Шарль Нэн.
«Милитаризм и социал-демократия».
Введение.
Товарищ Нэн,
всегда защищавший принципы братства в своем журнале «Часовой», следуя этим
принципам, отказался от участия в военных маневрах.
Привожу письмо,
адресованное им 30-го августа командиру артиллерийского полка в Берне.
Милостивый
государь!
Приказ военного
ведомства призывает меня через несколько дней на военные маневры. Я не подчинюсь этому приказу, о чем и
извещаю Вас. Мотивы Моего поведения следующие.
Мы живем в эпоху,
когда интересы цивилизованных народов так же, как их обыденная мораль, совершенно
противоречат организации массовых убийств, которой все наши правительства
посвящают свои наибольшие заботы. Интересы привилегированных вместе с
предрассудками и рутиной масс одни только поддерживают армию и делают возможными
войны.
Что касается меня,
то, не принадлежа к числу привилегированных, которые
находят выгодным поддерживать патриотические предрассудки, и имея, с другой
стороны, веские основания считать своим братом человека, живущего по ту сторону
Рейна, Дуная или Альп, я
— 4 —
не нахожу возможным принять на себя малейшей
ответственности в учреждении, которое может завтра же погубить бесчисленное количество
человеческих существ и которое ежедневно непроизводительно поглощает сказочные
богатства, тогда как миллионы мне подобных живут в нищете.
Я готов принять все последствия моего решения, охотно предпочитая их той
ответственности, которую я взял бы на себя, подчинившись Вашему приказу.
Примите
и проч.
С. Нэн.
В ответ на это товарищ
получил 1-го сентября следующее письмо.
Милостивый
Государь!
Г-н командир артиллерийского
полка передал мне письмо, которое Вы ему адресовали вчера и в котором Вы его
извещаете, что не подчинитесь полученному Вами приказу военного ведомства
принять участие в осенних маневрах. Я обязан предупредить Вас,
что, поступая согласно Вашим намерениям, Вы можете подвергнуться аресту и
взыскание за отказ подчиниться предписаниям федерального закона, согласно
военному уложению для федеральных войск, и я настойчиво приглашаю Вас последовать
приказу, призывающему Вас на военную службу и, согласно этому, в среду 2-го
сентября 1903 года в 2 часа пополудни явиться в военной форме в Коломбье, чтобы
там примкнуть к маневрам.
Примите
и проч.
Государственный
Советник,
Командир
военного округа
Эдуард
Дро.
— 5 —
Товарищ не подчинился
этому приказу и ответил начальнику военного округа следующее.
Милостивый
Государь!
Я получил Ваше
письмо от 31-го августа; решение мое, о котором я сообщил г-ну командиру
артиллерийского полка, вытекает, как неизбежное следствие, из моей деятельности
и моих убеждений. Я не изменю
его. Я знаю, что меня могут арестовать и осудить, ибо до тех пор, пока мы,
противники армии, составляем меньшинство, большинство предоставляет нам лишь
такую альтернативу: одеть военную форму или понести наказание. Я предпочитаю
последнее, так как это удовлетворяет и мою совесть и мой разум, тогда как первое
возмущает и совесть и разум.
Примите
и проч.
С.
Нэн.
За обменом этих
писем последовал арест и осуждение нашего друга Нэна, и мы приводим здесь
защитительную речь, которую он произнес пред своими судьями.
—————
Господа
судьи.
В моем письме
от 2-го сентября 1903 года г-ну начальнику военного округа Нейшательского кантона,
в ответ на его приглашение
принять участие в маневрах первого полка, я писал следующее: „До тех пор, пока
мы, желающие упразднения армии, составляем меньшинство, большинство оставляет нам
лишь такую альтер-
— 6 —
нативу: отбывать воинскую повинность
или понести наказание. Я предпочитаю второй выход, ибо он удовлетворяет и мою
совесть и мой разум, тогда как первый возмущает и совесть и разум". Быть
может, вы думаете, милостивые государи, что после подобного заявления, от которого
я не отрекаюсь и теперь, я мог бы обойтись без защиты и ждать молчаливо вашего
приговора, ибо не защищается тот, чьи действия согласны с его разумом и
совестью. Но если я буду говорить, то, конечно, не для того, чтобы
оправдываться или умалять свое поведение.
Люди,
призванные, как в данных обстоятельствах, судить одного из им подобных, несут по
отношению к обществу, пожалуй, еще большую ответственность, чем сам обвиняемый,
потому что последний обязан только уважать интересы того общества, к которому
он принадлежит, тогда как судьи специально призваны защищать эти интересы, и
если они хотят узнать правду и истинные потребности того общества,
представителями которого они являются, то не должны пренебрегать никакими объяснениями.
Поэтому, милостивые государи, разъяснения, которые я собираюсь вам дать, имеют целью не столько поколебать вашу
суровость, сколько познакомить вас с мотивами моего поведения и дать вам возможность
произнести приговор при полном знании дела.
Если я
предпочел позор тюрьмы повиновению законам моей страны, то мной не руководили
мотивы личного свойства. Меня не пугают ни утомительность, ни опасности
нескольких дней маневров. Мной также не руководило желание избежать военной
дисциплины, как бы неприятна и унизительна она ни была, потому
— 7 —
что я променял ее на тюремную
неволю. Что едва
ли предпочтительнее. Еще меньше следовал я чувству гордости, как писали иные,
утверждая, что мной руководило желание оригинальничать и заинтересовать публику
моей особой. Тот, кто будучи на моем месте, предпочел
бы одиночество и лишения тюрьмы улыбкам и ласкам ребенка и заботам преданной
жены, и кто был бы готов принести этого ребенка и эту женщину в жертву своему тщеславию
и своей гордости, был бы безумцем или преступником; но ничто в моей жизни не
дает права считать меня тем или другим.
