Ромен Роллан о Г. Ф. Николаи

из сборника "Предтечи"

 

 

XXIII. ВЕЛИКИЙ ЕВРОПЕЕЦ: Г. Ф. НИКОЛАИ *

 

* Доктор медицины Г. Ф. Николаи, приват-доцент по кафедре физиоло­гии в берлинском университете. Автор книги: «Die Biologie des Krieges, Betrachtungen eines deutschen Naturforschers» (Биология войны, размышления немецкого натуралиста). I том, Institut Orell-Füssli, Zürich, 1917.

Это первое издание, не просмотренное автором, является неполным и содержит ряд ошибок. Второе издание, просмотренное Г. Ф. Николаи, появилось как «erste Original-Ausgabe» в Цюрихе в 1919 году, в двух томах с предисловием Романа Роллана.

 

I

 

Война заставила искусство и науку пасть на колени. Первое превратилось в ее льстеца, а вторая — в ее прислужницу. Лишь очень немногие умы устояли перед ней. В области искусств рас­цвело на кровавой почве несколько мрачных произведений — французских и немецких. В области науки наиболее заметным произведением из вышедших за эти три преступных года явля­ется книга свободного немецкого мыслителя Г. Ф. Николаи. Я дам здесь краткий обзор ее.

Эта книга — символ непобедимой Свободы, которую тщетно пытается задушить тирания нашей эпохи насилия: она была на­писана в тюрьме, но стены оказались недостаточно толстыми, чтобы помешать проникнуть сквозь них этому голосу, который судит притеснителей и который их переживет.

Когда разразилась война, доктор Николаи, профессор физио­логии в берлинском университете и лейб-медик, находился в са­мом центре безумия, охватившего передовые слои его народа, Но он не поддался ему. Более того: он осмелился ему сопротив­ляться. На манифест 93 интеллигентов, появившийся в начале октября 1914 года, он ответил в середине октября контр-манифестом — «Призывом к европейцам», который подписали кроме него еще два знаменитых профессора берлинского университета — гениальный физик Альберт Эйнштейн и председатель Между­народного бюро мер и весов Вильгельм Ферстер (отец профес­сора Ф. В. Ферстера). Не собрав остальных подписей, надежда на которые оказалась ложной, и, следовательно, не имея возмож­ности напечатать свой «Призыв», Николаи, на свою личную ответственность, включил его в курс лекций о войне, который он собирался прочесть в летнем семестре 1915 года. Таким образом он вполне сознательно рисковал своим общественным поло­жением, своими чинами, академическими заслугами, своими друзьями, привязанностями и благосостоянием, — все это для того, чтобы выполнить долг честного мыслителя. Он был арестован и заключен в крепость Грауденц; и здесь, без всякой по­мощи, почти без книг, он написал «Биологию войны», рукопись которой удалось переправить в Швейцарию, где цюрихский из­датель Орелль-Фюссли выпустил первое издание ее на немецком языке. Обстоятельства, при которых возник этот труд, носят таинственный и героический характер, напоминая эпоху, когда инквизиция римской церкви подавляла мысль Галлилея. Гнет современной инквизиции и европейского и американского госу­дарств не менее тяжек, но Николаи, более стойкий, чем Галлилей, ни от чего не отрекся. В прошлом месяце* газеты немецкой Швейцарии сообщили о том, что Данцигский военный суд приговорил его к новому тюремному заключению сроком на пять месяцев. Смешная слабость силы: ее несправедливые приговоры лишь возносят на пьедестал тех людей, которых она хочет пора­зить своим ударом.

 

* Сентябрь 1917.

 

 

Первое, что невольно вызывает уважение к этой книге и к этому человеку, — универсальность. «Автор, — как говорит нам предисловие издателя, — известный ученый в области медицины, специалист по сердечным болезням; широко образованный мы­слитель, прекрасно осведомленный в вопросах неокантианства, чувствующий себя одинаково привычно как в сфере литературы, так и в сфере социальных проблем; путешественник, который ради своих исследований побывал всюду — вплоть до Китая, Малайских островов, Лапландии». Ничто человеческое ему не чуждо. Главы, касающиеся всеобщей истории, истории религии, философской критики, тесно переплетаются в его книге с гла­вами из области этнологии и биологии. Как далека эта разно­сторонняя мысль, напоминающая XVIII век нашей Франции, от карикатурного (и слишком часто правдивого) типа немецкого ученого, отгородившегося от всего мира своей узкой специаль­ностью!

Эти обширные познания оживляются блестящей и сочной индивидуальностью, полной страстности и юмора. Он вовсе не пытается скрыть ее под маской ложной объективности. Еще в своем предисловии он срывает эту маску, скрывающую мысль нашей, лишенной искренности, эпохи. Он с презрением отзывается о постоянном «Einerseits — anderseits» («С одной стороны, с дру­гой стороны»), об этом вечном компромиссе, который под лице­мерным предлогом «справедливости» примиряет непримиримое — войну и человечность, гражданство мира (Weltbürgertum) и ревнивую Нацию. Объективными должны быть только методы, вы­воды же всегда остаются субъективными, — и хорошо, что это так. До тех пор, пока мы не откажемся от права быть лич­ностью, мы должны пользоваться этим правом и судить чело­веческие поступки с точки зрения нашей личности. «Война — это человеческое деяние; как таковое оно требует категорического суждения; всякий компромисс явился бы неясностью, почти что недостатком честности. Прежде чем вынести суждение о войне, надо осветить ее со всех сторон, как всякий другой предмет об­суждения; но только у ограниченных умов могла бы возникнуть мысль о том, чтобы обсуждать войну со всех сторон одновре­менно или даже с двух противоположных сторон».

Вот какого рода объективности следует ожидать от этой книги: не дряблой, равнодушной, противоречивой объективности ученого дилетанта, великого евнуха, — объективности пылкой, соответствующей эпохе битв, объективности, которая добросове­стно стремится все увидеть и все узнать, но которая вслед за этим располагает материал своих изысканий и строит гипотезы с присущей ей страстностью.

Такая система ценна в той же степени, в какой ценна гипо­теза, т. е. построивший эту гипотезу человек. Ибо гипотеза вели­кого ученого — это сам человек: в ней концентрируется сущность его энергии, его наблюдательности, его мысли, силы его вообра­жения, даже его страстей. У Николаи могущественная и смелая гипотеза. Основную идею его книг можно было бы выразить так:

«Существует один genus htimanum* и только он один. Этот человеческий род — все человечество, у него единый организм и одно общее сознание».

 

* Человеческий род. (Прим. перев.)

 

Тот, кто говорит о живом организме, говорит о непрерывном изменении и движении. Это perpetuum mobile* придает особую окраску размышлениям (Betrachtungen) Николаи. Почти все мы — поборники или противники войны — судим о ней in abstracto**. Мы судим нечто неподвижное и абсолютное. Можно сказать, что, как только мыслитель берется за изучение какого-либо предмета, он его умерщвляет. Для биолога все находится в движении, и само движение является материалом его исследо­вания. Социальный и моральный вопрос не в том, хороша или плоха война сама по себе, а в том, хороша или плоха она для нас теперь, в данный момент. Для Николаи война — один из этапов человеческой эволюции, который уже давно миновал. И в его книге мы видим, как течет эта эволюция инстинктов и идей, течет подобно потоку, который никогда не возвращается вспять.

 

* Вечное движение. (Прим. перев.)

** Отвлеченно. (Прим. перев.)

 

 

Произведение делится на две большие неравные части. В пер­вой из них, занимающей больше трех четвертей книги, автор нападает на людей, стоящих у власти, на войну, на отечество, на расовую отчужденность, на господствующие софизмы. Эта часть носит название: «Об эволюции войны» (Von der Entwicklung des Krieges). Вторая часть от критики настоящего переходит к по­строению будущего; она называется: «Побежденная (или «пре­одоленная») война» (Von der Ueberwindung des Krieges) она рисует картину нового общества, новой морали и новых верований. Она так богата материалом и идеями, что в ней трудно разобраться. Книгу эту можно рассматривать либо с чисто немецкой точки зрения, либо с точки зрения общечеловеческой. Николаи честно заявляет с самого начала, что хотя, по его убеждениям, все народы несут свою долю ответственности за преступление ны­нешнего дня, он предполагает рассмотреть только ответствен­ность Германии; пусть мыслители других стран поступают так же, как он, расчищая все вокруг себя! «Дело не в том, — гово­рит он, — чтобы выяснять, не грешил ли кто extra muros*, а в том, чтобы помешать грешить intra muros**». Если свои примеры он черпает преимущественно в Германии, то это вовсе не потому, что их нет в других странах, а потому, что он пишет для германского народа. Значительная часть его истори­ческой и философской критики относится к Германии — древней и современной. Эта часть заслуживает специального анализа, и впредь всякий, кто захочет говорить о духе германского народа, хорошо сделает, если прочтет глубокосодержательные главы, в которых Николаи, пытаясь установить характеристические черты каждого народа в отдельности, разбирает особенности немецкой культуры, ее добродетели и ее пороки, ее чрезвычайную способ­ность к приспособлению, борьбу с милитаризмом, в которую дол­жен был вступить старый германский идеализм, и поражение его в этой борьбе. В книге подчеркнута печальная роль, которую в этом духовном кризисе народа сыграл Кант, — вызывающий тем не менее глубокое восхищение Николаи. Дуализм кантовского Разума, — Разума чистого и Разума практического, которые, не­смотря на все усилия, Философ так до конца жизни и не смог удовлетворительным образом связать воедино, — является гениальным символом противоречивого дуализма, к которому современная Германия приспособилась слишком легко: всю сво­боду она хранит в области мысли, а когда наступает время для действия, она эту свободу попирает ногами или же просто обхо­дится без нее (глава X).

 

* Вне стен. (Прим. перев.)

** В стенах. (Прим. перев.)

 

Этот анализ души германского народа представляет огром­ный интерес для психолога и для историка. Но, вынужденный быть кратким, я останавливаю свой выбор на тех местах книги, которые затрагивают всех и которые имеют поистине мировой интерес, — на общих вопросах войны и мира и их роли в эво­люции человечества. Я даже решаюсь и на другие жертвы: оста­вив в стороне главы, рассматривающие эту тему с точки зрения исторической или литературной*, я ограничусь лишь разбором биологических изысканий: здесь с наибольшим своеобразием сказывается личность автора.

 

* См. гл. VI: интересное изложение развития армий, начиная с древ­них времен до вооруженных наций настоящего времени, и гл. XIV: отра­жение войны и мира в произведениях древних и современных поэтов и философов.

