Господа!
Мои политические друзья и я сочли, что в таком значительном и сложном вопросе, из уважения к самому вопросу и из уважения к этому Собранию, никоим образом не следует полагаться на случайные слова. Вот почему я написал то, что намерен изложить перед вами. К тому же людям моего возраста надлежит произносить только продуманные и взвешенные слова. Надеюсь, что сенат одобрит такую осторожность.
Впрочем, само собой разумеется, что за свои слова отвечаю я один.
Господа! После всех этих пагубных недоразумений, называемых социальными кризисами, после распрей и борьбы, после гражданских войн, влекущих за собой все эти кары, правые часто признают себя виноватыми; человеческое общество, вынесшее жестокие потрясения, вновь цепляется за абсолютные истины, испытывая двойную потребность — потребность в надежде и потребность в забвении.
Я утверждаю, что когда кончается затяжная гроза, во время которой все в большей или меньшей степени стремились к добру, а творили зло, когда начинается некоторое просветление, открывающее подступы к сложным проблемам, подлежащим разрешению, когда вновь настает время приняться за труд, — со всех сторон слышатся требования, просьбы и мольбы об умиротворении; а умиротворение, господа, может быть только забвением.
На политическом языке, господа, забвение называется амнистией.
Я требую амнистии.
Я требую, чтобы она была полной и всесторонней. Без оговорок. Без ограничений. Амнистия есть амнистия.
Забыть — значит простить.
Амнистию нельзя дозировать. Спрашивать: «В каком объеме нужна амнистия?» — все равно что спросить: «В каком объеме нужно исцеление?» Мы отвечаем: «Во всей своей полноте!»
Рану нужно исцелить полностью.
Ненависть нужно погасить до конца.
Я заявляю, что все сказанное здесь за последние пять дней, все, что было утверждено голосованием, ни в чем не поколебало моих убеждений.
Вопрос встает перед вами во весь свой рост, и вы вправе рассмотреть его со всей полнотой вашей независимости и вашего авторитета.
Какие роковые обстоятельства привели к тому, что вопрос, который, казалось, должен был более всего сблизить нас, в действительности в большей степени, чем любой другой, нас разъединяет?
Позвольте мне, господа, устранить из этой дискуссии все произвольное. Позвольте мне стремиться к одной только истине. У каждой стороны свои взгляды, которые еще отнюдь не доказательства; обе стороны вполне лояльны, но ведь недостаточно противопоставлять одни утверждения другим. Когда одни говорят: «Амнистия приведет к успокоению», другие отвечают: «Амнистия вызовет беспокойство»; тем, кто говорит, что амнистия — общефранцузский вопрос, отвечают, что это вопрос, касающийся только Парижа; тем, кто говорит, что амнистии требует город, возражают, что ее отвергает деревня. Что же все это значит? Все это только утверждения. И я заявляю своим противникам: наши утверждения стоят ваших! Наши утверждения так же бездоказательны перед вашими опровержениями, как и эти опровержения — перед нашими утверждениями. Так оставим же слова и обратимся к действительности. Перейдем к фактам. Справедлива ли амнистия? Да или нет?
Если она справедлива, значит она политически верна.
В этом весь вопрос.
Рассмотрим его.
Господа! В эпоху распрей все партии ссылаются на справедливость. Но она вне партий. Она знает лишь себя самое. Она божественно слепа к человеческим страстям. Охраняя всех, она не прислуживает никому. Справедливость не принимает участия в гражданских войнах, но она знает о них, вмешивается в них.
Но знаете ли вы, в какой момент она выступает на сцену?
После окончания войны.
Справедливость позволяет учреждать чрезвычайные трибуналы, а когда они завершают свое дело, начинает действовать сама.
Но тогда она меняет имя и зовется милосердием.
Милосердие — не что иное, как справедливость, но оно больше справедливости. Справедливость видит только вину, милосердие видит виновного. В глазах справедливости вина выступает безнадежно изолированной, а в глазах милосердия виновный предстает в окружении невинных; у него есть отец, мать, жена, дети, — и все они осуждены вместе с ним, все несут его наказание. Ему — каторга или ссылка, им — нищета. Заслужили ли они эту кару? Нет. А приходится ли им подвергаться ей? Да. И вот тогда милосердие видит, что справедливость несправедлива. Оно вмешивается и милует.