Я отказался
маршировать и никогда не возьму на себя ответственности в деле военной организации,
потому что эта система — безумие и было бы трусостью с моей стороны примкнуть к
делу, которое представляется мне в таком освещении. Это — безумие, как с точки
зрения морали, так и с точки зрения интересов человечества.
Рассмотрим сначала
вопрос с точки зрения морали. В лоне нашей цивилизации война является кричащей
аномалией, пережитком более варварских
эпох, и только предрассудки и невежество масс вместе с интересами кучки привилегированных
— поддерживают еще этот пережиток. В самом деле, мораль нашего поколения отменяет морали
как будущих поколений, так и предшествовавших, живших за сто лет до нашего
времени. Как ни мало удовлетворительны наши нравы, они
все-таки смягчались в течение веков, и мы можем, не забираясь далеко, указать стадии
их эволюции.
Прошли те
времена, когда кипятили в котлах за фабрикацию фальшивых монет, когда
— 8 —
бичевали женщин легкого поведения,
когда пытка, самая разнообразная, размозжала и дробила члены несчастных подсудимых.
XVIII век видел исчезновение всего этого. В XIX веке человеческий гений,
поднявшись еще на одну ступень, отменил рабство, смягчил уголовные законы и
много сделал для облегчения нищеты.
Наука прилагает
все усилия к продлению жизни. Даже война, учреждение по преимуществу бесчеловечное,
сделалась человечнее, международные договоры кладут границу ее жестокости и
несправедливости. Женевский договор в пользу раненых, упразднение некоторых взрывчатых
веществ, уважение к частной собственности в военное время свидетельствуют об этом.
По мере того, как мы делаемся просвещеннее, по мере того, как мы все более
предаемся наукам и искусствам, исчезают наши кровожадные инстинкты, что не трудно
доказать многочисленными примерами.
Смертная казнь,
хотя бы для убийцы, отталкивает нас, она исчезает из наших кодексов. Наша
боязнь крови и жестокости так велика, что мы не можем видеть мучений животных,
и во всех странах суровые законы защищают их против жестокого обращения.
Швейцарский
народ даже включил в свой кодекс статью, предписывающую евреям оглушать животное
на бойне, прежде чем его резать: мы нашли слишком жестокой медленную смерть
быка под ножом.
Те же чувства
возбуждают всю Европу против жестокостей Испании, которая в своих цирках
проливает потоками кровь лошадей
— 9 —
и быков, против кровавого
султана, который еще хуже обращается с своими подданными
— христианами.
Такова, господа,
в настоящее время обыденная мораль цивилизованных народов. В доказательство моего
положения я привожу не исключительные и мало-известные,
а избитые, ясные, как день, факты.
Какое,
однако, противоречие между теми чувствами, на которые я только что
указывал, которые
проявляются ежедневно пред нашими глазами, вполне, так сказать, осязательные
для нас, и теми чувствами, которые нам внушает ложный патриотизм, прививаемый
военной школой, и которые развертываются во время войны в поток убийств, грабежа
и пожаров.
Какая
пропасть между чувствами, которые мы испытываем ежедневно, которые составляют нашу
гордость, и теми чувствами, которыми мы должны проникнуться, одев военную форму
и взяв оружие в руки!
Как объяснить
подобное противоречие, господа судьи, если не страшным заблуждением, ужасным недоразумением?
Как объяснить, что те же люди, которым смертная казнь внушает ужас, которые с трудом
решаются приговорить к быстрой, немучительной казни убийцу, т. е. существо
самое дурное и низкое, — эти же люди готовы погубить среди самых ужасных страданий
тысячи и сотни тысяч невинных? Как объяснить, что люди, которых приводят в негодование
кровавые бойни Испании, гекатомбы Армении и Македонии, жестокости Вейлера и
Китченера, которые возмущаются даже при виде извозчика, бьющего свою лошадь — эти
же люди не негодуют и не возму-
— 10 —
щаются всеми гекатомбами,
которые патриотизм наполнял и наполняет ежедневно, бросая туда цвет наций,
нагромождая там все, что человечество рождает самого прекрасного и отважного.
Каким образом такой народ, как швейцарский, который запрещает резать скот на
бойне, не оглушив его заранее, находит, однако, возможным, резать людей,
давить, кромсать их на поле битвы, под звуки труб?
Человечество,
которое покрыло вселенную церквами, где оно поклоняется единому Богу,
сказавшему: „не убий", где оно молится на единого Христа, сказавшего: люби
ближнего, как самого себя — это же человечество еще и теперь бросается в кровавые сатурналии —
войны, являющиеся отрицанием всех принципов, им провозглашенных.
Как объяснить
все эти противоречия? Повторяю, все это — лишь следствия заблуждения, которое,
к несчастью, поддерживается привилегированным меньшинством в его интересах. Мы
не замечаем этого заблуждения, в которое мы погружены с детства; но предположим, что пришелец с другой планеты посещает нашу землю:
он замечает повсюду наши заботы о сохранении и процветании жизни, усилия ученых
обезвредить опасных микробов, заботливость врачей, чудеса хирургии, разнообразные
меры против эпидемий, санатории для чахоточных, институты прививок против
бешенства и всевозможных болезней, вплоть до забот, оказываемых недоноскам для
сохранения им жизни в искусственных аппаратах, — и если, заметив все это,
он увидит затем, с какой яростью мы вдруг уничтожаем эту самую жизнь, какие
тонкие орудия убийства мы изо-
— 11 —
бретаем, тогда наши войны и
приготовления к ним должны ему показаться такими, каковы они на самом деле, т.
