Калниньш, Иоанн, свящ. Мой путь к Богу. М.: Издательский совет РПЦ, 2002.

С. 77-81, 87-88, 94-95.

Пришло время, когда наш курс лесотехники закончил Сельхозакадемию. В руках уже был диплом, но оставался один довольно неприятный долг: надо было ехать от военной кафедры на сборы в Эстонию, где нас должны были утвердить командирами взводов мотопехоты. Надо было давать присягу — дело чисто формальное, но важное. Это было солью всего мероприятия.

Думаю, что наша семья не была единственной, где с детских лет знали, что Латвия оккупирована, а также то, чем была и чтό есть свободная Латвия. СССР не был связан с моими представлениями о родине. Это настроение еще более укрепляло отношение общины к советскому режиму как к сатанинскому. Особенно акцентировалось одно место Священного Писания: Прежде же всего, братия мои, не клянитесь ни небом, ни землею, и никакою другою клятвою, но да будет у вас: «да, да» и «нет, нет», дабы вам не подпасть осуждению (Иак. 5, 12) Конечно, эти слова тогда я воспринял буквально (как и сейчас это место воспринимают некоторые протестанты) и решил, что от этого «нечистого» дела надо уклониться. Сначала появилась мысль сразу в академии информировать начальство о моем намерении, но как только представил себе это, так парализующий страх сковал все мое существо. Своими соображениями я поделился с товарищами по курсу Эдмундом и Гунвалдисом. У них проявился истинный интерес к Богу. Никто не верил, что нечто подобное можно сделать, я тоже.

В Эстонию я взял с собой Новый Завет на русском языке, который не выпускал из рук. В голове была только одна мысль: «Что скажет Бог о моей трусости? Смогу ли я после присяги к Нему приблизить?»

Настал момент, когда нас построили в колонну и повели на полигон стрелять. Меня удивила странная постановка вопроса: пока не выстрелишь в мишень, которая напоминала силуэт человека, не допускаешься к принятию присяги. Было прекрасное солнечное утро. Я смотрел в небо и просил прощения у Бога за то, что не способен противостоять этой военной машине. Переживания, наверное, отражались на моем лице и в глазах, так как друзья Эдмунд и Гунвалдис понимающе отводили взгляд. Может, это было простым совпадением, но когда мы уже были готовы к стрельбе, прозвучал приказ о том, что сейчас будет стрелять другой взвод. Я тяжело вздохнул. Значит, мы будем стрелять после обеда; у меня было время собраться.

Чем меньше времени оставалось до рокового часа, тем хуже я себя чувствовал. Опять не хватило духа все высказать; я взял автомат и побрел с колонной вперед. Не могу этого сделать, слишком тяжело. Господи, дай силы отказаться! Когда мы были уже готовы к стрельбе, всех удивил очередной приказ: этот взвод стрелять будет в другой раз. «Ну ты даешь!» — что-то похожее пробормотал Эдмунд. Стрельбу перенесли на утро.

Ночью я почти не спал, но утро наступило неожиданно быстро. Нас построили. Каждый должен был зарядить магазин патронами, но я этого не сделал. Направились на полигон. Когда надо было занять позицию для стрельбы, я подошел к командиру и сказал: «Я верю в Бога и стрелять не могу». Знал бы кто-нибудь, каким слабым и беспомощным я себя тогда чувствовал! Думаю, что сделал бы в этот момент все, что потребовали, если б кто-то стал на меня кричать и угрожать. Но наш командир оказался интеллигентным человеком, он казался совершенно не удивленным и культурно сказал: «Что же вы раньше не сказали? Разряжайте оружие и идите в казармы». Я ответил, что оно и не было заряжено.

Через некоторое время меня вызвали в политотдел. Здесь тоже были культурные люди, которые не знали, что со мной делать. Начальник штаба пытался меня переубедить, что присяга не противоречит Библии, что они могут меня отвезти в Таллинн, где одно духовное лицо мне все объяснит. Ответил им, что единственным авторитетом для меня является Священное Писание, где четко обоснованы мотивы моих действий. Меня спросили, где это написано. Я открыл книгу и процитировал несколько выдержек относительно как присяги, так и убийств.

При выходе из политотдела меня встретила довольно большая группа офицеров. Весть о случившемся успела облететь не только местную воинскую часть, но, как позже оказалось, и Латвийскую сельхозакадемию. Офицеры задавали мне многочисленные вопросы о вере, о Боге. Один из них даже ставил меня в пример и сказал: «Молодец, что ты сумел это сделать!» Начались дискуссии. Порой я не мог поверить своим глазам и ушам. В этом месте и такой большой интерес к духовным вещам, настолько большая тоска и жажда чего-то истинного, непреходящего, вечного! Так, в сопровождении довольно большой группы, я дошел до казармы, где стал ждать решения командования части. В такой непредсказуемой ситуации ждать нелегко. Приходила и другая информация, полностью противоречащая предыдущей: что этого верующего надо как следует проучить, отлупить его так, чтобы забыл не только свою веру, но и как его зовут. Были слухи, что кто-то хотел меня убить, но, слава Богу, я остался цел и невредим. Меня отвезли на ближайшую железнодорожную станцию и одного отправили в Таллинн.

