Имя Уильяма Дина Хоуэллса (1837 — 1920) почти ничего не говорит современной русской публике, даже просвещенной: данный том — первое советское издание его прозы, хотя русские переводы произведений писателя появились в начале 80-х годов прошлого столетия... Не переводилась она и не печаталась не по каким-то «высшим» соображениям, правда, и они тоже, как говорится, имели место, а из-за относительной неяркости его художественного дарования и прежде всего из-за разрозненности и избирательности наших представлений о литературе США, которые очень остро осознаются и сказываются сейчас. Справедливости ради надо заметить, что и на родине слава Хоуэллса померкла еще при его жизни. Сначала ого потеснили представители отечественной натуральной школы Ф. Норрис, С. Крейн, Т. Драйзер, Д. Лондон, Ш. Андерсон, Э. Синклер, а когда на литературную арену вышло поколение писателей, родившихся в 90-х годах, — Дос Пассос, Фицджеральд, Уайлдер, Фолкнер, Хемингуэй, Т. Вулф, — сочинения Хоуэллса сочли не то что старомодными, но и бесповоротно устаревшими.
Получая в 1930 году Нобелевскую премию, Синклер Льюис говорил о Хоуэллсе: «У него был фантастический взгляд на жизнь, который сам он наивно считал реалистическим». Автор «Главной улицы» словно бы забыл, что за полвека до него ту же тему повседневности начал художественно исследовать — пусть в другом, спокойно-ироничном, а не бичующе-сатиричном ключе — Хоуэллс.
Через три года Драйзер предлагает исключить писателя из числа великих американских романистов «за отсутствие у его героев социальных характеристик и, что еще хуже, за безграмотность» — словно бы забыв, что треть века назад, публикуя интервью, взятое у Хоуэллса, и обыгрывая второе имя прозаика (dean по-английски значит декан, наставник), назвал его «наставником американской литературы».
В лихое межвоенное двадцатилетие, пору ниспровержения одних авторитетов и возведения других, американцы словно бы забыли, что в свое время Уильям Дин Хоуэллс, романист и редактор, критик и эссеист, был одним из самых плодовитых, почитаемых и влиятельных литераторов в стране; что на протяжении последней трети минувшего века он, Марк Твен и Генри Джеймс — которых тоже, впрочем, выбрасывали тогда за борт современности были единственными здравствующими писателями Соединенных Штатов, которые пользовались международной известностью; что именно Хоуэллс был избран в 1908 году первым президентом Американской академии искусств и литературы.
Возрождение интереса к творческому наследию Хоуэллса началось после второй мировой войны. В 1968 году Университет штата Индиана приступил к изданию 40-томного собрания его сочинений. В начале 80-х годов составители грандиозной «Американской библиотеки» отвели Хоуэллсу четыре тома по тысяче с лишним убористых страниц каждый.
На выход первого тома, содержащего помимо прочего — публикуемый в нашем издании роман «Возвышение Сайласа Лэфема» (* Русский перевод романа под названием «Карьера Силы Лафама» печатался в ежедневной газете «Санкт-Петербургские ведомости» с 25 января по 2 марта 1887 года. *), горячо откликнулся Гор Видал — прозаик совершенно иного темперамента и круга интересов, нежели его предшественник. Современный писатель назвал Хоуэллса автором «полдюжины романов из числа лучших, написанных в нашей Республике», «мастером иронии», создателем целого ряда архетипических персонажей и ситуаций, критиком, разработавшим «эстетику современного (американского. — Г. 3.) романа» (* New York Review of Books, 1983, October 27. *).
Возвращение к Хоуэллсу объясняется потребностью по-настоящему осмыслить историю национальной культуры в целостном, без изъятий и искажений виде. Более же общая причина заключается, по-видимому, в том, что человечество, пережившее половину взрывчатого, катастрофического века, под конец его начало сознавать, что естественный, нормальный, саморегулирующийся ход событий, а не насильственные перемены, не катастрофы и кризисы есть органическое свойство каждого людского общежития. Этому пониманию как раз и отвечает ровное творчество Хоуэллса, пришедшего к убеждению, что писатель-реалист «каждым своим нервом ощущает равенство вещей и единство людей». Тем он и занял свое, пусть не очень высокое место среди художников — искателей гармонии в искусстве и реальности от Горация до Голсуорси и дальше. Он — в той традиции американской национальной словесности, которая дала Эмерсона, а потом выдвинула Торнтона Уайлдера и Джона Чэмплина Гарднера.
Пожалуй, только Хорэсу Олджеру, непревзойденному сочинителю сказок об американском успехе, которые нет-нет да и оборачивались вдруг поучительной былью, пришла бы в голову такая удачливая судьба-сюжет, которая сложилась, причем как бы без видимых усилий с его стороны и даже наперекор робкому, застенчивому характеру, у сына провинциального печатника и журналиста из Огайо Уильяма Купера Хоуэллса, родившегося 1 марта 1837 года в поселке Мартинс-вилле (теперь Мартинс-Ферри).
Школой юному Уильяму служила наборная касса, за которую он встал мальчишкой, помогая отцу, да и в дальнейшем из-за переездов семьи с места на место счастливо избежал систематичного формального обучения, зато много и жадно читал и изучал языки.
Обстановка и окружение, в каких рос Уильям Дин, естественно, наводили на мысль попробовать писать самому — стихи, репортажи, статьи. Пробы оказались удачными, и в 1858-м молодого Хоуэллса приглашают вести городской раздел в «Газете штата Огайо».
Образованность, обходительные манеры, остроумное и осторожное перо делали Хоуэллса заметной фигурой, и губернатор Огайо Сэлмон П. Чейз поручает ему составить биографию кандидата на пост президента от республиканской партии — Авраама Линкольна.
Со 199 долларами в кармане, гонораром от этой заказанной работы, он отправляется в паломничество на Восток. В Бостоне, тогдашней столице культурной жизни, и его окрестностях искатель литературных знакомств и утонченного общества встречается с Готорном, Эмерсоном, Торо, Джеймсом Расселом Лоуэллом, редактором влиятельного «Атлантического ежемесячника» Джеймсом Т. Филдсом, а в Нью-Йорке — с Уитменом. Хоуэллс не мог и мечтать, что его, самоучку с полудикой еще «границы», так хорошо примут сдержанные новоанглийские «брамины».
Услуга, оказанная республиканской партии, не пропала даром: линкольновская администрация предлагает Хоуэллсу должность американского консула в Венеции, где он и пробыл четыре года, пока дома бушевала Гражданская война. Будущий писатель упустил еще один шанс — наблюдать вблизи поистине историческое событие, борьбу за переустройство Соединенных Штатов, которой он немало сочувствовал. Зато в силу явной необременительности служебных обязанностей он получил возможность вдохнуть воздуха европейской цивилизации, изучать итальянский и венецианское искусство, читать Данте и Гольдони, пописывать стихи. Впрочем, куда лучше Хоуэллсу удавались наброски впечатлений от прогулок и путешествий. Так рождались «Письма из Венеции», которые он посылал в 1863-1854 годах в бостонскую «Афишу», — из них-то и сложилась его первая книга «Жизнь в Венеции» (1866), точнее — первая книга прозы, потому что дебютом был все-таки сборничек стихов, изданных вместе со стихами Джона Джеймса Пьятта и гораздо раньше («Стихотворения двух друзей», 1859).