Помилование — это та величественная поправка, какую высшая справедливость вносит в дела справедливости низшей. (Движение в зале.)
Господа! Правота на стороне милосердия. Правота на его стороне в делах гражданских и общественных, и тем более в делах политических. Перед лицом такого бедствия, как война между гражданами, милосердие не только полезно, оно необходимо; ощущая присутствие встревоженной совести всего общества, милосердие выходит за пределы прощения и, как я уже сказал, доходит до забвения. Господа! В гражданской войне повинны все. Кто ее начал? Все и никто. Вот почему необходима амнистия. Это слово таит в себе глубокое значение. Оно говорит одновременно и о всеобщем несовершенстве и о всеобщем великодушии. Амнистия чудесна и плодотворна, так как она воскрешает солидарность людей. Она — более чем акт суверенитета, она — акт братства. Она кладет конец распрям. Амнистия — это полное уничтожение злобы, она кладет конец гражданским войнам. Почему? Потому, что в ней заключено некое взаимопрощение.
Я требую амнистии!
Я требую ее ради примирения.
Тут я сталкиваюсь с возражениями; эти возражения — почти обвинения. Мне говорят: «Ваша амнистия аморальна и бесчеловечна! Вы подрываете общественный порядок! Вы становитесь защитником поджигателей и убийц! Вы ратуете за преступников! Вы спешите на помощь злоумышленникам!»
Я останавливаюсь, чтобы задать вопрос.
Господа! В течение пяти лет я в меру моих сил выполняю горестную обязанность, которую, впрочем, другие — те, кто лучше меня, — выполняют лучше, чем я. Время от времени, так часто, как только могу, я наношу почтительные визиты тем, кто живет в нищете. Да, за пять лет я много раз поднимался по убогим лестницам. Я входил в жилища, где летом нет воздуха, а зимой нет огня, где ни зимой, ни летом нет хлеба. В 1872 году я видел мать, чей ребенок — двухлетнее дитя — умер от сужения кишечника из-за отсутствия пищи. Я видел комнаты, полные горя и болезней; я видел умоляюще сложенные ладони, видел, как люди в отчаянии ломали руки; я слышал предсмертные хрипы и стоны стариков, женщин, детей; я видел неописуемые страдания, отчаяние и нужду, нищенские лохмотья, бледные от голода лица, и когда я спрашивал, чем вызван весь этот ужас, мне отвечали: «В доме нет мужчины!» Мужчина — это точка опоры, работник, средоточие всего живого и сильного, глава семьи. Нет мужчины в доме — и в дом пришла нищета. Тогда я говорил: «Следовало бы вернуть его домой!» И только потому, что я так говорил, в ответ мне сыпались проклятия и, что еще хуже, иронические замечания. Это меня удивляет, я в этом сознаюсь. Я спрашиваю себя: что же сделали эти угнетенные существа — эти старики, дети, женщины, эти вдовы живых мужей, сироты живых отцов? Я спрашиваю себя: справедливо ли наказывать всех этих несчастных за преступления, которых они не совершали? Я требую, чтобы им вернули отцов! Я поражен тем, что навлек на себя такой гнев только потому, что испытываю сострадание ко всем этим несчастным, потому, что мне не по душе глядеть на больных, дрожащих от холода и голода, потому, что я преклоняю колена перед старыми безутешными матерями, и потому, что я хотел бы согреть босые ножки маленьких детей! Я никак не могу объяснить себе, почему, выступая в защиту семей, я тем самым потрясаю основы общества, и как это получается, что, поддерживая невинных, я оказываюсь защитником преступления!
Как! Только потому, что, увидев неслыханные и незаслуженные несчастья, жалкую бедность, рыдающих матерей и жен, стариков, у которых нет даже койки, младенцев, у которых нет даже колыбели, я сказал: «Вот я перед вами! Что я могу сделать для вас? Чем могу быть вам полезен?» И потому, что матери сказали мне: «Верните нам наших сыновей!» И потому, что жены сказали мне: «Верните нам наших мужей!» И потому, что дети сказали мне: «Верните нам наших отцов!» И потому, что я ответил им: «Я попытаюсь», — поэтому я поступил дурно? Я совершил ошибку?
