В двадцатом веке будет существовать необычайная нация. Эта нация будет великой, что не помешает ей быть свободной. Она будет знаменитой, богатой, мыслящей, мирной и дружественной по отношению к остальному человечеству. Она будет спокойной и рассудительной, словно старшая сестра. Ей покажется удивительной та слава, которой пользуются ныне конические снаряды, и она с трудом постигнет разницу между генералом и мясником: пурпурный мундир одного мало чем будет отличаться для нее от окровавленного фартука другого. Какая-нибудь битва между итальянцами и немцами, англичанами и русскими, пруссаками и французами будет для нее тем же, чем является для нас битва между пикардийцами и бургундцами. Расточительную трату человеческой крови она сочтет бесполезной. Восторг, вызываемый огромными цифрами убитых, встретит с ее стороны весьма умеренное одобрение. Она пожмет плечами при слове «война», как мы — при слове «инквизиция». На поле битвы при Садове она взглянет с тем же видом, с каким мы стали бы смотреть на аутодафе в Севилье. Ей покажутся бессмысленными и эти колебания стрелки весов военной удачи, неизменно и зловеще уравновешивающей каждую победу поражением, и вечная расплата за Аустерлиц ценой Ватерлоо. Она будет испытывать примерно такое же уважение ко всякому «авторитету», какое мы испытываем к правоверию; преследование книги будет казаться ей тем же, чем нам показалось бы дело о ереси; гонения на писателей она будет допускать не больше, чем мы допускаем гонения на астрономов, и, не видя ничего общего между Беранже и Галилеем, кроме их заточения, она одинаково не сможет представить себе ни Беранже в тюремной камере, ни Галилея в темнице. Для нее Eppur si muove (* А все-таки она вертится (итал.). *) будет не предметом страха, а источником радости. Она будет обладать высшей справедливостью доброты. Всякая жестокость вызовет у нее чувство стыда и возмущения. Вид эшафота ее оскорбит. У этой нации казни и кары растают и исчезнут с ростом просвещения, как тает лед под лучами восходящего солнца. Застою предпочтут движение. Никто никому не будет ставить преград. На смену рекам-границам придут реки-артерии. Взорвать мост будет так же невозможно, как и отрубить голову. Пушечный порох станет порохом для бурения, а селитра, с помощью которой ныне сокрушают человеческие жизни, будет применяться, чтобы сокрушать горы. Никого не станут интересовать преимущества пули цилиндрической над круглой пулей, кремня над фитилем, пистона над кремнем и патрона над пистоном. Люди будут равнодушны к замечательным тринадцатифутовым чугунным кулевринам, окованным стальными обручами и стреляющим по выбору как полыми, так и литыми ядрами. Они не будут испытывать благодарности ни к Шасспо, превзошедшему Дрейзе, ни к Боннену, превзошедшему Шасспо. А то, что в девятнадцатом веке Европа пожертвовала населением целой столицы — семьюстами восьмьюдесятью пятью тысячами человек — ради того, чтобы разрушить небольшой город Севастополь, — покажется им событием хотя и примечательным, но весьма странным. Эта нация больше оценит туннель в Альпах, чем зарядный картуз Армстронга. В своем крайнем невежестве она даже не будет знать, что в 1866 году была отлита пушка весом в двадцать три тонны, названная Big Will (* Могучая воля (англ.). *). Забудутся и другие красоты и роскошества наших дней; так, например, у этих людей не будет уже бюджетов, подобных бюджету современной Франции, достигающему ежегодно размеров золотой пирамиды десяти квадратных футов в основании и тридцати футов высоты. А такой бедный островок, как Джерси, не раз подумает, прежде чем позволит себе прихоть, — как он сделал это 6 августа 1866 года, — повесить человека (* Брэдли. По-видимому, теперь убедились в том, что он был невиновен. (Прим. авт.) *), чья виселица обходится в две тысячи восемьсот франков. Люди перестанут бросать деньги на подобные излишества. Законодательство этой нации будет точным воспроизведением скрижалей естественного права. Под влиянием этой нации-зачинательницы необъятные девственные просторы Америки, Азии, Африки и Австралии будут предоставлены несущим цивилизацию эмигрантам; те восемьсот тысяч быков, что ежегодно сжигаются в Южной Америке при производстве кож, будут съедаться; люди поймут, что если по одну сторону Атлантического океана имеются быки, то по другую его сторону имеются голодные рты. Под воздействием этой нации длинные вереницы обездоленных потянутся к неизведанным пространствам и разольются величественным потоком по богатым и тучным землям; люди будут устремляться в Калифорнии и Тасмании не за золотом — грубой и призрачной приманкой нынешнего дня, — а в поисках земли; эти голодные и разутые, эти достойные уважения страждущие спутники нашей недальновидной роскоши и нашего эгоистического благоденствия, вопреки Мальтусу, найдут себе пропитание под одним и тем же солнцем; из города-матери, ставшего тесным, вылетят людские рои и понастроят свои ульи на всех континентах; этому благотворному расселению, вероятно, будет способствовать и разрешение назревающих ныне проблем: разумно руководимое передвижение по воздуху, небо с его воздушными кораблями — все это будет со всех сторон вливать жизнь в этот огромный муравейник тружеников; земной шар станет для человека его собственным домом, и ничто в этом доме не будет пропадать даром; так, например, Корриентес, эта гигантская, самой природой созданная водонапорная машина, эта разветвленная сеть рек и потоков, эта огромная, уже совершенно готовая система каналов, Корриентес, чьи воды, ныне пересекаемые вплавь лишь стадами бизонов, несут стволы деревьев, — создаст и будет питать сотни городов; всякий, кто захочет, получит на девственных землях кров, пашню, достаток, богатство, и все это при одном только условии — распространить идею родины на всю введенную и считать себя гражданином и пахарем мира; таким образом, собственность, это великое право человека, эта высшая свобода, это господство духа над материей, эта верховная власть, недоступная животному, отнюдь не будет уничтожена, а демократизируется и станет всеобщей. Исчезнут все препоны: не будет больше ни поборов у мостов, ни пошлин у городских ворот, ни таможен на границах, ни перешейков между океанами, ни предрассудков в умах. Словно рой трудолюбивых пчел, зажужжит повсюду пробужденная к жизни пытливая инициатива. Нация, находящаяся в центре этого движения, откуда