«Высокий, худощавый брюнет, с порывистыми движениями и глазами библейского пророка. Когда он поднимался на постамент, площадь — свидетельствую — замирала. Не потому, что стихи были гениальные, а потому, что это были те дерзкие слова, которых ждала, с которыми была заодно молодая, не желающая повторять ошибки отцов аудитория. «Человеческий манифест» Юрия Галанскова был знаменем и паролем “Маяковки”».
Я — поэт.
Мне восемнадцать лет.
Возможно, поэтому
хочется
в тело Земли
вцепиться
усилием рук и ног,
в щепки разбить границы
и вычесать Атомных блох.
Вы по ночам спите,
мучаете ваших жён.
А я в стихотворные нити
весь до волос погружён.
И когда кто-нибудь из вас
не верит в мой творческий рост,
я прикуриваю от горящих глаз
или от кремлёвских звёзд.
Все утверждают, что, вроде, я груб,
и ни один иначе;
а я улыбаюсь гвоздиками губ
и изредка ландышем плачу...
Я белкой резвился на ёлке по иглам,
я цвёл на вишнёвой ветке.
И вдруг, неожиданно, сделался тигром
у жизни в железной клетке.
"Папа, снимите хомутики", —
маленький мальчик изрёк.
"Видишь, сыночек, прутики;
а если ещё поперёк?..
Дай-ка тетрадку в клетку.
Здесь нарисуй
глаза,
птичку,
солнце
и ветку,
и на щеке — слеза..."
И на тетрадке в клетку
тихо рисует зверёк
птичку,
солнце
и ветку
в прутиках поперёк...
Рванулось пламя из ствола
под кроной ивы молодой.
И лебедь вскинул два крыла
над окровавленной водой.
Другая птица вверх взлетела,
И, за крыло сложив крыло...
Её стремительное тело,
упав, разбрызгало стекло.
То было утром — рано, рано.
Лишь солнце землю припекло. —
И чёрный пруд кровавым шрамом,
как щёку негра рассекло.
События спешили устареть.
Родился силуэт тревоги.
Никто не властен был стереть
следы разбоя на дороге.
Вчера спокойная, толпа
сегодня тайною владела,
играла фетишем столпа,
и страстям не было предела...
Ещё вчера рукоплескали,
вручая здания ключи,
а утром лозунги искали
в газетах:
"Это палачи".
События спешили устареть.
Родился силуэт тревоги.
Никто не властен был стереть
следы разбоя на дороге...
1956 (?)
Суд.
Закрытые двери.
Судьи-звери
рычали,
сжимая лапы;
подсудимые молчали —
во рту торчали
кляпы.
Из глаз вылезал
гнева залп.
Он зал разрезал,
сердца пронзал
и петли вязал
тиранам,
от власти пьяным.
Чиновник чётко читал приговор —
и весь разговор.
Утром
тишина шептала:
"Тише, тише".
Солнце поднималось
выше, выше.
И на землю вяло
луч роняло.
С ветки птичка щебетала:
"Они были,
их не стало;
их убили,
я видала..."
Часы кремлёвские били,
людей будили.
Люди вставали,
пили, ели,
в блюдце глядели,
судили о деле
и уходили работать.
1956 (?)
1
Всё чаще и чаще в ночной тиши
вдруг начинаю рыдать.
Ведь даже крупицу богатств души
уже невозможно отдать.
Никому не нужно:
в поисках Идиота
так измотаешься за день!
А люди идут, отработав,
туда где деньги и б...
И пусть.
Сквозь людскую лавину
я пройду непохожий, один,
как будто кусок рубина,
сверкающий между льдин.
Не-бо!
Хочу сиять я;
ночью мне разреши
на бархате чёрного платья
рассыпать алмазы души.
2
Министрам, вождям и газетам —
не верьте!
Вставайте, лежащие ниц!
Видите, шарики атомной смерти
у Мира в могилах глазниц.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Идите по трупам пугливых
тащить для голодных людей
чёрные бомбы, как сливы,
на блюдища площадей.
3
Где они —
те, кто нужны,
чтобы горло пушек зажать,
чтобы вырезать язвы войны
священным ножом мятежа?