В венецианских очерках бостонскую публику привлекла непринужденная манера изложения легкий усмешливый юмор, так как автор, по выражению Видала, «живописал не только романтические руины, но и сохнущее на них белье». Никаких величественных красот, никакой исторической героики, никаких заумных рассуждений — просто обыкновенные люди, их быт, обычаи, разговоры. Зоркий глаз выхватывал прозаические подробности, а дисциплинированный ум складывал их в наброски, эскизы, картины.
Повседневность как предмет и содержание искусства — этот принцип творчества, уходящий в незапамятные времена, оттеснялся не однажды и более всего — мощным романтическим движением в цивилизованных странах, однако поступь прогресса XIX века, развитие промышленности, положительных, как говорили в старину, знаний и прагматики опять выдвинул его на первый план. В заатлантической республике этот принцип был провозглашен Эмерсоном, причем в пору расцвета отечественного романтизма. «Мне не нужно великого, далекого, романтичного...» — говорил он в лекции «Американский ученый», читанной в тот год, когда родился Хоуэллс, и названной современниками «нашей интеллектуальной Декларацией независимости».
Путевые очерки, жанр популярный во все времена, был для Хоуэллса счастливейшей находкой. Он разрабатывал эту жилу в начале карьеры («Итальянские путешествия», 1867; «Пригородные зарисовки», сделанные с бостонских окрестностей в 1870 году) и не оставлял ее до конца жизни («Знакомые испанские маршруты», 1913). Собственно, некоторые романы Хоуэллса тоже вырастали из прогулок, путешествий и встреч, в том числе и первый — «Их свадебное путешествие» (1871), представляющий собой слегка беллетризированное повествование о поездке на Ниагару и в Монреаль четы «средних» американцев Бэзила и Изабел Марч, за которыми угадываются автор и его жена.
Способность Хоуэллса запечатлевать многообразие непосредственно данного глазу и слуху было сразу же замечено современниками. Рецензируя роман, Генри Адамс назвал его «фотографическим», вкладывая в это понятие достоверность картин в частностях и целом и вещественную осязательность хоуэллсовской прозы.
Четыре названные книги были написаны Хоуэллсом в Кеймбридже, пригороде Бостона, где он поселился с семьей но возвращении из Европы в 65-м, заняв предложенную ему должность помощника редактора «Атлантического ежемесячника».
Пребывание в Кеймбридже и пятнадцать лет службы во влиятельном журнале, из них десять — в качестве главного редактора окончательно упрочило положение Хоуэллса-редактора, критика и романиста. За этот период он написал пять романов и только в «Ежемесячнике» напечатал около четырехсот рецензий.
Поселившись в Кеймбридже, под сенью Гарвардского университета, Хоуэллс попал в такое окружение, которое отвечало складу его характера и амбициям. Здесь начинается дружба Хоуэллса с Генри Джеймсом и Марком Твеном, и он печатает в «Ежемесячнике» обоих и дружескую привязанность к тому и другому сохранит на всю жизнь. Удивительна все-таки широта натуры и взглядов Хоуэллса, его способность видеть все стороны предмета, умение примирять, казалось бы, непримиримое, находить общее между самыми различными явлениями и людьми. Сразу же после смерти автора «Геккльберри Финна» он выпустил книгу «Мой Марк Твен. Воспоминания и критика» (1910) и имел полное моральное право назвать ее именно так. А последней его рукописью оказалось незаконченное эссе «Генри Джеймс, американец».
«Когда я пришел в журнал, он уже имел свои традиции, — читаем в хоуэллсовских «Воспоминаниях о редакторстве в «Атлантическом ежемесячнике» (1907). — А когда я покинул его пятнадцать лет спустя, мне казалось, что если я и сделал что-то полезное, то только упрочил их, вряд ли больше». Маститый писатель явно скромничал: журнал постепенно делался общенациональным.
Американское искусство слова немало обязано школе «местного колорита». Рисуя пейзажи и портреты того или иного края, областнические писатели заполняли белые пятна на литературной карте своей страны и как бы заново открывали Америку. В изящную словесность вторгались простонародье и просторечье, подтачивая устои жантильности, будь то в сочинениях бостонских браминов или приверженцев «старого, доброго» Юга.
В то самое время, когда Хоуэллс приступил к своим редакторским обязанностям, на Тихоокеанском побережье, в Сан-Франциско, зачитывались Фрэнсисом Брет Гартом. В 1871-м «Атлантический ежемесячник» предлагает Гарту за неслыханную сумму написать для журнала «двенадцать стихотворений и рассказов», и тот переезжает в Бостон.
Хоуэллс-редактор искал не только знаменитостей. Разгадав незаурядный талант в девятнадцатилетней Саре Орн Джуит, он печатает в декабре 1869 года ее первую зрелую вещь, а через восемь лет по его настоянию молодая писательница собрала свои рассказы и очерки в книгу «Глубокая Гавань», где с редким поэтическим чувством воссоздала тихую прелесть рыбацких деревень и угасающих ферм в родном краю — мир, так же далекий от бретгартовских страстей, как Мэн от Калифорнии, и так же непохожий на них.
Теплый отзыв Хоуэллса о «Простаках за границей» зимой 69-го привел Сэмюеля Клеменса на бостонскую Тремонт-стрит, 124, где размещалась редакция «Атлантического ежемесячника». Так началась дружба двух писателей, составляющая увлекательнейшую и многозначимую страницу американской литературы.
В 1874 году, уже обустроившись с семьей в Хартфорде, Твен передает в «Атлантический ежемесячник» серию очерков «Старые времена на Миссисипи», а на будущий год посылает Хоуэллсу рукопись «Тома Сойера».
Хоуэллс, может быть, глубже, чем кто бы то ни было из современников, проник в самую душу твеновского творчества, когда связал три стороны дарования друга — рассказчика-юмориста, романиста, публициста.
К Хоуэллсу менее всего приложимо бытующее в западном литературоведении деление на creative и critical, то есть на творчество как таковое и критику. Его эстетические взгляды складывались в ходе длительной работы обозревателем, редактором и собственной художественной деятельности, складывались постепенно, вбирая многообразный опыт отечественной и мировой литературы. «Старая», общеевропейская культура и специфика культуры «новой», американской; угасающая, но все еще сохраняющая притягательную силу ново-английская традиция утонченности и совершенно иные веяния, напирающие с вольного Запада; тяготение к духовному и идеальному, воплощенному в стихах и прозе американских романтиков и трансценденталистов, и отзывчивость к практическим запросам дня — таков в самом общем виде круг интересов Хоуэллса в эпоху «позолоченного века», частью которого он не хотел и не мог стать, так как не страдал ни жаждой наживы, ни тщеславием и не обольщался мишурой.
Сдержанность натуры и умеренность взглядов не мешали Хоуэллсу улавливать перемены в мире и свежие литературные веяния особенно. Одним из первых в Америке он распознал значимость новой литературы, идущей из Европы и России, понял ее живительность для отечественной литературы и потому всячески пропагандировал ее не говоря уж о том, что из постоянного чтения иностранных книг в оригинале и в переводе извлекал уроки для себя, теоретика и практика романа. Может быть, он не был знаком со сборником статей француза Шанфлери, который был наименован по неизвестному дотоле литературной науке понятию — «Реализм» (1857) и где формулировались принципы «искреннего, наивного и независимого» искусства. Судя по всему, без особого восторга воспринял он Ипполита Тэна и его знаменитую «Историю английской литературы» (1864), но все равно мысль его двигалась в том же, общемировом, направлении. В прозе Верги и Вальдеса, Бьёрнсона и Гальдоса, Золя и Гарди, Тургенева и Толстого он находил близкие ему самому новые подходы к жизненной и художественной правде.