Нет! Вы этого не думаете, надо отдать вам справедливость. Ни один из вас не думает так!
Так вот, в этот момент я пытаюсь выполнить данное им обещание.
Господа! Выслушайте меня терпеливо, как слушают адвоката; я осуществляю перед вами священное право защиты; и если, думая о стольких несчастных и умирающих, убежденных в моем сочувствии и доверивших мне свои интересы, я невольно выйду за пределы, которые хотел бы себе поставить, вспомните, что сейчас я — представитель милосердия и что если милосердие — это неосторожность, то неосторожность прекрасная, единственно допустимая в моем возрасте; вспомните, что избыток жалости — если вообще может быть избыток жалости — простителен тому, кто прожил на свете много лет, что тот, кто страдал, вправе ратовать за страждущих, что перед вами старик, просящий за женщин и детей, что перед вами изгнанник, заступающийся за побежденных. (Сильное волнение на всех скамьях.)
Господа! В гражданских войнах всегда много неясного. Я призываю в свидетели — кого? Официальный отчет. В нем, на странице второй, признается, что «неясность движения» (движения Восемнадцатого марта) «позволяла каждому» (я цитирую) «предвидеть возможность осуществления некоторых идей, быть может и справедливых», — иначе говоря, то, о чем мы всегда твердили. Господа! Репрессиям не было предела, так пусть же и амнистия будет безграничной! Только амнистия, всеобщая амнистия, может загладить судебный процесс над целой массой людей, процесс, начавшийся арестом тридцати восьми тысяч человек, среди которых восемьсот пятьдесят женщин и шестьсот пятьдесят один ребенок пятнадцати, шестнадцати и семнадцати лет.
Найдется ли среди вас, господа, хоть один, кто мог бы без содрогания в сердце пройти сейчас по некоторым кварталам Парижа? Например, мимо этого зловещего возвышения на мостовой, все еще заметного на углу улицы Рошешуар и бульвара? Что там, под этими камнями? Из-под них слышатся глухие вопли жертв, которые могут дойти и до будущих поколений; я останавливаюсь, ибо решил быть сдержанным и не хочу переходить границы; но от вас зависит, чтобы эти роковые вопли смолкли. Господа! Вот уже пять лет, как глаза истории устремлены на эти трагические недра Парижа, и она до тех пор будет слышать раздающиеся оттуда страшные голоса, пока вы не сомкнете уста мертвым, провозгласив забвение.
Вслед за справедливостью, вслед за жалостью подумайте об интересах государства. Подумайте, что в этот час ссыльные и изгнанники исчисляются тысячами и что, кроме них, есть еще бесчисленное множество невинных перепуганных беженцев — огромное неизвестное число! Этот огромный отлив населения наносит ущерб производительности нации. Верните рабочих в мастерские. Вам об этом убедительно заявили в другой палате: верните нашим парижским предприятиям рабочих, мастеров своего дела; пусть вернутся те, кого нам не хватает; простите и утешьте их; муниципальный совет считает, что их не менее ста тысяч. Суровые меры, обрушивающиеся на население, сказываются на всеобщем благосостоянии. Изгнание мавров положило начало разорению Испании, а изгнание евреев довершило его. Отмена Нантского эдикта обогатила Англию и Пруссию за счет Франции. Не повторяйте этих непоправимых политических ошибок.
По любым соображениям — социальным, моральным, политическим — голосуйте за амнистию! Проявите мужество! Возвысьтесь над ложными опасениями. Посмотрите, как просто оказалось отменить осадное положение. Провозгласить амнистию будет ничуть не сложнее. (Возгласы «Превосходно» на скамьях крайней левой.) Проявите милосердие!
Я хочу учесть все. Здесь обнаруживается еще одна важная сторона вопроса — исполнительная власть вмешивается и говорит нам: «Помилование — это мое дело!»
Давайте разберемся в этом.