Где они?
Где они?
Где они?
Или их вовсе нет? —
Вон у станков их тени,
прикованы горстью монет.
4
Человек исчез,
ничтожный, как муха,
он еле шевелится в строчках книг.
Выйду на площадь
и городу в ухо
втисну отчаянья крик!
А потом, пистолет достав,
прижму его крепко к виску...
Не дам никому растоптать
души белоснежный лоскут.
Люди,
уйдите, не надо...
Бросьте меня утешать.
Всё равно среди вашего ада
мне уже нечем дышать!
Приветствуйте Подлость и Голод!
А я, поваленный наземь,
плюю в ваш железный город,
набитый деньгами и грязью.
5
Небо!
Не знаю что делаю...
Мне бы карающий нож!
Видишь, как кто-то на белое
выплеснул чёрную ложь.
Видишь, как вечера тьма
жуёт окровавленный стяг...
И жизнь страшна как тюрьма,
воздвигнутая на костях!
Падаю!
Падаю!
Падаю!
Вам оставляю — лысеть.
Не стану питаться падалью —
как все.
Не стану
кишкам на потребу
плоды на могилах срезать.
Не нужно мне вашего хлеба,
замешанного на слезах.
И падаю, и взлетаю
в полубреду,
в полусне.
И чувствую, как расцветает
человеческое
во мне.
6
Привыкли видеть,
расхаживая
вдоль улиц в свободный час,
лица, жизнью изгаженные,
такие же, как и у вас.
И вдруг, —
словно грома раскаты
и словно явление миру Христа,
восстала
растоптанная и распятая
человеческая красота!
Это — я,
призывающий к правде и бунту,
не желающий больше служить,
рву ваши чёрные путы,
сотканные из лжи!
Это — я,
законом закованный,
кричу Человеческий манифест, —
и пусть мне ворон выклёвывает
на мраморе тела
крест.
1960, Москва
Не дай убить
Москва,
Нью-Йорк,
Каир.
Войну отвергают все.
Но, будто бы белка,
измученный мир
вертится в пушечном колесе.
Птицы петиций — и что же? —
наплевано в лики анкет.
Хотят человеческой кожей
обтягивать тело ракет.
А люди —
всесильные люди,
шатаясь на паре костей,
несут материнские груди
вскармливать медных детей...
Стойте, скоты,
в деревянный острог загонят,
привяжут веревкой,
ударит уверенно между рог,
палач, умудренный сноровкой.
Потом, в руке железо сжав,
уверенный и властный,
повяжет лезвием ножа
на шею бантик красный.
Не дай убить,
взреви, чтоб глохли.
Узлами мускулы связав,
срывай ремни, ломай оглобли...
С кровавой сеткой на глазах,
сжигая в ноздрях гнева пламя,
роняя пену изо рта,
вздымай же голову, как знамя,
кишки на шею намотав.
2. За революцией — революция
Казалось, все те же уставшие лица,
все те же мысли,
и чувства нее те ж.
А я утверждаю, что где-то таится
огромный Всемирный мятеж.
Над бомбами вырос вопрос,
и мир в ожиданье затих.
Поэты себе под нос
бубнили старинный стих,
кричали ура,
бились в истерике,
делали венчиком алые губки...
И вдруг —
в ослабевших руках Америки
кровью окрасился сахар Кубы.
В глуби пирамид заиграла труба:
сфинкс пробудился и вышел из мрака.
И, будто бы факел в руках раба,
вспыхнула нефть Ирака.
Европа казалась распятой,
но прорастали росточки;
диктаторы и дипломаты
дрожали на атомной бочке.
Болезни.
Голод.
Усталость.
И кто-то бредил войной...
Я чувствовал, что осталось
последнее слово за мной.
3. Долой пессимистов!
Может быть,
в прокаженные города
я приду ненужным врачом
и пойму, что мир навсегда
страдать и стрелять обречен.
Но, по-моему, нет и нет.
Посмотрите, какая заря,
и какой, посмотрите, рассвет
ожидает Меня — Бунтаря.
Приду,
принесу генералам блюдо
из грубого Марсова мяса.