е. приступами горячки, припадками безумия.
И разве то
зрелище, что являет наша земля, не есть следствие безумия? Тысячи и миллионы
людей, преданных мирному труду, дорожащих своим покоем, питающих, за редкими
исключениями, ужас к войне и крови — истощают все свои силы для содержания огромных армий
и время от времени бросаются друг на друга как дикие звери!
* * *
Война и армия
возмущают наши чувства цивилизованных людей XX века. Но это, господа
судья, еще не все. Военная система противоречит не только нашей обыденной
морали, она противоречит также нашим интересам, самым очевидным и
непосредственным.
В самом деле,
какой цивилизованный народ, взятый в целом, мог бы утверждать, что война против
другого цивилизованного народа, хотя бы и победоносная, принесет ему выгоду? В
современной войне сам победитель терпит поражение, столь значительных жертв ему
стоит победа.
Разве
германский народ в целом извлек из войны 1870 года выгоды, способные возместить
жертвы, которых ему стоила победа? Если Франция уплатила Германии 5 миллиардов,
то разве это могло возместить последней все расходы, понесенные ею во время
войны, все миллиарды, истраченные ею — до войны на ее подготовление и после войны для
обеспечения себя от реванша? Могли ли, тем более, эти пять
— 12 —
миллиардов контрибуции
искупить все человеческие жизни, потерянные Германией, все реки слез, пролитые вдовами
и сиротами? Ведь такие потери не искупаются деньгами!
Вы скажете,
быть может, что
эта война была
необходима для единства Германии. В таком
случае, я не понимаю, почему люди, утверждающие, что эта страна вправе была отдать
на заклание четыреста или пятьсот тысяч жертв для создания
своего единства, должны нас отталкивать меньше, чем кровавый Марат, который, во
время революции, требовал головы двух или трехсот тысяч граждан для спасения
республики.
Далее: разве громадные
жертвы, понесенные Англией для покорения крошечного народца в Южной Африке,
принесли какую-нибудь выгоду английскому народу в целом? Нет, сами капиталисты,
в чьих интересах была начата эта война, ничего не извлекли из нее, кроме разорения.
Только крупные поставщики армии, друзья правительства, воздвигли на этих развалинах
свои состояния; а английский народ, который охотно проливал свою кровь в этой
войне, потому что он был обманут, как обмануты и другие
народы, расплачивается теперь за эту авантюру повышением пошлин, вздорожанием предметов
первой необходимости и возрастанием нищеты.
Если бы еще война,
как некогда, служила для добывания средств к жизни,
то, осужденная моралью, она нашла бы оправдание с точки зрения наших материальных
интересов, и военное дело являлось бы своего рода охотой, с той, однако, разницей,
что охотник, ежедневно рискуя своей жизнью в горах, уби-
— 13 —
вает только животных, тогда
как солдат убивает себе подобных.
Прошли уже
древние времена, когда победитель обращал побежденного в рабство и, выколов ему
глаза, заставлял его вращать жернова своей мельницы. Прошли те времена, когда
наши предки гельветы, как рассказывает Цезарь в своих Комментариях, переходили
вплавь Рейн и шли грабить германские роды. В настоящее время уважают частную
собственность и во время войны. Бисмарк не посмел в 1871 году наложить руку на
богатства французского банка и без крайней необходимости не посягал на
имущество французских граждан. Таким образом, счастливая война ничего не может принести
народу кроме славы, но ведь это пища мало питательная
и массе нужно нечто другое.
Благоразумный
человек не станет, поэтому, утверждать, будто война приносит выгоду народу, и
это даже в том случае, если он выходит из нее победителем. Напротив, первый встречный
сумел бы вам, господа судьи, показать, сколько добра можно сделать, каких зол избежать
с помощью тех сказочных сумм, которые поглощает военный бюджет. Если бы из тридцати
пяти миллионов, которые мы в среднем тратим в Швейцарии на армию, мы ассигновали
ежегодно десять миллионов в кассу для безработных, разве мы не избежали бы этим
всех печальных последствий этой экономической язвы, в ожидании того момента,
когда мы сможем уничтожить ее окончательно? Если бы мы взяли из этого бюджета еще
10 миллионов для вспомоществования на случай болезни и вызываемой ею нищеты и
дру-
— 14 —
гие 10 миллионов на то,
чтобы, нашим старцам после целой жизни труда, обеспечить безбедное
существование, —
мы еще не исчерпали бы этого огромного бюджета, а сколько случаев разорения мы
избежали бы, сколько горя облегчили бы!
Как видите, господа
судьи, самые очевидные интересы наши осуждают военную систему не меньше, чем их
осуждает мораль. И лишь незначительная кучка капиталистов ради личной выгоды
поддерживает эту систему, которая служит к защите их привилегий и увековечивает
неравенство. И так повсюду, пройдите все страны, окружающие нас, посетите, где
угодно, очаг бедного человека, вы встретите везде то же, что у нас: людей, которые
жаждут раньше всего сохранить мир, чтобы спокойно наслаждаться плодами своих трудов,
плодами трудов и гения всего человечества. Их двести, триста, четыреста,
пятьсот миллионов, быть может и больше; они страшатся
войны, живут вечно под страхом, как бы она не разразилась, и тем не менее подготовляют
ее, тратя на это ежегодно от 8 до 10 миллиардов франков. Как же объяснить это,
господа судьи, как объяснить, что все эти мирные массы действуют, как я сказал,
противно своим интересам и чувствам? Это — следствие огромного заблуждения, которое поддерживается пассивностью масс
и заинтересованностью кучки привилегированных. Я хочу объясниться и позволяю
себе следующее предположение.
