Четвертого ноября этого года скончался Юрий Тимофеевич Галансков. Сердца наши переполнены скорбью и гневом. Но это не обычная скорбь и не обычный гнев — потому что это не просто смерть, это — смерть со всеми признаками политического убийства.
Юрий Галансков не был убит из-за угла, не был выброшен из окна или отравлен. Это убийство готовилось постепенно, шаг за шагом. Его убивали постоянными преследованиями, неправосудным приговором, клеветой провокаторов, жестокостью лагерного режима. Убивали неактировкой при его состоянии здоровья в лагере при постоянных обострениях его хронической болезни. Убивали, убивали, убивали! И вот он умер на операционном столе под равнодушным ножом хирурга мордовской лагерной больницы.
Юрий Галансков был человеком с решительным характером, оригинальным складом ума, всегда одержимым новыми идеями. Но самой сильной его чертой, пожалуй, было обостренное чувство гражданской совести. До ареста он участвовал в пацифистских демонстрациях, выступал с требованием творческих свобод для интеллигенции, собрал все материалы в защиту Синявского и Даниэля, был одним из издателей московского нелегального журнала "Феникс". Многих он вдохновлял своим личным примером. Его мужественное поведение на следствии и суде привлекло к нему внимание и симпатии самых разных людей. Широко известны письма интеллигенции с не одной сотней подписей в защиту Галанскова. Голос его гражданской совести не могли сдержать ни решетки тюрем, ни лагерные заборы с многорядной колючей проволокой, ни вышки с автоматчиками. Этот голос продолжал звучать еще сильнее, страшнее для его истязателей и преследователей, ведущих войну с собственным народом. Несмотря на болезнь, которая причиняла Юрию Тимофеевичу Галанскову столько мук, на невозможность принимать пищу, на бессонницу по ночам от невыносимых в своей привычности болей, он в меру сил добивался признания прав политических заключенных, творческих и политических свобод для соузников и вольных граждан.
Этому делу он посвятил себя целиком. Добивался голодовками, воззваниями, собственным примером. И это было страшно для неподвижного, толстокожего, лишенного души организма произвола. За эти качества его ценили все узники, да и все люди, встречавшиеся с ним на лагерных "зонах", всегда отличали его отзывчивость, доброту, желание помочь всякому в его горе и проникались доверием к нему.
Галансков скончался в возрасте 33 лет, в расцвете своего политического и литературного таланта: помимо всего, он писал еще стихи. Одна из строчек его стихов звучит так: "Справедливости окровавленные уста". Эти уста справедливости в кавычках ныне коснулись его самого. Не удалось оторвать его от них — и вот кровь еще одного борца вопиет ко всем:
Братья! Вес, кто борется вместе с нами за избавление от липкого ига беззакония, за уничтожение беспрецедентного рабства, за новую. свободную Россию. Все, кто борется в одиночку. Все, кто слышит нас в сегодняшнем мире! Поднимите голос в защиту тех, кто гибнет сегодня за вашу и нашу общую свободу в тюрьмах, политлагерях, тех, кто гибнет духовно от трупного яда повседневной пропаганды.
Почтим память нашего друга Ю. Галанскова, который остается для нас примером совести и долга, умножим наши ряды и продолжим его дело!
Мы обращаемся ко всем гражданам России и всего мира с просьбою почтить его память минутой молчания. Пусть эта минута станет также своеобразной клятвой верности нашим общим надеждам и упованиям! Пора очнуться от преступного равнодушия и понять, что только вместе мы можем добиться общей для всех свободы народов России!
Светлая память о Ю. Т. Галанскове будет всегда с нами.
Умер Юрий Галансков. Умер в неволе, в лагере для политзаключенных, в пос. Барашево Мордовской АССР. Это случилось 4 ноября 1972 года в тюремной больнице. Ему было 33 года.
Галансков попал в лагерь потому, что он был честным поэтом и честным человеком. Его стихи и статьи никогда не находили себе места на страницах официальной печати. В них слишком много правды и подлинной любви к людям, к справедливости и свободе.