Прибыв в Ригу, я понял, что и здесь никто не знал, что со мной делать. Попытка признать меня психически невменяемым провалилась, ведь не может же больной человек закончить вуз и получить диплом. Целую неделю, день за днем я посещал военный комиссариат, где в каждом кабинете рассказывал о своих убеждениях и произошедшем в Эстонии. В конце концов меня отпустили. Один офицер высокого ранга предложил мое дело передать в прокуратуру. В тот момент слово «прокуратура» в моем сознании деформировалось до потери его смысла, и я простодушно ответил: «В прокуратуру так в прокуратуру». Тогда это у меня ассоциировалось с долгим и скучным хождением по кабинетам. Ответственный офицер долго на меня смотрел, потом сказал: «Ладно, сейчас мы тебя отпустим, но осенью призовем опять. Если будешь продолжать свои трюки, сам будешь виноват». Потом он посмотрел вокруг и тихо спросил: «Где ты достал Библию? Мне тоже надо». Похожие ситуации случались постоянно, интерес к христианству был необычайно большой. Но возникала и опасность того, что некоторые из интересующихся христианством в критическую минуту могли подвести.

Было такое ощущение, что я нахожусь в подвешенном состоянии, между небом и землей, полностью чуждый окружающему миру, но в душе — свободный.

[…]

…Пришла повестка из военкомата. Что делать? Пришел проконсультироваться ос своим участковым терапевтом. «Что? С вашим здоровьем в армию! Исключено… Вот вам направление в больницу», — сказала врач. Три месяца пролежал в больнице «Гайльэзерс», где никто не мог толком понять, что со мной происходит, плохие анализы крови становились все хуже. Проше всестороннее обследование, пока меня не перевели в 10-е отделение Инфекционной больницы, где лежали больные циррозом печени. Увиденное там произвело на меня неизгладимое впечатление. Истинное лицо болезни было ужасным. Я видел, как люди борются за свою жизнь. Главное было сохранить равновесие, не впасть в панику, не думать о болезни, не впасть в отчаяние, ибо тогда тебе конец. Я так там намучился, что в какой-то момент стал думать, что умру. Были зима. Решил пойти погулять в лес. Прошел довольно большой кусок, но на обратном пути почувствовал такую слабость, что думал — не дойду до отделения, упаду где-нибудь и замерзну. Остановился и сел на ствол упавшего дерева, возле которого на рябине висели гроздья сочных красно-оранжевых ягод. Сорвал несколько и съел. Господи, сколько силы было в такой ягодке! Я смог идти дальше.

Большую роль в той ситуации сыграла интуиция моей матери. Посетив меня, она сказала ясно: «Ты здесь умрешь. Скорее выписывайся». Что и было сделано, вопреки воле врачей.

[…]

Пришла весна, и я в очередной раз получил повестку в военкомат. Там хотели убедиться, что я не симулянт, и еще раз направили в больницу. С ужасом воображал я себе атмосферу больницы и многочисленные анализы. Когда же все это кончится? Слава Богу, меня на этот раз долго не мучили и повторные анализы подтвердили правильность диагноза.

Помню, как стоял в трусах перед комиссией. Я был вызван последним, хотя по списку был в середине. «Ну что, будем служить?» Я указал на то, что я болен, о чем говорится в выписке из больницы.

«Болен? Здесь ничего не написано, а может, ты просто не хочешь служить в советской армии?» я понял, что надо ответить правильно и разумно: «Я не отказываюсь».

«Хорошо, будешь танкистом». Упрямо сжал зубы: «Я вам покажу танкиста»!

«Ну а присягать и стрелять будешь?»

«Нет, буду делать как прежде, но служить в армии не отказываюсь»

«Расскажи нам о своей вере». Я начал с увлечением рассказывать, но через мгновение прозвучало: «Вон, убирайся вон!»

Что все это значит? Какой-то офицер сообщил мне, что через неделю я могу приезжать за документами. Успокоился я только тогда, когда получил военный билет с записью о негодности к строевой службе. Как камень с сердца свалился. Хотя фактически труд в зоне был той же службой, может, даже и труднее. Не думаю, что кто-то хотел бы со мной поменяться местами. Во всех этих ситуациях меня спасало лишь то, что я действительно верил. Когда люди видели, что во всех этих действиях нет корыстной цели, они оставляли меня в покое.