Изгнанники!
Если бы революция, провозглашенная ровно семь лет тому назад в парижской ратуше, пошла своим естественным путем и не была, можно сказать, на другой же день после ее начала отвращена от своей цели; если бы сначала реакция, затем Луи Бонапарт не уничтожили республику: реакция — коварством и медленным отравлением, Луи Бонапарт — ночным налетом со взломом, засадами и убийствами; если бы республика сразу же, в великие февральские дни, водрузила свое знамя на Альпах и на Рейне и от имени Франции бросила Европе клич: «Свобода!», клич, в ту пору, вы все это помните, способный вызвать на старом континенте восстание всех его народов и довершить гибель всех тронов; если бы Франция, опираясь на славный меч Девяносто второго года, поспешила, как она обязана была это сделать, на помощь Италии, Венгрии, Польше, Пруссии, Германии; словом, если бы на смену Европе королей в 1848 году пришла Европа народов, — вот каким было бы сейчас, после семи лет свободы и света, положение на нашем континенте.
Нашим взорам предстала бы такая картина:
Население всего европейского континента стало бы единым народом. Нации жили бы общей жизнью, сохраняя в то же время свою собственную жизнь: Италия принадлежала бы Италии, Польша — Польше, Венгрия — Венгрии, Франция — Европе, Европа — всему человечеству.
Рейн уже не был бы немецкой рекой; моря Балтийское и Черное уже не были бы русскими озерами, а Средиземное море — французским озером; Атлантический океан перестал бы быть английским морем; исчезли бы пушки в Зунде и Гибралтаре, исчезли бы форты в Дарданеллах. Реки, проливы, океаны стали бы свободными.
После слияния всех европейских наций в единый народ Германия была бы для Франции, а Франция для Италия тем же, чем в настоящее время Нормандия является для Пикардия, а Пикардия для Лотарингии; исчезли бы войны, а следовательно, исчезли бы и армии. В отношении одних только финансов Европа ежегодно сберегала бы на этом четыре миллиарда франков. (Во Франции были бы упразднены цивильный лист, оплачиваемое духовенство, бессменные судьи, централизованная администрация, постоянная армия, что дало бы восемьсот миллионов франков экономии ежегодно, то есть два миллиона франков в день. (Прим. авт.))
Исчезли бы границы, внешние и внутренние таможни; установился бы свободный обмен; обращение денег и товаров приняло бы грандиозные размеры, вследствие чего промышленность и торговля возросли бы в двадцать раз, а это означало бы для народного богатства континента ежегодный прирост по меньшей мере миллиардов на десять. Прибавьте сюда четыре миллиарда экономии от упразднения армий и самое меньшее два миллиарда, выгадываемые на всем континенте от упразднения паразитических должностей, в том числе и должности короля, и вы увидите, что в год это составит шестнадцать миллиардов — мощный рычаг для разрешения экономических трудностей. На эти средства был бы создан своего рода «цивильный лист труда» — фонд в шестнадцать миллиардов ежегодно, предназначенный для уничтожения нищеты, фонд, благодаря которому исчезла бы безработица и улучшилось положение наиболее низко оплачиваемых категорий рабочих. Прикиньте, насколько повысилось бы общее благосостояние.
Я продолжаю. Единая монета для всего континента, с двойным — металлическим и бумажным — стандартом, обеспеченная капиталом всей Европы и свободным трудом двухсот миллионов человек, монета, которая заменила бы собою современное нелепое многообразие монет самой разнообразной чеканки с изображением жалких ничтожеств — государей, многообразие, которое приносит народам огромные убытки, ибо чем больше разновидностей монет, тем больше их выходит из употребления, когда они стираются, а это нарушает нормальное денежное обращение. В монетной системе, как и во всем, необходимо единство.
Братство породило бы солидарность; доверие ко всем стало бы свойством каждого человека, а труд каждого был бы гарантией всеобщего благополучия.
Свобода передвижения, свобода союзов, свобода распоряжения имуществом, свобода преподавания, свобода слова, свобода печати, свобода мысли, свобода любви, свобода вероисповеданий — все эти свободы окружили бы гражданина, охраняли бы его и обеспечили ему неприкосновенность.