Галансков был непримиримым и бесстрашным врагом всякого насилия, всякой фальши, всякого надругательства над человеческим достоинством.
Издание свободных бесцензурных журналов "Синтаксис", "Бумеранг", "Феникс", активное участие в молодежном движении конца пятидесятых — начала шестидесятых годов (пл. Маяковского), издание "Белой книги" с материалами судебного процесса Синявского и Даниэля, выступления с демонстрациями протеста против произвола властей и защиту прав человека — таковы этапы его деятельности до ареста 19 января 1967 года.
И в лагере Галансков не прекратил своей деятельности, постоянно выступал в защиту политзаключенных. Он и не мог смириться.
Зная о тяжелой болезни желудка, обострившейся в результате голодовок протеста против нарушения законов, чинимого лагерной администрацией, начальство бросило Галанскова в помещение камерного типа на хлеб и воду. В результате — операционный стол и заражение крови.
Была его смерть случайной или неслучайной —так вопрос стоять не может. Вся история короткой и яркой жизни Юрия была историей добровольного бесстрашного восхождения на крест.
Вечная память тебе, Юрий! Свет, бывший в тебе, не угаснет, ибо это свет добра, истины, жизни.
Арутюнян Р.Р., Балтрукевич А.В., Бочеваров В.И., Викторов А.В., Вишняков В. И., Гаенко В. Н., Галанскова-Шматович Е. Т., Гинзбург А.И., Горячев П. М., Горбачевская Н. Е., Зайцев В. В., Иванов А. И., Иванов А. М., Иоффе В. В., Калугин В. И., Камышова М. А., Каплан М. М., Лашкова В. И., Максимов В. Е., Машкова В. Е., Найденович А. П., Осипов В. Н., Радыгин А. В., Репняков В. А., Сахаров А. Д., Синявский А. Д., Топешкина А. М., Темни А. М., Хаустов В. А., Хмелев Е. И., Шухт А.Б., Щукин А. И.
Москва, 11 ноября 1972 года
Дорогие Екатерина Алексеевна, Тимофей Сергеевич и Лена!
Мы хорошо понимаем, что горе людей, потерявших сына и брата, безмерно, что его нельзя уменьшить никакими словами, даже самого искреннего сочувствия. И тем не менее хотим вам сказать, что мы, друзья Юры,? разделяем вместе с вами это большое горе. Мы хотим вам сказать, что вы можете гордиться своим сыном и братом, как рано или поздно им будет гордиться вся Россия. Он был одним из тех немногих, кто даже в час наиболее тяжких испытаний поддерживает в людях веру в торжество справедливости. Вся его жизнь является для нас примером борьбы за победу добра над злом. Мы, друзья Юры, навсегда сохраним в сердцах своих память о вашем сыне и брате, как об одном из тех людей, с которых надо брать пример...
Екатерина Алексеевна, Тимофей Сергеевич и Лена! Позвольте еще раз принести вам наше глубочайшее соболезнование в постигшем вас несчастье.
Федоров Ю.И., Мальчевский С.А., Макаренко М.Я., Сусленский, Бороздин-Браун Н.Н., Каламин В., Грилюс Шимон, Менделевич, Абанькин, Садо М., ЛукьяненкоЛ; Лапп Р., Пономарев С.М., Ястраускас А., Чердынцев И., Чамовских В., Покровский, Пришляк Е.С; Зайденфельд (Фролов О. И.), Узлов, Толстоусов, Чеховский А.К., Бондарь Н.В., Платонов В.
Здравствуйте, Елена Тимофеевна!