NB. Мои цитаты приводятся по первому (однотомному) немецкому изданию.

 

Стремясь побороть язву войны, Николаи пытается подточить болезнь у самого корня. Он решительно начинает с анализа инстинкта вообще. Ибо он и не думает отрицать врожденного характера военного инстинкта.

Война, — говорит он, — это инстинкт, который подымается из самых далеких глубин человечества и отзвук которого скры­вается даже в тех, кто войну осуждает. Это — опьянение, которое во время мира скрывают, но все же заботливо поддерживают; вырвавшись наружу, оно в равной степени завладевает всеми народами. Но из того, что это инстинкт, вовсе не следует, что этот инстинкт является священным. Руссо пустил в ход ложную мысль, что всякий инстинкт хорош и верен. Это вовсе не так. Инстинкт может ошибаться. Когда он ошибается, раса вымирает; и вполне понятно, что, если так, инстинкт выживших рас жизне­способен. И тем не менее, покинув свою первоначальную среду, животное, одаренное верными инстинктами, может быть обма­нуто ими. Так — с мухой, которую обжигает огонь лампы: инстинкт был верен в то время, когда солнце являлось един­ственным источником света, но он не эволюционировал после изобретения ламп. Допустим, что всякий инстинкт мог быть полезен в ту эпоху, когда он возник: быть может, так же было и с воинственным инстинктом. Но это вовсе не значит, что он полезен и сейчас. Инстинкты крайне консервативны и пережи­вают обстоятельства, их вызвавшие. Пример: волки, которые прячут свои испражнения, для того чтобы скрыть свои следы, и прирученные собаки, которые без толку скребут асфальт тро­туаров. В этих случаях инстинкт стал нелепым и бесцельным.

Человек сохранил многие из своих первобытных и ставших, ненужными инстинктов. Правда, он имеет возможность видоиз­менять их, но эта задача является для него более сложной, чем для других живых существ; у него есть свойство, которое ставит его бесконечно выше животного; он обладает способностью изме­нять свою среду, и вследствие этого ему приходится соответ­ственно приспособлять и свои инстинкты. Они упорны, и борьба жестока, но тем более она необходима. Целые породы животных вымерли потому, что они не смогли достаточно быстро изменить свои инстинкты, сообразуясь с изменившейся средой. «Неужели же человек позволит себя уничтожить только потому, что он не хочет изменить свои инстинкты? Ведь он может или мог бы это сделать. Только человек имеет возможность выбирать, а следова­тельно, и заблуждаться, но это проклятие заблуждения есть не­избежное следствие свободы, и оно порождает свойственную сво­боде благословенную способность познавать и преображаться». Но человек не пользуется этой способностью. Он все еще полон первобытных инстинктов; они ему приятны; он переоценивает все старинное именно потому, что в этом старинном он узнает темные наследственные инстинкты. Плохое свидетельство в его пользу!

Слепой не должен быть королем в царстве кривых. Тот факт, что нам присущи еще воинственные инстинкты, не означает, что мы должны опустить поводья; пора бы уж обуздать их теперь, когда мы чувствуем преимущества мировой организации. И зре­лище современников, предающихся воинственному энтузиазму, напоминает Николаи о смешных собаках, которые, нагадив, упрямо скребут асфальт.

Что же представляют в действительности воинственные ин­стинкты? Являются ли они неотъемлемой принадлежностью че­ловеческого рода? Отнюдь нет, по мнению Николаи; они скорей являются отклонением от нормального, ибо человек по природе своей животное мирное и общественное. Это обусловлено его анатомическим строением. Человек — существо наименее воору­женное: у него нет ни когтей, ни рогов, ни копыт, ни рогового панцыря. Его предки — обезьяны — могли только искать убе­жища в ветвях деревьев. Когда человек спустился с деревьев на землю и начал ходить, у него освободилась рука. У всех осталь­ных животных эта рука о пяти пальцах в большинстве случаев превратилась в оружие (когти, копыта), и только у обезьян она осталась хватательным органом. Естественная функция руки, по существу орудия мирного, не приспособленного к тому, чтобы ударять или раздирать, состояла в том, чтобы брать и схваты­вать*. «Освободившись от ходьбы, она схватила инструмент, орудие; таким образом она превратилась в средство и в символ всего будущего величия человечества». — Но одних рук недоста­точно было бы, чтобы защитить человека. Если бы человек был животным, склонным к одиночеству, он был бы уничтожен своими более сильными и лучше вооруженными врагами. Его сила заключалась в том, что он был существом общественным. Быт общественный намного опередил у нас быт семейный: не человек по своему желанию создал себе общину — сперва семью, потом род, потом государство, — нет, это примитивная община сделала возможным формирование человеческого индивидуума**. Человек по природе своей животное общественное, как сказал Аристотель. Сближение между людьми началось раньше и имеет более глубокие корни, чем борьба.

 

* «Erfassen». Николаи отмечает внутренний смысл слова «erfassen», сравнивая его со словами «apprendre» или «compiendre», происходящими от первоначальной «prehension», осуществляемой рукой. Непередавамая игра слов: comprendre — понимать, prendre — брать. (Прим. перев.)

** Я оставляю в стороне многочисленные доказательства, почерпнутые Николаи из истории животных видов и из этнологии. В частности он доказывает, что наиболее первобытные народы: бушмены, жители Фиджи, эксимосы и др., живут ордами даже тогда, когда у них нет склонности жить родом. Все дикари необычайно общественны; одиночество гибельно действует и на их психику и на физическое состояние. Да и цивилизованные люди с трудом его переносят.

 

Посмотрите и на животных. Война — очень редкое явление между животными одного и того же вида. Те виды, у которых она существует (например, олени, муравьи, пчелы и некоторые породы птиц), достигли уже той степени развития, когда живот­ные начинают связывать с каким-нибудь предметом (с добычей или с самкой) понятие о праве на обладание. Обладание и война идут рука об руку. Война — лишь одно из бесчисленных послед­ствий, которые принес с собой на одном из этапов эволюции институт собственности. Какова бы ни была внешняя цель войны, в действительности дело всегда идет о том, чтобы отнять у человека его труд или продукт его труда. Всякая война, если только она не является совершенно ненужной, имеет неизбежным следствием рабство одной части человечества. Застенчиво меня­ются одни только названия. Не надо поддаваться обману! Воен­ная контрибуция — это не что иное, как часть труда, отнятого у побежденного врага. Современная война лицемерно утверждает, будто она защищает частную собственность; но, если нанесен ущерб всему побежденному народу в целом, косвенно наносится ущерб и правам каждого отдельного индивидуума. Нужно быть откровенным и, защищая войну, открыто признать и заявить о том, что защищаешь рабство.

Впрочем, в один из периодов эволюции человечества как война, так и рабство были бесспорно не только полезны, но даже необходимы. Первобытный человек, подобно животному, погло­щен заботой о пище. Когда духовные запросы дали себя знать, массе пришлось работать больше, чем того требовала необходи­мость, для того чтобы маленькая кучка людей могла жить в праздности, занимаясь лишь умственным трудом. Изумительная античная культура была бы немыслима без рабства. Но совре­менное устройство мира сделало рабство ненужным. Современ­ная нация добровольно отказывается (и с течением времени все более и более должна будет отказываться) от известной доли своих доходов, чтобы употреблять их на общественные начина­ния. Машины выполняют работу в десять раз большую, чем рука человека; если бы разумно пользоваться ими, разрешение со­циальной проблемы было бы в значительной мере облегчено. Но софизм политической экономии утверждает, что благосостояние нации возрастает с ростом потребления. Этот принцип ложен; он прививает народам искусственные потребности и помогает заинтересованным классам поддерживать рабство в форме грабежа и войны.. Собственность породила войну, и она же ее поддерживает: источником добродетели она является лишь для слабых, которые нуждаются в этом стимуле, побуждающем их к действию. Во все эпохи борьба велась ради обладания. Николаи не верит, чтобы люди когда-либо дрались во имя чистой идеи, сво­бодной от всякой мысли о материальном господстве. Конечно, можно бороться за чистую идею родины, когда стремишься как можно полнее выразить гений своего народа, — но какую услугу можно оказать этой идее с помощью пушек? Подобные мате­риальные способы убеждения нужны лишь тогда, когда эта чистая идея находится в родстве с грязными вожделениями — жаждой власти и обладания. Итак, борьба, собственность и раб­ство тесно переплетаются друг с другом. Гете уже давно сказал об этом:

 

Krieg, Handel und Piraterie

Dreieinig sind sie, nicht zu trennen.*

(Фауст, часть 2, действие V.)

 

* Война, торговля и грабеж — это нечто цельное и нераздельное.

 

Затем Николаи подвергает критике псевдонаучные понятия, с помощью которых современные ученые пытаются обосновать закономерность такого явления, как война. Особенно резко на­падает он на лжедарвинизм и на неправильно понятую идею борьбы за существование, которая, в предвзятом истолковании, как будто бы санкционирует войну как естественный отбор и, следовательно, как естественное право. Он противопоставляет этим софизмам истинную науку, основной закон роста живых существ * и закон естественных границ роста**. Принимая во внимание, что количество энергии, т. е. пищи, имеющейся на земле, может удовлетворить лишь ограниченное число организмов, эти границы, разумеется, вынуждают отдельные существа и виды к борьбе. Но Николаи доказывает, что война между отдельными существами — наиболее жалкая, наиболее бессмысленная и, если можно так выразиться, наиболее разорительная форма этой борьбы. Современная наука, дающая возможность исчислить количество солнечной энергии, которая заливает нашу планету, говорит нам, что в настоящее время живые существа используют лишь одну двадцатитысячную долю всего богатства, находящегося в их распоряжении. Ясно, что при этих условиях война, — т. е. убийство, сопровождаемое кражей доли энергии, принад­лежащей другому, — непростительное преступление. Это то же самое, говорит Николаи, как если бы перед нами была разложена тысяча хлебов, а мы убили бы бедняка нищего, чтобы украсть у него одну корку. Перед человечеством расстилается почти без­граничное поле деятельности, и истинная борьба, которой оно должно себя посвятить, — борьба с природой. Всякая иная борьба только разоряет его, ибо отвлекает от главного усилия. Плодотворный метод — это овладение все новыми и новыми источниками энергии. Точкой отправления явилось в доистори­ческий период открытие огня, вспыхнувшего из дерева: это от­крытие дало новое направление развитию человечества и послу­жило началом его власти над природой. Этот принцип так уси­ленно разрабатывался за последнее столетие, что он совершенно изменил ход эволюции человечества. В настоящее время основ­ные проблемы уже почти разрешены и ожидают лишь практиче­ского осуществления. Термоэлектричество дает нам возможность непосредственного и рационального использования солнечной энергии. Исследования современных химиков приводят к воз­можности производить искусственную пищу и т. д. Если бы человечество направило свою волю на борьбу за использование всей энергии, имеющейся в природе, то не только оно само могло бы жить в полном достатке, но и еще миллиардам человеческих существ хватило бы места на земле. Какой жалкой кажется со­временная война в сравнении с этой великолепной борьбой со стихиями! Это продукт вырождения. Война может быть справед­ливой, да. Но не война между людьми. Плодотворная война за власть людей над силами земли, юная война, в которой вами завоевана лишь миллионная доля того, что мы можем завоевать! А наше время вооружено так, что может вести ее с неслыханным размахом.