Никакого применения силы, даже ради торжества добра. Зачем? Благодаря тому, что засияет яркий дневной свет, что полуденное солнце рассеет мрак монархии и церкви, сама собой создастся атмосфера, гибельная для насильника, для обманщика, лжеца, хищника, эксплуататора, тунеядца, головореза, ростовщика, мракобеса — для всех тех, кто, шурша крыльями, подобно летучей мыши, кружит во мраке ночи.
Отжившая карательная система была бы упразднена наравне с другим. С исчезновением войны эшафот, порожденный теми же причинами, что и она, также захирел бы и исчез сам собой. Канули бы в прошлое все виды умерщвления. Дивились бы тому, как это когда-либо, даже в далеком прошлом, человеческое существо решалось, осмеливалось лишать жизни другое человеческое существо. В этнографической галерее Лувра за стеклом были бы выставлены гаубица Пексана, пушка Ланкастера, гильотина, виселица, и люди из любопытства приходили бы туда смотреть этих диких зверей, созданных человеком, как теперь ходят в зверинец смотреть диких зверей, созданных Богом, и говорили бы: «Вот она какая, виселица!» — как теперь говорят: «Вот он какой, тигр!»
Всюду и во всем видны были бы мозг, рождающий мысль, рука, производящая блага, косная материя, повинующаяся человеку, машины, служащие ему; социальные эксперименты широчайшего размаха; все изумительные чудеса прогресса, порожденные прогрессом же; наука, побеждающая природу; открытые для всех мастерские, куда бедняку стоило бы лишь войти, чтобы получить работу; открытые для всех школы, куда неграмотному стоило бы лишь войти, чтобы получить знания; бесплатные и обязательные для всех гимназии, где объем преподавания определялся бы лишь способностями учащихся и где дети бедняков получали бы такое же образование, как и дети богачей; выборы, на которых женщина голосовала бы так же, как мужчина. Ибо старый мир прошлого признает женщину способной отвечать за свои поступки перед гражданским, уголовным и коммерческим судом, способной за нарушение закона отбывать наказание в тюрьме, в Клиши, на каторге, в одиночной камере, способной идти на эшафот, — мы же признаем женщину достойной уважения и свободы; старый мир прошлого считает уделом женщины рабство и прозябание, — мы же утверждаем, что ее уделом должна быть жизнь; старый мир прошлого признает женщину юридическим лицом лишь в отношении страданий и наказаний, — мы же признаем ее юридическим лицом в отношении всех прав. Мы не говорим: «Мужчина — существо высшего порядка, женщина — существо низшего порядка». Мы заявляем, что женщина — ровня мужчине во всем, и вдобавок она заслуживает особого почтения. О женщина, мать, подруга, сестра, вечно несовершеннолетняя, вечная рабыня, вечная страдалица, вечная мученица, мы возвысим тебя! Я знаю, старый мир высмеивает нас за все это, и более всего веселит его то, что мы провозгласили права женщины. Однажды в Национальном собрании, когда я говорил, кто-то крикнул мне с места: «Нам становится особенно смешно, когда вы начинаете говорить о женщинах». Я ответил: «А нам становится особенно грустно, когда вы о них говорите».
Я продолжаю. Вот каким мне представляется будущее:
В центре этого всемирного благоденствия блистают Англия и Франция, ибо им принадлежит старшинство во всемирной цивилизации; в девятнадцатом веке эти нации — матери всех остальных; они освещают человечеству оба пути, по которым оно движется вперед, — путь реального и путь возможного; они несут два светоча: одна — светоч разумения фактов, другая — светоч великих идей. Обе они будут соперничать между собой, не вредя и не мешая друг другу. В сущности, рассматривая вопрос философски — разрешите мне это отступление, — неприязнь между ними всегда порождалась одной и той же причиной: тем желанием неустанно идти вперед, тем нетерпеливым устремлением вдаль, той логикой движения по пути прогресса, той жаждой широких горизонтов, той страстью к непрерывному совершенствованию, которые столь характерны для Франции и нередко досаждали ее соседке — Англии, ибо она охотно довольствуется достигнутым и спокойно принимает совершившиеся факты. Франция — противник Англии в той мере, в какой лучшее — враг хорошего.
Я продолжаю.