Господа! Есть два способа помилования: малый и великий. Старая монархия знала два вида милосердия: указы о частном помиловании, отменявшие наказание, и указы об общей амнистии, аннулировавшие само правонарушение. Право частного помилования осуществлялось в интересах отдельных лиц, право всеобщей амнистии — в интересах всего общества. В наши дни из этих двух прерогатив королевской власти первая — право частного помилования, то есть прерогатива ограниченная, — предоставлена исполнительной власти; вторая же — право всеобщего помилования, то есть прерогатива неограниченная, — принадлежит вам. Поистине, именно вы — носители верховной власти, и высшее право принадлежит вам. Право всеобщего помилования — это право амнистий, И вот в этих условиях исполнительная власть вызывается подменить вас! Малое милосердие вместо великого, — старая история! Иными словами, исполнительная власть делает вам предложение, суть которого сводится именно к тому, о чем одна из двух парламентских комиссий предельно ясно сказала вам: «Отрекитесь!»
Значит, предстоит совершить великое дело, а вы его не совершите! Значит, первое, на что вы употребите вашу верховную власть, будет отречение от долга. Вы пришли к власти, вы вышли из народа, в вас воплощено его величие, вы получили от него священный наказ — покончить с ненавистью, исцелить раны, успокоить сердца, основать республику, покоящуюся на справедливости, основать мир, покоящийся на милосердии; и вы откажетесь выполнять этот наказ и спуститесь с тех высот, на которые вознесло вас общественное доверие, и первой вашей заботой будет подчинить высшую власть низшей? В этом больном вопросе, решение которого требует огромных общенациональных усилий, вы, действуя от имени нации, нанесете удар ее всемогуществу? Как! В момент, когда от вас ждут всего, вы проявите бессилие? Как! Вы не используете высочайшее право, право помилования, для того, чтобы покончить с гражданской войной? Возможно ли? 1830 год был ознаменован амнистией, Конвент провозгласил амнистию, Учредительное собрание 1789 года провозгласило амнистию, и так же как Генрих IV амнистировал Лигу, Гош амнистировал Вандею. А вы отступитесь от этих славных традиций? Вы запятнаете величественные страницы нашей истории малодушием и трусостью? Возможно ли? Сохранив все мучительные воспоминания, злопамятство, горечь, вы примените средство, лишенное политической действенности: медленное и сомнительное помилование отдельных лиц — милосердие, приправленное фаворитизмом; вы будете принимать лицемерие за раскаяние, займетесь туманным пересмотром дел, пагубным для авторитетности судебных решений, вы предпримете ряд более или менее незначительных добрых начинаний в духе монархии, — и все это вместо огромного и великолепного акта, когда родина раскрывает объятия навстречу своим сынам и говорит: «Вернитесь! Я все забыла!»
Нет, нет и еще раз нет! Не отрекайтесь. (Движение в зале.)
Господа! Уверуйте в самих себя! Нет для людей зрелища прекраснее, чем смелость в милосердии! Ведь в данном случае милосердие не есть неосторожность; милосердие — мудрость; милосердие — это конец гнева и ненависти; милосердие — это разоружение. Спокойное будущее — вот что вы должны дать Франции, господа, вот чего Франция ждет от вас!
Сострадание и мягкость — хорошие средства управления. Поставить нравственные законы выше законов политических — вот единственное средство заставить революцию подчиниться цивилизации. Сказать людям: «Будьте добрыми!» — значит сказать им: «Будьте справедливыми!» За великими испытаниями должны последовать великие примеры. Рост бедствий искупается и возмещается ростом справедливости и мудрости. Воспользуемся же страданиями общества, чтобы извлечь для человеческого разума еще одну истину, а какая истина может быть выше этой: прощать — значит исцелять!
Голосуйте за амнистию!
Наконец, подумайте о следующем:
Амнистию не обойти. Если вы проголосуете за амнистию, вопрос будет исчерпан; если же вы отвергнете амнистию, вопрос возникнет вновь.
Я хотел бы остановиться на этом, но возражения делаются все упорнее. Я уже слышу их. «Как! Амнистировать всех?» — «Да!» — «Как! Не только политических, но и обычных преступников?» Я говорю: «Да!» А мне возражают: «Никогда!»
Господа! Мой ответ будет кратким, и это будут мои последние слова.
Я просто открою перед вами страницу истории. Вывод вы сделаете сами. (Движение в зале. Воцаряется полная тишина.)