 

* Всякое живое существо имеет тенденцию к бесконечному росту.

** Граница осмоса — для отдельных клеточек, механическая граница — для многоклеточных особей, энергетическая — для высших группировок, группировок отдельных индивидуумов в коллективы, в социальные общины.

 

Противопоставляя эту творческую борьбу — борьбе во имя разрушения, Николаи символизирует обе эти борьбы в двух типах немецких ученых: с одной стороны — профессор Габер, воспользовавшийся своими знаниями для изобретения удушаю­щих бомб, а с другой — гениальный химик Эмиль Фишер, про­возвестник новой эпохи человечества, который осуществил синтез сахара и, быть может, осуществит синтез яичного белка. В бу­дущем его имя будет прославлено как имя одного из великих завоевателей в борьбе за источники жизни. Его искусство — дей­ствительно «божественное искусство», о котором говорил Архимед.

 

 

Но рассуждениям Николаи, который доказывает, что война идет наперекор человеческому прогрессу, противостоит один не­оспоримый факт, нуждающийся в объяснении: самое существо­вание войны и ее чудовищный расцвет. Никогда еще не была она более сильной, более грубой, никогда еще не разливалась она так широко. И никогда не была она более исступленной. Интересная глава книги Николаи показывает, что в прошлом апологеты войны — явление редкое*. Даже у авторов воинствен­ных эпопей, воспевающих героизм, война порождает слова страха и осуждения. Радость войны (Krieglust), войны как таковой — изобретение нового времени. Надо дойти до Мольтке, до Штейнмецов, Лассонов, Бернарди и Рузвельтов, чтобы услышать вос­хваление войны, полное чуть ли не религиозного ликования. И надо дойти до нынешней схватки, чтобы увидеть армию (числен­ность которой в древней Греции не превышала 20 000 человек, в древнем Риме составляла от 100 000 до 200 000 человек, в XVIII веке — 150 000, при Наполеоне — 750 000, в 1870 году — два с половиной миллиона), достигшую теперь десяти миллионов человек в каждом лагере**. Рост прямо баснословный. Даже если допустить близящееся столкновение европейцев с монголами, эта прогрессия фактически не сможет длиться свыше двух поколений, ибо всего населения земного шара оказалось бы недостаточно.

 

* Гл. XIV. Она, впрочем, вызывает возражения.

** Гл. V и VI.

 

Громадность чудовища, с которым борется Николаи, не пу­гает его. Наоборот! Он видит в ней основание для веры в победу своего дела. Ибо биология открыла ему таинственный закон «вымирания гигантов». Один из основных законов палеонтоло­гии устанавливает, что все животные, все виды не перестают расти на протяжении веков, и в тот момент, когда, кажется, они уже достигли наибольшей величины, внезапно исчезают (за исключением насекомых, которые именно поэтому являются вместе с плеченогими самой древней породой на земле). В при­роде всегда умирает лишь большое («In der Natur stirbt immer nur das Grosse»). Все большое должно умереть и умрет, потому что, в согласии с непреложным законом роста, наступит день, когда оно превзойдет установленные для него границы. То же самое, — пишет Николаи, — будет и с войной: над беспредельными фрон­тами в серо-голубой дали уже витает трепет, возвещающий «Götterdämmerung»*. Все, что было прекрасного и характерного в древних войнах: лагерная жизнь, пестрые мундиры, единобор­ство, — словом, зрелище, — все это исчезло. Поле битвы стало, можно сказать, второстепенной деталью. Когда-то считалось трудной задачей удачно выбрать место боя: то была позицион­ная война. Теперь войска располагаются в любом месте, всюду. Основная работа ведется в другом направлении: финансы, снаб­жение войск, железные дороги и т. д. — вот что теперь на первом плане. Единственного полководца заменили безличные машины генерального штаба («Generalstab»). Старая веселая война умерла. Возможно, что война будет еще расти. В нынешней войне есть еще нейтральные страны, и можно допустить, вместе с Фрейлигратом, что настанет еще схватка, в которой будет участвовать весь мир. Но вот тогда-то и наступит конец. Послед­няя война будет самой громадной и самой страшной, подобно тому как последний из ящеров был самым гигантским. Наша техника помогла войне вырасти до крайних пределов. Но потом она рухнет**.

 

* Гибель богов. (Прим. перев.)

** Стр. 154 — 156.

 

 

В сущности, под устрашающей внешностью чудовище войны не так уж уверено в своих силах; оно чувствует себя под угрозой. Никогда еще, ни в одну эпоху, не прибегало оно к стольким мистико-научно-политическим аргументам, чтобы оправдать свое существование. Оно не стало бы и думать о них, если бы не знало, что дни его сочтены и что сомнение закралось в душу самых верных его служителей. Но Николаи следует за ним, про­никает в его окопы, и часть его книги — безжалостная сатира на софизмы, которыми набожно поддерживает наша глупость ору­дия нашей же собственной пытки: софизм мнимого отбора при помощи войны*; софизм войны оборонительной**; софизм гуманизации путем войны***; софизм так называемой солидарности, якобы являющейся следствием войны — прославленного «свя­щенного единства»****; софизм отечества, которое сведено к узкому и искусственному понятию политического государства*****, софизм расы... ****** и т. д.

 

* Гл. III.

** Гл. V, стр. 156 и сл.

*** Стр. 160 и сл.

**** Стр. 180 и сл.

***** Гл. VII и VIII.

****** Гл. VIII, стр. 234 и сл.

 

Мне хотелось бы привести несколько выдержек из этой су­ровой критики — в особенности ту, которая бичует наиболее про­цветающий софизм современности — софизм расы, являющейся виновником взаимного истребления целых тысяч жалких глупцов всех национальностей.

«Проблема рас, — говорит Николаи, — это одна из самых грустных страниц науки, ибо нигде в другом месте наука не служит политическим притязаниям с такой явной беззастенчи­востью; пожалуй, можно даже утверждать, что различные ра­совые теория только к тому и стремятся, чтобы возбудить или обосновать эти притязания, чему книги англо-германца Гаустона Стюарта Чемберлена являются, пожалуй, самым отвратительным примером. Этот автор стремится отвоевать для германской расы всех замечательных людей, какие только существуют в мировой истории, в том числе Христа и Данте. После того как началась война, этот опыт демагогического аннексирования нашел подра­жателей, и 7 августа 1915 года в газете «Temps» появилась статья, пытавшаяся доказать, что все выдающиеся люди Герма­нии принадлежали к расе кельтов, а Зомбарт («Handler und Helden»)* заявил, что все знаменитые англичане — по происхождению ирландцы — т. е. анти-англичане»!

* Торговцы и герои. (Прим. перев.)

 

На все эти нелепости шовинистической мысли Николаи отве­чает точно подобранными возражениями:

1. Не доказано, что чистая раса лучше смешанной (примеры как из мира животных, так и из истории человечества).

2. Невозможно определить, что такое в сущности человече­ская раса (для этого нет ни одного верного критерия); все классификации, испробованные историей, лингвистикой и антро­пологией, между собой не согласуются, и почти все они уже ока­зались несостоятельными.

3. В Европе чистых рас нет вообще, а германская нация меньше всякой другой может претендовать на чистоту расы*. Если бы теперь кто-нибудь захотел отыскать чистых германцев, то их, пожалуй, не нашли бы нигде, кроме Швеции, Голландии и Англии.

4. Если под понятием расы иметь в виду нечто определенное и точное, по принципам зоологии, то даже и европейская раса как таковая не существует.

 

* На стр. 243 (стр. 278 — во втором издании) дана ироническая карта рас в Германии.

 

Патриотизм, основой которого является раса, невозможен и чаще всего смешон. Ни в одной из современных наций не суще­ствует этнологической общности; их внутренняя связь не дана им как наследство, которое они могли бы использовать, им каж­дый день приходится заново приобретать эту общность мыслей. И это-то и хорошо, это-то и справедливо. Как говорит Ренан, «Жизнь нации должна быть каждодневным плебисцитом». Лю­дей соединяет не сила истории, а желание быть вместе, взаимная потребность друг в друге; не обет, который дали за нас другие, соединяет нас, а наша свободная воля, управляемая разумом и сердцем.

Так ли это теперь? Какое место занимает свободная воля в современных отечествах? Патриотизм приобрел насильствен­ный характер; никогда еще не был он таким тираническим и таким жадным — он пожирает все. Отечество возносится теперь превыше всего — религии, искусства, науки, мысли, цивилизации. Эта чудовищная гипертрофия не может быть объяснена есте­ственными началами, порождающими инстинкт отечества: лю­бовью к семье, к родной земле, социальной потребностью группи­роваться в крупные общины. Причины ее кроются в явлении патологическом: в массовом внушении. Николаи дает сжатый анализ этого явления. Замечательно то, — говорит он, — что если несколько животных или несколько человек совершают какое-либо действие сообща, то самый факт общности их дей­ствия изменяет действие единоличное. Мы знаем, — на то имеются точные данные науки, — что два человека могут нести тяжесть, значительно превышающую удвоенный вес того, что мог бы нести один человек. И точно так же масса существ дей­ствует совершенно иначе, чем те же существа в одиночку. Вся­кий кавалерист знает, что в рядах конного полка лошадь может сделать гораздо более длинный пробег, что там она становится более выносливой. Форель сделал наблюдение, что муравей, который десять раз пошел бы навстречу смерти среди ему по­добных, испытывает страх и обращается в бегство перед гораздо более слабым муравьем, если он находится один в двадцати ша­гах от своего муравейника. В человеческой толпе интенсивность реакций каждого человека в отдельности изумительно воз­растает. Отзвук слов оратора может в десять, во сто раз усилить его собственное переживание. Предположим, что вначале оратор передает каждому из слушателей лишь малую долю того, что он чувствует сам, — скажем, одну сотую. Если аудитория состоит из тысячи человек, то вся толпа в целом почувствует сказанное в десять раз сильнее, чем сам оратор. Их впечатление, в свою очередь, подействует на оратора и увлечет его. И так далее.