В древнем городе, видевшем Десятое августа и Двадцать второе сентября, городе, отныне именующемся всеевропейским, Urbs, — огромное Собрание, ассамблея Соединенных Штатов Европы, арбитр цивилизации, Собрание, избранное всеобщим голосованием всех народов континента, обсуждало и решало бы, перед лицом этого могущественного доверителя, верховного судьи во всех делах, и при содействии свободной прессы всего мира, все вопросы, волнующие человечество, и превратило бы Париж в вулкан света, находящийся в центре вселенной.
Граждане, замечу вскользь: я не верю в вечность того, что ныне называется парламентом; но парламенты, порождающие свободу и вместе с тем единство, будут необходимы до того, еще далекого, пока что зримого только в идеале, дня, когда облегчение труда приведет к отмиранию политических разногласий. Тогда формула «управлять как можно меньше» станет применяться все полнее и полнее, и поскольку все искусственно установленные законы исчезнут, а останутся лишь естественные законы человеческих взаимоотношений, уже не будет иного Верховного собрания, кроме обширного собрания творцов и изобретателей, которые будут открывать и провозглашать законы подлинные, а не мнимые; то будет собрание великих умов, деятелей искусства и науки — былой Институт, но преобразованный, блистательный, плод совершенно иной избирательной системы, собрание, заседающее публично. Не может быть сомнения, что Институт — единственно мыслимый прообраз Верховного собрания будущего. Отмечу, опять-таки вскользь, поразительный факт: Институт был учрежден Конвентом. Прежде чем испустить дух, этот мрачный орел Революции доверил плодоносной земле Франции драгоценный зародыш, таящий в себе крылья будущего.
Итак, попытаемся резюмировать в немногих словах те перспективы, на которые я указал; многие подробности, возможно, ускользнули от меня; я излагаю свои мысли бегло, отрывочно и даю лишь самый общий обзор того, что произошло бы, если бы революция 1848 года продлилась и принесла свои плоды, если бы республика продолжала существовать, если бы, как того требовала логика, из французской она стала всеевропейской, — а это, несомненно, произошло бы меньше чем за год и притом почти без потрясений и катастроф, под дуновением великого февральского ветра. Граждане, если бы события пошли этим путем, чем была бы сегодня Европа? Единой семьей. Все нации стали бы сестрами. Человек стал бы братом человеку. Не было бы больше французов, пруссаков, испанцев, были бы европейцы. Всюду спокойствие, мирный труд, процветание, кипучая жизнь. Не было бы, от края до края нашего континента, иной борьбы, как борьба добра, красоты, величия, справедливости, истины, пользы со всем тем, что препятствует достижению идеала. Всюду — великая победа, имя которой — труд, озаренная сиянием, имя которому — нерушимый мир.
Вот, граждане, в самых кратких, самых общих чертах картина той Европы, которою, если бы революция восторжествовала, управляли бы теперь сами народы.
Но ничто из всего этого не осуществилось. «К счастью», порядок восстановлен. Что же мы видим сейчас вместо этих великих начинаний?
В настоящее время перед нами Европа, управляемая не народами, а королями. Что же делает Европа, управляемая королями?
Она могущественна; она в силах осуществить все, что только захочет; короли свободны, потому что они задушили свободу. Европа, подвластная королям, богата; у нее миллионы, у нее миллиарды; ей достаточно вскрыть народам вены, чтобы из этих вен заструились кровь и золото. Чем же она занята? Расчисткой устьев рек? Сокращением пути в Индию? Соединением Тихого океана с Атлантическим? Прорытием канала на Суэцком перешейке? Или водного пути на Панамском? Прокладкой в глубинах океана чудесного электрического кабеля, который, претворяя мысль в молнию, соединит континенты и — гигантский нерв жизни всего мира! — превратит весь земной шар в единое огромное сердце, где пульсирует человеческий разум? Так чем же занята Европа королей? Повелевая всем миром, трудится ли она, во имя прогресса, цивилизации, блага человечества, над осуществлением какой-нибудь великой, священной задачи? На что расходует она находящиеся в ее распоряжении гигантские силы всего континента? Что она делает?
Граждане, она ведет войну.
Войну — в чьих интересах?
В ваших интересах, народы?
Нет, в интересах королей.
Какую войну?