Статьи «Реализм» в третьем издании авторитетного «Оксфордского путеводителя по американской литературе» (1956) содержит принципиальное положение о том, что «отчасти под влиянием таких русских романистов, как Толстой, Хоуэллс и Джеймс, раздвинули реализм до проблемного романа и комедии нравов». Пятое издание «Путеводителя» (1983) уточняет: «...раздвинули реализм до комедии нравов и психологического проникновения в характер», однако упоминание о русских писателях — исчезло, и напрасно.
Именно последняя треть века отмечена расширением связей между русской и американской литературами, освоением Тургенева, Достоевского, Толстого, некоторых других писателей на почве Нового Света (* Полнее других в последние годы эта тема разработана в книге А. Н. Николюкина «Взаимосвязи литератур России и США» (1987). *). И именно Хоуэллс был в числе тех, кто первым в США осознал мировое значение русского романа, начиная с Гоголя, и сознательно перенимал его опыт в своем творчестве. В годы, предшествующие созданию «Возвышения Сайласа Лэфема», он еще не был знаком с произведениями Толстого, зато потом он быстро пришел к убеждению, что русский писатель является величайшим образцом Художника и Моралиста, и сохранил это убеждение до конца жизни.
Открытие же Хоуэллсом русской литературы произошло через Тургенева. Свидетельством тому три отзыва — на «Дым», «Дворянское гнездо» и «Рудина», напечатанные в «Ежемесячнике» (1872-1874 гг.).
Хотя известно, что Хоуэллс читал «Западню» и «Страницы любви» еще в оригинале, как только они появились во Франции (1877-1878), редактор-обозреватель «Атлантического ежемесячника» даже не упоминал в своих статьях автора «Ругон-Маккаров». Точно так же нет свидетельств знакомства с «Экспериментальным романом» Золя, хотя непонятно, как он мог пропустить работу, вызвавшую такие споры в европейской критике. В зрелой эстетике Хоуэллса многое проясняет его интервью ежемесячнику «Критик» (июль, 1887): «Золя большой писатель. Я лично могу сожалеть, что он отдался неприглядным и неприятным явлениям жизни, но не это вызывает у меня возражение... Он не вполне избежал влияния Бальзака, который наряду с Диккенсом и Гоголем ознаменовал начало эры реализма тем, что брал реальные явления и помещал их в систему романтических отношений».
...Лето 1866 года проходило у Хоуэллса за долгими разговорами с Джеймсом во время вечерних прогулок. Итогом этих разговоров стало согласие молодых литераторов относительно «истинных принципов искусства литературы». Шли годы, жизненные и творческие пути двух писателей расходились, Джеймс уехал в Европу и на родине бывал лишь наездом. Литературные взгляды обоих развивались по формуле «притяжение — отталкивание», о чем свидетельствуют обе публикуемые в нашем издании статьи Хоуэллса о Джеймсе.
Изощренный психологизм джеймсовской прозы, производящий впечатление избыточности, с одной стороны, и очевидная недосказанность, которой еще надо «найти наименование», с другой, влекли Хоуэллса-художника и настораживали Хоуэллса-критика. Так ли, иначе, Хоуэллс проницательно распознал в раннем Генри Джеймсе приметы Генри Джеймса позднего, почувствовал, что перед ним — нечто качественно новое.
«Искусство прозы стало в наши дни искусством более утонченным, чем оно было у Диккенса и Теккерея... — приходит он к принципиальному заключению. — По части формы эта новая школа испытала сильное влияние французских романов, однако в ней больше от реализма Доде, нежели от реализма Золя» (выделено мной. — Г. 3.).
Американская пресса реагировала на статью по-разному, но за океаном, в Англии, поднялась настоящая буря. Его и Джеймса называли «нахальными выскочками» и «якобинцами от литературы», отголоски скандала не затихали много лет.
К этому времени — благо материальное и литературное положение позволяло — Хоуэллс уже ушел из «Атлантического ежемесячника»: чем дальше, тем труднее становилось совмещать службу и творчество, сказывалось нервное переутомление, да и рамки журнала были уже тесны. Уже он побывал в Европе, поправляя здоровье старшей дочери и свое собственное и заводя новые знакомства, уже оставил столь милый его сердцу Кеймбридж, обосновался в Бостоне.
Когда Хоуэллс взялся за «Возвышение Сайласа Лэфема», у него уже был за плечами солидный опыт прозаика — девять романов.
В одном из писем Генри Джеймсу (весна, 1873) он сообщал, лукавя, что взялся за новую вещь, где «слава богу, нет никаких проблем, за исключением одной-единственной — как они поженятся...». Речь шла о романе «Неизбежный итог» (1874), но с небольшими поправками эти слова приложимы и ко всем остальным.
«Старая добрая проблема» была, пожалуй, неизбежна: огромную, подавляющую часть читателей после Гражданской войны составляли девицы на выданье из более или менее состоятельных семейств — самый досужий класс тогдашнего населения страны, почти что сплошь занятого заботами «позолоченного века» — деланием денег и строящего индустриальную Америку. «Железная мадонна, которая душит в своих нежных объятиях американского романиста» — так отозвался о литературных вкусах и пристрастиях молодой читательницы норвежско-американский писатель Хьялмар Хьорт Бойсен, автор популярного романа «Гуннар» (1874). Хоуэллс так и не сумел окончательно высвободиться из этих объятий, да и не очень старался, зато непременно целомудренную любовную историю ранних романов помещал в более значительный контекст конфликта различных обычаев, нравов, культур. Юные его героини, прелестные простодушные провинциалки, как правило, попадают в непривычное для них утонченное окружение где-нибудь вдали от родных мест, а то и вовсе в иных землях, и всякий раз их естественное поведение и благородство берет верх над претензиями и прихотями, манерностью и условностями светского и заграничного общества.
Утверждение преимуществ американской демократичной культуры над кастовой, европейской подхватит и разовьет в своих «международных», как тогда говорили, романах Генри Джеймс, а Китти Эллисон из «Случайного знакомства» (1873) и Флорида Вервен из «Неизбежного итога» (1874) Хоуэллса станут предшественницами этой «штучки» Дэзи Миллер, тогда как Лидия Блад из романа «Леди с «Арустука» (1879) и Лили Мейхью из «Тяжелой ответственности» (1881) — ее словно бы двоюродными сестрами. Счастливые развязки, за которые бесконечно попрекали Хоуэллса писатели и публика умудренного и усталого XX века, при ближайшем рассмотрении оказываются густо посыпанными солью иронии.
В письме, написанном Хоуэллсу по-английски (1874), Тургенев отозвался о его ранней прозе так: ваша литературная манера «глубоко мне симпатична: естественная, простая, ясная, она в то же время полна ненавязчивой поэзии и тонкого юмора. Кроме того, на ней лежит специфически американская печать...».
Вовсе не в ровном и розовом свете изображен в «Современной истории» (1882) священный для американцев прошлого века институт брака: отчаявшись, уходит от беспутного мужа-журналиста любящая жена, тот подает в суд, проигрывает дело и гибнет от руки человека, чью честь он задел в своих статьях. Благопристойных читателей того времени немало шокировало «животное», то есть чисто женственное начало в героине, Марции Хаббард и чересчур вольное поведение Бартли Хаббарда, который из вполне приличного во всех отношениях и энергичного молодого человека превратился в обаятельного прохиндея и неразборчивого писаку-дельца — новый тип, точно подмеченный Хоуэллсом в среде журналистской братии. Однако выводя на авансцену образ Бартли Хаббарда, автор, надо думать, метил выше и дальше: он проникал в опасную тенденцию выхолащивания нравственности у образованного круга, интеллигенции, особенно творческой.