В нашу эпоху аудитория выросла до огромных размеров, ставших просто гигантскими в результате мировой войны. Об­ширные союзные государства превратились, благодаря могуще­ственным и быстрым средствам сообщения, телеграфу и прессе, в единую толпу, состоящую из миллионов существ. Представьте же себе, какое действие произведет на эту напряженную массу отзвук малейшего крика, малейшего трепета! Это действие превра­щается в космическое сотрясение. Вся масса человечества как бы охвачена землетрясением. Во что может вылиться в таких усло­виях естественное и в основе своей здоровое чувство любви к отечеству? В нормальное время, — говорит Николаи, — честный человек любит свое отечество так, как он должен любить свою жену, хотя бы и сознавая, что, быть может, есть другие жен­щины, которые красивее ее, умнее или добрее. Но современное отечество — это женщина, истерически ревнивая; она готова разорвать каждого, кто осмелится признать достоинства другой женщины. В нормальное время истинный патриот — человек, который в своем отечестве любит все доброе и пытается побо­роть злое. Но тот, кто поступает так в наше время, считается изменником своего отечества. Патриот в том смысле, какой этому слову придают сейчас, любит в своем отечестве и добро и зло, он готов делать зло ради своего отечества, и, увлеченный общим потоком масс, он в опьянении творит это зло. Чем слабее инди­видуум, тем сильнее его патриотизм. Он неспособен противостоять массовому внушению, он ощущает даже какое-то страст­ное влечение к нему, ибо всякий слабый человек ищет поддержки других, чувствует себя более сильным, если он действует заодно с другими. И вот, лишенные всякой глубокой внутренней связи, эти слабые люди ищут какого-либо внешнего связующего звена, и наиболее доступным является для них национализм. «Глупец испытывает необычайно радостное ощущение, — говорит Нико­лаи, — сознавая, что он составляет большинство вместе с десят­ками миллионов ему подобных. Чем народ беднее выдающимися личностями и характерами, тем необузданнее его патриотизм».

В этом притяжении массы, оказывающей магнетическое влия­ние, — положительная сторона шовинизма. Отрицательная его сторона — это ненависть ко всему чужому. И наилучшей средой для развития этой бациллы является война. Война обру­шивает на мир горы страданий; она давит на него тяжестью ма­териальных и духовных лишений. Для того чтобы народы могли перенести все это, для того чтобы поддержать слабых, надо раз­жечь их стадное чувство, надо согнать их в еще более тесное стадо. Вот это и проделывается искусственным образом с по­мощью прессы. Результат получается устрашающий. Патриотизм всю силу человеческой души сосредоточивает на любви к своему народу и на ненависти к врагу. Ненависти, возведенной в ре­лигию. Ненависти, не имеющей никакого разумного основания. Не остается места для других свойств. Ум, нравственное чувство отпадают. В подтверждение этого Николаи приводит близкие к бреду примеры из жизни Германии 1914 — 1915 гг. У всех остальных народов найдется не меньше подобных примеров. Ни­какого сопротивления. В этом коллективном заблуждении стер­лось всякое различие между классами, воспитанием, умственной и духовной ценностью людей. Все человечество от основания и до вершины отдалось во власть фурий. Если встречается еще какой-нибудь проблеск свободной воли, его затаптывают ногами, и одинокого борца за независимость разрывают на части ярост­ные вакханки.

Но это неистовство не устрашает спокойного взгляда мысли­теля. В этом пароксизме Николаи видит последнюю вспышку пламени, готового угаснуть. Подобно тому как конский и парус­ный спорт развились именно теперь, когда лошади и паруса выходят из употребления, — патриотизм превратился в фана­тизм в тот момент, когда он перестает быть фактором культуры. Такова судьба эпигонов. В отдаленные времена эгоизм отдель­ной личности должен был разбиваться благодаря группировкам людей по кланам и племенам: такова была необходимость. Пат­риотизм городов нашел свое оправдание, когда он победил эгоизм рыцарей-разбойников. Патриотизм государства нашел свое оправдание, когда он объединил разрозненные силы нации. Национальные войны девятнадцатого века имели основание. Но теперь национальные государства свою задачу выполнили. Перед нами — другие задачи: патриотизм перестал быть целью чело­вечества, он хочет увлечь нас назад. Тщетное усилие! Эволюцию остановить нельзя, и всякий, кто захочет загородить ей дорогу, будет раздавлен ее железными колесами. Мудреца не страшит яростное сопротивление сил прошлого, ибо он знает, что это сопротивление вызвано отчаянием. Он предоставляет мертвым хо­ронить своих мертвецов, а сам, опередив ход времени, живет уже в трепетном единстве грядущего человечества. Среди бедствий и ужасов настоящего он осуществляет в себе светлую гармонию того «великого тела», членами которого являются все люди, как гласят глубокие слова Сенеки: «Membra sumus corporis magni»*.

 

* Все мы члены одного великого тела. (Прим. перев.)

 

В следующей статье мы увидим, как Николаи описывает этот «corpus magnum»* и «mens magna»**, оживляющий его, «Weltorganismus» — организм мирового человечества, приход которого уже близок.

 

* Великое тело. (Прим. перев.)

** Великий дух. (Прим. перев.)

 

1 октября 1917 г.

(Журнал «Demain», Женева, октябрь 1917 г.)

 

II

 

Мы только что видели, с какой силой Г. Ф. Николаи осуж­дает бессмыслицу войны и софизмы, служащие ей поддержкой. Однако мрачное безумие восторжествовало. В 1914 г. разум обанкротился. И вот, переходя от нации к нации, это банкрот­ство распространилось на все народы земного шара. А ведь не было недостатка в нравственных и религиозных установлениях, которые должны бы были послужить преградой эпидемиям убий­ства и тупости. К сожалению, все нравственные и религиозные установления, какие только существуют в мире, оказались не­состоятельными. Мы констатировали это в отношении христиан­ства, а Николаи, вслед за Толстым, доказывает, что и буддизм оказался не более устойчивым.

Что касается христианства, то его измена имеет уже большую давность. После того как в четвертом веке Константин Великий превратил церковь Христову в церковь государственную, сущ­ность мысли Христа была искажена его официальными предста­вителями и предана цезарю. Правда, у некоторых самостоятельно мыслящих религиозных личностей (в большинстве случаев обвиненных в ереси) она сохранилась (относительно) до нашего вре­мени. Но и последние ее защитники недавно от нее отреклись. Христианские секты, никогда не признававшие воинской повин­ности, как, например, меннониты в Германии, духоборы в Рос­сии, павликиане, назареи и др., приняли участие в нынешней вой­не*. «В шестнадцатом веке основатель секты меннонитов — Менно Симонис — запретил войну и месть. Еще в 1813 году нрав­ственная сила этой секты была так велика, что Иорк, указом от 18 февраля, освободил ее от участия в ополчении. Но в 1915 году меннонитский проповедник X. X. Маннгардт произнес в Данциге речь, прославляющую войну.

 

* См. заметку в конце книги.

 

Когда-то, — пишет Николаи, — ислам считался ниже христи­анства. В то время турецкое оружие тяготело над Европой. Те­перь турки почти целиком изгнаны из Европы, но морально они ее завоевали; зеленое знамя пророка незримо веет над каждым домом, где говорят о «священной войне».

Немецкая религиозная поэзия изображает сражение в окопах «как испытание благочестия, ниспосланное богом». Уже никого не удивляет доходящее до абсурда противоречие в словах «хри­стианская война». Очень немногие из теологов и духовных лиц осмелились реагировать на это. В превосходной книге Гюстава Дюпена «Адская война»* мы знакомимся с ужасающими образ­чиками милитаризированного христианства, заклейменными авто­ром. Николаи приводит нам другие образцы, мимо которых жаль было бы пройти. В 1915 году кильский теолог, профессор Баумгартен, констатирует противоречие между националистически-воинствующей моралью и Нагорной проповедью, но это его нимало не смущает: он заявляет, что в наше время тексты Ветхого За­вета должны иметь большее значение, и бросает христианство в корзину. Другой теолог, Артур Браузеветтер, делает странное открытие: война открыла ему духа святого. «Война 1914 года, — пишет он, — впервые показала нам, что такое святой дух».

 

* Gustave Dupin, «La geurre infernale». Изд. Jeheber, Женева, 1915 г. Но­вое издание, пересмотренное и дополненное, Париж, 1920 (Societe, rantuelle d'edition).

Предшественником этой книги великого христианина был ученый и глубокий труд Грильо до Живри «Le Christ et la Patrie» напечатанный в Париже еще в 1911 году (изд. Chacomac), но тщательно замалчиваемый прессой.

См. также недавно вышедшую брошюру Эрменонвиля (Гюстава Дюпе­на): «La complicite du clerge», Париж, 1923 (изд. журнала «Vers la verite»).

 

В то время как священники и пасторы публично отреклись от христианства, религии Азии проявили не меньшее проворство в деле измены стеснительной мысли своих основателей. Толстой уже указал на этот факт: «Современные буддисты не только до­пускают убийство, они его оправдывают». Во время русско-япон­ской войны Сойен Шаку, один из важнейших сановников буд­дийской религии в Японии, написал апологию войны*. Вот пре­красные слова скорбной любви, сказанные Буддой: «Все вещи — мои дети, все они — образ моего я, все проистекают из одного источника и являются частью моего тела. Вот почему я не могу найти покоя, пока самая малая частица сущего не достигнет сво­его назначения». В этом вздохе мистической любви, мечтающей о слиянии всех живых существ, современный буддист с помощью науки сумел открыть призыв к истребительной войне. Ибо, — говорит он, — порочность многих людей мешает миру достигнуть своего назначения, а следовательно, нужно предать их войне и уни­чтожению: «таким образом будет вырван корень всякого зла». Этот кровожадный буддизм является близнецом гильотинного идеализма наших якобинцев 93 года, чудовищную веру которых я выразил в реплике Сен-Жюста, заканчивающей мою драму « Дантон»:

«Народы убивают друг друга** для того, чтобы жил бог».

 

* «Buddhist views of war», the Open court, май 1914.