Войну по самому ничтожному поводу: из-за пресловутого ключа; войну, начало которой грозно: Балаклава, а конец ужасен: разверстая бездна.
Войну, причина которой смешна, а последствия будут чудовищны.
Изгнанники, мы уже не раз говорили об этой войне, и мы обречены еще долго говорить о ней. Увы, скажу о себе: как только я вспоминаю о ней, у меня сжимается сердце!
О вы, французы, стоящие вокруг меня, у Франции была великолепная, несравненная армия, первая в мире, двадцатью годами боев в Африке подготовленная к большим войнам, передовая колонна человечества, живая «Марсельеза», строфы которой превратились в лес штыков… Эта армия, если бы в ней ожил дух революции, одним звуком своих походных труб мгновенно обратила бы в прах на нашем континенте все ветхие скипетры и все древние цепи. Где же она, эта армия? Что сталось с ней? Граждане, ею завладел господин Бонапарт. Что же он сделал с ней? Прежде всего он облек ее в саван, сотканный из его преступлений, а затем стал подыскивать ей могилу. Он нашел для нее могилу: Крым.
Ибо этого человека подстрекает и ослепляет нечто роковое, в нем заложенное, и тот присущий старому миру инстинкт разрушения, который, неведомо для него самого, заменяет ему душу.
Изгнанники, отведите на минуту глаза от другого огромного кладбища — Кайенны — и поглядите туда, на восток. Там находятся ваши братья.
Там стоят английская и французская армии.
Что за траншею роют перед этим татарским городом? Траншею, в двух шагах от которой протекает красный от крови Инкерманский ручей; траншею, где солдаты выстаивают ночи напролет и не могут прилечь ни на минуту, потому что вода доходит им до колен; где другие лежат, но на слое грязи толщиной в полметра и, чтобы не захлебнуться ею, кладут под голову камень; иные спят там на снегу или под снегом и утром просыпаются с отмороженными ногами; а те, что уснули не на сугробах, а на льду, те уже не проснутся; траншею, где солдаты в десятиградусный мороз ходят босиком, потому что, сняв сапоги, они уже не в силах надеть их снова; где валяются раненые, которых некому перевязать; где все — без пристанища, без огня, почти без пищи, потому что не хватает обозов; где все солдаты одеты в обледенелые лохмотья; где тиф и дизентерия косят людей, потому что земля, на которой они спят, убивает их, а вода, которую они пьют, их отравляет; непрерывные вылазки русских доводят солдат до изнеможения, на них градом сыплются бомбы, их предсмертную агонию тревожит свист пуль, и воевать они перестают лишь тогда, когда умирают; траншею, где Англия уже погубила тридцать тысяч своих солдат, где Франция до 17 декабря — более поздних сведений у меня нет — уложила сорок шесть тысяч семьсот французов; траншею, менее чем за три месяца поглотившую восемьдесят тысяч человеческих жизней; севастопольскую траншею — общую могилу двух армий. Рытье этой могилы еще не закончено, но уже обошлось в три миллиарда.
Война — могильщик большого размаха, заставляющий дорого оплачивать свои услуги.
Да, на рытье могилы двух армий, французской и английской, Франция и Англия, если подсчитать все потери, включая ценность пошедших ко дну судов, включая убытки от застоя в промышленности, торговле и кредитных операциях, уже потратили три миллиарда. Три миллиарда! На эти деньги можно было расширить сеть железных дорог во Франции и Англии и соорудить туннель под Ламаншем — несравненно лучшее средство сближения двух народов, нежели пресловутое рукопожатие, которым обменялись лорд Пальмерстон и господин Бонапарт, рукопожатие, изображенное над нашими головами на транспарантах с надписью: «Да здравствует взаимное доверие!» На эти три миллиарда можно было осушить все болота Франции и Англии, обеспечить хорошей питьевой водой все города и деревни, оросить все поля, оздоровить почву и человека, засадить деревьями все голые склоны и тем самым предотвратить бедствия от наводнений и разлития рек, развести рыбу во всех прудах, чтобы бедняки могли покупать лососину по одному су за фунт, увеличить число мастерских и школ, разведать повсюду месторождения полезных ископаемых и наладить их добычу, снабдить все сельские общины паровыми лопатами, засеять миллионы гектаров невозделанных земель, превратить сточные канавы в хранилища удобрений, навсегда покончить с неурожаями, накормить все голодные рты, удесятерить производство и потребление товаров, обращение товаров и денег, во сто крат увеличить народное богатство!