Двадцать пять лет тому назад нашелся человек, восставший против целой нации. В один декабрьский день, или, вернее говоря, в одну декабрьскую ночь, этот человек, которому было поручено защищать и охранять Республику, схватил ее за горло, повалил наземь и убил, совершив самое большое преступление в истории. (Возгласи «Превосходно!» слева). И так как всякое преступление влечет за собой другое, то этот человек и его сообщники совершили вслед за этим злодеянием бесчисленные уголовные преступления. Пусть говорит история! Воровство: двадцать пять миллионов были насильственно «взяты взаймы» в банке; подкуп чиновников: полицейские комиссары, превратившись в преступников, заключили под стражу депутатов, пользовавшихся правом неприкосновенности; подстрекательство военнослужащих к дезертирству и разложение армии: осыпанных золотом солдат толкали на мятеж против законного правительства; оскорбление правосудия: солдатчина изгоняла судей с их мест; разрушение зданий: дворец Национального собрания был разрушен, особняк Салландруз был подвергнут обстрелу; убийство: Боден был убит, Дюссу был убит, на улице Тиктонн был убит семилетний ребенок, бульвар Монмартр был усеян трупами; позднее, ибо это чудовищное преступление распространилось на всю Францию, был расстрелян Мартен Бидоре (его расстреливали дважды), а Шарле, Сирас и Кюизинье были публично умерщвлены на гильотине. Впрочем, виновный во всех этих преступлениях был рецидивистом; и так как я ограничиваюсь только областью его уголовных преступлений, напомню, что он уже совершил раньше покушение на убийство: в Булони он стрелял из пистолета в армейского офицера, капитана Коль-Пюижелье. Господа! События, о которых я напоминаю, чудовищные декабрьские события, не были только политическими преступлениями, они были и преступлениями уголовными; с точки зрения истории они распадаются на следующие составные части: вооруженное ограбление, подкуп, насилие над судьями, разложение армии, разрушение зданий, убийства. И я спрашиваю: против кого были совершены эти преступления? Против народа. Ради чьей выгоды? Ради выгоды одного человека. (Возгласы. «Превосходно! Превосходно!» слева.)
Двадцать лет спустя Париж потрясла новая катастрофа — событие, последствия которого занимают вас сегодня.
После грозных пятимесячных атак Париж был поражен той страшной лихорадкой, которая на языке военных людей называется «осадной лихорадкой». Париж, изумительный Париж, стоически вынес долгую осаду; он испытал голод, холод, тюремное заключение, ибо осажденный город — это город-узник; он выдержал ежедневные бои, снаряды и картечь, но он спас не Францию, а то, что, быть может, еще выше — честь Франции. (Движение в зале.) Он истекал кровью и не жаловался. Враг мог заставить его проливать кровь, но оскорбить его могли только французы, и они оскорбили его. Его лишили звания столицы Франции. Париж остался лишь столицей… мира. И тогда первый из городов пожелал стать хотя бы вровень с последней деревушкой — Париж пожелал стать коммуной. (Шум справа.)
Вот откуда гнев, вот откуда конфликт. Не думайте, что я пытаюсь здесь что-нибудь смягчить. Да, — и я не дожидался сегодняшнего дня, чтобы заявить об этом, слышите? — да, убийство генералов Леконта и Клемана Тома — это преступление, так же как и убийство Бодена и Дюссу; да, поджог Тюильрийского дворца и ратуши — это преступление, так же как разрушение зала Национального собрания; да, убийство заложников — это преступление, так же как убийство прохожих на бульваре. (Аплодисменты на скамьях крайней левой.) Да, все это преступления! И если ко всему прибавляется еще и то обстоятельство, что речь идет о рецидивисте, у которого на совести, скажем, выстрел в капитана Коль-Пюижелье, то дело осложняется еще больше; все это я признаю и добавляю: то, что верно для одной стороны, верно и для другой! (Возгласы «Превосходно!» слева.)
Существуют две группы фактов, разделенных промежутком в двадцать лет: события Второго декабря и события Восемнадцатого марта. Эти события объясняют друг друга; оба эти события политического характера, вызванные, правда, совершенно различными причинами, заключают в себе то, что вы называете уголовными преступлениями.
Установив это, я приступаю к оценке. Я хочу стать на точку зрения правосудия.