** Подлинный текст таков: «Народы умирают для того, чтобы жил бог».

 

Если уж религии оказываются настолько слабыми, то неудивительно, что простые учения о нравственности окончательно рушатся. Николаи покажет нам, как ученики Канта заставили пере­рядиться своего учителя. Волей-неволей автору «Критики чисто­го разума» пришлось надеть мундир feldgrau*. Разве его немец­кие комментаторы не утверждают, что совершеннейшее осущест­вление идеи Канта — это... прусская армия! Ибо, — говорят они, — кантовское чувство долга становится в ней живой действительностью...

 

* Защитного цвета. (Прим. перев.)

 

Бесполезно задерживаться на этих бессмыслицах, лишь в от­тенках разнящихся от остальных бессмыслиц, которые во всех странах помогают национальной гвардии интеллигенции в деле возбуждения воинственных чувств. Достаточно констатировать вместе с Николаи, что в 1914 году европейский идеализм потер­пел крушение. И вывод Николаи таков, что «общепринятая иде­алистическая мораль (кантовская, христианская и т. д.) доказала свою полную бесполезность, поскольку ни одного из своих последователей она не смогла побудить к нравственным поступкам». Перед лицом этой явной невозможности основывать моральное действие на чисто идеалистическом фундаменте одного только идеализма, Николаи считает, что первейшей заботой должны быть поиски нового базиса. Он высказывает пожелание, чтобы Германия, наученная своим глубоким падением, своей «нрав­ственной Иеной», поработала над этой задачей, неотложной для человечества, неотложной для нее самой в большей степени, чем для всякой другой нации, ибо она в этом нуждается больше, чем все. «Попытаемся же найти в природе, подвергнув ее научному наблюдению, условия для объективной морали, которая была бы независима от наших личных чувств, порою добрых, порою злых, но всегда неустойчивых»

 

 

В виду того что война в эволюции человечества — явление переходное, как это показывает первая часть книги, — возникает вопрос, какой же принцип можно считать постоянным для чело­вечества? И, прежде всего, существует ли этот принцип? Суще­ствует ли высший императив, одинаково значимый для всех людей?

Да, отвечает Николаи, таковым является жизненный закон, который управляет «всем организмом человечества». В самом деле, естественное право имеет лишь две основы, остающиеся не­зыблемыми: индивидуум, взятый в отдельности, и все челове­чество в целом. Все промежуточные ступени, как, например, семья или государство, — это группировки, организованные ис­кусственно*, которые могут изменяться — которые изменяют­ся — вместе с нравами; они не являются организмами естественными. Два могущественных чувства, оживляющих наш нравственный мир, подобно двум электрическим полюсам, положи­тельному и отрицательному, — эгоизм и альтруизм, — являются голосом этих двух основных сил. Источник эгоизма — наша лич­ность, являющаяся выражением индивидуального организма. Альтруизм обязан своим бытом смутному сознанию, которое го­ворит нам, что мы составляем часть одного общего организма: Человечества.

 

* Николаи говорит даже: «продукты случайности» (Sind zufällige Produkte).

 

Николаи пытается осветить это смутное сознание и подвести под него научный фундамент (во второй части своей книги).

Он хочет доказать, что «Человечество — понятие, созданное не одним только разумом, что оно — живая действительность, организм, поддающийся научному наблюдению».

Здесь дух исторической интуиции древних философов любо­пытным образом сочетается с духом экспериментального и точ­ного анализа современной науки. Новейшие учения в области естественной истории и эмбриологии становятся истолкованием силозоизма Семи мудрецов и мистики первых христиан. Яницкий и Г. де Фрие подают руку Гераклиту и св. Павлу. Отсюда — странное сочетание материалистического и динамического панте­изма: Человечество рассматривается как тело и душа в непрерыв­ном движении.

Прежде всего Николаи напоминает, что эта концепция, при всей ее кажущейся необычности, существовала во все времена. И он вкратце дает ее историю. Это Огонь Гераклита, олицетворяв­шего в глазах эфесского мудреца основу мира. Это pneuma* сто­иков, pneuma agion** первобытных христиан, священная животво­рящая Сила, заключающая в себе души всех. Это universum mundum velut animal quoddam immensum*** Оригена. Это плодотворные химеры Кардана, Джордано Бруно, Парацельса, Кампанеллы. Это анимизм, который примешивался еще к учению Ньютона и ко­торым проникнута его гипотеза всемирного тяготения (разве его прямые последователи**** не называют эту силу «дружбой» или «Sehnsucht»***** светил!..******) Словом, через все ступени развития человеческой мысли проходит вера в то, что земной мир — это единый организм, обладающий одним общим сознанием. Нико­лаи отмечает, насколько интересно было бы написать историю этой идеи, и дает краткий очерк ее красочной главе*******.

 

* Дуновение, дыхание.

** Святое дуновение.

*** Вселенная наподобие некоего исполинского животного. (Прим. перев.)

**** Мушенбрек.

***** Страстное желание, тоска. (Прим. перев.)

****** Лихтенберг.

******* Странно, что в книге Николаи так редко встречается имя Огюста Конта, «Grand-Etre Humain» которого (Великое Человеческое общество) имеет некоторые общие черты с «Humanite (Человечеством) немецкого биолога.

 

Затем он переходит к научному обоснованию. Существует ли материальная, физическая, живая и постоянная связь между людьми всех стран и всех времен?* Он считает, что доказатель­ство этого можно найти в исследованиях Вейсмана и в теперь ставшей классической теории — зародышевой плазмы («Keimplasma»)**. Зародышевые клеточки продолжают в каждом суще­стве жизнь родителей, являясь, в самом настоящем смысле сло­ва, живыми частицами. Смерть не может достичь их. Невреди­мые, переходят они в наших детей и в детей наших детей. Таким образом, частица одной и той же живой субстанции дей­ствительно сохраняется и проходит через все родословное дерево. Кусочек этого органического единства живет в каждом из нас, и через его посредство мы физически спаяны с мировым обще­ством. Николаи мимоходом отмечает поразительное сходство между этими научными гипотезами последних тридцати лет и некоторыми таинственными откровениями греков и первых хри­стиан, как то «pneuma êôpoïoun» священного писания, «которая родит» (от Иоанна, VI, 63) животворящий дух, который от­личается не только от тела, как говорит св. Иоанн, но и от души, что вытекает из одного места в Посланиях (Коринф, 15, 43), где упоминается о «Sôma pneumatikon», о «теле воздушном», кото­рое апостол противопоставляет «Sôma psychikom», т. е. «телу психи­ческому» и интеллектуальному и которое, являясь самою сущ­ностью, более реально, более материально проникает в тело всех людей.

 

* Николаи просит извинить его за то, что он прибегает к этим материалистическим доказательствам. Для него было бы достаточно, как для Аристотеля, наблюдения над действующими между людьми силами, чтобы убедиться в том, что человечество должно рассматриваться как единый ор­ганизм. «Но современники все заражены материализмом (хоть они часто и отрицают это)... Несмотря на то, что нет необходимости искать между людьми мостов реальной субстанции — «Die Brückerealer Substanz», поскольку достаточно связей динамических, приходится все же принести жертву материалистическим потребностям нашего времени и показать, что на самом деле между всеми людьми всех веков и всех стран существует связь дей­ственная, единая, непрерывная, вечная...» (стр. 367 — 368).

** По этой теории, основателем которой был Иегер (1878 г.) зародышевая протоплазма вечна. Она передается по наследству и скапливается внутри другой плазмы, так называемой соматической, которая не является вечной. Эта гипотеза бессмертной плазмы — гипотеза, правда, смелая, — возбудила много споров, которые еще далеко не кончились.

 

Это еще не все: исследования современных натуралистов, и в частности Яницкого, о половом воспроизведении* объясняют, как оно одновременно оберегает в животном виде однородность зародышевой плазмы и непрерывно возобновляет взаимодействие в общем организме всего рода. «Мир, — говорит Яницкий, — не разбит на миллионы независимых частиц, навсегда отделенных одна от другой. Благодаря половому зарождению образ макро­косма периодически, но неистощимо отражается в каждой частице как микрокосм; макрокосм разлагается на миллионы микрокос­мов. Таким образом индивидуумы, оставаясь независимыми, образуют между собой материальную непрерывность. Подобно переплетенным побегам земляничника, каждый индивидуум раз­вивается путем невидимой системы корневищ (подземных кор­ней), соединяющих зародышевые субстанции бесчисленных осо­бей». Вычисление показывает, что в двадцать первом поколении, приблизительно через пятьсот лет (считая по три ребенка на чету), потомство одного человека по численности своей будет равно целому человечеству. Следовательно, можно сказать, что каждый создан из живой субстанции всех людей, которые жили пятьсот лет назад.

 

* «Ueber Ursprung und Bedentung dei Amphimixis», 1906.

 

Отсюда ясна нелепость идеи, стремящейся ограничить чело­века узкой категорией нации или расы.

Прибавьте к этому, что и мысль тоже, подобно зародышевой плазме, распространяется между людьми. Всякая мысль, однажды выраженная, ведет в человеческом обществе существова­ние, независимое от своего творца, эволюционирует вместе с поколениями, так же, как зародышевая плазма. живет вечно. Таким образом в человеческой природе нет ни истинного рожде­ния, ни истинной смерти, материальной или духовной. Мудрый Эмпедокл увидел это и выразил такими словами:

«Но я хочу открыть тебе нечто другое. Нет рождения и нет смерти у смертных. Существует лишь смешение и растворение смешавшихся веществ. Рождение — это лишь название, которое дают ему люди»*.

 

* Эмпедокл, отрывок 8. Ср. отрывки 11 и 19.

 

Итак, человечество является, материально и духовно, тесно связанным единым организмом, все части которого развиваются сообща.

Эти идеи обогащаются теперь понятием «видоизменения» и наблюдениями Гуго де Фриса. Если эта живая субстанция, общая для всего человечества, в какой-то момент, под каким-то влиянием, приобретает способность видоизменяться, то через некоторый промежуток времени (допустим, через тысячу лет) все те, в ком есть частица этой субстанции, могут подвергнуться вдруг такому же изменению. Известно, что Гуго де Фрис на­блюдал подобные внезапные изменения у растений*. После того как в течение веков тот или иной вид сохранил все свои особенности, внезапно, в один и тот же год у многих особей этого вида происходят видоизменения (удлиняются или укорачиваются листья и т. п.). После этого происшедшее видоизменение при­обретает постоянный характер, и в следующем году устанавли­вается новый вид. То же самое происходит и с людьми и в частности с человеческим мозгом. Существуют люди с необыч­ными изменениями в области мозга; их считают безумными или гениальными; они возвещают будущее изменение вида, они являются провозвестником его; придет время, — и их особенно­сти неожиданно проявятся у всего вида. И опыт истории пока­зывает, что преобразования и открытия, как моральные, так и социальные, возникают одновременно на разных концах земли. Меня часто поражал этот факт, когда я занимался изучением прошлого или наблюдением настоящего.