оно лучами разойдется на все материки, будет среди остальных наций тем же, чем является ныне образцовая ферма среди хуторов. Она будет более чем нацией — она будет цивилизацией; она будет лучше, чем цивилизация, — она будет всеобщей семьей. Единый язык, единая монета, единая система мер, единый меридиан, единый свод законов; обращение бумажных денег в его высшей форме; ценные бумаги с купонами, превращающие в рантье любого, у кого есть и кармане жилета двадцать франков; неисчислимо выросший доход как результат уничтожения паразитизма; отсутствие праздных с оружием в руках; отмена гигантских расходов на оборону границ, благодаря чему в кармане у населении останутся четыре миллиарда, затрачиваемые ежегодно на регулярные армии; возвращение в сельское хозяйство, в промышленность и торговлю четырех миллионов молодых тружеников, которых с почетом приносят в жертву солдатскому мундиру; повсеместная перековка мечей и оков на орала; воцарение над людьми величественной восьмигрудой богини мира; никакой эксплуатации, ни малых великими, ни великих малыми, и сознание каждым достоинств и полезности каждого; идея служения друг другу, очищенная от идеи принуждения; равенство, возникающее на основе всеобщего бесплатного и обязательного обучения; осушительный канал там, где была сточная канава; обучение вместо наказания; тюрьма, превращенная в школу; конец невежества, этого крайнего предела нищеты; не умеющий читать — столь же редкое явление, как и слепорожденный; понимание истины jus contra legem (* Право против закона (лат.). *); растворение политики в науке; низведение противоречий к их простейшей форме, и как следствие — упрощение самих событий; упразднение всего того, что искусственно и что ложно; законом станет неоспоримое, единственным авторитетом — наука. Правительство, чья деятельность ограничивается одной лишь важной задачей — заботой о путях сообщения, в которой главное — передвижение людей и их безопасность. Государство, заявляющее о себе лишь для того, чтобы безвозмездно предложить проект и дать образец. Ничем не стесненная конкуренция человеческой мысли при наличии одного типического вида, характеризующего уровень прогресса. Нигде никаких пут, повсюду приближение к единому образцу. Все по единому типу: школа, мастерская, склад, лавка, ферма, театр, общественное мнение и, наряду со всем этим, — свобода. Свобода человеческого сердца, охраняемая в той же мере, что и свобода человеческого разума, ибо любить так же священно, как и мыслить. Широкая поступь толпы — Идеи, возглавленной духом — Легионом. Обмен, возросший в десять раз и влекущий за собой возросшие во сто крат производство и потребление; чудо умножения хлебов, ставшее явью; воды, укрощенные плотинами, что предотвратит наводнения, и изобилующие рыбой, что удешевит жизнь; промышленность, порождающая новую промышленность, рабочие руки, призывающие новые рабочие руки, сделанная работа, предполагающая множество предстоящих, беспрерывное возобновление, рожденное постоянным завершением, и повсюду ежечасно волшебное возрождение голов священного чудовища — труда, отрубленных оплодотворяющим топором прогресса. Взамен войны — соревнование. Мятежное устремление умов навстречу грядущему дню. Нетерпеливость добра, порицающего медлительность и робость. Исчезновение всякого другого повода для гнева. Народ, вторгающийся в недра ночи и добывающий там на благо человечеству огромные запасы света. Вот какова будет эта нация.
Столицей этой нации будет Париж, но она не будет называться Францией; она будет называться Европой.
Европой будет называться она в двадцатом веке, а в последующие века, еще более преображенная, она будет называться Человечеством.
Человечество будущего, нация окончательная, уже сейчас смутно вырисовывается взорам мыслителей, вглядывающихся в туманную даль; но девятнадцатый век присутствует пока лишь при формировании Европы.
Величественное видение. В утробном развитии народов, так же как и в утробном развитии всех живых существ, бывает возвышенный час высокого прозрения. Тайна позволяет созерцать себя. В настоящий момент нашему взору предстает царственный процесс развития плода во чреве цивилизации. Европа, Единая Европа созревает там. Народ, которому предстоит стать преображенной Францией, находится в разгаре своего становления. И эта уже сейчас ясно различимая форма грядущего таится в оплодотворенном чреве прогресса. Та наций, которая будет, уже трепещет в современной Европе, словно крылатое существо в пресмыкающейся личинке. В будущем веке она расправит свои крылья, из которых одно — свобода, другое — человеческая воля.
Континент, населенный братьями, — таково будущее. Это огромное счастье неминуемо, перед этим надо склониться.
У Европы еще нет своего народа, но уже есть свой город. Столица народа, пока не существующего, уже существует. Это кажется чудом, но это — закон. Зародыш нации подобен зародышу человека, и таинственное формирование эмбриона, которое одновременно и прорастание и жизнь, всегда начинается с головы.
В грядущем всегда есть доля современности; в наших детях всегда есть нечто от нас самих. Цивилизация проходит через различные фазы, всегда испытывая влияние фазы предыдущей. В наши дни во все, что есть, и во все, что будет, входит частица французской революции. И нет ни одного события в жизни человечества, которое так или иначе не испытало бы этого влияния. Словно что-то давит на вас сверху, и, кажется, будто грядущее спешит и ускоряет шаг. Неизбежность — это всегда спешка; европейский союз как предвестье союза общечеловеческого — такова великая неизбежность современности; угроза, которая не пугает. Правда, видя, как формируются повсюду ландверы, можно подумать, будто готовится нечто совсем противоположное; но это противоположное рассеется как дым. Для того, кто наблюдает с вершины, в тучах, застилающих горизонт, больше лучей, чем гроз. Все важнейшие явления нашего времени — явления мирные. Пресса, пар, электрический телеграф, метрическая система мер, свободный обмен — все это не что иное, как своеобразный катализатор великого процесса растворения наций в человечестве. Казалось бы, все железные дороги бегут в самых разнообразных направлениях — Петербург, Мадрид, Неаполь, Берлин, Вена, Лондон, — но все они ведут в одно место: Мир. И в день, когда поднимется в небо первый воздушный корабль, будет похоронена последняя тирания.