Очевидно, что отношение правосудия к одинаковым преступлениям должно быть одним и тем же; если же правосудие подошло к ним не одинаково, то оно должно было учесть, с одной стороны, что население, только что проявившее героизм перед лицом врага, вправе рассчитывать на известную мягкость, что в конечном счете в этих преступлениях были повинны не все парижане, а всего лишь несколько человек и что, наконец, если рассматривать самое существо конфликта, то Париж, право же, имеет право на автономию, так же как Афины, называвшие себя Акрополем, как Рим, называвший себя Urbs, как Лондон, называвший себя Сити; правосудие, видимо, должно было учесть, с другой стороны, и то, насколько омерзительна западня, устроенная этим лжецарственным выскочкой, который убивал, чтобы властвовать; и, поставив на одну чашу весов право, а на другую — дела узурпатора, правосудие, видимо, должно было приберечь всю свою снисходительность для народа, отчаявшегося и измученного, и всю свою суровость — для жалкого принца-авантюриста, ненасытного кровопийцы, который после Елисейского дворца захотел попасть в Лувр, который, сразив кинжалом Республику, этим же оружием пронзил насквозь собственную присягу. (Возгласы «Превосходно!» слева.)
Господа! А каков же ответ истории? Виселицы Сатори, Нумеа, восемнадцать тысяч девятьсот восемьдесят четыре осужденных, ссылки на поселение, заключение, принудительные работы, каторга в пяти тысячах миль от родины, — вот как правосудие карало за Восемнадцатое марта! А что сделало правосудие в ответ на преступление Второго декабря? Оно присягнуло этому преступлению! (Продолжительное движение в зале.)
Я ограничиваюсь фактами юридического характера; я мог бы привести и другие, еще более прискорбные, но ограничусь этим.
Да, все это правда! Могилы, многие могилы были вырыты здесь и в Каледонии; после рокового 1871 года протяжные предсмертные крики врываются в атмосферу того своеобразного мира, каким является осадное положение. Двадцатилетний юноша приговорен к смерти за газетную статью. Ему заменяют казнь каторжными работами. Находясь в пяти тысячах миль от своей матери, он умирает от тоски по родине. Ностальгия привела в исполнение первоначальный приговор. Система наказаний была и остается по сей день ничем не ограниченной. Есть председатели военных трибуналов, запрещающие адвокатам произносить слова снисхождения и умиротворения. Недавно, двадцать восьмого апреля, через пять лет после Коммуны, был вынесен приговор одному рабочему, признанному всеми свидетелями честным и трудолюбивым человеком; и вот он сослан в крепость; таким образом, кормилец оторван от семьи, муж — от жены, отец — от детей; несколько недель тому назад, первого марта, еще одна партия политических заключенных, вперемежку с обычными каторжниками, вопреки нашим протестам, была погружена на корабль для отправки в Нумеа. Мартовский ветер помешал отплытию судна. Порою кажется, что само небо хочет дать людям время подумать; милосердная буря дала отсрочку; но как только шторм стих, корабль отплыл. (Сильное волнение в зале.) Репрессии неумолимы. Вот как карают за Восемнадцатое марта!
Что же касается Второго декабря — я настаиваю на этом, — сказать, что оно осталось безнаказанным, было бы насмешкой; оно было прославлено! Его не только стерпели, его обожествили; преступление обрело силу закона, злодеяния стали легальными. (Аплодисменты на скамьях крайней левой.) Священники возносили молитвы во славу этих преступлений; судьи судили их именем; депутаты, которых били ударами прикладов, не только принимали эти удары, но были готовы их терпеть (смех на скамьях крайней левой) и стали прислужниками преступления. Преступник умер в своей постели, дополнив Второе декабря Седаном, измену родине крайней бездарностью и ниспровержение Республики крушением Франции. А что до его сообщников — Морни, Бийо, Маньяна, Сент-Арно, Аббатуччи, — то их именами были названы улицы Парижа. (Сильное волнение в зале.) Так, с двадцатилетним промежутком, вели себя представители высших правящих сфер в двух переворотах — Восемнадцатого марта и Второго декабря: против народа — со всей свирепостью, а перед императором — со всей низостью.
Пора успокоить потрясенную совесть людей. Пора покончить с позором двух различных систем мер и весов. Я требую полной и безоговорочной амнистии по всем делам Восемнадцатого марта! (Продолжительные аплодисменты на скамьях крайней левой. Заседание прерывается. Оратор возвращается на свое место и принимает поздравления своих коллег.)