 

* Arten und Varietaeten und ihre Entstehung durch Mutation», 1906.

 

Общества, живущие в одну эпоху, но отдаленные друг от друга и не имеющие никакой возможности сообщаться между собой, в одно и то же время переживают одинаковые моральные и социальные явления. И почти никогда не бывает так, чтобы какое-нибудь открытие родилось в мозгу одного лишь изобрета­теля: в ту же самую минуту другие изобретатели его опережают или нападают на след этого же открытия. Прибегая к общепринятому выражению, можно сказать, что идеи носятся в воздухе. Когда это так, в психике людей назревает какое-то изменение. Так обстоит дело и сейчас. Мы накануне «видоизменения войны» — говорит Николаи («die nahende Mutation des Krieges»). Мольтке и Толстой являются представителями двух крупных противоположных отклонений мысли. Один прославляет мораль­ное значение войны, другой осуждает ее. Которое из двух от­клонений гениально? Которое из них безумно и ошибочно? Если судить по фактам настоящего, то Мольтке как будто берет верх. Но, когда в организме зреет видоизменение, в нем заранее про­исходят сильные и частые отклонения. Из этих различных откло­нений выживают лишь те, которые наиболее полезны для жизни. Из этого оптимист Николаи делает вывод, что идеи Мольтке — благоприятный признак близкого видоизменения.

 

 

Как бы то ни было, — осуществится или не осуществится эта надежда на изменение, благодаря которому в ближайшем буду­щем должно возникнуть антивоинственное человечество, — до­статочно наблюдать за биологическим развитием мира, чтобы предсказать неминуемый приход новой организации, более широ­кой и более миролюбивой. По мере того как человечество идет вперед, сношения между людьми умножаются. Прошлое столетие внезапно поставило технические средства обмена мыслями на высшую ступень. Приведу один лишь пример: прежде во всем мире циркулировало лишь 100 тысяч писем в год; теперь в од­ной Германии — миллиард (т. е. пятнадцать писем на человека, в то время как прежде было одно письмо на тысячу человек). Сорок лет назад посылалось 3 миллиарда почтовых отправле­ний в год. В 1906 году количество их возросло до 35 миллиар­дов. В 1914 году — до 50 миллиардов (т. е. одно отправление за каждые десять дней на человека в Германии и за три дня — в Англии). Прибавьте к этому увеличение скорости. Для теле­графа расстояние больше не существует: «весь цивилизованный мир превратился в одну комнату, где каждый имеет возможность разговаривать со всеми».

Невероятно, чтобы подобные события никак не отразились на обществе. В былые времена всякая мысль об объединении или федерации между различными европейскими государствами была осуждена оставаться в царстве утопии из-за одной только труд­ности и медленности сношений. Как говорит Николаи, государ­ство не может расширяться до бесконечности; оно должно иметь возможность быстрого воздействия на различные части своего организма. Его величина, следовательно, до известной степени находится в зависимости от быстроты средств сообщения. В до­исторические времена путешественник мог пройти лишь 20 кило­метров в день; почтовые кареты пробегали 100 километров в день; экстренная почта — 200, железнодорожный поезд в 1850 году — 600; современные поезда — 2000; и экспресс мог бы (технически) пройти пространство, большее в четыре или в пять раз. Для дикарей отечество заключалось в долине между горами. Эпохе почтовых карет соответствовали государства конца средне­вековья, не потерпевшие существенных изменений до нашего времени. Но в наше время эти игрушечные государства слишком малы; современному человеку в них тесно; он то и дело пере­ступает их пределы; теперь ему нужны государства, не меньшие по размерам, чем Америка, Австралия, Россия или Южная Африка. И видно по всему, что уже близко время, когда одни только эти материальные причины превратят весь мир в одно государство. Ничего не поделаешь против этой эволюции; хотят того люди или нет, она свершится. Теперь понятно, что все по­пытки, какие со времен Средневековья до XIX века делались для того, чтобы объединить нации Европы, наталкивались на фактическую невозможность, ибо данных для осуществления подобных замыслов еще не было. Сейчас эти данные есть, и можно утверждать, что организация современной Европы пере­стала соответствовать ее биологическому развитию. Волей-нево­лей ей придется примениться к нему. Пришло время для объеди­нения Европы. И уже близко время объединения всего мира*.

 

* Конец гл. XIII.

 

Этому новому телу человечества — «Corpus magnum», о кото­ром говорит Сенека, — нужна новая душа, новая вера. Вера, которая, не теряя абсолютного характера древних религий, была бы более широкой и более гибкой, которая считалась бы не только с сегодняшними потребностями человеческой души, но и с ее будущим развитием. Ибо все остальные религии, корни кото­рых уходят в предание, хотят привязать человека к прошлому и застывают в догматизме; с течением времени они становятся препятствием на пути естественной эволюции. Где же искать основу для верований и для морали, основу абсолютную, вместе с тем способную к изменениям, основу, которая, возвышаясь над человеком, была бы все-таки чем-то реальным? — В самом чело­вечестве, — отвечает на это Николаи. — Человечество — реаль­ность, развивающаяся с течением веков, но в каждый данный момент представляющая для нас нечто абсолютное. Оно эволюционирует в направлении, которое — случайно оно или неслучайно — не может быть изменено, если оно уже принято. Оно охватывает и прошлое, и настоящее, и будущее. Это — единство, связанное временем, широкая совокупность, в которой мы явля­емся лишь частицей. Быть человечным — значит понимать это развитие, лю5ить его, надеяться на него и стараться к нему приобщиться. Заключенную в этом мораль Николаи резюми­рует так:

1) Общность людей — это божественное начало на земле и основа морали.

2) Быть человеком — значит ощущать в себе присутствие всего человечества. Это значит ощущать в себе живой закон, указующий, что ты есть часть высшего организма или же (со­гласно замечательному откровению св. Павла) что «все мы со­ставляем одно тело, и что все мы являемся членами один дру­гого».

3) Любовь к ближнему — это ощущение, присущее здоровому организму человека. Любовь ко всему человечеству — это ощу­щение, присущее здоровому организму всего человечества и отражающееся в одном из его членов. Итак, любите и чтите человеческую общность и все то, что укрепляет ее: труд, истину, добрые и здоровые инстинкты.

4) Боритесь со всем, что ей вредит, и, в частности, с дур­ными традициями, с инстинктами, ставшими бесполезными или приносящими вред.

 

«Seio et volo me esse hominem» — пишет Николаи на последней странице своей книги: «Я знаю, что я человек, и я хочу им быть».

Человек! Он имеет в виду существо, которое сознает узы, связующие его с великой человеческой семьей, и эволюцию, увле­кающую его за собою; он имеет в виду дух, который понимает и любит эти узы и эти законы, который с радостью им подчи­няется и таким образом становится свободным и созидающим*. Человеком является и он сам в том смысле, какой это слово имеет у персонажа Теренция, которому ничто человеческое не чуждо.

 

 

* В этой статье следовало бы отметить то решение проблемы свободы, какое дает Николаи. Это одна из основных глав его книги. Как может био­лог, проникнутый ощущением закона мировой необходимости, ввести в этот мир человеческую свободу? Вот в этом-то совмещении в себе двух противоположных и друг друга дополняющих сил и заключается характерная особенность этого широкого ума. Николаи дает впечатляющий очерк, философский, и вместе с тем физиологический, об анатомии мозга и о бесконечных возможностях будущего, о тысячах путей, предначертанных в нем за много веков до того, как человечество подумает об их использовании. Но, если бы мы захотели проследить все рассуждения автора, пришлось бы выйти из рамок нашей статьи. Поэтому мы отсылаем к гл. II, стр. 58 и сл. Это образец научной интуиции.

 

Это и придает особую ценность книге Николаи, но это же местами является и недостатками ее, ибо в своей жадности он стремится все объять и это не всегда ему удается. На некоторых страницах своей книги он отзывается с несправедливым и, глав­ное, с очень неожиданным в его устах презрением о «Vielwisser»* — о людях, которые слишком много знают. Но ведь он сам такой «Vielwisser», и при этом один из лучших представителей этого типа, слишком редкого в нашу эпоху. Во все области — искусство, науку, историю, религию, политику — бросает он про­ницательный, быстрый и острый взгляд; и во всех областях его суждения всегда живы, часто оригинальны, но очень часто и спорны. Изобилие замечаний de omni re scibili**, богатство интуи­ции и дальнейшего ее развития придают его работе несколько рискованный характер. Исторические главы не безупречны. Разумеется, некоторые погрешности объясняются отсутствием книг в тюрьме, но виновен в них и дух автора. Он импульсивен и страстен: в этом его привлекательность, но в этом же кроется и опасность. То, что он любит, он умеет видеть прекрасно. Но не сдобровать тому, чего он не любит. Тому свидетели — полные презрения суммарные страницы, где он огулом судит современ­ных представителей немецкого искусства***.

 

* Гл. X, стр. 290.

** О всех вещах, какие только доступны знанию. (Прим. перев.)

*** Гл. XIV.

 

Любопытно, что этот немецкий биолог представляет такое сходство с французскими энциклопедистами восемнадцатого века. Я никого не знаю сейчас во Франции, кто был бы так родствен им по духу. Дидро и Даламбер с радостью дали бы место рядом с собой этому ученому, гуманисту науки, который смелой кистью набрасывает полную жизни картину, — блестящий синтез истории человеческого духа, — который широко раскры­вает двери своей лаборатории перед интеллигентными людьми всего мира и который в борьбе народов за свободу смело решается сделать науку орудием освобождения. Так же, как Даламбер и Дидро, он — «в гуще схватки», он — в авангарде современной мысли, но он опережает ее лишь на то расстояние, какое обычно отделяет полководца от его войска; он никогда не остается в одиночестве, в отличие от тех великих предтеч, которые всю жизнь окружают себя стенами своих пророческих видений, при­чем целые века стоят между этими пророчествами и их осуществлением: его идеалы не больше, чем на один день, обгоняют идеалы современности. Германский республиканец, он в данный момент даже и не идет дальше политического идеала молодой Америки, — Америки 1917 года, которая (по его мнению) «ука­зывает нам не только направление нового, почти космополитиче­ского патриотизма, но и границы его, пока еще необходимые. Еще не наступил час для мирового братства людей (так говорит Николаи), да сейчас оно и преждевременно. Существует еще слишком глубокая пропасть, разделяющая белых, желтых и чер­ных. Европейский патриотизм зародился в Америке; он не­сомненно станет патриотизмом ближайшего будущего, и мы хотели бы быть предвестниками его... Родилась новая Европа, но не в Европе»*.