И переделывать бомбы буду
в сочные ананасы.
Пройду сквозь запутанность лабиринтов
сорвать и отбросить решетки тюрьмы.
И крысы рванутся из рук лаборантов
к горлу творцов чумы.
И не зло, а музейную ношу —
супербомбы, язвы и туберкулез —
принесу и небрежно брошу
пессимистам, мокрым от слез.
1960
1
Я, прошедший сквозь все века,
предвидя итог лет,
ночью
из тайника
вытаскиваю пистолет.
Я, пацифист-мятежник,
который,
мудр и красив, как Пророк,
вдруг опускаю штору
и палец кладу на курок.
Кровавым гимном гореть
в дымной заре — скорей!
Все равно я безумный олень
среди двуногих зверей.
Все равно в порнографии душ
истлела надежды звезда.
И пути все равно не ведут
туда,
где так гениально дано:
земле разбудить зерно,
ростку темноту пробуравить,
зеленые руки расправить,
душистую выставить чашу,
и алчную мудрость вашу
просто и во плоти
в ягоду воплотить.
Но хватит играть в слова,
в висок упирается ствол...
И рухнула голова
на зеленый стол.
2
Окровавленный скальпель роняя на пол,
уже не в силах себя разогнуть,
застынет врач вопросительным знаком,
увидев огромное, во всю грудь — сердце.
Собой овладев на мгновение,
вдруг
выдавит он: "А легкие где ж?
Сердце!
И лишь лепестками вокруг —
бледные личики мертвых надежд..."
Это было последнее тело — квартира,
где жило сердце,
щедро увенчанное
извечною жаждой несчастного мира
утверждения надежд человечества.
Мир обречен! К бездыханному телу
явитесь вы
и уставитесь тупо.
Но что же вы будете делать
с собственным трупом?!
Рвать, бесноваться, смеяться
или
рыдать, к погребенью готовясь.
Интересно, в какой могиле
вы зароете вашу совесть?
И нечего траурный марш
трубить,
сомкнувшись
черным кольцом.
Я поднимаюсь,
меня не убить
ни подлостью, ни свинцом.
Зло в этом мире давно зачем-то,
но слушайте совесть и верьте ей —
законами духа и тела начертано
мне в этой жизни бессмертие.
Просто я вас забавляю словами.
Измученный насмерть, я просто устал
нести в себе
разбитые вами
справедливости окровавленные уста.
3
Отныне истиной будет:
законы добра поправ,
победитель всегда неправ,
и его непременно осудят.
Ваша сила смертельно опасна,
ваши мысли преступно хитрят,
вы друг друга кусаете зря,
истощая себя ежечасно.
На лысине площади нет ни травинки,
в черепе кружат слепни идей,
и волчьих ягод кровинки
сочатся из тела людей.
4
Твоя борьба,
твое сраженье,
твое преступное участье
обречено на пораженье,
на катастрофу,
на несчастье.
Я жгу знамена,
я меняю
воззванья, марши и мятежность
на золото и зелень мая,
на человеческую нежность.
В обитель ливней и лучей
я рвусь сквозь мертвый пласт гудрона.
И жизнь,
и плод,
и ключ ключей —
моя зеленая корона.
Да-да, все так,
но не в пустыню
смиренным иноком уйду —
я буду здесь
и здесь отныне
иную битву поведу.
Война — войне!
Зови любить,
разбить в мозгах замки оков,
казармы зернами бомбить
и сеять стрелы васильков.
На этот бой меня веди,
мой справедливый честный Бог,
или зачем в моей груди
Ты свой огонь зажег.
5
Будет день!
Города и заводы
задохнутся от стали и стона.
Развращенные ложью народы
вдруг увидят наши знамена.
Купол неба с грохотом треснет,
обнажив золотые вены,
и ливнями наших песен
наполнится воздух мгновенно.
Станут сказки апостолов былью,
вами попранные в гордыне.
Они будут шрифтом извилин
напечатаны в каждом отныне.
И как прежде, страстями объятый,
будет мир неустанно искать...
но только не в горле брата
львиную долю куска.
Источник: «Библиотека духовной науки»