Слово «Братство», брошенное в глубины человечества сперва с высоты Голгофы, а затем с высот Восемьдесят девятого года, прозвучало не втуне. Чего хочет Революция, того хочет Бог. Когда человеческая душа достигает лет совершеннолетия, проясняется человеческая совесть. Эта совесть негодует против того самоуправства, что именуется войной. Особенно против захватнических войн, тех, что содержат откровенное признание в собственной алчности и разбое; они осуждаются всем честным человечеством. Совершенно очевидно, что вновь пустить в ход военные доспехи более невозможно; арсеналы пусты, мертвы великаны прежних дней. Цезаризм, милитаризм — для подобных древностей существуют музеи. Аббат де Сен-Пьер, слывший в свое время безумцем, ныне признан мудрецом. Что до нас, то мы совершенно согласны с ним и без особого труда представляем себе, что люди в конце концов должны будут возлюбить друг друга. Жить в мире — разве это так уж бессмысленно? Нам кажется, что вполне можно вообразить себе такое время, когда при словах: «чистота», «быстрота», «точность», «безотказная служба» — отнюдь не будут думать о пушке, заряжающейся через казенную часть, и когда игольчатое ружье перестанет считаться образцом всех добродетелей.
Назначение Парижа — распространение идей.
Бросать миру истины неисчерпаемой пригоршней — в этом его долг, и он выполняет его. Выполнять свой долг — великое право.
Париж — сеятель. Где он сеет? Во мраке. Что он сеет? Искры. Все, что вспыхивает то здесь, то там и искрится в рассеянных по земле умах, — это дело Парижа. Прекрасен пожар прогресса, — его раздувает Париж. Ни на минуту не прекращается эта работа. Париж подбрасывает горючее: суеверия, фанатизм, ненависть, глупость, предрассудки. Весь этот мрак вспыхивает пламенем, оно взмывает вверх и благодаря Парижу, разжигающему величественный костер, становится светом, озаряющим умы. Вот уже три века победно шествует Париж в сияющем расцвете разума, распространяя цивилизацию вовсе концы мира и расточая людям свободную мысль; в шестнадцатом веке он делает это устами Рабле, — что нам до тонзуры! — в семнадцатом веке — устами Мольера, — что нам до переодевания и маски! — в восемнадцатом веке — устами Вольтера, — что нам до изгнания!
(…)
Нам, философам, нельзя не принять к сведению, что сейчас, когда прячущаяся в кулисах война готова снова выйти на сцену, Париж высмеивает войну. Грубый голос войны вызывает у него смех. Прекрасное начало. То — смех предместий, но ведь предместья Парижа — это и есть Париж. Теперь, когда капральский дух перестал быть французской доблестью и стал доблестью тевтонской, Париж ничего не имеет против того, чтобы посмеяться над ним. Это здоровый смех. Мы увидим, к чему он приведет. В «Крохах истории», живой и сильной книге, можно прочитать следующее: «Однажды Генрих VIII разлюбил свою жену; отсюда — новая религия». Точно так же можно будет сказать когда-нибудь: «Однажды Париж разлюбил солдата; отсюда — исцеление».
«Добро пожаловать!» — скажем мы Европе. Пусть она войдет сюда как в родной свой дом. Пусть вступит во владение тем Парижем, который принадлежит ей и которому принадлежит она. Пусть ничто не стесняет ее, пусть дышит она полной грудью в этом городе, ставшем достоянием всех и для всех открытом, городе, которому дана привилегия свершать акты всеевропейского значения! Именно отсюда исходили все высокие порывы гения девятнадцатого века; именно здесь в течение тридцати шести свободных лет происходил вселенский собор умов, величественное зрелище наших дней; здесь поднимались, обсуждались и решались в духе свободы все великие вопросы нашей эпохи: право личности — основа и отправная точка общественного права, право на труд, право женщины, право ребенка, уничтожение невежества, уничтожение нищеты, уничтожение меча во всех его формах, неприкосновенность человеческой жизни.
Подобно тому как величественные ледники, хранящие суровую чистоту, едва заметным, но неодолимым движением сдвигают со своего пути громадные валуны, так и Париж отбросил прочь все нечистоты — и свалку, и бойни, и смертную казнь. Париж в той мере, в какой это зависело от него, уничтожил смертную казнь, тревожившую общественную совесть, которая чувствовала в этой каре вмешательство в область неведомого. Он понял, что изгнать эшафот из города — значит в определенный момент уничтожить эшафот вообще, и гильотину выставили за дверь. Таким образом, он меньше всего был повинен в недавнем самоубийстве, которое было осуществлено при посредстве палача; оно произошло после того, как сын-чудовище (* Лемэр. (Прим. авт.) *) потребовал привлечь отца к судебной ответственности и общество дало свое согласие. Несмотря на то, что тюрьма Ла Рокетт находится по эту сторону городских стен, она — вне города. Можно повесить в Лондоне — нельзя гильотинировать в Париже. Как нет больше Бастилии, так нет более и Гревской площади. И если бы вздумали вновь воздвигнуть гильотину перед городской ратушей, то восстали бы камни. Убить человека в этом центре гуманности уже невозможно. Предзнаменование решающее, оно вселяет в нас уверенность. Остается сделать последний шаг: объявить вне закона то, что находится вне города. И этот шаг будет сделан. Мудрость законодателя заключается в том, чтобы следовать за философом, и то, что берет начало в умах, неизбежно завершается в своде законов. Законы — это продолжение нравов. Давайте же вести счет фактам по мере того, как они возникают. Уже сейчас, когда на городских площадях Франции свершается смертная казнь, войскам запрещено смотреть на эшафот; людям, призванным охранять, не к лицу смотреть на то, как убивают, и солдатам дается приказ: повернуться к закону спиной. И это, по правде говоря, означает казнь гильотины. Следует воздать хвалу всякой власти, которая этого пожелала.
В сущности власть эта — Париж.
Париж — зажженный факел. У зажженного факела есть воля.