У каждого народа в определенную эпоху есть свой герой и кумир, которому массовое сознание приписывает лучшие качества нации. У американцев второй половины XIX века таким героем и кумиром был, несомненно, человек с капиталом, крупный удачливый предприниматель и делец. Имена финансовых и промышленных магнатов Вандербильтов, Карнеги, Кука, Фиска, Рокфеллера звучали слаще всякой музыки и заглушали отдельные разоблачительные голоса вроде «Открытого письма коммодору Вандербильту» Марка Твена (1869).
Хоуэллсовскому Сайласу Лэфему куда как далеко до знатных созидателей и столпов американского капитализма. Он — всего лишь «рядовой» миллионер, число которых в стране к моменту действия романа — 1875 году приближалось к трем тысячам. Да и сфера его деятельности не железные дороги, которые после прокладки в 1869-м первой трансконтинентальной линии связали разные регионы в единый хозяйственный механизм, и не банковское дело, уже тогда игравшее ключевую роль в экономике США, а производство и сбыт какого то необыкновенно стойкого минерального красителя, который случайно нашел его отец у себя на ферме в вермонтской глухомани. И тем не менее он удостаивается чести попасть в рубрику «Видные люди Бостона», публикуемую городской газетой «События». Интервью, которое берет у фабриканта пронырливый репортер Бартли Хаббард, — виртуозный, новаторский зачин романа. Одним емким приемом Хоуэллс заменяет традиционную, обычно затянутую экспозицию, принятую у прежних романистов, намечает сюжетину произведения и несколькими удачными штрихами рисует выразительный портрет героя — прямодушного и преуспевающего бизнесмена, любящего отца семейства, уважаемого гражданина. Если в речах полковника Лэфема — звание, заслуженно заработанное в кампаниях минувшей войны, о чем свидетельствует пуля в ноге, и звучат порой хвастливые нотки, а манерам не хватает джентльменской изысканности, то эти маленькие недостатки простительны человеку от земли, который «колледжей не кончал» и выбился в люди исключительно благодаря своей смекалке, трудолюбию и порядочности.
Хоуэллс не был первым, кто ввел в литературный обиход фигуру бизнесмена, которая со временем отлилась в мощный образ драйзеровского Титана — Фрэнка Каупервуда. Не исключено, что толчком к созданию образа Лэфема послужил незабвенный полковник Селлерс из «Позолоченного века». Неизбежно приходит на ум и «новый человек», капиталист Кристофер Ньюмен в романе Г. Джеймса с многозначительным названием «Американец» (1877).
Герой Хоуэллса оказался несравненно более интересным и жизненным характером. Производство и продажа высококачественной краски — это призвание и поэзия Сайласа Лэфема, его страсть, его религия. В известном смысле Хоуэллса можно считать одним из родоначальников делового романа в Америке — жанр, разрабатываемый в современной литературе.
От случайной встречи миссис Лэфем с миссис Кори произошло в некотором роде знакомство между двумя семействами, заронившее новые думы в доме нашего дельца, о каких прежде не помышляли ни дамы Лэфемы, ни сам хозяин.
Скорее из престижных, то есть обманных по изначальному значению слова, соображений, какие вдруг завладевают нами и заставляют заниматься искательством и заискиванием, нежели по необходимости полковник Лэфем начинает строить трехэтажный особняк на Бикон-стрит, где издавна селились родовитые новоанглийские фамилии.
Как уже говорилось, летом 1883 года Хоуэллс с семьей возвращается из Европы в Бостон и через год покупает за двадцать одну тысячу дом на Бикон-стрит под номером 302. B письме, вскоре отправленном Г. Джеймсу, слышатся нотки удовлетворенного тщеславия.
Но его все чаще посещают сомнения насчет того, правильно ли он живет. В письме отцу, посланном в те же дни, что и Джеймсу, у него вырывается. «Смотрю и вижу вокруг себя целые мили пустующих особняков. Как же все-таки несправедливо распределяются блага в этом мире!»
Тема обездоленности возникает в разговорах героев романа и находит выражение в мытарствах дочери и опустившейся вдовы Джима Миллона, который заслонил Лэфема от неприятельской пули и погиб сам. Впрочем, линия эта — периферийная. Несмотря на напряженную нравственную работу, происходившую в его душе, Хоуэллс пока не был готов — или не хотел углубляться в положение низших классов. Вместо этого все свое искусство он употребил на углубленное, детальное, полное нюансов художественное исследование статусных отношений между семьей новоиспеченного богача и потомственными бостонцами-патрициями Кори. Преимущества первых — большие деньги, энергия, здравая, природная мудрость, простодушная открытость. Преимущества вторых — родовитость, связи, светская умудренность, культура. Естественно, обе стороны не предстают в чистом, лабораторном, так сказать, виде, из-за чего и происходит, отчасти даже вопреки их воле, сближение и свойство, не обошедшееся без традиционно-литературного qui pro quo. Недоразумение и путаница принесли немало огорчений и слез и не то чтобы счастливое, но все же относительно благополучное разрешение. Своим браком Пенелопа Лэфем и Том Кори перебросили мостик через пропасть, разделяющую две семьи.
Хоуэллс, конечно, хорошо знал бостонское общество — этот разветвленный и спаянный, малодоступный для постороннего круг. Трудно сказать, чувствовал ли он себя чужим в этой среде, но сомнения относительно внутренней принадлежности к ней не покидали его наверняка. Тем легче ему было войти в социальные роли, исполняемые Кори и Лэфемами.
Как заядлый картежник, Хоуэллс раскладывает гранпасьянс светских приличий и естественных правил поведения, пустых формальностей и искреннего расположения, сословного чувства и личного достоинства, тайного тщеславия и внутренних нравственных ограничителей. При этом картина нравов и обычаев верхних слоев американского общества 70-х годов прошлого столетия как бы сама собой вставляется в рамку общечеловеческих принципов общения. За этикетом вырастает этика.
Обед у Кори, во время которого подвыпивший полковник выставил себя на посмешище, пустившись в хвастливые разглагольствования, — художественная и композиционная вершина романа, после нее бледновато и искусственно выглядит и объяснение Тома с Пенелопой, и дальнейшее «жантильное» состязание в благородстве и совестливости участников любовного треугольника с неугаданными углами. Соответственно тянется общая линия фактического противостояния и формального сближения Лэфемов и Кори.
Светское фиаско Лэфема совпало с началом краха его карьеры, хоти он изо всех сил пытается поправить дела. Беда не приходит одна: из-за неосторожности самого владельца вспыхивает пожар в почти готовом особняке. Сгоревший новый дом — простой и прозрачный символ.
Правда, остается еще один, последний шанс уйти от разорения — продать земельные участки на Западе, скрыв, что на них зарится большая железнодорожная компания. Искус порождает мучительный моральный конфликт в душе героя. И как знать, что взяло бы верх — самосохранение или самоуважение, если б не пятнышко — уж не от собственной ли краски? — на совести полковника Лэфема, оставшееся от деловых сношений с бывшим компаньоном.
«И боролся Некто с ним до появления зари...» (Бытие, 32, 24) — единственный раз в романе обращается Хоуэллс к мифологии, подчеркивая значимость этого акта — ночного борения своего героя с Богом-Совестью.
