять нас. Я спрашиваю самого холодного, самого скептического из вас: неужели при потере любимого существа жизнь будет ему казаться такою, как казалась прежде? Неужели он не будет простирать руки к небу и умолять о бессмертии? Когда я встречаю в праздничный день на улице много народа, я не только не думаю о вечной жизни, даже о своей собственной. Но когда на моих глазах опускается окоченелый труп в немую, неумолимую могилу, я чувствую, что этим не может все кончиться, что для человека настанет другая жизнь. Земля, наполняющая могилу, дерн, ее покрывающий, — ведь не мой брат. Глядя на него, я еще живее чувствую свое бессмертие. Через могилу я гляжу в небо. Но бывают еще худшие минуты, горькие как смерть, которые медленным ядом отравляют душу, минуты, в которые самая

 

 

— 36 —

 

жизнь кажется человеку напрасной и бесцельной, а свои собственные добрые дела суетными и ничтожными. Несмотря на это, человек чувствует, что в его сердце горит бессмертное пламя, — душа борется с земной оболочкой и рвется к небу. Надежда на вечную жизнь, вера в будущее торжество правды и лежащую пред нами стезю бесконечного прогресса радует неутешное сердце. В такие минуты небесный свет прорезывает мглу испытаний, греха и скорби, а окрашенные в пурпур облака на востоке возвещают приближение небесной утренней зари; лицо наше озаряется ее светом, и печаль наша исчезает раньше, чем мы успеем предчувствовать ее. Мысль, что слабые и бедные рабы получают восстановление своих прав, сообщает нам новую энергию и заставляет нас отстаивать их права здесь на земле. Великим утешением преисполняется душа наша, когда в ней поселяется твердая надежда на бессмертие, но еще важнее, когда мы предвосхищаем время и уже здесь на земле приобщаемся к вечной жизни. Это может быть достигнуто всяким человеком. Радости неба начинаются для нас с той минуты, когда мы начинаем исполнять долг, приближающий нас к ним. Справедливость, мудрость, религия и любовь — вот то, что ожидает нас на небе; достижение их здесь — это высшее благо нашей жизни".

Хотя любвеобильному сердцу Паркера были одинаково дороги и близки все его прихожане, но он отдавал больше своего времени тем, кто наиболее в нем нуждался, тем обездоленным судьбою, —

 

— 37 —

 

Чьи работают грубые руки,

Предоставив почтительно нам

Погружаться в искусства, науки,

Предаваться мечтам и страстям.

(Некрасов).

 

Он не только помогал беднякам материально, но он пытался поднять их человеческое достоинство торжественным признанием, что их скромная деятельность почтенна, что, трудясь в поте лица своего, они тем самым исполняют завет самого Бога. В числе мелких сочинений Паркера есть интересная статья, которую можно бы назвать апофеозом мускульного труда. Статья эта вдохновила английского проповедника Чарльза Кингсли, когда он открывал лондонскую всемирную выставку 1851 года своею прекрасною речью „О значении физического труда". Упомянув о предрассудке против этого труда, который у богатых людей считается чуть не позором, Паркер видит в этом предрассудке отголосок тех варварских времен, когда господа проводили свою жизнь в лени и праздности, а все домашние работы исполнялись рабами. По мнению Паркера, такой взгляд противоречит духу христианства, которое измеряет достоинство человека количеством услуг, оказанных им своим ближним. „Благороднейшая и величайшая душа, когда-либо существовавшая на земле, вышла не из рядов сытых и праздных людей, а из представителей труда и нищеты".

По меткости характеристики, тонкости психологического анализа весьма интересна проповедь Паркера против современного ему фарисейства. Сделав характеристику фарисеев в эпоху И. Христа, Паркер продолжает:

 

 

— 38 —

 

„Этот род людей не вымер и в наше время. Они так же многочисленны, как и во времена И. Христа, и так же плохи. И теперь, как и тогда, они предпочитают похвалу людей похвале от Бога. Им приятнее с меньшими издержками казаться добрыми, нежели на самом деле быть ими. Как в прежнее время они шли против Мессии, так и теперь они выступают против всякого прогресса. В каких пророков они не бросали каменьями? Они воздвигают посмертные памятники тем реформаторам, которых при жизни наверно привели бы к эшафоту. Фарисеи встречаются во всех слоях общества, во всех общественных положениях: и среди консерваторов, и среди радикалов, и среди богатых, и среди бедняков. Хотя они по природе своей всегда одинаковы, но все-таки их можно разделить на несколько классов: фарисеи домашнего очага, фарисеи прессы, церковные фарисеи и т. д. Фарисей домашнего очага — это такой человек, который, по-видимому, имеет в виду благосостояние и удовлетворение своего семейства, жены, детей, и который на самом деле думает только о себе. Он заставляет своих слуг много работать, но это для того, чтоб они не приучались к лени; он кормит их плохо из опасения, чтобы они не приучались к излишествам. Все, что он ни делает, — все это в интересах других. Если он муж, то он распространяется о жертвах, которые он приносит своей жене; если отец — то своим детям. Этот род фарисеев самый редкий, ибо обыкновенно люди дома сбрасывают с себя личину и являются в своем настоящем свете. Гораздо многочисленнее фарисеи прессы. Фарисей прессы — это вылощенный