Но ведь куда лучше взять — простите, я обмолвился — не взять Севастополь! Куда лучше издержать свои миллиарды на то, чтобы погубить свои армии! Куда лучше истратить их на самоубийство!
Итак, перед лицом трепещущего континента — две армии в предсмертной агонии. Что же тем временем делает «император Наполеон III»? Беру газету, выходящую в его империи (оратор разворачивает газету), и читаю: «Карнавальные увеселения в полном разгаре. Балы и празднества непрерывно следуют друг за другом. Траур, объявленный при дворе по случаю смерти королевы Сардинии, прерван на одни сутки, чтобы бал в Тюильри мог состояться».
Да, наш слух улавливает звуки бальной музыки — то гремит оркестр в павильоне Часов. Да, «Монитер» подробно описывает кадриль, в которой «приняли участие их величества». Да, император танцует, да, сей Наполеон танцует, меж тем как мы напряженно вглядываемся во мрак, меж тем как весь цивилизованный мир, содрогаясь от ужаса, вместе с нами неотрывно смотрит на Севастополь, этот глубокий, как пропасть, колодец, эту бездонную бочку, куда Франция и Англия, две Данаиды с налитыми кровью глазами, мертвенно бледные, истерзанные, без устали кидают свои богатства и своих сынов!
Однако нам сообщают, что в ближайшее время император «отбудет» в Крым. Возможно ли это? Неужели в нем заговорил стыд и его смутила краска негодования на всех лицах? Уже нам изображают его грозящим Севастополю саблею Лоди, обутым в семимильные ваграмские сапоги, одетым в серый походный сюртук, за фалды которого растерянно цепляются Тролон и Барош. Что означает это «герой в поход собрался»? Граждане, я вам напомню нечто из прошлого. В день государственного переворота, ранним утром, господин Бонапарт, узнав, что схватка началась, воскликнул: «Я хочу разделить опасность с моими храбрыми солдатами!» Тут, по-видимому, кто-то из Барошей или Тролонов всполошился. Ничто, однако, не могло его удержать, — он отбыл. Между двумя тройными шеренгами штыков он проехал по Елисейским полям и саду Тюильри. Оттуда он свернул на улицу Эшель; там некогда стоял позорный столб. На улице Эшель он увидел толпу, заметил угрожающие жесты. Какой-то рабочий крикнул ему: «Долой изменника!» Он побледнел, повернул назад и возвратился в Елисейский дворец. Так не будем же волноваться из-за его отбытия. Если он отбудет, дверь Тюильри, как в тот день дверь Елисейского дворца, останется приоткрытой; если он отбудет, то не в траншеи, где люди корчатся в предсмертных судорогах, не на редут, где они гибнут. В первом же орудийном залпе он услышит слова: «Долой изменника!» и повернет назад. Нам нечего беспокоиться. Никогда — ни в Париже, ни в Крыму, ни в истории — Луи Бонапарт не шагнет дальше улицы «позорного столба».
Впрочем, если он уедет, взор истории все равно будет устремлен на Париж. Подождем.
Граждане, я набросал вам картину нынешнего состояния Европы. Теперь я уточню контуры.
Я уже сказал вам, чем была бы Европа республиканская; что такое Европа монархов — вы видите сами, В этой общей картине положение Франции можно определить следующим образом: финансы, приведенные в полное расстройство; будущее, обремененное займами; векселя с подписями: «Второе декабря» и «Луи Бонапарт», которые, несомненно, будут предъявлены ко взысканию; Австрия и Пруссия — враги под маской союзников; тайная, но довольно прозрачная коалиция королей; вновь воскресшие надежды на расчленение Франции; миллион солдат, готовых по первому знаку царя двинуться к Рейну; армия, созданная в Африке, уничтожена. А единственная опора — что? Англия! Это — кораблекрушение.
Таков этот страшный горизонт, по краям которого нам видятся два призрака: призрак армии в Крыму и призрак республики в изгнании.