Предположим,
что вы начинаете воспитывать ребенка из среды какого-нибудь цивилизованного народа;
положим, это будет французский ребенок. Это ребенок вполне нормальный по
— 15 —
природе, не имеет ни инстинктов
убийцы, ни наклонностей вора. Его разум развертывается на встречу
окружающим его явлениям, он учится читать. В этот момент вы даете ему в руки учебник
истории, вы рассказываете ему о высоких подвигах его предков, и все битвы прошлого
проходят пред его глазами. Он дрожит при рассказах о кровавых стычках. Вы восхваляете
пред ним мужество героев, вы внушаете ему, что ему придется некогда вступить в
кровавую схватку с врагами его отечества, и что он должен
поэтому научиться искусству убивать своих врагов и с готовностью встречать
смерть. Его кровь кипит при этих рассказах. Затем, когда его молодой мозг впитает
все это, повторяйте ему то же в течение всего его детства, пока это не врежется
глубоко в его душу. Потом, как только он достигнет возраста,
когда может держать оружие в руке, дайте ему ружье, штык и саблю, научите его
владеть этим оружием в борьбе с врагом его отечества, о котором вы толковали
ему с самого нежного детства, научите его ставить засады этому врагу, выслеживать
его, бросаться на него и убивать его. На двадцатом году
дайте ему ради этого специальную подготовку и скажите ему, что по ту сторону известной
географической черты, называемой границей, находится человек, который носит остроконечную
каску, синюю форму и высокие сапоги, который имеет штык на боку, ружье на плече
и полный патронташ, который, в течение
многих лет готовится напасть на него, пронзить его своими пулями, вспороть ему живот
штыком, который выслеживает его постоянно, следит за каждым его движением и
готов воспользоваться каждой слабостью его.
— 16 —
Одновременно с
этим дайте такое же воспитание немцу, например. Возьмите его
молодым ребенком, внушите ему тот же культ отечества, восхваляйте пред ним высокие
подвиги его предков, на двадцатом году дайте ему ту же специальную подготовку и
скажите ему, что по ту сторону границы находится человек в красной фуражке,
красных брюках, со штыком на боку, ружьем на плече и полным патронташем,
готовый ринуться на него и сразить его.
Когда вы воспитаете таким образом этих двух людей, заставьте их,
господа судьи, встретиться, или пусть они случайно встретятся на дороге в лесу.
Как вы думаете, что произойдет тогда? Можно ли сомневаться, что эти два
человека бросятся друг на друга в жестокой схватке, и это даже в том случае,
если, вне воспитания, о котором мы говорили, вы успели внушить им правила самой
здоровой морали, даже в том случае, если вы научили их уважать жизнь не только
людей, но животных.
И вот, господа
судьи, то, что вы сделали бы с этими людьми, патриотизм совершает над
юношеством всех стран. С самого нежного детства нас воспитывают в культе
отечества, т. е. чудовищного коллективного эгоизма, более ужасного, по своим
последствиям, чем эгоизм индивидуальный. Убийства и жестокости, совершенные
ради отечества, это воспитание выдает за акты, достойные удивления, тогда как нам
эти поступки, даже в той мере, в какой они некогда, быть может, были
необходимы, должны являться в том же свете, как работа палача. Уже к четырнадцати
годам многие из нас поступают в кадетские корпуса и уже там
— 17 —
учатся убивать тех, против
кого их возбуждали с самого раннего детства. Позже они проходят
подготовительный курс, рекрутскую школу, повторительный курс и, таким образом,
всю жизнь, от колыбели до могилы, нас воспитывают в антигуманитарном
патриотизме и готовят к кровавым преступлениям.
Так обманывают народы и здесь причина
того, что они до сих пор считают себя врагами и вооружаются друг против друга,
тогда как их разум и совесть побуждают их протянуть друг другу руки.
Народы — это те
же мирные путешественники, которые, встретившись ночью, внушают страх друг другу,
потому что они не знают друг друга, потому что ночь мешает им разглядеть друг
друга. Между народами стоит тьма заблуждения, густой мрак невежества. Необходимо
уничтожить это заблуждение, рассеять эти потемки, обновить воспитание масс, и тогда
исчезнет война и воцарится на земле братство народов. Meдлить
нельзя, нельзя терять ни минуты, потому что завтра же роковое недоразумение может
причинить непоправимые бедствия.
Вот где долг человека,
сознающего положение нашего общества, и вы поймете, господа судьи, что этот
долг совершенно не мирится с теми обязанностями, которые нам предписывает
военный устав, и что я принадлежу к числу тех людей, которые не находят возможным примирять подобные обязанности.
Ведь, если
виновен до некоторой степени тот, кто учится убивать и убивает людей, которых
он, по невежеству, считает своими врагами, то насколько преступнее тот, кто
учит
— 18 —
убивать и убивает, сознавая, что
имеет дело с невинными.
Я
знаю, вы можете мне возразить: „этого довода недостаточно для отказа от
маневров, мы сами сожалеем о необходимости воевать, и надеемся, что
когда-нибудь война исчезнет, но находим, что до того момента, когда большинство
разделит это убеждение, до момента, когда раскроются глаза темных людей, мы не
должны бросать оружие, если не хотим сделаться жертвами невежественных
народов".
На это я скажу:
не с оружием в руках надо призывать народы к братскому миру, на такой призыв
они никогда не ответят. Надо, конечно, сознаться, что разоружение среди
общества, вооруженного штыками и пушками, представляет известную опасность;
отрицать это значило бы не понимать действительности.