 

— 39 —

 

господин, издающий газету. Он больше всего хлопочет о том, чтоб не сказать слова, которое могло бы оскорбить нежный слух своего кружка. Он держит нос по ветру, идет по пятам общественного мнения и иногда пускается в предсказания, но весьма общего свойства, так что их можно истолковать и в ту и в другую сторону. Статьи его в этом случае своим двойным смыслом напоминают известное изречение оракула лидийскому царю Крезу: если он перейдет через реку Галис, то разрушит большое государство, но чье государство, свое или персидское, об этом оракул благоразумно умолчал. Если фарисею-журналисту нужно подорвать чью-либо репутацию или уронить в общественном мнении какое-либо почтенное учреждение, то он помещает злую статейку за подписью „сообщено" и сопровождает ее редакционной заметкой, что в своей газете он дает простор всяким мнениям. Если какой-нибудь неизвестный ученый, не принадлежащий к его кружку, присылает ему статью, то последняя отвергается с примечанием редактора, что „надо остерегаться опасных людей". Самый ненавистный сонм фарисеев — это фарисеи-проповедники, которые обладают пороками всех предыдущих типов фарисеев и занимают такое возвышенное положение, в котором всякое, даже самое маленькое, пятно кажется позорным. Главный грех фарисея-проповедника состоит в том, что он предпочитает форму содержанию и придерживается формы, когда она прикрывает собою уже давно испарившееся содержание. Фарисеи этого рода верят больше в букву, чем в дух. Кто в их присутствии будет указывать на противо-

 

 

— 40 —

 

речия в книге Царств, того они не замедлят прославить атеистом".

Если в приведенных отрывках Паркер является тонким наблюдателем человеческой природы, то есть проповеди, в которых он является истинным художником. Говорят, что Паркер мог плакать от умиления, если слышал о каком-нибудь подвиге гуманности и великодушия. Таким умиленным чувством проникнута его проповедь о старости (Of old age), где он делает характеристику известной всему Бостону благотворительницы мисс Кайндли. По художественным достоинствам эту характеристику можно смело поставить рядом с любым отрывком из „Стихотворений в прозе" Тургенева.

„Мисс Кайндли — всеобщая бабушка; ее очень любят дети; 60 лет тому назад она одевала их бабушек к венцу, она помогала дедушке этого мальчика окончить университет, а отцу этого человека стать на ноги и разбогатеть. Теперь она стара, очень стара. Дети, снующие вокруг нее, не верят, что было время, когда она была такая же маленькая, как они, что у ней была мама, которая целовала ее алый ротик. Когда мисс Кайндли является куда-нибудь на праздник Рождества, ее появление сопровождается массой подарков и игрушек. Теперь полдень; она сидит одна, она погружена в размышления; она говорит сама с собой. Вот она подходит к комоду и вынимает из ящика книгу с золотыми застежками. Позолота потемнела, переплет выцвел. Она раскрывает книгу и находит на первом белом листе свое имя Агнеса, а внизу год и число. Итак, сегодня ровно 68 лет, как она сделала эту надпись

 

 

— 41 —

 

своею, по-видимому, дрожавшей рукой. Уж очень, очень обветшала эта милая старая Библия. Она раскрывается на 14-й гл. Евангелия от Иоанна, и мисс Кайндли читает: „Да не смущается сердце ваше, — веруйте в Меня!" Она раскрывает книгу в другом месте и находит в ней бумажку с каким-то порошком; можно догадаться, что это цветок, превратившийся в пыль. Рука ее дрожит и слезы невольно катятся из глаз. Одна слезинка падает на порошок, и он мгновенно превращается: это уже не порошок, это — роза свежая, благоуханная, усеянная брильянтами весенней росы. Да и сама бабушка преобразилась. Это не трясущая своей головой старушка, это — прекрасная Агнеса, такая, какой она была, когда ей минуло 18 лет. Прошло ровно 68 лет с тех пор, как природа праздновала свой великий праздник: пышно распустившиеся цветы благоухали, а птицы пели на все тоны гимны любви и счастья. Возле мисс Кайндли стоял ее жених, который поднес ей эту розу. Рука милого обнимала ее стройный стан, ее черные локоны ниспадали на плечи жениха. Она чувствовала его дыхание на своей зардевшейся щеке; их уста сблизились, их души слились в святом союзе бесконечной любви. Этот поцелуй любви был вместе с тем поцелуем разлуки, ибо жених должен быль уехать в далекие края. Они дали слово думать друг о друге, глядя на полярную звезду. На прощание она дала ему эту Библию. Он уехал и больше не вернулся. Видно, Бог призвал его к себе. Одна Библия вернулась к Агнесе; она положила в нее на память розу, символ и воспоминание их юной любви. Сегодня душа ее с ним, но придет час,