После Восемьдесят девятого года, революции политической, Париж совершил 1830 год, революцию литературную; он привел в равновесие две области: область прикладного разума и область чистого разума; он внедрил в умы демократию, уже внедренную в государстве; уничтожил там — злоупотребления, здесь — рутину; он преобразовал французский вкус в общеевропейский: заменил искусство, угождающее публике, искусством, воспитывающим народ. Этот народ, народ Парижа, уже сейчас вдумчив и далеко видит. Возьмите то маленькое существо, которое зовется парижским гаменом: чем он занимается во время революции? Он не трогает железную дорогу, но уничтожает таможенные заставы; инстинкт этого ребенка освещает путь всей политической экономии. Именно в Париже разрабатывается банковский вопрос и сосредоточено то широкое и плодотворное кооперативное движение, которое, признавая правоту предвидений Луи Блана, великого социалиста 1848 года, сплавляет воедино рабочего и капиталиста, объединяет отрасли промышленности, не стесняя свободы уравнивает результат и затраченное усилие и разрешает во взаимосвязи обе проблемы: богатства и труда. Предрассудки и заблуждения — это искривления, которые следует выпрямить; тот ортопедический аппарат, который был задуман Рамо, увеличен Рабле, пересмотрен Монтенем, исправлен Монтескье, усовершенствован Вольтером, дополнен Дидро, закончен Конституцией Второго года, находится в Париже. Париж — это школа: школа цивилизации, школа роста, школа разума и справедливости. Пусть народы придут накалить свою душу в этом водовороте жизни! Пусть придут они преклониться перед этой ратушей — матерью всеобщего избирательного права, перед этой Академией, которая в скором времени преобразится и станет рассадником бесплатного и обязательного обучения, этим Лувром, откуда придет равенство, этим Марсовым полем, откуда придет братство. Повсюду куются армий: Париж — кузница идей.
Все это внушает добрые надежды! Париж — город, где могущество достигается благодаря согласию, завоевание благодаря бескорыстию, господство благодаря восхождению, победа благодаря мягкости, справедливость благодаря состраданию, ослепляющий свет благодаря науке. Из обсерватории философия видит бога лучше, чем религия с высоты Собора Парижской богоматери. В этом городе, чья судьба предопределена, везде различаешь еще слабые, но уже отчетливые очертания прогресса; Париж, главный город Европы, уже не эскиз, и подобно тому как в наполовину изваянной глиняной глыбе мы видим оттиск пальца Микеланджело, так и во всех революциях, медленно вырисовывающих окончательную форму этого города, ясно различим отпечаток идеала.
Париж являет собой истинное чудо: это уже существующая столица еще не существующей федерации, это город, таящий в себе размах целого континента. Отсюда то высокое волнение, которое возникает при виде этого города — сердца человечества.
Города — это каменные библии. В Париже нет ни одного купола, ни одной крыши, ни одного камня мостовой, которые не говорили бы о союзе и единстве, не давали бы урока, примера или совета. Пусть же придут сюда народы; пусть по этому букварю гробниц, памятников и трофеев научатся они читать слово «мир» и разучатся ненавидеть. Пусть они доверятся ему: Париж успел показать себя. Из Лютеции стать Парижем — есть ли символ великолепнее! Быв грязью, стать духом.
Год 1866-й был годом столкновений народов, год 1867-й станет годом их дружеского свидания.
Свидания — это откровения. Там, где встреча, там договоренность, притяжение, соприкосновение, полезный и плодотворный контакт, пробуждение инициативы, средоточие сходящихся линий, выправление отклонившегося от цели, слияние противоречий в единстве; таковы огромные преимущества встреч. После них неизбежно наступает просветление. Указатель на перекрестке тропинок выводит заблудившегося из лесу, слияние рек подсказывает, где быть поселению, конъюнкция планет разъясняет астрономию. Что такое всемирная выставка? Это — страны мира в гостях друг у друга. Они съезжаются побеседовать; обмениваются идеалами. Внешне — сопоставляются и сравниваются изделия, по существу же — это сличение утопий. Всякое изделие первоначально было химерой. Видите это пшеничное зерно? Для тех, кто питался желудями, оно казалось бессмыслицей.
У каждого народа есть свое представление о будущем, которое кажется другому чистейшей фантазией; если такие фантазии сплавить или наложить одна на другую, то перед пристальным взором мыслителя предстанет смутный и далекий образ действительности. Но то, что кажется миражем, суть явления. Так в призраке уже есть контуры живого существа, в идолопоклонстве — очертания истинного бога.
Тот, кто мечтает, предтеча того, кто мыслит. То, что предстоит осуществить, — это глыба, которую надо обтесать; первыми начинают ее обтесывать мечтатели. Эта начальная работа всегда кажется безрассудством. Первая фаза возможного — это невозможное. Какое количество безумия заключено в том, что уже является фактом. Сгустите все мечтания — и вы получите действительность. Величественная конденсация утопии подобна космической конденсации, когда газообразное делается жидким, а из жидкого твердым. В определенный момент утопия становится пригодной к обработке; вот тогда-то из рук философии она переходит в руки государственного мужа, ибо государственный муж — мастер, завершающий изделие. Нет ничего, что не начиналось бы с мечты. Возьмите факт, алгебраически самый положительный, проследите его из века в век, и в конечном счете вы натолкнетесь на пророка. Что за фантаст Дени Папен! Можно ли представить себе котел, преобразующий мир? И как умеет Академия наук время от времени образумливать всех этих изобретателей! Они всегда неправы сегодня и правы завтра. А ведь для множества химерических мечтаний «завтра» уже настало; в этом и состоит сегодня общественное богатство и всеобщее процветание. То, за что в прошлом веке вас поместили бы в Шарантон, в 1867 году занимает почетное место во Дворце международной выставки. Все отрасли промышленности наших дней — это вчерашние утопии. Пойдите посмотрите. Фотография, телеграф, аппарат Морзе, использовавший систему условных знаков, аппарат Юза, применивший обычный алфавит, аппарат Козелли, передающий в несколько минут за две тысячи лье то, что написано вами, трансатлантический кабель, артезианское бурение, которое будет примениться для добывания огня, как оно применялось для добывания воды, сверлильные машины, паровой двигатель на железных дорогах, в сельском хозяйстве, на кораблях, винт в океане в ожидании винта в атмосфере — что же все это? Мечта, сконденсированная до того, что она становится реальностью. Недостижимое, ставшее повседневным. Так продолжайте же вы, педанты, отрицать, а вы, провидцы, идти вперед.