Но разве,
сохраняя оружие, мы уменьшаем опасность, разве настоящее положение не
представляет никакой опасности? Разве мы не рискуем ежеминутно пасть жертвами
этой опасности? Кроме того, я не думаю, чтобы долг, продиктованный мне
совестью, сделался необязательным оттого, что рассудок видит опасность в
исполнении его. Что касается меня, то я нахожу, что лучше подвергаться риску,
отстаивая правду, чем усиливая заблуждение. Вспомним только что приведенный
пример двух людей, воспитанных вами и встретившихся потом в вооружении на
большой дороге. Предположим, что один из них успел отделаться от патриотических
предрассудков, его глаза открылись. Пред ним такая альтернатива: он может
вступить в борьбу с тем, кто попался ему на встречу, игнорируя то, что это
— 19 —
несчастный, обманутый
человек. В этой борьбе он рискует, понятно, своей жизнью. Но он мог бы также, в
виду этого, якобы, врага положить оружие, броситься к нему с протянутыми руками
и сказать ему: остановись, брат, не подымай твоего
оружия против меня; люди, обманывающие тебя, люди, извлекающие выгоду из этого
обмана, заставили тебя поверить, что я твой враг, тогда как мы созданы для
жизни в мире и любви, брось и ты свое оружие, товарищ, и протянем друг другу
руки.
Не допускаете ли
вы, что, действуя таким образом, он успеет
предотвратить кровопролитие и сделать оружие излишним? Но допустим даже, что он
не достигнет цели и не прояснится сознание того, кто попался ему на встречу, и этот встречный
убьет или ранит его, то не достойнее ли подвергаться такой опасности, пытаясь
рассеять невежество, чем способствуя распространению его.
Если смерть угрожает
нам, то не лучше ли погибнуть, создавая царство братства и любви, чем укрепляя ненависть
и заблуждение?
Впрочем не надо преувеличивать опасности,
которой подвергся бы народ, положивший оружие первым. Такое разоружение может
явиться только следствием интернационального движения. Идея всемирного братства
уже колеблет повсюду военную систему, вызывает отказы от службы в России, во
Франции, в Англии, Швейцарии, она же привела меня к суду. Когда мы будем
достаточно сильны для того, чтобы упразднить армию в Швейцарии, эта система
будет, без сомнения, упразднена или близка к упразднению и в других странах.
Таким образом, падает довод, который нам приводят всегда,
— 20 —
когда мы говорим о
разоружении. Да, говорят нам, разоружение — прекрасная вещь, но что, если на нас нападут!
Пустяки! В тот день, когда в Швейцарии не десятки и не сотни, а сотни тысяч потребуют
распущения армии, в этот день в странах, окружающих нас, той же реформы будут
требовать миллионы, и опасность подвергнуться нападению исчезнет.
Но здесь вы
можете, опять-таки, основательно возразить мне, что все это относится к народу,
а не к отдельной личности, что если и своевременно разоружение народа, то все
же это не оправдывает моего личного отказа от военной службы; что до того дня,
когда интернациональное движение в пользу мира не упразднит армии в Швейцарии,
произойдет ли это раньше или позже, чем в других странах, или одновременно с ними,
до этого дня я обязан повиноваться свободно созданным нами законам. Иначе говоря,
принадлежа к меньшинству, я обязан, даже если правда на
моей стороне, подчиняться большинству.
Я признаю, как общее
правило, что в демократии меньшинство, даже в тех случаях, когда правда на его
стороне, обязано подчиняться большинству, так как своим отказом повиноваться оно
вызывает беспорядки и бедствия еще худшие, чем то заблуждение, против которого оно
борется. Но это правило, как и всякое другое, не абсолютно, оно допускает
исключения, и я приведу вам примеры,
с которыми вы должны будете согласиться.
Если вы, будучи искренними католиками или протестантами, попадете в руки
варваров, законы которых обязывают вас, под страхом заключения или смертной
казни, поклоняться их идолам, как поступите вы, меньшинство, пред
— 21 —
волей большинства? Если в
вас есть хоть немного мужества, вы пойдете в тюрьму и на смерть, но не измените
вашему Богу. Вы скорее повинуетесь вашей совести, чем воле большинства. То, что большинство
требует от вас в данном случае, покажется вам до того чудовищным, что вы предпочтете
преступить его законы. В таком же положении нахожусь я по отношению к военщине. Это
учреждение до того противоречит, по моему мнению, здравому смыслу, что я
отказываюсь от участия в нем. Поступая таким образом, господа судьи, я вовсе не
имею в виду объявить себя выше авторитета и законов, что было бы хвастовством,
потому что человек не может быть выше закона. И что собираетесь вы делать в эту
минуту, как не применить ко мне этот закон? Закон предоставляет мне: или повиноваться
военным приказам, или понести наказание; из этих двух зол, я попросту выбрал
меньшее.
Я сказал пред
тем, что всеобщность антимилитаристского движения опрокидывает аргумент: „а что, если на нас
нападут"; она опровергает и другой довод, который нам приводят
не менее часто, когда мы говорим о разоружении. Не нам, говорят, начинать,
предоставим это соседям. Франция и Германия должны первыми распустить армии,
заявляет Швейцария, это — большие
государства, они ничем не рискуют. Швейцария должна положить начало, отвечает
Германия, это маленькая страна, ее крошечная армия все равно не сумеет ее защитить. Так
ссылаются они друг на друга, и часто люди очень интеллигентные приводят
подобные доводы. Однако, когда у нас собирают подписи
для референдума по поводу какого-ни-
— 22 —
будь
федерального закона, то никогда не придет в голову жителю Фрейбурга, напр.,
сказать: „не нам начинать, предоставим это бернцам", или бернцу сказать: „предоставим
это нейшательцам", или нейшательцу — „предоставим это вадуа", и т. д. При таком отношении,
мы никогда не собрали бы
требуемого числа голосов; и наши власти могли бы нам навязать какие угодно законы. Чтобы провести или отвергнуть какой-нибудь закон в Швейцарии,
надо пропагандировать данную идею во всех кантонах. Точно так же, чтобы добиться
торжества идеи мира на земле, ее надо пропагандировать одновременно во всех странах.