Вскоре после открытия первой сессии парламента Третьей республики началось обсуждение вопроса об амнистии участникам Парижской Коммуны, внесенного в палату депутатов Распайлем, а в сенат — Виктором Гюго. Амнистия была отвергнута в палате депутатов 394 голосами против 52. В сенате речь Гюго произвела большое впечатление на публику, но не повлияла на реакционных сенаторов: за предложенную амнистию, кроме самого Гюго, голосовало девять сенаторов, и проект амнистии был отклонен.
…начавшийся арестом тридцати восьми тысяч человек…— По официальным данным, до 1 января 1875 г. перед военными судами прошло 45 835 человек.
…шестьсот пятьдесят один ребенок пятнадцати, шестнадцати и семнадцати лет. — По официальным данным, среди арестованных детей были даже четырнадцатилетние (103), тринадцатилетние (47) и в возрасте от 12 до 7 лет — 38 детей.
Вам об этом убедительно заявили в другой палате. — то есть в палате депутатов, где 15–18 мая 1876 г. обсуждалось предложение Распайля об амнистии участникам Парижской Коммуны; Гюго имеет в виду выступление депутата Локруа, доказывавшего на основании данных парижского муниципалитета, что репрессии по отношению к коммунарам нанесли урон национальной промышленности.
Изгнание мавров положило начало разорению Испании, а изгнание евреев довершило его. — Изгнание мавров (1502) и евреев (1492) привело к тому, что из страны ушла значительная часть производительного, экономически развитого населения, что отразилось на экономике Испании.
Отмена Нантского эдикта обогатила Англию и Пруссию за счет Франции. — Нантский эдикт, изданный в 1598 г., после окончания религиозных войн, обеспечивал ряд религиозных и политических прав французским протестантам — гугенотам: при Ришелье гугеноты сохранили только свободу вероисповедания, а в 1685 г. Нантский эдикт был отменен полностью. Это привело к массовой эмиграции гугенотов, что нанесло удар французской торговле, промышленности, морскому делу и привело к утечке из страны значительных капиталов. Гугеноты нашли себе убежище в Англии, Голландии, Пруссии и других протестантских странах, принеся им большие выгоды.
Посмотрите, как просто оказалось отменить осадное положение. — 24 мая 1876 г. палата депутатов приняла решение отменить осадное положение в последних четырех департаментах, в которых оно сохранялось со времени подавления Парижской Коммуны.
1830 год был ознаменован амнистией… — После революции 1830 г. была провозглашена амнистия всем политическим жертвам режима Реставрации.
…Конвент провозгласил амнистию… — Имеется в виду амнистия, провозглашенная после контрреволюционного переворота 9 термидора (1794); в действительности термидорианский Конвент, открыв двери тюрем для пострадавших во время якобинского революционного террора, заполнил тюрьмы своими политическими противниками.
…Генрих IV амнистировал Лигу… — Взяв Париж и перейдя в католичество для получения трона, Генрих IV объявил амнистию, чтобы привлечь на свою сторону членов боровшейся с гугенотами Католической лиги.
…Гош амнистировал Вандею. — Генерал Гош, подавляя контрреволюционный мятеж в Вандее, объявил амнистию тем мятежникам, которые добровольно сложат оружие.
…двадцать пять миллионов были насильственно «взяты взаймы» в банке… — Перед государственным переворотом 2 декабря 1851 г., по приказу президента Луи-Наполеона, министр финансов взял в государственном банке 25 миллионов франков, которые были израсходованы на подкуп участников переворота; далее Гюго напоминает об отдельных эпизодах переворота 2 декабря.
…в Булони он стрелял из пистолета… — Имеется в виду попытка переворота, предпринятая Луи-Наполеоном в 1840 г.
…поджог Тюильрийского дворца и ратуши… — Поджог этих исторических зданий, сгоревших во время боев на улицах Парижа в мае 1871 г., версальцы приписывали коммунарам.
…после Елисейского дворца захотел попасть в Лувр… — то есть из президента (резиденцией которого был Елисейский дворец) захотел стать императором (Лувр — старинный дворец французских королей).
Виселицы Сатори… — Сатори — место под Парижем, где
производились казни коммунаров.
Изд: В.Гюго. Собрание сочинений в 15 тт., т. 15, М., "ГИХЛ", 1956.
Пер: с французского И.Шрайбера