Встреча наций, подобная встрече 1867 года, это великий мирный договор. В ней замечательно то, что она подавляет как сама очевидность, что она повсюду и внезапно уничтожает препятствия и приводит в движение все в той или иной степени заторможенные шестерни божественного механизма цивилизации. Всемирная выставка в Париже, да еще в 1867 году, решительно, повсеместно и одновременно ломает и разбивает в щепы все палки, вставляемые в ее колеса. Мы говорим все, и мы не отказываемся ни от одного из мечтаний, заключенных в этом всеобъемлющем слове, в котором один только слог. Близок грядущий свет — в этом великая надежда всей нашей жизни. Скорей же, спешите зажечься от всепоглощающего пожара прогресса! Пусть, словно пряди волос на ветру, полыхают на груде вашего черного угля языки животворного пламени. Народы, живите.
Этому Дворцу выставки явно будет не хватать того, что придало бы ему еще более высокий смысл, — четырех колоссальных статуй, которые должны были бы стоять по углам; то были бы четыре воплощения идеального: Гомер, представляющий Грецию, Данте, представляющий Италию, Шекспир, представляющий Англию, Бетховен, представляющий Германию; а у входа — статуя пятого колосса: протягивающий руку ко всему человечеству Вольтер, олицетворяющий не гений Франции, а всемирный разум.
Что же до самой выставки 1867 года, того, как она осуществлена, — не нам об этом судить. Она — то, что она есть. Мы полагаем, что она великолепна; но с нас достаточно уже самой идеи. А какова идея и какой путь она прошла — об этом скажут цифры. В 1800 году на первой всемирной выставке было двести участников; в 1867 году — их сорок две тысячи двести семнадцать.
Всякая всемирная выставка как бы подводит итоги цивилизации. Это — своего рода личное засвидетельствование. Каждый народ предъявляет свой «послужной список». Итак, что же им сделано? Человечество приходит сюда познакомиться с самим собой. Выставка — это своеобразное nosce te ipsum (* Познай самого себя (лат.). *).
Париж распахивает свои двери. Народы стекаются сюда, притягиваемые этим гигантским магнитом. Сюда спешат все части света: Америка, Африка, Азия, Океания, — все они здесь, а вместе с ними и Высокая Порта и Небесная Империя, эти метафоры, являющиеся государствами, эти славные имена, за которыми скрывается варварство. Лишь бы понравиться вам, о афиняне! — таков был клич древности; лишь бы понравиться нам, о парижане! — таков клич современности. Каждый привозит образчик своего труда. И даже Китай, считавший себя Срединной страной, начинает в этом сомневаться и выходит за свои пределы. Он противопоставит свое творческое воображение нашему, своих изваянных чудовищ — нашим поискам идеала красоты, а нашей скульптуре из мрамора и бронзы — свою как бы застывшую в корчах великолепную скульптуру из нефрита и слоновой кости, глубокое и трагическое искусство, где чудятся пытки. Япония приезжает со своим фарфором, Непал — с кашемировыми шалями, а караиб привозит кастет. Почему бы и не привезти его? Выставляете же вы наши чудовищные пушки.
Заметим в скобках: смерть на выставку допущена. Она входит под видом пушки, но не входит под видом гильотины. В этом — своя щепетильность.
Был предложен очень хороший эшафот, но его отвергли.
Отметим эти причуды благопристойности, О стыдливости не спорят.
Как бы то ни было, кастеты и пушки окажутся в невыгодном положении. Орудия смерти являются здесь омрачающим пятном. Им стыдно — и это заметно. Выставка, апофеоз для всех прочих орудий, для них — позорный столб. Не будем на этом и останавливаться. Перед нами жизнь во всех ее разновидностях, и каждый народ показывает здесь свою жизнь. Миллионы рук, которые пожимают одна другую в целиком руке Франции, — вот что такое выставка!
Как же постарели завоеватели! Где теперь континентальная блокада?
Подчеркнем особо эти столь знаменательные проявления демократизма! Как бы широко ни раскрылись двери для демонстрации прогресса, этого всегда будет мало. Нечего опасаться слова «слишком», перечисляя те вселяющие и нас надежду истины, которые ведут нас к согласию. Где единство, там единение. Каждый человек — это человек-Брат, человек Свободный, человек Равный.
Путь народов не зависит от пути правительств.
Решающий симптом. На всемирную выставку, повторим это еще раз, съезжается не только Европа, не только группа цивилизованных народов, не только Англия со своей позолоченной пирамидой шестидесяти футов высоты, показывающей количество добываемого в Австралии золота, Пруссия с ее храмом мира и гротом из каменной соли, Россия с ее древними византийскими изделиями из золота, Крым с его шерстью, Финляндия с ее льном, Швеция с ее сталью, Норвегия с её мехами, Бельгия с ее кружевами, Канада с ее ценной древесиной, Нью-Йорк с ого антрацитом, глыба которого весит восемь тысяч фунтов, Бразилия с ее энтомологическими и орнитологическими сокровищами, порожденными солнцем; кроме них съезжаются, сбегаются, спешат сюда древний фанатический Тибет, Колькар, Траванкур, Бхопал, Дрангудра, Пунвах, Чхаттарпур, Аттипур, Гундул, Ристлом; это джам из Норвангхура, низам из Хайдарабада, као из Руска, такур из Морви; это вся семья будущих наций, находящихся под гнетом азиатских деспотов — магараджей, джагердаров, бегумш. Здесь есть все, вплоть до бочонка золотого песка, присланного из Бонни безобразным негритянским царьком, живущим во дворце, построенном из человеческих костей. Заметим мимоходом, эта деталь вызвала ужас: ведь наш Лувр выстроен из камней. Допустим, что это так.
У Египта нет ничего, кроме его мумии, и он извлекает ее на свет. Это кладбище выставляет напоказ все свои шедевры — порфировые саркофаги, гробницы из красного гранита, раскрашенные и раззолоченные футляры для трупов, тем обильнее разукрашенные, чем глубже они должны быть погребены. Современница дендерского зодиака, корова Хатор, спускается со своего базальтового пьедестала и приходит сюда. Рамзес, Хефрем, Атета, царица Амменизида прибывают по железной дороге; сюда приезжает древняя деревянная статуя, называемая арабами Шейх-эль-Белед и изображающая неизвестное божество, — она приносит древней Лютеции привет от праматери Изиды из древних Фив. Как зовут тебя, Лютеция? Меня зовут Париж. А вас как зовут, Фивы? Меня зовут Дайр-аль-Бахри. Скорбная констатация: два города единой расы потеряли один за другим собственный облик, один — в цивилизации, другой — в варварстве. Различие между ушедшим вперед и отставшим.