Это и делает
интернациональная социалистическая партия, к которой я принадлежу; эта партия
насчитывает миллионы приверженцев по всей земле, число ее членов удваивается с каждым десятилетием и лет через пятьдесят
она обновит мир.
Отбывая
воинскую повинность, господа судьи, я изменил бы не только материальным и моральным
интересам человечества, я предал бы, что еще хуже, интересы пролетариата, рабочего
класса, трудящегося и страдающего, к которому я принадлежу по своему прошлому и
своей деятельности. В силу этого второго довода совесть запрещает мне
повиноваться.
Вам не безызвестно,
что, в силу простой игры данных экономических сил, вся наша общественная организация претерпевает более
или менее быструю эволюцию. Ремесленный строй прошлого исчезает и уступает место капиталистическому
производству, которое
характеризуется разделением труда, машинным производством, крупной
промышленностью и концен-
— 23 —
трацией капитала в руках
немногих, в результате чего наше общество распадается на два класса, граница
между которыми
обозначается все яснее. С одной стороны, класс, владеющий всем или почти всем,
с другой, —
класс, не имеющий
ничего или почти ничего. Класс,
владеющий всем или почти всем, буржуазия, составляет самое незначительное меньшинство
в сравнении с рабочим классом или пролетариатом, который располагает только своими
руками и вынужден, для поддержания своего существования, поступить на службу к капиталисту.
В
самом деле, пролетарий, располагающий лишь своими руками, не может, ведь,
делать того, что делал, как рассказывают, Бог: создавать. Он не может создавать
что-нибудь из ничего и извлекать из своих пальцев без помощи материала то, что
ему необходимо для существования. Он вынуждает, таким образом, обратиться к капиталисту, и сказать
ему: позволь мне обрабатывать твое поле, пасти принадлежащие тебе стада, управлять
машиной на твоей фабрике, позволь мне, одним словом, сделать доходными твои капиталы, для того, чтобы, умножая твои богатства, я мог извлечь то
немногое, что необходимо для существования моего и моей семьи. И капиталист, имеющий
абсолютное право на все эти богатства, право собственности, делается господином
рабочего, господином, который имеет над ним, можно сказать, право жизни и смерти, потому что он может в каждый
данный момент лишить рабочего средств производства,
абсолютно необходимых ему для добывания средств к существованию. Капиталист — хозяин, в интересах ко-
— 24 —
торого заставить рабочего
много работать, мало получая. Рабочий — существо угнетаемое и
эксплуатируемое, и капиталист, если бы даже хотел этого, не мог бы быть
великодушнее к нему, ибо он рисковал бы разориться, вследствие конкуренции его
собратьев —
других капиталистов.
Рабочий, в
своей борьбе против гнета капитала, имеет в своем распоряжении только одно могущественное
средство — организацию. В самом деле, что делает его слабым и безоружным пред
лицом капитала? Почему он вынужден, бессильно сжимая кулаки, переносить брань и
оскорбления хозяина, почему он принужден соглашаться на понижение платы на 10, 20,
30%? Он знает хорошо, что, откажись он работать на этих условиях, хозяин найдет
другого рабочего, безработного товарища, и тот, понукаемый нуждой, толкаемый лишениями,
примет все те условия, которые первый нашел несовместимыми с
своим человеческим достоинством.
Но если хозяин не
найдет рабочего, готового заместить своего товарища, то последний, пользуясь тем,
что хозяин не может обойтись без него, будет диктовать свои условия хозяину:
его положение позволит ему, по меньшей мере, вступить в переговоры с предпринимателем
на более равных основаниях.
Рабочий должен вступить
в соглашение со своими товарищами, для того, чтобы, оставаясь всегда
солидарными, они не предавали друг друга, и так как современная быстрота сообщения
позволяет предпринимателю быстро вербовать рабочих в очень отдаленных странах,
рабочие должны организоваться не только в
— 25 —
данной местности и внутри
данной национальности, но и интернационально. В самом деле, капиталисты, — почти всегда большие
патриоты — без зазрения совести нанимают иностранных рабочих, если могут извлечь из
них крупную прибыль; без затруднения переводят свои капиталы за границу, если находят
там, как говорят, более дешевые рабочие руки, т. е. рабочих, соглашающихся на более
жалкие условия работы. В глазах капиталиста рабочее мясо не имеет национальности,
лишь бы оно приносило доход.
Пред рабочими
стоит настоятельная необходимость сорганизоваться интернационально, если они не
хотят напрасно терять свои усилия в той борьбе, которую они ведут против капитала
за улучшение своего положения в ближайшем будущем и за окончательную эмансипацию
затем. Почти все задачи,
которые стоят пред рабочими на пути к их цели, принимают характер и размах интернациональных
и пока они не станут искать разрешения этих задач на интернациональной почве, их
усилия останутся тщетными. Пусть рабочие всех стран, сбросив с себя все предрассудки
расы, национальности, религии, протянут друг другу руки чрез границы их
государств, ибо они — братья.