«Прошло время мелких дельцов», — горделиво заявлял полковник Бартли Хаббарду. Тогда он еще не осознал, что чем шире размах коммерческого предприятия в условиях конкурентных отношений, тем уже границы нравственного чувства. Возвышение Сайласа Лафема произошло после того, как он победил в себе страх потерять богатство, отчуждающее человека от труда, сделал достойный моральный выбор в час испытания. Думается, что именно этим — «хорошим современным содержанием», к тому же «прекрасно написанный», роман обязан высокой оценке Толстого.
Задолго до развязки Бромфилд Кори, этот насмешливый наблюдатель человеческой природы, роняет: все кончится благополучно, «прямо как в романе!». «Возвышение...» прямо-таки изобилует отсылками к литературе, по которым нетрудно составить компендиум литературных взглядов Хоуэллса — как раз в то время, когда Джеймс опубликовал известную статью «Искусство прозы», а Марк Твен безо всяких теорий, отдавшись на волю воспоминаний и воображения, издал приключения вечно юного Геки Финна. Впрочем, по чистой случайности, в которой теперь прозревается историко-литературная закономерность, сошлись все трое в одной февральской книжке «Века» за 1885 год, где напечатан последний отрывок из твеновского шедевра, очередные главы хоуэллсовского романа и часть «Бостонцев» Генри Джеймса.
Примеряя романные ситуации то с популярной беллетристикой, то с действительностью, Хоуэллс исподволь вырабатывает концепцию, которую он сжато изложит затем в предисловии к сборнику эссе «Литература и жизнь» (1902): «Я никогда не умел проводить четкого различия между явлениями в литературе и явлениями в жизни...» (Хорошую иллюстрацию переплавки одного «факта нашей пегой цивилизации» в художественное воображение и возвращение скорректированного вымысла назад к факту читатель найдет в небольшом этюде «Невеселая зимняя прогулка».)
Понятно желание Хоуэллса преодолеть разрыв между искусством и действительностью, но уподобление литературы и жизни неизбежно сковывает творческую фантазию, толкает к «списыванию» с натуры. Жертвой такого уподобления видимого и выражаемого в слове бывал сам Хоуэллс.
В октябре 1885 года Хоуэллс заключает с издательской компанией Харпера и Братьев договор, согласно которому обязывался представлять компании по книге в год с передачей полных на нее прав, а также готовить в каждый номер «Ежемесячника Харпера» заметку «Из кабинета редактора». В этих статьях Хоуэллс с еще большей настойчивостью размышляет над новыми путями американской литературы, разбирает творчество Эмили Дикинсон, Уитмена, молодого Хэмлина Гарленда, многих других писателей и почти всегда сопоставляет отечественный художественный опыт с процессами, происходящими в мировой литературе и прежде всего — русской. Он постоянно пишет о Толстом, но им не ограничивается, обращается и к Гоголю, и к общим проблемам русского художественного сознания.
Как только в Нью-Йорке появилась перепечатка английского издания «Преступления и наказания» (1888), Хоуэллс прочитал роман и посвятил ему очередную колонку, едва ли не первым так обстоятельно представляя американцам русского писателя. Поставив Достоевского в один ряд с Тургеневым и Толстым, Хоуэллс подчеркивает, что понятие реализм, вообще «не вполне подходящее к любой творческой школе», тем более узко для таких больших мастеров, и называет их «гуманистами» — сто лет назад это слово еще не было опошлено суетным красноречием наших дней и выражало ту самую, истинную вселенскую отзывчивость, что ясно прочитывается в статье.
Размышляя над материалом и нравственной проблематикой романа, Хоуэллс, по обыкновению, как бы прикладывает их к условиям своей страны и находит, что глубокий трагизм Достоевского не имеет почвы в Америке. Отсюда и пожелание отечественным романистам обращаться «к более радостным сторонам жизни, для Америки куда более характерным». В Америке живется лучше, чем в России, и художник обязан быть верен этому факту. Минувшее с тех пор столетие показало, что Америка не дала — и не могла дать — миру такую фигуру, как Достоевский. Американские трагедии были и есть совсем иного рода.
Впрочем, поправку к тезису о «радостных», «улыбчивых» сторонах американского бытия очень скоро внесла сама действительность — печально известное «хеймаркетское дело»: взрыв бомбы во время многолюдного митинга в Чикаго 4 мая 1886 года. Ни следствию, ни суду не удалось установить личность террориста, не нашлось никаких доказательств, что тот действовал по наущению обвиняемых, и тем не менее их ждала казнь.
Хоуэллс нисколько не сочувствовал анархистам, но понимал, что люди осуждены на смерть безвинно. Он входит в переписку с их адвокатом Роджером Э. Прайором, подавшим апелляцию в Верховный суд США, надеется на пересмотр дела. Второго ноября 1887 года Верховный суд подтверждает приговор, а четвертого числа «Нью-Йоркская трибуна» публикует открытое письмо Хоуэллса, в котором он за недоказанностью обвинения призывал к смягчению приговора, к милосердию (см. текст).
Современный романист Гор Видал так комментирует этот акт личного и гражданского мужества: «Ни один уважаемый американский литератор со времен Томаса Пейна, который, как известно, не был ни американцем, ни уважаемым лицом, не бросал такого вызова Американской системе».
Голос, поднятый Хоуэллсом, — не просто в защиту «чикагских анархистов», но в защиту Справедливости, Законности и Прав личности, остался гласом вопиющего в пустыне. 11 ноября четверо обвиняемых — Элберт Л. Парсонс, Адольф Фишер, Джордж Энг и Огэст Спайз были казнены.
Несмотря на град нападок, обрушившихся на него, Хоуэллс на другой же день пишет еще одно письмо. В нем говорится: «Во всем цивилизованном мире, везде, где люди способны мыслить и чувствовать, задаются сейчас вопросом: за что же, собственно, так мужественно погибли четыре человека?.. История подтвердит ответ... В эпоху расцвета первой на земле Республики люди погибли за свои убеждения... Вчера в Чикаго совершилось политическое убийство».
Черновик письма был обнаружен позднее, среди прочих бумаг Хоуэллса, в конверте, адресованном редактору «Нью-Йоркской трибуны». Было ли оно послано Уайтлоу Риду, и тот не напечатал его? Или по здравом размышлении Хоуэллс понял бесперспективность борьбы — тем более, что никто из друзей и единомышленников не поддержал его? Или же верх взяли соображения чисто житейские?
Как бы то ни было, хеймаркетская трагедия оставила глубокий, так и не зарубцевавшийся след в душе писателя. Резко обострившееся социальное чувство, нравственные искания и восприятие этических и эстетических заповедей Толстого (см. показательную в этом смысле статью «Философия Толстого»), пробудившийся интерес к идеям социализма, принимавшего у него христианскую окраску, участие в реформаторских начинаниях и, наконец, личная драма — смерть дочери Уинифред в марте 1889-го — все это не могло не отразиться в критической деятельности и романистике писатели конца 80-х — начала 90-х годов.