Итак, съезжаются все народы...
Да, что сделано — сделано, от него уже не отречешься, всемирная выставка и не отказывается от своих слов, напрасно короли готовятся к войне, порадуем их и не раз им напомним: будущее не в ненависти, а в согласии; это не гул орудий, а бег локомотива. Вселенная идет к миру, это неизбежно. Ничто не может помешать этому. Мы видим уже сейчас, как наступает охлаждение к темляку, киверу, литаврам, ко всем этим смертоносным изделиям жестяников, к кровавому тщеславию.
Наша планета, уменьшаясь благодаря железным дорогам и электрическим проводам, все более и более оказывается под властью идей мира. Пусть сопротивляются сколько угодно: настали другие времена. Старый режим борется впустую. Хотя прошлое — уже мертвец, оно проявляет нес большую изобретательность; оно старается вовсю, изыскивает всяческие средства, каждый день придумывает оно все новые хитроумные и превосходные орудия смерти. Ему за это, пожалуй, дадут почетный крест, но это — самое большее, чего оно добьется. Люди начинают видеть все яснее; они понемногу теряют охоту убивать друг друга. Ничто не в силах одолеть подобное движение умов. Ухабы цивилизации бросают народы то в одну, то в другую сторону, но на этот раз человечество окончательно поворачивает в сторону добра. Быть может, его еще ожидают одно или два испытания, но они будут последними. Неудержимый ветер грядущего несет нам мир. Что устоит перед этим ураганом братства и радости? Союз! союз! — провозглашает бесконечность. И под этим дыханием невидимого любовь пробивается из-под земли, подобно траве. Попробуйте-ка восстать против этой зеленой весны мира! Попробуйте победить революцию! Попробуйте победить не только двадцатый век, век грядущий, но и восемнадцатый — век прошедший. Напрасные мечты! Огромные стальные ядра ценою в тысячу франков каждое, извергаемые пушками-титанами, сфабрикованными в Пруссии гигантским молотом Круппа весом в сто тысяч фунтов и стоимостью в три миллиона, угрожают прогрессу не более, чем мыльные пузыри, которые ротик ребенка выдувает через соломинку.
Почему вы хотите заставить нас поверить в выходцев с того света? Вы думаете, мы не знаем, что война, мертва? Она умерла в тот самый день, когда Иисус сказал: «Возлюбите друг друга!» — и с тех пор она жила земле лишь жизнью призрака. Правда, после того, как нас покинул Иисус, ночь продлилась еще почти два тысячелетия; ночью для призраков раздолье, и война могла бродить в ее мраке. Но наступил восемнадцатый век; утренней звездой его был Вольтер, Революция — рассветом; а сейчас солнце в самом зените. Война укрылась в склепе. Нечисть не покидает склепов в полдень, пусть же войне остается ее могила, а нам — наш солнечный свет.
Спрячь свои знамена, война. А если нет, то ты, нищета, покажи свое рубище. И давайте сравним ваши лохмотья. Имя этим — Слава, имя тем — Голод, Проституция, Развалины, Чума, Одно порождает другое. Довольно.
Разве это вы нападаете, немцы? Или мы? Кто же виноват? Ведь allemands (* Немцы (франц.). *) это значит all Men (* Все люди (англ.). *) — все вы люда. Мы любим вас. Мы ваши сограждане по городу, чье имя Философия, вы — наши соотечественники по отчизне, чье имя Свобода. Мы, европейцы Парижа, та же семья, что и вы, европейцы Берлина и Вены. Франция — значит Освобождение (* Здесь игра слов: по-французски слова «France» (Франция) и «affranchissement» (освобождение) имеют один корень. *), Германия — значит Братство (*Гюго сближает здесь древнее французское название Германии «Germanie» с современным французским прилагательным «germain» (двоюродный) — от латинского «germanus» (брат). *). Мыслимо ли представить себе первое слово великой формулы демократии, сражающееся с ее последи, словом.
Массы — сила; после Восемьдесят девятого года они стали также и волей. Отсюда всеобщее избирательное право. Что такое война? Это самоубийство масс. Поставьте же на голосование вопрос об этом самоубийстве! Народ, ставший соучастником самоубийства, — вот зрелище, которое являет собою война, и нет ничего прискорбнее его. В нем обнаженно предстает уродливая механика сил, отведенных от их прямой цели и обращенных против самих себя. Война — двулика; мы только что показали одно ее лицо: нищету — это ее результат; теперь покажем другое: невежество — это ее причина. О, это поистине две трагические болезни! Кто излечит от них, усилит сиянье солнца.
Удел невежества — терпеть. Силы еще не познали самих себя. Заметили ли вы, какие большие и кроткие глаза у быка? Эти глаза слепы. Пусть же, оставаясь кроткими, они прозреют. Сила должна познать себя, иначе она страшна. Она кончает тем, что начинает совершать преступления, она, чей долг препятствовать им. Так больше активности, пусть никто не будет пассивным, в этом — секрет цивилизации. Пассивные силы, что за нелепое сочетание слов! Отсюда — убийства. Распростертый труп, с его устремленным в небо мертвым взором, ниш обвиняет. Кого? Вас, меня, нас всех; не только того, кто совершал убийство, но и того, кто не помешал ему.
Пусть же уйдут призраки! Пусть исчезнут гидры! Нет, даже во время канонады мы продолжаем не верить в войну. Этот дым — всего лишь дым. Мы верим лишь в согласие людей, единственно возможную точку, где сходятся всевозможные направления человеческого духа, единственный центр той сети дорог, что зовут цивилизацией. Мы верим только в жизнь, в справедливость, в освобождение, мы верим в молоко кормящих матерей, в детские колыбели, в улыбку отца, в небо, полное звезд. И даже те застывшие и окровавленные, что остались лежать на поле битвы, даже они утверждают великий принцип братства, вызывая угрызения у царей и являясь примером для народов; всякая попранная мысль — священна. И знаете ли, что завещают живым мертвецы, эти умиротворенные тени? Мир.
Долой оружие! Союз. Слияние. Единство!