 

* Гл. XIV.

 

Здесь видны границы, которые ставит себе Николаи и кото­рые перешел бы Weltbürger² восемнадцатого века. В области практической Николаи прежде всего только европеец, но пол­ностью европеец. И именно к европейцам обращает он свой «Призыв» в 1914 году и свою книгу — в 1915.

 

* Гражданин мира, космополит. (Прим. перев.)

 

«Наступил момент, — пишет он, — когда Европа должна стать органическим единством и когда должны объединиться все те, кого Гете назвал «добрыми европейцами», подразумевая под «европейской культурой все человеческие усилия, имевшие своим источником Европу».

Многое можно было бы сказать по поводу этого ограниче­ния. Мы же, со своей стороны, не считаем справедливым и полез­ным для человечества проводить линию разграничения между культурой Европы и высокими культурами Азии; гармоническое осуществление идеи человечества мы видим лишь в союзе этих великих, дополняющих друг друга сил; мы считаем, что замкну­тая в самой себе душа Европы, оскудевшая и выжженная после веков безумных трат, рискует угаснуть, если не придет подкре­пление со стороны других мыслящих рас. Но «довлеет дневи злоба его». А мыслитель и человек действия — Николаи шагает быстро, прилагая все свои силы к достижению одной лишь цели, он таким образом ускоряет момент осуществления. — Подобно тому как наши предки, которые в свое время тоже были предтечами, воспламенялись идеей объединения Германии. — говорит он, — мы хотим бороться за объединение Европы, и в надежде на это объединение написана наша книга*. Он не только надеется на победу своего дела. Он уже заранее радуется этой победе. Запертый в крепости Грауденц, рядом с камерой, в которой томился когда-то патриот Фриц Рейтер, за­ключенный в тюрьму за свою веру в Германию, Николаи гово­рит, что темница Рейтера стала святыней, и, углубившись в себя, он предсказывает, что «придет время, когда так же будут пре­возносить всех тех, кто ныне страдает за гетевское понимание слова европеец».

 

* Введение.

 

Эта убежденность пронизывает всю его книгу. Ею он воз­действует еще сильнее, чем своими идеями. Он ценен как мораль­ный возбудитель. Он пробуждает и освобождает. Души, неуве­ренно блуждающие в ледяном мраке, потянутся к нему как к очагу горячего оптимизма. Этот узник смеется над силой, кото­рая думает, что победила его, над разнузданной реакцией, над безумием, попирающим ногами все то, что он считает справед­ливым и истинным. Именно потому, что вера его поругана, хочет он провозгласить ее. «Именно потому, что сейчас война, хочет он написать книгу о мире». И, думая о своих братьях по вере, разбитых и слабых, он посвящает им эту книгу, «желая убедить их в том, что эта ужасающая война — лишь преходящее явление на земле, которое не заслуживает, чтобы его принимали слишком всерьез». Он говорит для того, чтобы «передать добрым и спра­ведливым людям свою торжествующую уверенность» (um den guten und gerechten Menschen meine triumphierende Sicherheit zu geben)*.

 

* Введение, стр. 12

 

Да послужит он нам примером. Пусть маленький отряд лю­дей, которые отказываются приобщиться к ненависти, которых преследует ненависть, согреется теплом этой внутренней радости! Ничто не может отнять ее у них. Ничто не может поразить их. Ибо в ужасе и позоре настоящего они являются современниками будущего.

15 октября 1917 г.

(Журнал «Demain», Женева, ноябрь 1917 г.)

 

Добавление к главе XXIII

ВЕЛИКИЙ ЕВРОПЕЕЦ — Г. Ф. НИКОЛАИ

 

Следует подвергнуть некоторому пересмотру обвинения, предъявленные Г. Ф. Николаи различным христианским сектам. Их выступления против войны были во многих европейских стра­нах значительно более резкими, чем это обычно говорят. Но правительства жестоко подавляли эти выступления и замал­чивали их, и поэтому лишь после окончания войны мы узнали об этих бунтах совести и этих жертвах. Не говоря о тысячах Conscientious objectors в Соединенных Штатах и в особенности в Англии, где Бертран Рёссель явился их защитником, — Павел Бирюков обратил свое внимание на отношение к войне, прояв­ленное венгерскими и сербскими назареями, подвергшимися мас­совым расстрелам, на русских толстовцев, духоборов, адвенти­стов, молодых баптистов и т. д. Что касается меннонитов, то, по сведениям, сообщенным д-ром Полем Кеннелем, они, в большин­стве своем, отказались подписаться на военный заем, и их не принуждали к военной службе; зато они сами предложили свою помощь в деле восстановления разрушенных областей на севере Франции. В царской России и во многих областях Германии им было разрешено служить в армиях лишь в качестве санитаров или же во вспомогательных войсках. Во Франции декрет Кон­вента*, оставленный в силе и Наполеоном, тоже относил их в разряд вспомогательных войск. Но третья Республика с этим не посчиталась.

Р. Р.

 

* 19 августа 1793 года — Комитет общественного спасения постановляет разослать административным органам следующее циркулярное письмо:

«Граждане, французские анабаптисты прислали к нам депутацию с целью убедить нас в том, что их религия и их убеждения запрещают им носить оружие, и с просьбой использовать их в армиях на всякой другой работе.

«Мы увидели в них бесхитростных и простосердечных людей и решили, что хорошее правительство должно употреблять все добродетели на пользу общему делу. А потому мы предлагаем проявлять по отношению к анабаптистам такую же мягкость, какая лежит в основе их характера, не допу­скать преследования их и предоставлять им ту службу в армиях, какую они будут просить — в обозе или в качестве землекопов, — или даже разрешать им возмещать эту службу деньгами». (Национальные архивы.)

 

 

XXIV. ПРИЗЫВ К ЕВРОПЕЙЦАМ

 

Над грудой обломков императорской Германии возникло не­сколько великих имен — имен свободных немецких мыслителей, в течение четырех лет твердо защищавших права разума от зло употреблений силы. Среди них Г. Ф. Николаи — один из наиболее прославленных. В предыдущей статье мы сделали по­пытку познакомить читателей с его превосходной книгой «Биология войны» и напомнить, в каких условиях она была написана. Известный ученый, профессор физиологии берлинского универси­тета, врач с именем, вначале войны поставленный во главе одного из военных медицинских учреждений, он был отрешен от долж­ности за то, что выразил свое осуждение преступлениям герман­ской политики и, все больше и больше впадая в немилость, был сначала разжалован в солдаты, затем приговорен данцигским военным судом к пятилетнему тюремному заключению и, в конце концов, вынужден бежать из Германии, чтобы избегнуть еще более суровых репрессий. Несколько месяцев тому назад газеты сообщили нам о его полном риска бегстве на аэроплане. Сейчас он укрылся в Дании, и там только что выпустил первый номер журнала, высокое историческое и общечеловеческое значение ко­торого я хочу отметить.

 

 

Журнал называется: «Das werdende Europa — Blätter für zukunftsfrohe Menschen, — neutral gegenüber den kriegführenden Ländern, leidenschaftlich Partei ergreifend für das Recht gegen die Macht» («Грядущая Европа — журнал для людей, радостно уповающих на будущее, нейтральный по отношению к воюющим странам, но страстно защищающий право против силы»)*.

 

* Копенгаген, изд. Steen Hosselbach, № 1, 1 октября 1918 г.

 

Zukunftsfroh — это одна из характернейших черт Николаи, поражающая с первого взгляда, — я отметил ее в конце моей статьи о «Биологии войны». Сколько людей на его месте были бы придавлены всем тем, что ему пришлось видеть, слышать и перенести: людской злобой, подлостью, которая еще хуже злобы, и глупостью, которая превосходит и ту и другую, глупостью — царицей мира! Но Николаи одарен изумительной гибкостью. «Nicht weiren», как говорит ему его внучка двух с половиной лет, когда он расстается с ней и со всем, что он любит.

«Не плакать!» Zukunftsfroh Николаи поддерживает его изу­мительная жизненность, непоколебимая сила убеждения, его «торжествующая уверенность», апостольское пламя, неожиданное в натуре этого ученого наблюдателя, который в минуты экстаза превращается в ясновидящего идеалиста с каким-то религиозным оттенком. Являясь представителем современной науки, он в то же время — странный феномен «Возрождения». Его голосом говорит с нами старая Германия эпохи Гете, Гердера и Канта. Как говорит он сам, она требует восстановлений своих прав, нарушенных Людендорфами и другими узурпаторами, последо­вателями азиатской политики.

«Das werdende Europa» задается целью «пробудить любовь к нашей новой, более обширной родине — Европе... Мы хотим, чтобы все европейские народы стали полезными и счастливыми членами этой новой организации». Но будущее Европы во мно­гом зависит от состояния Германии, которая, из-за своего грубого презрения к европейским принципам, поддерживает старую поли­тику вооруженной обособленности. Следовательно, прежде всего надо освободить Германию.

Первый номер журнала содержит вступительную статью про­фессора Ниропа, члена датской королевской Академии, интерес­ные страницы, принадлежащие Д-ру Альфреду Г. Фриду и стокгольскому бургомистру Карлу Линдхагену. Но основное место занимает длинная статья Николаи, на три четверти запол­няющая номер: «Warum ich aus Deutschland ging. Offener Brief an denjenigen Unbekannten, der die Macht hat in Deutschland» («Почему я ушел из Германии. Открытое письмо незнакомцу, который правит Германией»). — Это исповедь свободной совести, которую хотят поработить, но которая разрывает свои цепи.

Николаи начинает с того, что объясняет, как он пришел к поступку, стоившему ему так дорого: как он оставил свою ро­дину, находившуюся в опасности. Он с волнением говорит о своей любви к Mutterland, к родине-матери (которую он противопо­ставляет Vaterland. — Европе). Он оторвался от нее лишь потому, что это было единственным средством, чтобы трудиться для дела ее освобождения. В самой Германии невозможно что-либо сделать: четырехлетний опыт показал это Николаи. Право связано по рукам и по ногам; Германия перестала быть Rechtsstaat (государ­ством права); гнет в ней повсеместен и, что хуже всего, анонимен; в ней царит безответственный палаш.