Иначе, без былого благодушия изображено бостонское общество в «Апрельских надеждах» (1887), где неврастеничная Алиса Пасмер прямо-таки мытарит своего жениха вздорными подозрениями. Круг действующих лиц пополняется людьми из низов: две фабричные работницы из «Забот священника» (1886) выписаны куда более жестко и реалистично, чем жена и дочь боевого товарища Сайласа Лэфема, а фигура героя, Лема Баркера, наделенного исключительной отзывчивостью и прямотой, позволила писателю всесторонне исследовать проблему «соучастия», то есть ответственности каждого члена общества за поступки и проступки каждого другого члена. После одиннадцати лет пребывания в Италии возвращается домой, в Хэтборо, заштатный массачусетский городок, Энн Килберн, героиня одноименного романа 1888 года, и находит, что ее Америка расслоилась на страну бедных и страну богатых. Чтобы помочь обездоленным, она всей душой отдается благотворительной деятельности, и все же настоящим героем является не Энн Килберн, а унитарианский священник, который обличает экономическую систему, обрекающую человека либо на нищету, либо на наживу, порывает с церковью и уходит в народ. Джулиус Пек, в образе которого чувствуется сильное влияние Толстого, — кажется, первый хоуэллсовский герой, открыто отвергающий существующий порядок.
Наиболее значительным произведением этих лет у Хоуэллса считается панорамный роман с многозначимым и труднопереводимым названием «Опасности новых путей» («A Hazarol of New Fortunes», 1890). Место действия на этот раз — Нью-Йорк, теперь уже коммерческая и культурная столица Америки, куда в 1889 году перебрался Хоуэллс и куда перевез из Бостона своего давнего и постаревшего на пятнадцать лет героя — Бэзила Марча. Оставив спокойное и солидное занятие страхового агента, Марч поступает в журнал «Неделя за неделею», которым владеет миллионер-нувориш Драйфус. Бывший фермер, Драйфус, как и Лэфем, разбогател, считай, случайно, благодаря найденному на его земле месторождению природного газа. В отличие от героя «Возвышения...» в нем не осталось ни грана от той патриархальной деловой порядочности, которая привлекала в полковнике. Тем искусственнее выглядит раскаяние и преображение Драйфуса, потрясенного смертью сына Конрада и своего врага, немецкого рабочего-эмигранта Линдау.
Социалист Линдау — идейный антагонист Драйфуса, которого в середине XX века назвали бы революционером-интернационалистом. Участник революции 1848—1849 годов и Германии, он сражался за демократию в американской Гражданской войне, потерял руку и теперь в зажигательных тирадах обличает «габитал» (даже речью персонажа Хоуэллс подчеркивает его иноземное происхождение), мечтает о социалистическом переустройстве общества, хотя не является сторонником насилия, предпочитая средства политической борьбы.
Между этими полюсами, левее центра стоит интеллигент Бэзил Марч, соблюдающий «умеренность во всем» и старающийся занимать полицию «наблюдатели философа», что ему не всегда удастся. Пестрая действительность большого города, подбрасывает ему все новые и новые вопросы.
Марч, Линдау и Драйфус — только три фигуры в большой галерее действующих лиц романа. «На полотне толстовских масштабов Хоуэллс стремится изобразить представителей всех групп, втянутых в классовую борьбу», — говорится в «Литературной истории Соединенных Штатов Америки».
Кульминацией этой борьбы и всего романа становится шеститысячная забастовка служащих конно-трамвайной компании, требующих повышения заработной платы. Забастовка обречена на провал: в Нью-Йорке уже действует электрическая надземка, и тем не менее жесткая позиция предпринимателей, использование ими штрейкбрехеров приводят к рабочим волнениям и разнузданности блюстителей общественного порядка. Льется кровь, в уличной стычке случайно застрелен Конрад, умирает от удара полицейской дубинки Линдау.
Отобрав наиболее важные, на его взгляд, статьи из «Ежемесячника Харпера» и переработав их, Хоуэллс выпускает их в виде книги «Критика и проза» (1891).
Этот манифест раннего американскою реализма отличается эрудицией автора, какой не встретишь ни у его современников-литераторов, ни у ближайших предшественников и последователей, масштабом осмысления мировой литературы и неумолимой логикой рассуждений. Видный историк Вернон Л. Паррингтон недаром заметил, что истинное призвание Хоуэллса — эссеистика, но сам писатель придерживался противоположного мнения.
Главная задача Хоуэллса — развеять «старый и нелепый предрассудок, согласно которому литература и искусство есть что угодно, только не выражение жизни, и должны оцениваться как угодно, только не верностью ей». В соответствии с этой посылкой Хоуэллс очерчивает границы критики: «Выяснять явления и черты литературы, а не изобретать или изобличать их; открывать принципы, а не декретировать их; сообщать, а не создавать».
Автор «Критики и прозы» исходит из того, что мода, вкусы, представления меняются, но «всегда прекрасно и приятно то, что безыскусно и правдиво». Превыше всего он ценит в литературе «принцип простоты, естественности и правдивости», который и есть краеугольный камень реалистической школы. «Реализм — это только правдивое воспроизведение в искусстве жизненного материала, не больше, но и не меньше». Отдавая себе отчет, что категорию правдивости толкуют по-разному, Хоуэллс уточняет: «Правда искусства заключается единственно в создаваемой им иллюзии действительности» и «непременно включает высочайшую мораль и высочайшую артистичность».
В отличие от романтиков с их тягой к необычному, из ряда выходящему, с их преувеличениями и орнаментальностью реалист рисует общество и природу «как они есть», «в действительных пропорциях».
Романтизм и реализм в представлении Хоуэллса — понятия исторические. Отвергая всяческое эпигонство, ложную романтичность, приукрашивание настоящего и идеализацию прошлого, которую он находил, например, и у Вальтера Скотта, и у популярного беллетриста Лью Уоллеса, автора «костюмного» бестселлера «Бен-Гур. Повесть о Христе» (1880), он тем не менее подчеркивает преемственность художественных направлений. «Романтизм стремился к тому же, к чему стремится реализм — к расширению границ человеческого взаимопонимания, к разрушению всяческих барьеров на пути к эстетической свободе, к высвобождению от власти мертвящей традиции. В этом стремлении романтизм исчерпал себя...»
С другой стороны, Хоуэллс не считает реалистическую школу «высшей литературной формой», которая обязательно сохранит все значение в будущем. «Вполне можно вообразить, — пишет он, — что когда огромная масса читателей, бездумно довольствующаяся ныне побасенками, придет через достоверное изображение жизни в прозе к постижению смысла явлений, то самую достоверную прозу может превзойти еще более достоверная форма, соответствующая ходу истории». Настало время, пишет Хоуэллс, «искать пути спасения от проклятия эгоизма», открыто поставить слово «на службу человечности». «Искусство начинает понимать, что оно погибнет, если не подружится с Нуждой».
Хоуэллс недвусмысленно связывает «новый метод» в литературе с демократическими традициями Америки и одновременно указывает на его «общемировое значение». «Между людьми больше сходства, чем различий, и пусть они лучше узнают друг друга с тем, чтобы отринуть гордыню и укрепиться в чувстве всеобщего братства».
Справедливо упрекнуть Хоуэллса в недостаточном внимании к природе художественного начала, но эта узость обусловлена неразвитостью эстетической мысли в Америке: до него, кажется, один только Эдгар По попытался создать целостную философию искусства, но, как говорится, каждому дню своя забота.
К сборнику «Критика и проза» непосредственно примыкает блистательное эссе «Литератор как делец» (1893), где Хоуэллс разбирает положение писателя в системе конкурентных общественно-производственных отношений и свободного рынка. Общество, где «бизнес — единственная форма человеческой солидарности», обрекает литератора на межеумочное положение» между народом и привилегированными классами. «Быть может, художник будущего увидит осуществление того равенства, стремление к которому высшей силой вложено в человеческую душу».