Для чего приходят в Париж все те народы, которые ми только что перечислили? Они приходят во Францию. Перелить кровь можно в вены человека, перелить свет — в вены наций. Они приходят сюда, чтобы слиться с цивилизацией. Они приходят, чтобы понять. Ведь дикарям свойственна та же жажда, варварам — та же любовь Эта глаза, уставшие от мрака, приходят, чтобы узреть истину. Далекая заря Прав Человека забрезжила на их темном горизонте. Пламенный отсвет французской революции дошел и до них. Самые отсталые, самые темные, те, кому приходится хуже всего на мрачных отрогах варварства, увидели этот отблеск и услышали эхо. Они знают, что есть город-солнце; они знают, что существует народ-мироносец, родной дом демократии, нация, раскрывающая объятия навстречу любому, кто является ее братом или хочет быть им, и предлагающая разоружение как конечный вывод из всех войн. Они наводняют собой Францию, Франция же распространяется на весь мир. Эти народы ощутили едва заметные колебания почвы, отзвуки глубоких потрясений французской земли. Все ближе и ближе слышались им отголоски нашей борьбы, наших волнений, наших книг. Они как бы тайными узами соединены с французской мыслью. Читают ли они Монтеня, Паскаля, Мольера, Дидро? Нет. Но они дышат ими. Чудесное и волнующее сердце явление — народ, перестающий быть народом и растворяющийся в братстве. О Франция, прощай! Ты слишком велика для того, чтобы оставаться родиной только одного народа. Когда мать становится богиней, она уже принадлежит не только ребенку. Еще одно мгновение — и ты исчезнешь, чтобы предстать нам преображенной. Ты так велика, что вот-вот перестанешь существовать. Ты не будешь более Францией, ты будешь Человечеством; ты не будешь более нацией, ты будешь вездесущностью. Тебе суждено полностью раствориться в сиянье, и нет в мире ничего величественнее, чем это уже сейчас видимое взору стирание твоих границ. Смирись со своею безмерностью. Прощай, Народ! Привет тебе, Человек! Покорись своей неизбежной и высокой судьбе, о Родина моя, расширяй свои пределы и, подобно тому как Афины стали Грецией, как Рим стал христианством, ты, Франция, стань Человечеством.
...Европа пожертвовала... семьюстами восьмьюдесятью пятью тысячами человек... — Называя число убитых во время Крымской войны, Гюго приводит в примечании следующую таблицу:
| Годы | Убито | Умерло от ран или болезней | Итого | |
| Французская армия | 1854-1856 | 10.240 | 85.375 | 95.615 |
| Английская армия | 1854-1856 | 2.755 | 19.427 | 22.182 |
| Пьемонтская армия | 1855-1856 | 12.000 | 2.182 | 2.134 |
| Турецкая армия | 1853-1856 | 10.000 | 25.000 | 35.000 |
| Русская армия | 1853-1856 | 30.000 | 600.000 | 630.000 |
| 53.007 | 731.984 | 784.991 |
...чудо умножения хлебов... — Согласно евангельской легенде, Иисус Христос накормил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами.
«Крохи истории» — книга французского писателя Огюста Вакери (1810—1895), написанная в 1863 г.
...Генрих VIII разлюбил свою жену; отсюда — новая религия... — Стремясь укрепить абсолютизм, английский король Генрих VIII провел реформацию английской церкви. Одним из поводов этой реформации послужил отказ римского папы разрешить Генриху VIII развод с его первой женой, Екатериной Арагонской.
...здесь в течение тридцати шести свободных лет... — Гюго имеет в виду период, начинающийся с революции 1830 г. и длящийся по 1866 (год написания статьи). С момента изгнания Бурбонов в 1830 г., по мнению Гюго, во Франции устанавливается свобода духа.
Конституция Второго года — то есть конституция, принятая 24 июня 1793 г., отразившая наиболее полно принципы буржуазной демократии.
Марсово поле — площадь в Париже, на которой в 1867 г. была расположена Всемирная выставка. Гюго указывает, что на этой самой площади семидесятые пятью годами раньше, 14 июля 1792 г., состоялось торжественное празднование Дня федерации.
...1866-й год был годом столкновений народов... — Речь идет об австро-прусской войне.
Конъюнкция — астрономический термин, обозначающий кажущееся схождение в одной точке двух светил.
...даже Китай, считавший себя Срединной страной... — Китай, официально именовавшийся при императорах по имени царствующей династии, имел, кроме того, ряд поэтических и литературных названий: Поднебесная или Небесная империя, Срединное Цветущее государство, Срединная Равнина и т. д.
...смерть на выставку допущена. Она входит под видом пушки... — На выставке 1867 г. Пруссия поставила у входа в свой павильон пушку, невиданных до того размеров.
Колькар, Трапанкур, Бхопал, Брангудра, Пунвах, Чехаттарпур, Аттипур, Гундул, Ристлом — названия провинций и городов на территории Индии и Пакистана.
...великой формулы демократии. — Имеется в виду лозунг французской буржуазной революции XVIII века: Свобода, Равенство, Братство.
Исторический очерк «Париж» был написан в 1867 году; первоначально он был задуман как небольшое предисловие к книге «Paris-Guide» — своеобразному путеводителю по Парижу, который готовился издателем Лакруа при участии ряда французских литераторов в связи с открывавшейся в апреле 1867 года Парижской международной выставкой. Однако в процессе работы над очерком Гюго настолько превысил первоначально намеченные размеры предисловия, что его «Париж» пришлось издать отдельной брошюрой в виде приложения к путеводителю.
Всемирная выставка 1867 года, привлекшая огромное количество участников и посетителей из многих стран, была устроена правительством Наполеона III с целью поднять морально-политический престиж Второй империи. Однако согласие Гюго участвовать в издании, имевшем целью популяризировать эту выставку, отнюдь не было актом его примирения с Наполеоном III. Он по-прежнему пользовался всякой возможностью, чтобы на весь мир объявить о своей ненависти к «Наполеону Малому»; но в полном соответствии с идеализмом своих исторических воззрений, Гюго продолжал видеть в государственном перевороте 2 декабря 1851 года лишь результат злой воли одного человека. Готовящаяся выставка воспринималась им вне всякой связи с политикой Второй империи. Он видел в этой выставке проявление некоей особой мессианской роли Парижа, причем сам Париж рассматривался им абстрагировании от конкретной исторической обстановки 60-х годов.