Братья по нищете раньше всего, ибо они страдают от тех же зол, братья по
борьбе, ибо они сражаются против того же врага, братья по упованиям, ибо они
разделяют ту же веру в обновление общества. Рабочие должны осуществить слова, сказанные миру больше пятидесяти лет
тому назад Марксом: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Пусть
капиталист, как бы далеко он ни вздумал
пойти, найдет всегда и повсюду организованных рабочих.
— 26 —
Пролетарий,
сознательно относящийся к роли рабочего класса и убежденный в том, что лишь
интернациональная организация труда самими рабочими спасет наше общество от пропасти, куда его
толкает существующее неустройство, не может примкнуть к интернациональной вражде.
Он не может допустить, чтобы капиталист или его представитель, буржуазное
правительство, заставило его взять в ту руку, которую он стремится протянуть
своим товарищам в других странах, оружие для борьбы против них. Он не может допустить, чтобы после борьбы,
которую он ведет бок о бок с своими товарищами, лицом к
лицу с общим врагом, капиталистом, этот последний заставил его подготовлять
братоубийственную войну. Сознательный рабочий не может допустить, чтобы хоть
один человек, одно ружье или одна копейка пошла на армию. И когда правительство
говорит ему: „твое отечество зовет тебя на помощь, приди, возьми оружие и защищай
его", он имеет право ответить:
„Что такое это
отечество, которое зовет меня на помощь? Что такое это отечество, которое, лишив
меня всего, требует еще моей крови? Вы говорите: отечество,
это — дорогая нам почва, это — наши
города и села, это — наши сограждане; отечество, это — семья, жены и дочери народа,
отечество это также управляющие нами свободные учреждения, это — прелесть родного угла, наши дивные горы,
наши величественные Альпы, вот что, говорите вы, называют отечеством. Да,
но я не знаю его, этого отечества! Это — дорогая нам земля, говорите вы, но я не владею ни одной пядью этой
земли, она мне так же чужда, как земля
Китая или Перу. Вы говорите: „наша
земля",
— 27 —
когда дело идет о ее защите,
но вы не говорите „наша земля", когда дело идет о пользовании ею, о дележе
ее плодов. Я не могу защищать ее.
Отечество, это — наши города и села! Но они принадлежат
мне так же мало, как почва, на которой они воздвигнуты. Я не могу там жить, не
платя тяжелого налога собственнику, все равно, швейцарец ли этот собственник,
немец или француз. Как хотите вы заставить меня под подобным предлогом убивать
людей?
Отечество,
прибавляете вы, это мои сограждане, и если у меня нет имущества, которое я мог
бы защищать, то я обязан поднять
оружие на защиту тех, кто разделяет одну участь со мной.
Понятно, я не
могу отказаться от долга солидарности. Из моих сограждан некоторая часть, действительно,
нуждается в моей защите: это — все мои товарищи по труду; но есть среди них и
другие, это мои враги, враги того класса, к которому я принадлежу, это — капиталисты, эксплуатирующие
труд бедняка.
Точно так же
среди граждан других стран есть мои друзья: это несчастные, эксплуатируемые;
есть там и мои враги — эксплуататоры, капиталисты. Ваше подразделение людей на сограждан и
иностранцев не соответствует ни моему положению, ни нуждам пролетариата. Я знаю
лишь две нации: нацию эксплуатируемых, с одной стороны, и нацию эксплуататоров,
с другой; граница между ними не совпадает с границами государств, и классовая
борьба, более мирная, чем борьба национальная, отодвигает эту последнюю на
задний план. Я не могу, поэтому, направляемый капиталистами моей
стра-
— 28 —
ны, учиться
искусству убивать моих сотоварищей в других странах. Каждый человек на
земле, угнетаемый и страдающий — мой согражданин, всякий угнетатель — мой враг.
Отечество это
также моя жена и дети, жены и дочери народа, говорите вы, и приглашаете меня
взять оружие на их защиту. Да избавит Вас Бог от этого; ибо врагов наших жен и
дочерей нам не приходится искать по ту сторону границы. Это все те, кто на
поле, на фабрике, на службе, в магазинах изнуряют их на работе, истощают их
тело, так что они в состоянии производить на свет только хилых детей,
обреченных на гибель в борьбе за существование.
Враги наших жен
и дочерей, это — капиталисты,
которые, пользуясь их слабостью и неумением защищаться, платят им нищенское
вознаграждение, обрекая их этим на голод и часто на проституцию. И если вы
заставите меня поднять оружие для их защиты, я обращу его не против тех, кого вы
имеете в виду.
Отечество,
говорит капиталист, это свободные учреждения, которые управляют нами и за
которые наши предки проливали кровь. О да, конечно, мы имеем в нашей конституции
целый ряд свобод: свободу мнений, свободу печати, свободу собраний, союзов, совести
и не знаю еще чего. Но во что обратились все эти свободы для наемного рабочего,
для того, кто находился в кабале у капитала? Для него они не существуют. Чтобы быть
свободным, надо иметь средства для этого, сказал Пьер Куллери, а пролетарий не
имеет этой возможности даже в Швейцарии, классической стране свободы. В самом
деле, сколько наших товари-
— 29 —
щей хотели бы, но не имеют
возможности пропагандировать свои идеи, так как они знают, что их идеи должны
столкнуться с идеями предпринимателя, который может их прогнать и лишить
работы, и в то время, как они хотели бы кричать о
своей правде с крыш домов, они едва осмеливаются шептать ее на ухо товарищам!
Как часто не осмеливаются они по той же причине писать и подписывать то, что
они думают. Разве мы не видим, как падают один за другим, под ножом неумолимой
гильотины капитала, храбрецы, осмеливающиеся в пролетарской прессе говорить
правду сильным мира сего. Разве наши палаты не вотировали по отношению к ним
закона, который позволяет бросить в тюрьму всех виновных в оскорблении армии.