Парламент больше не существует, пресса больше не суще­ствует; от канцлера до самого императора все подчинены этому таинственному Незнакомцу, «der die Macht hat in Deutschland»,

Николаи долго ждал, чтобы другие, пользующиеся большим авторитетом, чем он, выразили протест. Тщетно. Страх, подкуп, слабохарактерность заглушают возмущение. Дух Германии мол­чит. И, быть может, — говорит он, — молчал бы и он, Николаи, — молчал бы из-за того чувства рыцарской верности, к которому невольно чувствуешь себя обязанным во время войны, если бы эта «неведомая власть» не довела бы его до крайности. Отняв у него все, лишив его почестей, положения в обществе, всех жиз­ненных радостей и даже самого необходимого, у него захотели вырвать единственную вещь, которая ему осталась и отдать которую он не мог: совесть. Это было слишком. Он уехал. «Я должен покинуть немецкое государство, потому что я считаю себя добрым немцем».

Чтобы сделать для нас понятным свое решение, он разверты­вает перед нами картину повседневной борьбы, которую ему при­ходилось вести в Германии в течение четырех лет. Каковы бы ни были его взгляды на войну, он, когда она разразилась, все же предоставил себя в распоряжение военных властей, но в качестве штатского врача. Его назначили старшим врачом нового гос­питаля в Темпельгофе; эта должность давала ему возможность продолжать свои лекции в берлинском университете. Но в октябре 1914 года он вместе с проф. Вильгельмом Ферстером, проф. А. Эйнштейном и д-ром Бюком явился инициатором про­теста против знаменитого манифеста 93. Репрессии не заста­вили себя ждать. Он был тотчас же смещен с должности и на­значен рядовым врачом эпидемического госпиталя в небольшой крепости Грауденц. Он покорился этой мере нелепого произвола и посвятил свои досуги работе над книгой «Биология войны». Произошло потопление «Лузитании». Это событие причинило Николаи, по его выражению, как бы физическую боль. За сто­лом, в обществе нескольких товарищей, он заявил, что «наруше­ние бельгийского нейтралитета, применение удушливых газов, потопление торговых судов — не только моральное преступление, но глупость, которой нет названия, которая рано или поздно по­губит германскую империю». Один из собеседников, коллега Ни­колаи, д-р Кнолль, поспешил донести на него. Николаи снова сместили с должности и сослали в один из самых глухих углов Германии. Он заявил протест во имя права. Он апеллировал к императору. Император — так передавали ему — написал на полях его дела: «Der Mann ist ein Idealist, man soll ihn gewahren lassen!» («Этот человек — идеалист, пусть, его оставят в покое»).

Зимой 1915 — 1916 г. его снова вернули в Берлин с преду­преждением, чтобы он вел себя благоразумно. Не считаясь с этим, он начал в университете курс лекций на тему: «Война как фактор эволюции в истории человечества». Курс был запре­щен в самом начале, а Николаи отправлен в Данциг. Ему офи­циально запрещено говорить и писать на политические темы. Николаи ссылается на свое звание штатского врача. Его хотят вынудить к присяге на верность и повиновение. Он отказывается. Его вызывают в военный суд и предупреждают о последствиях его поступка; он не сдается. Его лишают чинов, он становится простым солдатом. В течение двух с половиной лет он служит по санитарной части, выполняя нелепую канцелярскую работу. Это не мешает ему закончить книгу, и она печатается в Германии.

Первые двести страниц уже отпечатаны, как вдруг на книгу сде­лан донос одним из уполномоченных крупной верфи, строящей подводные лодки. «Мы с таким трудом зарабатываем деньги во время войны, — с негодованием восклицает он, — а этот человек пишет о мире!» Николаи арестован, а его рукопись конфиско­вана. После долгого процесса он приговорен к пяти месяцам тюремного заключения. Газетам запрещено упоминать его имя. «Danziger Zeitung» закрывают за то, что она опубликовала при­говор. По выходе из тюрьмы снова начинаются притеснения. Комендант Эйленбургской крепости хочет принудить Николаи к военной службе. Николаи заявляет, что он не подчинится. Приказ должен быть выполнен завтра. Николаи размышляет. Он вспоминает о Сократе, который покорился законам своей родины, хотя считал их дурными. Но он вспоминает также о Лютере, бежавшем в Вартбург, чтобы завершить свое дело. И ночью он убегает. Однако он не покидает Германию. Он хочет еще сделать последнюю попытку обратиться к правосудию своей страны. Он пишет министру, излагая ему нарушения закона, и просит покровительства против произвола солдатчины. В ожида­нии ответа он находит приют у своих друзей в Мюнхене, а затем в Грюнвальде, поблизости от Берлина. Ответа нет. Значит, приходится покинуть родину. Известно, каким образом ему уда­лось перебраться через границу*: на аэроплане «на высоте трех тысяч метров над землей, среди белых облачков шрапнелей». На заре Ивановой ночи он видел вдали сверкающие моря-освобо­дители. Он прибыл в Копенгаген. Отсюда он в последний раз обращается к германскому правительству: он обещает вернуться в том случае, если ему будет гарантировано уважение к его пра­вам и реабилитация. После двухмесячного ожидания Николаи узнает, что он объявлен дезертиром: был произведен обыск в его доме в Берлине и в домах его друзей, на его имущество наложен секвестр, и, наконец, была сделана попытка добиться его выдачи путем обвинения в краже аэроплана. Тогда-то, вернув себе свободу слова, Николаи пишет «Открытое письмо» неведомому деспоту. В этом рассказе поражает меня прежде всего непоколебимая стойкость этого человека, опирающегося на свое право как на каменную стену... «Eine feste Burg»... Но не менее поражает меня тайная помощь, которую он нашел у очень большого числа своих соотечественников.

 

* Николаи избегает сообщать подробности о своем бегстве. В нем были замешаны многие лица, которые могли бы пострадать. Уже заключено в тюрьму самое невинное среди них, невеста одного из его товарищей, — говорит Николаи. Он обещает нам впоследствии написать воспоминания о своей жизни в бытность солдатом.

 

Теперь удивляются неожиданному падению германского ко­лосса. Ищут сотни различных причин: скошенная эпидемиями армия, поддавшийся пропаганде большевиков народ и т. д. В этом есть доля правды. Но все забывают другую причину, забывают, что здание, каким бы величественным оно ни каза­лось, было подкопано. За фасадом пассивного повиновения скры­валось глубокое разочарование. Самое удивительное в рассказе Николаи (несмотря на все предосторожности, принятые им, чтобы не предать то или иное имя мести властей) — это коли­чество молчаливых сообщников, которые его поддерживают и вселяют в него мужество. «Ученые, рабочие, солдаты, офи­церы, — пишет он, — просили меня высказать то, чего они не осмеливались сказать». Когда его арестовали и была захвачена его книга, рукопись спасли и переправили в Швейцарию. Кто? Официальный германский курьер. Когда, покинув свою дол­жность, он хочет пешком уйти из Германии, его арестовывают в сотне шагов от границы и приводят к славному старику капи­тану; услышав его имя, тот подскакивает от изумления, долго вглядывается в него и затем дает ему дружеский совет не про­должать путь ночью, так как граница охраняется патрулями и собаками. И отпускает его. Видя, что, нет другого пути, кроме воздушного, Николаи обращается... к кому? К офицеру-авиатору. Он просит дать ему аэроплан, чтобы он мог переправиться в Голландию или в Швейцарию. Офицер, нисколько не удивляясь, отвечает, что это возможно, но что если Николаи согласен отпра­виться в Данию, а это гораздо легче, то он мог бы захватить с собою целую эскадрилью. Если целой эскадрильи и не оказалось, то в воздушном бегстве из Нейруппина в Копенгаген при­няли участие два аэроплана и несколько офицеров. Много других аналогичных фактов доказывают ослабление уз, связываю­щих граждан с государством. Опубликование в Швейцарии книги Николаи и подпольное распространение сотен экземпляров ее в Германии привели автора в соприкосновение с представите­лями всевозможных немецких партий и дали ему возможность измерить могучую ненависть, царящую в сознании масс. «Я убе­жден, — говорит он, — что если бы сегодня все немцы открыто заявили, чего они хотят и к чему стремятся в глубине души, — то Германия и весь мир были бы завтра же свободны».

В этом сила его протеста: это протест не отдельной личности, а всего народа; Николаи — лишь глашатай его.

И вот, закончив свой рассказ, Николаи обращается к этому вдохновившему его народу. Произошло внезапное превращение: «Неведомое», к которому обращено это «Открытое письмо», — «derjenige Unbekannte, der die Macht hat» — это уже не военная власть; Николаи кажется, что верховная власть уже перешла в руки истинного хозяина — немецкого народа. И он призывает его к единению с другими народами. Тоном вдохновенного еван­гелиста он напоминает ему об его истинном назначении, об его духовном призвании, которое в тысячу крат важнее всех его суетных побед. Всем народам Европы он указывает их долг в данную минуту, их неотложную задачу: объединение Европы и новое устройство мира...

«А теперь, товарищи, придите ко мне!.. Я свободен от всего, я человек без государства (staatenlos), ein deutscher Weltbürger (немецкий гражданин мира)... Я обрел мир! (Ich habe Frieden!)...

Придите! И громко заявите о том, что вы уже знаете и что чувствуете!.. Мы не хотим создавать мир, мы хотим просто констатировать, что он уже есть у нас».

И, повторяя свой клич, брошенный в октябре 1914 г., этот «Aufruf an die Europaer»*, который его друзья, А. Эйнштейн, Вильгельм Ферстер и писатель Отто Бюк, вместе с ним противо­поставили славам безумия 93, он снова исповедует свою веру в единое и братское сознание Европы и бросает призыв всем свободным умам, всем, кого Гете назвал: «Ihr, gute Europäer...»

 

* Этот «Aufruf an die Europaer» воспроизводит в № 1 журнал «Das werdende Europa» вслед за статьей, разбор которой я даю, и Николаи обращается к читателям с просьбой прислать ему свои отзывы о ней.

 

20 октября 1918 г.

(«Wissen und Leben», Цюрих, ноябрь 1918 г.)

 

Пер: с французского Д.Г.Лифшиц

Изд: Р.Роллан. Собрание сочинений, т. XVIII, Л., "ГИХЛ", 1935