Париж, «истинный» Париж, в представлении Гюго, — что постоянный великий «очаг революционных откровений», «Иерусалим человечества», оставшийся неизменным со времени французской революции 1789 года, очаг, который, по мысли Гюго, всегда стоял и будет вечно стоять в центре поступательного движения человечества.
Ведущей темой очерка является идея мира. Страстные мечты о человечестве, которое будет «пожимать плечами при слове «война», так же как мы при слове «инквизиция», рассуждения о войне как о «самоубийстве народов», патетический призыв к миру и дружбе между народами в обстановке колониальных авантюр Наполеона III, в напряженных условиях готовящейся франко-прусской войны, носил антимилитаристский характер. Сам Гюго, несомненно, считал пропаганду мира основной и ведущей идеей своего очерка. Так, в письме к Лакруа от 28 апреля 1867 года он называет «Париж» «нашим объявлением мира» и выражает надежду, что он появится своевременно среди нынешнего «бряцания оружием». Не случайно современный критик писал об очерке «Париж», что «это предисловие превратилось в манифест о мирном и свободном Париже».
Очерк «Париж» открывается главой «Грядущее», в которой Гюго развивает свои представления о человечестве в XX веке, о некоей единой нации, «имя которой будет Европа», а центром и руководителем все тот же «истинный» Париж. Утопические представления Гюго о путях человечества, которое в один прекрасный день, без каких бы то ни было революционных потрясений, просто в силу самого естественного развития цивилизации внезапно поймет, что «если по ту сторону Атлантического океана есть быки, то по эту сторону есть голодные рты», — конечно, предельно наивны. Но в утопических представлениях Гюго о будущем таится огромная сила обличения настоящего. Само утверждение будущего построено у писателя таким образом, что является одновременно отрицанием современного ему порядка вещей. Рисуя черты будущего человечества, Гюго пользуется своеобразным приемом, который можно было бы назвать приемом «встречных оценок»; он постоянно сталкивает настоящее и будущее, как бы сравнивает их социальные и этические нормы.
Взгляды граждан будущей «единой нации» преподносятся Гюго с точки зрения норм и понятий современной ему жизни. Почти вся глава «Грядущее» состоит по существу из своеобразного перечисления тех пунктов, которые будут непонятны этой будущей «удивительной науке», и каждый из этих пунктов является пунктом обвинительного акта, предъявляемого Гюго современной ему действительности.
«Ей покажется удивительной та слава, которой пользуются ныне конические снаряды... то, что в XIX веке Европа пожертвовала населением целой столицы... ради того, чтобы разрушить небольшой город, Севастополь, — покажется им... весьма странным событием... такой бедный островок, как Джерси, не раз подумает, прежде чем позволит себе прихоть, — как он сделал это в августе 1866 года,— повесить человека, чья виселица обходится в две тысячи восемьсот франков. Люди перестанут бросать деньги на подобные излишества»,
При всей наивности социальной утопии Гюго, при всей буржуазной ограниченности его представлений о Европе XX века, оказавшихся столь непохожими на историческую обстановку Европы эпохи империализма, мечты великого поэта о «повсеместной перековке мечей и оков в орала», о том времени, когда «на смену рекам-границам придут реки-артерии», когда не будет больше «ни таможен на границах... ни предрассудков в умах», волнуют и в наши дни своим высоким гуманистическим пафосом и историческим оптимизмом.
Цивилизация, итоги которой подводит выставка, есть, по мнению Гюго, итог деятельности всех народов, сумма устремлений всего человечества.
Путь человечества вперед может быть осуществлен только совместными усилиями народов. Вот почему, заявляет Гюго, основной смысл выставки в том, что она будет местом их дружественного свидания. «Свидания — это откровения. Там, где встреча, там договоренность, притяжение, соприкосновение, полезный и плодотворный контакт, пробуждение инициативы, средоточение сходящихся линий, выправление отклонившегося от цели, слияние противоречий в единстве... После них неизбежно наступает просветление».
Идея общения народов между собой, идея мира между народами с особой силой звучит в заключительной части очерка. «Всемирная выставка,—заявляет Гюго, — это миллионы рук, которые пожимают одна другую в великой руке Франции».
И если все же «смерть на выставку допущена», если на ней фигурируют орудия войны, то это лишь последние остатки варварства, неизбежно обреченные на гибель.
«Караиб привозит кастет. Почему бы и не привезти его? Выставляете же вы свои чудовищные пушки», — саркастически обращается писатель к европейским правительствам, демонстрировавшим свою военную технику; этим сравнением с караибами — народом, являвшимся для писателей XIX века синонимом варварства, Гюго как бы исключает эти правительства из явлений цивилизации.
В глазах Гюго «встреча наций, подобная встрече 1867 года, — это великий мирный договор». Ибо «путь народов не зависит от пути правительств».
Писатель искренне верит в то, что человечество идет к миру. «Напрасно короли готовятся к войне... напомним им: будущее не в ненависти, а в согласии; это не гул орудий, а бег локомотива.
Люди начинают видеть все яснее: они понемногу теряют охоту убивать друг друга... неудержимый ветер грядущего несет нам мир.
Что устоит перед этим ураганом братства и радости? Союз! Союз! — провозглашает бесконечность... Попробуйте-ка восстать против этой зеленой весны мира! Попробуйте победить революцию!»
Уничтожение войны должно стать делом народных масс, утверждает Гюго.
«Массы — сила; после Восемьдесят девятого года они стали также и волей. Отсюда всеобщее избирательное право. Что такое война? Это самоубийство масс. Поставьте же на голосование вопрос об этом самоубийстве!» Писатель призывает народные массы не «совершать преступления», а препятствовать тому «самоуправству, что именуется войной».
«Так больше активности, пусть никто не будет пассивным, в этом секрет цивилизации». «Распростертый труп, что устремляет в небо мертвый взор, явно обвиняет. Кого? Вас, меня, нас всех; не только того, кто совершал убийство, но и того, кто не помешал ему».
Гюго выражает горячую веру в то, что война будет побеждена, ибо она несовместима с прогрессом: «Наша планета, уменьшаясь благодаря железным дорогам и электрическим проводам, все более и более оказывается под властью идей мира. Пусть сопротивляются сколько угодно: настали другие времена. Старый режим борется впустую».
Изд: В.Гюго. Собрание сочинений в 15 тт., т. 14, М., "ГИХЛ", 1956.
Пер: с французского Ю. Красовского
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)