Вот это самое вложенное в душу стремление к равенству и справедливости и побудило Хоуэллса первый раз в прозе отдаться на волю романтическому воображению и создать утопический роман «Гость из Альтрурии» (1893).
Нас, детей XX века, прошедших через самые болезненные разломы отечественной и мировой истории, сейчас завораживает антиутопия — зрелище глобальных катаклизмов, социальных катастроф, крушения идеалов. Апокалиптические картины тоталитарных режимов, выписанные Замятиным и Хаксли, Оруэллом и Бэрджесом, застилают нам зрение и приводят к беспамятству относительно многих вещей, в частности, крепкой ветви мировой словесности — утопической литературы. Мы склонны забывать, что утопия — если говорить попросту — это мечта о лучшем устройстве человеческого общежития, мечта и надежда.
Поразительно, каким пышным цветом расцвело литературное визионерство у практичных американцев в конце прошлого века: за пятнадцать последних его лет там опубликовано было около полусотни утопических романов. В 1894-м, когда появилось отдельное издание хоуэллсовского «Гостя», США вышли на первое место в мире по объему промышленной продукции.
Очевидно, технический и политический прогресс внушал не только оптимизм, но и опасения. Взрыву утопического сознания способствовала также распространенность социалистических экспериментальных коммун, сильные сотрясения социальной почвы и разворот демократических движений.
Естественно, что, замышляя «Гостя», Хоуэллс опирался на классику жанра: «Утопию» Томаса Мора, «Город солнца» Томмазо Кампанеллы, «Новую Атлантиду» Фрэнсиса Бэкона, на отечественные образцы вроде «Путешествия на Луну» Джорджа Такера (1827) и куперовского «Кратера» (1847), на раздумья-предвиденья Готорна в «Счастливом доле» (1852) и Торо в «Уолдене» (1854).
Непосредственным же предшественником романа Хоуэллса была утопия Эдварда Беллами «Гляди назад. 2000 — 1887» (1888), имевшая небывалый успех и послужившая как бы моделью для многих авторов.
Когда Хоуэллс писал статью-некролог на смерть Беллами (см. стр. 587), он высоко отозвался о его умении приравнивать «воздушную ткань мечты к реальному опыту» среднего американца. Думается, что это выражение больше подходит к «Гостю из Альтрурии», чем к заорганизованному обществу в романе «Глядя назад».
В самом деле, что может быть реальнее и обыденнее, чем привычная для произведений Хоуэллса мизансцена: тихое курортное поселение с прекрасными видами, куда на лето выбираются состоятельные бостонцы. Единственное фантастическое допущение в романе — приезд сюда жителя далекой Альтрурии, большого островного государства где-то на краю света, который вознамерился посмотреть «самую передовую страну своего времени».
Сразу же по приезде забавные чудачества гостя ставят в тупик его хозяина, модного сочинителя благостных историй, от чьего лица ведется повествование, и других курортников. То альтрурец кинется помогать носильщику на станции или девушке официантке, и тогда рассказчик нехотя признает: да, в Америке всякий труд почетен, однако есть некоторые занятия, которые менее почетны, чем остальные, и джентльмены до них не опустятся. То приезжий с недоумением заметит, что вечером на танцах светским барышням не хватает кавалеров, тогда как снаружи, на веранде, толпятся в выходной одежде молодые фермеры — значит, даже отдыхая, американцы подчиняются различиям в общественном положении?
Так, мелочами быта и повседневного поведения намечается сравнение альтрурийского образа жизни, воплощаемого в благожелательном и безукоризненно обходительном путешественнике, и американского — к большой невыгоде для последнего, хотя сам гость заявляет, что у него на родине все изучали «Декларацию независимости» и вообще «Америка и Альтрурия по сути дела одинаковы».
Чтобы подчеркнуть высокие нравственные качества гостя, Хоуэллс, не мудрствуя лукаво, дает ему значащее имя — Аристид Гомос. Аристид — это, конечно, от древнегреческого Aristos, то ость «наилучший», а Гомос — это, очевидно, усеченное стяжение выражении Homo Sapiens — человек разумный; кроме того, homos означает также «равный, взаимный, одинаковый».
Что до американцев, то они фигурируют просто как писатель, профессор, священник, адвокат, врач, банкир, фабрикант, иными словами как исполнители социальных ролей. Если мы в дальнейшим и узнаем их имена, то все они так или иначе сатирически окрашены. Банкира зовут мистер Буллион, профессор, этот недалекий начетчик, носит звучное имя Люмен, по-латински «свет». В имени бесцеремонной и болтливой светской дамы миссис Мэйкли и самого повествователя мистера Твельфмо тоже угадывается что-то язвительно-смешное.
Обманчиво-наивные, «детские» вопросы гостя из Альтрурии и замешательство, в которое приводит американцев обескураживающее простодушие этого Кандида конца XIX века, забавная путаница понятий, проистекающая из-за того, что собеседники говорят на разных социальных языках, сообщают роману характер непринужденной и остроумной литературной игры. Старательно обходя острые углы назидательности, присущей природе жанра, Хоуэллс через беседы-диалоги Аристида Гомоса и с избранной публикой, и с простым людом, который представляет образцовая и образованная фермерская семья Кэмпов, идет к кульминации.
Идейно-содержательная сердцевина произведения — лекция Аристида Гомоса об Альтрурии в XI и XII главах, где Хоуэллс почти что отказывается от романных аксессуаров и пишет трактат. Дав кратчайший популярный очерк истории человеческой цивилизации от раннехристианских коммунитарных общин до воцарения Фонда, то есть капитала, он переходит было к разбору экономической и политической жизни в условиях его господства, но тут лектора прерывает старый фермер: про Америку мы и без вас знаем — вы лучше про Альтрурию расскажите!
Хоуэллс давно пришел к выводу, что спасти Америку от капитала, кризисов, классовой борьбы и кровопролития может только свободное волеизъявление народа у избирательных урн. Его Альтрурия и родилась тогда, когда пролетариат на выборах добился большинства в парламенте и заставил правительство провести национализацию ключевых отраслей экономики. «Наша Эволюция совершилась без единой капли крови, и впервые на земле появилось великое политическое содружество Альтрурия», — не без гордости заявляет лектор.
Собственно, принцип нового земного благоустройства заложен писателем в самом названии этой другой, «альтернативной» страны, какое на русский лучше всего, пожалуй, перевести как Любодружие. (Знаменательно все-таки, что только в русском и некоторых славянских языках — в отличие от западных — слова «другой» и «друг» — одного корня!) «Единственно, чему служит альтрурец, это интересы других, тогда как другие служат его интересам» — согласно этому непреложному правилу и строится в хоуэллсовском Новом мире экономика, гражданская и личная жизнь, культура.
Альтрурцы отказались от многих изобретений, сделанных в эпоху господства Фонда и старых эгоистических порядков, оставив только те, которые облегчают труд, а сам труд из подневольного превратился в творческий («Мы вернули себе радость творить красоту»). Со временем были упразднены деньги: люди поняли, что «сребролюбие — это корень всех зол», замерла торговля, как занятие совершенно бесплодное, не созидательное. И, наконец, настало время, когда «никто ничем не владел, но каждый имел право получить то, что мог использовать». Население прониклось духом доброжелательства, оздоровились нравы, мужчины перестали торговать совестью, а женщины телом.