Свобода мнений
и печати, точно так же, как свобода собраний и союзов, разве все это существует
для пролетария? Мы видим, как выбрасывают ежедневно на мостовую рабочих за принадлежность
к той или другой партии, нелюбезной сердцу предпринимателя. Так же обстоит дело
и с другими свободами, ибо тот, кто не имеет экономической свободы, не может
обладать никакой другой. Ради чего же станет рабочий убивать таких же
несчастных, как и он, защищая ту свободу, которой он не может пользоваться и
которую, поэтому, победитель не мог бы у него похитить.
Что касается
прелести родного угла, красот нашей страны, что также входит в ваше понимание
отечества, то, опять-таки, разве рабочие наслаждаются ими? Разве большинство
наших женщин имеет досуг наслаждаться в лесах пением птиц, журчаньем ручейка?
Разве не вы-
— 30 —
нуждены они довольствоваться
грязными стенами фабрики, отвратительным шумом колес и машин, а дома имеют ли
они досуг увидеть что-либо, кроме более или менее чистой мостовой двора или
улицы? Разве рабочими наполнены великолепные отели, воздвигнутые повсюду? Разве
наши величественные Альпы не продаются ежегодно интернациональному капиталу?
Изгоняя несчастных рабочих, добивающихся лучшей заработной платы, мы в то же
время предоставляем капиталистам всего мира самые живописные уголки, куда они
приходят расточать накопленные рабочими богатства.
Мы хотели бы, понятно,
чтобы весь народ мог вкушать
от чистых радостей, даруемых нам природой, чтобы все мы могли душой и телом
погружаться не только в те красоты, которыми наделила природа нашу страну, но и
во все то великолепие, что создала она на земле. И именно ради этого надо прекратить
миллиардные траты на организацию убийств.
Итак, все то,
что для вас составляет отечество, чуждо нам, и когда вы обвиняете нас в отсутствии
патриотизма, вы правы: мы не имеем отечества, ибо вы его похитили у нас. Отечество
для нас ничто иное, как Молох, кровожадный Бог, и мы хотим
его свергнуть.
Вот что, милостивые
государи, думают и чувствуют, более или менее смутно пролетарии. В силу всех
этих доводов я считаю невозможным нести военную службу. Но поступая
таким образом, я не только хотел удовлетворить мою совесть и разум, я также хотел
пробудить совесть и разум в других. Вот почему я позволил опубликовать мою
переписку с военными властями, хотя это и может тяжело отозваться на моем приговоре.
— 31 —
Я уже сказал,
что, главным образом, несознательность масс делает возможными войны. Пусть
осуждают честных людей в тюрьму! тогда пред массами станет вопрос, почему же
это честный человек готов снести позорный приговор, лишь бы не совершить того,
что до сих пор исполнялось каждым, как его долг. И чем больше честных людей
попадет за это в тюрьму и чем строже будут наказания, тем лучше для нас. Тем
больший круг людей поймет, что все ответственны за существующее социальное зло,
что если бы каждый из нас перестал поддерживать совершающий это зло режим, мы не были бы принуждены
поступаться нашим достоинством, и если бы каждая отдельная личность согласовала
свои действия с своей индивидуальной моралью,
правительство не могло бы нам навязать своей морали, отличной от нашей.
Но если бы даже
мой отказ вступить в армию не достиг этой цели,
сознание того, что я не поступился своей совестью, даст мне удовлетворение.
Теперь, господа
судьи, мотивы моего поведения должны быть настолько ясны для вас, что вы можете
произнести приговор при полном знании дела. Я не стараюсь избежать наказания,
вы также не можете избежать этого, но я думаю, что каждый из вас в глубине души
должен сознаться, что, будучи на моем месте, рассуждая так, как я рассуждаю, и чувствуя то, что я чувствую, он поступил бы точно так же,
как и я.
Обвинительный
приговор, который вы мне вынесете, господа судьи, вы сами понимаете, не исправит
меня. Вы лишите меня политических прав! Это означает запрещение заседать
— 32 —
с
будущего года в генеральном совете моего города и, без сомнения, также в большом совете моего
кантона, но кто знает, может быть моя деятельность вне
советов окажется более полезной для моего дела, чем участие в них.
Это означает
также лишение избирательного голоса. Но какое значение имеет потеря одного
голоса, когда наша партия насчитывает бесчисленное количество голосов на всем земном
шаре? Вы не остановите движения, лишив меня этого права, как не остановили бы вы
брошенным камнем подымающегося прилива, прилива, который никогда не отступит.
Что касается моего приговора, вы пожалуете мне как того требует господин
прокурор, три месяца тюрьмы, может быть, и больше.
Ваше положение
так незавидно, господа судьи, что я даже не пытаюсь
что либо посоветовать вам. Но, как я уже сказал, чем суровее будет ваш приговор,
тем лучше для нашего дела. Что касается лично меня, то если бы меня не ждала
жена, которая не может существовать без моего ежедневного заработка, если бы не
мои дети, малютка, еще не научившийся ходить, и ребенок, появление которого мы
вскоре ждем, я мог бы сказать, что тюрьма для меня безделица. Что бы сделаться
тем, чем я сделался, из того, кем я был, я должен был пройти режим более суровый,
чем режим тюремный.
Осуждайте же
меня, господа судьи!
Какая беда в том,
что вы отнимете на некоторое время отца у его детей. Этим вы способствуете наступлению
той эры, когда отцы и наших и ваших правнуков не будут больше подвергаться
такой участи.
Изд: Ш.Нэн.
«Милитаризм и социал-демократия». СПб, «Работник», 1906.