 

 

— 42 —

 

когда души их сольются как две капли росы на лепестке розы, и мрачная дряхлость земли заменится для них вечной юностью неба".

Когда пробегаешь мыслью разнообразную общественную или литературную деятельность Паркера, в душе сам собою складывается привлекательный и оригинальный нравственный облик этого истинного апостола гуманизма и свободы. Это была в полном смысле слова возвышенная, цельная и героическая натура, у которой слово никогда не расходилось с делом, которая ежедневно была готова жертвовать жизнью за свои убеждения. Путеводной звездой всей деятельности Паркера, как литературной, так и общественной, была идея нравственного совершенствования личности и тесно связанная с ней идея всемирного братства людей. Ни религиозным догматам, ни политическим учреждениям он не придавал большого значения; он ждал всего от нравственного подъема духа под влиянием христианского идеала: он был глубоко убежден, что на земле будет лучше, если мы сами сделаемся лучше. Это убеждение озаряло его жизненный путь. Оно утешало его даже тогда, когда он прислушивался к приближающимся шагам смерти. В предсмертном бреду ему казалось, что личность его раздвоилась, что в то время, как один Паркер умирает во Флоренции, двойник его живет в Америке и продолжает дело первого.

Так как одним из главных препятствий для осуществления любимой мечты о братстве людей были национальные предрассудки, то Паркер употребил все силы своей души на борьбу с ними. Борьба эта, присоединившая Паркера к фаланге светлых ратоборцев за священные права чело-

 

 

— 43 —

 

веческой личности, была его главным жизненным подвигом.

Паркер был вдохновенным проповедником того, что составляет сущность христианского идеала — любви и бесконечного нравственного совершенства. Многие из его идей либо забывались, либо отвергались, но идея грядущего пересоздания человечества не может быть отвергнута, ибо она есть логический результат прогресса.

При мысли о роли и значении личностей, подобных Паркеру, в истории человечества невольно приходит на мысль и напрашивается на сравнение факт, давно случившийся в Вера-Крусе и сообщаемый Паркером в послании к своим бостонским прихожанам. Во время войны Англии с Францией, мимо Вера-Круса проходил поздно ночью английский военный корабль. Подойдя к городу, он заметил громадную черную массу, которую капитан и матросы приняли за неприятельский корабль. Англичане окликнули черную массу, но не получили от нее никакого ответа. Озадаченный этим загадочным молчанием и боясь засады, капитан велел пустить в черную массу ядро, но и на этот раз она не удостоила англичан ответом. Тогда он велел бомбардировать корабль-призрак. Бомбардировка длилась всю ночь; ядра свистали, бомбы разрывались, но черная масса оставалась по-прежнему безмолвна и неподвижна. Так продолжалось до утра, когда англичане увидали, как бессильны и бесплодны были их выстрелы, ибо они были направлены в гранитную скалу. И в области нравственности есть такие же крепкие, как скала, истины, о которые рано или поздно разобьется эгоизм и непонимание людей.

 

 

— 44 —

 

Блеснет луч солнца, и люди увидят, что их усилия исказить вечную истину были напрасны, что она по-прежнему стоит неподвижно и не боится никаких нападений. Вдохновенным глашатаем этой вечной истины, возвышающейся подобно скале из волн житейского моря, и был Теодор Паркер. Он был провозвестником того желанного времени, давно уже призываемого друзьями человечества, когда исчезнут национальные предрассудки и расовые антипатии и когда люди увидят друг в друге братьев. Будучи глубоко убежден в конечном наступлении этой счастливой поры, он утешал унывающих словами, которыми я позволяю себе заключить настоящую беседу: „битва за истину, как бы она ни казалась нам безнадежной, в конце концов будет выиграна".

 

К о н е ц .

 

 

 

Date: 3 октября 2013

Изд: Стороженко Николай Ильич. «Апостол гуманности и свободы Теодор Паркер». Серия «Замечательные мыслители древнего и нового мира». М., «Посредник», 1900.

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)