В сущности, у каждого гражданина Альтрурии одно-единственное право: жить как ему заблагорассудится, если это не причиняет кому-нибудь неудобство или ущерб, и одна-единственная обязанность: три часа в день заниматься общеполезным трудом в цеху или в поле, на выбор. Большинство предпочитает земледелие, так как земля приближает к Богу, да и живут альтрурцы не человеческими скопищами, которые когда-то назывались городами, а в сельских поселках, связанных с культурными центрами и столицей Содружества разветвленной сетью электрических дорог.
Трудовая повинность — не в тягость, потому что физическая разминка полезна для здоровья, и оставляет много времени для досуга и занятий по индивидуальным наклонностям. Точно так же «чистая», чиновничья работа не дает никаких преимуществ перед другими, и служащие сменяются каждый год (ротация кадров!).
«Фантастический роман», — негодует после лекции профессор. «Царствие Божие на земле», — задумчиво молвит священник. Хоуэллс не имел и виду ни то, ни другое. «Гость из Альтрурии» — это роман об Америке — той, какой она могла бы, на его взгляд, стать, «если б не отклонилась с избранного пути, роман о несбывшейся Американской мечте.
Самое «утопичное» в утопии Хоуэллса не модель разумного и справедливого мира, а то, как искоренились в людях алчность, бессовестность, зависть, невежество, честолюбие, которые наряду с объективными, историческими обстоятельствами принесли неисчислимые беды цивилизации и которые, похоже, стали господствовать сто лет спустя и в той части света, которая назвала себя социалистической...
Понимая недостаточность сугубо рационалистических объяснений этой нравственной совершенности, писатель прибегает к вере. Альтрурцы прониклись учением Иисуса Христа и живут по христианским заповедям. Благодаря им постигается смысл бытия и преодолевается страх смерти.
Следом за «Гостем» Хоуэллс написал и напечатал в том же нью-йоркском журнале «Космополит» продолжение — «Письма альтрурского гостя», но по коммерческим соображениям выпуск отдельного издания задержался — и надолго. Доработанный текст под названием «Сквозь игольное ушко» появился только в 1907 году.
Роман эпистолярен. В первой части Аристид Гомос пишет из Нью-Йорка в Альтрурию письма, «исследующие плутократическое сознание». Во второй части он увозит жену-американку на родину, и та, постепенно «альтруризуясь», шлет в Америку соответствующие послания. Роман сообщает больше подробностей о новой Аркадии, чем мы узнали из «Гостя», хотя и тут есть предел: идеал не терпит конкретики.
Остальные отведенные ему годы, которые достойны стать предметом особой работы, Хоуэллс живет, несмотря на возраст, все той же полнокровной интеллектуальной и духовной жизнью, нередко наезжает в Европу и по-прежнему много пишет.
В круг внимания Хоуэллса-критика попадают и произведения нового поколения романистов — Фуллера, Гарленда, Норриса, Ст. Крейна (что дало основание Малькольму Каули назвать его «предшественником и патроном натурализма в Америке»), и творчество писателей-негров — поэта Пола Л. Данбара и прозаика Чарльза У. Чесната (в 1909 году Хоуэллс станет одним из спонсоров «Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения»), и первый еврейско-американский роман «Йекль. Повесть о нью-йоркском гетто» (1896), написанный Абрамом Кахане, эмигрировавшим в 1882 году из Вильны в Филадельфию, и общие проблемы развития американской литературы. Позднее, уже в начале века, Хоуэллс приветствует «новую поэзию» Роберта Фроста, Вэчела Линдген, Эдгара Ли Мастерса, Эми Лоуэлл. Во время взрыва шовинистических настроений в США Хоуэллс вместе с Твеном участвует в деятельности Антиимпериалистической лиги, и его пронзительная повесть «Эдита», знакомая советскому читателю, стала художественным откликом на события Испано-американской войны 1898 года.
Из поздних романов писателя особо заслуживают внимания «Хозяин гостиницы «Львиная голова» (1897) и «Сын Ройала Лэнгбрита» (1904). Первый из них отличается новым типом героя: Джеф Даргин — сильная и не лишенная известного обаяния личность, решительно прокладывающая путь наверх. В основе другого — семейная тайна, касающаяся бумажного фабриканта, городского «благодетеля».
Шестьдесят лет назад, рецензируя двухтомник «Уильям Дин Хоуэллс. Жизнь в письмах», подготовленный дочерью писателя, Милдред Хоуэллс, видный критик Фрэнсис О. Маттисен писал: «Может быть, поколение, которое придет за нами, откроет в его холодных, классически написанных книгах больше, чем открыли мы».
Пройдем мимо небрежного и спорного утверждения: «холодные книги» — тут вопрос темперамента. Но из сотни книг — прозы, критики, поэзии, драмы, — написанных Хоуэллсом, действительно можно открыть многое и разное, смотря по тому, кто что способен или хочет найти. Одни назовут Хоуэллса старомодным повествователем, «нежным реалистом» и хранителем литературных условностей; другие сочтут его прозу «авангардным реализмом» и даже «литературным модернизмом», а его критику — целостной и оригинальной эстетической теорией. Третьи посчитают его певцом повседневности, который по мере сил очеловечивал и одушевлял обыкновенное; четвертые отнесут его либо к мечтателям-идеалистам, возводящим воздушные замки, либо к пророкам-визионерам, которые очерчивали контуры будущего общечеловеческого братства. Пятые воспримут его как благополучного и бесстрастно-благодушного наблюдателя американских нравов; шестые обнаружат в нем тонкого, проницательного и язвительного социального критика в бурный, переходный период истории Америки. Седьмые...
И все-таки большинство сойдется на главном, на том, что всем своим творчеством и всей своей жизнью Уильям Дин Хоуэллс преподавал уроки сдержанности в суждениях, совестливости, служения Литературе. Те, что насущно необходимы в наши дни.
Редактору газеты «Трибюн».
Дорогой сэр! Я уже обращался к губернатору штата Иллинойс с ходатайством о замене смертного приговора анархистам тюремным заключением, а также письменно просил его за них в частном порядке. Сим прошу Вас позволить мне выразить здесь надежду, что те, кто хотел бы последовать этому примеру, не утратил веры в свои возможности из-за того, что Верховный суд не затребовал дело осужденных к своему рассмотрению с целью выявления возможных судебных ошибок. Верховный суд лишь подтвердил законность норм, которыми руководствовался чикагский суд при рассмотрении дела, но он не подтвердил уместность того, что этих людей судили за убийство, хотя очевидно, что им можно предъявить лишь обвинение в заговоре. Более того, Верховный суд отнюдь не поддержал ту посылку, что из-за их сумасбродных взглядов они заслуживают наказания за преступление, совершение ими которого не было доказано. Вопрос о справедливости или несправедливости приговора перед высшим органом нашего правосудия не стоял, он, к сожалению, и не мог возникнуть. Последнее слово здесь остается за историей, которая даст окончательную оценку решениям судов; лично у меня нет никакого сомнения, какова будет эта оценка.
Пока еще есть считанные дни, чтобы предотвратить непоправимое. Приговоренные к смертной казни пока живы, и их жизнь может спасти милосердие губернатора, чье исключительное право смягчения приговора является в данном случае высшим законом. Я заклинаю всех, кто считает несправедливым или неразумным казнить их, обращаться к нему с петициями и письмами, через газеты, с кафедр и трибун с призывом употребить власть там, где злоупотребить властью невозможно — ради смягчения их наказания.
Пер. А.Злобина
Изд: Хоуэллс У.Д. "Возвышение Сайласа Лэфема". "Гость из Альтрурии". (Б-ка лит-ры США). М., «Художественная литература», 1990.
Пер: с английского
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Date: декабрь 2011