Увы! У одного из этих призраков кровоточит рана, нанесенная другим, — и он прощает ему.
Да, я подчеркиваю: положение так мрачно, что объятый ужасом парламент назначил расследование; и тем, кто не верит в будущее народов, кажется: Франция погибнет, Англия не устоит.
Подведем итоги.
Всюду — глубокая ночь. Во Франции нет больше ни парламентской трибуны, ни печати, ни свободного слова. Россия душит Польшу, Австрия душит Венгрию, Милан и Венецию, Фердинанд душит Неаполь, папа — Рим, Бонапарт — Париж. В этом застенке под покровом темноты творятся гнуснейшие преступления: всюду — незаконные поборы, грабежи, разбои, высылки, расстрелы, виселицы; в Крыму — страшная война; на умерщвленных народах — трупы армий; Европа — притон, где режут людей.
Настоящее бросает трагический отблеск на будущее. Осады, пылающие города, бомбардировки, голод, чума, разорение. «Спасайся, кто может!» — вопят люди эгоистичные и своекорыстные. Вспышки возмущения среди солдат, предшествующие пробуждению граждан. Повторяю — положение ужасающее. Ищите выход из него! Взять Севастополь — значит продлить войну до бесконечности; не взять его — значит претерпеть непоправимое унижение. До сих пор губили себя во имя славы; теперь губят себя во имя позора.
А во что превратятся под пятой взбешенных своим поражением тиранов те, кто выживет? Они прольют все свои слезы — до последней, отдадут все свое состояние — до последнего гроша, принесут в жертву всех своих сыновей — до последнего. Мы находимся в Англии, — кто нас окружает? Всюду женщины в трауре — матери, сестры, сироты, вдовы. Верните же им тех, кого они оплакивают! Вся Англия окутана черным флером. Франция, та в двойном трауре — по своим погибшим сынам и, что еще ужаснее, по своей погибшей чести; гекатомба в Балаклаве — и бал в Тюильри.
Изгнанники, у этого положения есть имя — все то же: «Общество спасено». Не забудем того, о чем нам напоминает это имя, и обратимся к первопричине. Да, это положение целиком вытекает из «великого акта», совершенного в декабре. Оно — плод клятвопреступления, содеянного второго числа, и резни, учиненной четвертого. Уж о нем никак нельзя сказать, что оно без роду, без племени. У него есть мать — измена, и отец — разгром. Вспомните эти два события, которые сейчас соприкасаются, как два перста на длани божественного правосудия: западню 1851 года и бедствие 1855 года, парижскую катастрофу и катастрофу европейскую. Господин Бонапарт начал с первой — и докатился до второй.
Я знаю — мне это твердят, я знаю — господин Бонапарт заявляет мне это и сам и через свои газеты: «Вы только и говорите, что о Втором декабря. Вы всё еще повторяете одно и то же». На это я отвечаю: «Вы всё еще здесь!»
Я — ваша тень.
Моя ли вина, что тень преступления становится грозным призраком?
Нет! Нет! Нет! Нет! Мы не умолкнем, не ослабеем, не остановимся! Мы тоже всё еще здесь, ибо мы — право, справедливость, сама действительность! Сейчас над головой Бонапарта нависли два савана: саван народа и саван армии. Так будем же неустанно потрясать ими! Пусть издали, ничем не заглушаемые, беспрерывно доносятся наши голоса! Пусть звучат они с грозным однообразием ревущего океана, зимней вьюги, бури, урагана — всех великих проявлений негодующей природы!
Итак, граждане, кровопролитнейшая война, полное истощение всех живых сил, неописуемая катастрофа — вот до чего дошло злосчастное общество прошлого, вообразившее себя спасенным только потому, что в одно прекрасное утро некий проходимец, поработивший его, поручил полицейскому охранять законы, а иезуиту — отуплять умы!
И общество решило: «Власть в хороших руках».
Что оно думает об этом теперь?
О народы! Существуют люди, над которыми тяготеет проклятие. Они обещают мир — и приносят войну; обещают спасение — и приносят гибель; обещают процветание — и приносят бедствия; обещают славу — и приносят бесчестье; берут корону Карла Великого — и венчают ею череп Эдзелино; перечеканивают медаль с изображением Цезаря — и придают ему черты Мандрена; воскрешают империю — и начинают ее с 1812 года; избирают эмблемой орла — оказывается, это коршун; всенародно принимают пышное имя — это чужое имя; дают народу клятву — это лживая клятва; возвещают второй Аустерлиц — это Лжеаустерлиц; лобзают народ — это Иудино лобзание; предлагают ему мост, чтобы перейти с одного берега на другой, — это мост через Березину.
О, среди нас, изгнанников, нет ни одного, кто бы не испытывал глубокого страдания; ибо всюду — бедствия, всюду — запустение, всюду — позор; ибо усиление царя означает наступление сумерек; ибо меня, обращающегося к вам, глубоко оскорбляет, как человека, упадок великой, гордой, отважной и свободной Англии; ибо — о предельная скорбь! — мы сейчас явственно слышим, как с глухим шумом, словно гроб опускают в могилу, рушится Франция!
Вы страдаете, но вы исполнены мужества и веры. Это прекрасно, друзья мои. Мужество необходимо нам более чем когда-либо! Я уже говорил вам, и с каждым днем это становится очевиднее: теперь Франции и Англии остается только один путь к спасению, и путь этот — освобождение народов, общее восстание всех наций, революция. Величественная крайность! Как прекрасно, что спасение означает вместе с тем воцарение справедливости! В этом сказывается воля провидения. Итак, будем мужественны более чем когда-либо! В час величайшей опасности Дантон восклицал: «Смелость, смелость и еще раз смелость!» В час испытания мы восклицаем: «Надейтесь, надейтесь и еще раз надейтесь!» Друзья, великая республика, демократическая, социальная и свободная, воссияет в недалеком будущем, ибо назначение империи — вновь привести к ней, как назначение ночи — вновь привести к светлому дню.
Носители тирании я бедствий исчезнут. Срок их жизни исчисляется теперь минутами. Они уже на краю бездны, и мы со дна этой бездны видим: еще миг — и они соскользнут в нее.
Изгнанники, я призываю в свидетели чашу с цикутой, выпитую Сократом, Голгофу, на которую взошел Христос, стены Иерихона, разрушенные Иисусом Навином; я призываю в свидетели кровь, струившуюся из вен Тразеи Пета, пылающие угли, проглоченные женою Брута Порцией, костер, с которого Ян Гус крикнул: «Родится лебедь», призываю в свидетели окружающие нас моря, которые переплыл Христофор Колумб, призываю сияющие над нами звезды, которые вопрошал Галилей, — изгнанники, свобода бессмертна! Изгнанники, истина бессмертна!
Путь прогресса — путь господень.
Пусть же плачущие утешатся, а трепещущие — среди нас таких нет — воспрянут духом. Человечество не знает самоубийства, и провидение не отрекается от своих целей. Нет, народы не останутся навек во мраке, не ведая, какой великий час пробил для науки, для философии, для искусства, для разума человеческого, не замрут в тупом созерцании деспотизма, этого мрачного, зловещего циферблата, обе стрелки которого, скипетр и меч, навсегда остановившиеся, вечно показывают полночь!
…Италия принадлежала бы Италии, Польша — Польше, Венгрия — Венгрии… — Части раздробленной Италии — Ломбардия и Венеция — входили в состав Австрийской империи; в Риме (с 1849 г.) находился французский гарнизон; польские земли со времени раздела в XVIII в. и Венского конгресса 1815 г. были разделены между Пруссией, Австрией и Россией; Венгрия принадлежала Австрии.
…мост через Березину. — В 1812 г. при переходе через Березину, после того как часть отступавшей французской армий перешла на другой берег, Наполеон I, опасаясь преследовавших его русских войск, приказал сжечь мост, и не успевшие переправиться тысячи французских солдат были уничтожены. Здесь это выражение употреблено в смысле: западня.
…стены Иерихона, разрушенные Иисусом
Навином… — По библейскому мифу, неприступные стены города Иерихона в
Палестине рухнули от звука труб израильских воинов, предводительствуемых
Иисусом Навином и завоевавших Палестину во II тысячелетии до н. э.
Изд: В.Гюго. Собрание сочинений в 15 тт., т. 15, М., "ГИХЛ", 1956.
Пер: с французского А.Кулишер