Вы не знаете меня и никогда обо мне не слышали, но это и не важно, я пишу Вам потому, что знал Вашего брата Юрия, провел с ним много времени вместе, спал в одной секции, ел за одним столом. Теперь Вы поймете, почему я пишу, ибо это письмо не соболезнование, т. к. он живой для нас и в смерть его я не хочу верить. Мне очень запомнился один день: 18 июня этого года. Тогда мы праздновали, в кругу друзей, его и мой день рождения, решили объединить и перенести на воскресенье, у меня 15 июня, исполнилось мне 26 лет. Мы желали друг другу счастья и долгих лет жизни, и никто из нас, из тех, кто близко знал Юрия, не мог предвидеть, что все кончится так печально. Он был весел, пел под гитару, декламировал стихи, но нет-нет, а появлялась на его лице гримаса боли, но он тотчас гасил ее и снова был весел, только тот, кто знал его долго и близко, мог заметить это. Часто мы с ним собирали травы, настои от которых помогают от желудочных заболеваний. И тогда он был весел, жизнерадостен. Трудно найти такого безотказного человека, как он, доброго, миролюбивого и прямого, он любил людей всех, и хороших и плохих. Все к нему шли за советами и знали, что он не откажет, знали и те, которые пользовались всеобщим неуважением, он был со всеми добр. Когда узнал о том, что он умер, я не поверил, да и сейчас считаю, что это просто ошибка. Не мог умереть Юрка, Юрка, который мог заставить забыть любого невзгоды и боль так же, как заставлял себя. Я часто думал: откуда в таком худом, физически слабом парне столько внутренней силы, но так и не нашел ответа на этот вопрос. Мы все помним его, мы все не верим в его смерть, для нас он живой, и всегда, когда мы собираемся вместе, мы говорим о нем, он с нами, он частица нашего общества, которое без него уже имеет не ту цену. У меня мало было друзей в жизни, да и те не прошли испытания временем, и если б я искал друга, то хотел бы, чтобы он был таким, как Юрка.
До свиданья. Привет Вам от всех, кто знал его.
29.11.1972
"Не я корчусь от боли —
нация, больна,
а я лишь мгновенное ее
выражение".
(Из письма Ю.Т. Галанскова, 1971 г.)
В глухой Мордовии
есть малый бугорок.
Его еще травой украсить не успели.
Нет имени на нем,
и нет к нему дорог.
В нем спрятано
измученное тело.
Березовый топорный светлый крест,
луной облитый,
мягко стелет тени.
На комья глины сеется с небес
слепое безысходное смятенье.
Был человек —
и сын, и муж, и брат.
Он в колокол Любви
сзывал весь мир на Вече...
Вдруг смолкло все,
руинами скорбят
родные переулки Москворечья.
Он из дому ушел
не волею своей,
не волею своей в чужой земле остался.
Уже в ночи не щелкнет соловей —
в стальные рифмы,
как в силки, попался.
Был человек —
и сын, и муж, и брат.
А ныне крест,
как изваянье птицы.
Вчера на том кресте
он был распят,
а завтра —
будут на него молиться.
19-20 ноября 1972 г.
Гибель Юрия Галанскова потрясла многих за рубежом. В горе этом объединились самые разные люди, проявив себя друзьями Юры, друзьями его народа, его идеалов правды, свободы, мира. А ведь казалось бы, что этим людям за границей Россия, страна Юрия Галанскова, за которую он боролся и за свободу, которой он погиб умученный? Но светлый облик и светлые дела таких, как Юра, не позволяют от нее отойти, делают ее понятной чужому. В панихидах, статьях, выступлениях люди проявили свою духовную общность с погибшим, с его родственниками и друзьями. Боль потери родного и близкого человека не снять словом, даже теплым и добрым. Но облегчить ношу этой боли — можно, взяв часть ее тяжести на свои плечи. Так поступают друзья Юрия Галанскова.
Лондон. В кафедральном соборе Московского патриаршего экзарха в Западной Европе митрополита Антония (Блюма) были отслужены панихиды 12 ноября и 10 декабря 1972 г. Объявление о первой панихиде было помещено в газете "Таймс" 11 ноября, и в православную церковь пришли многие английские друзья.
12 ноября за погибшего молились в английской церкви св. Мартина.
10 декабря была отслужена панихида в Успенском кафедральном соборе архиепископа Ричмондского Никодима.
Франкфурт. 12 ноября и 17 декабря (воскресенье после 40-го дня) панихиды были совершены в Свято-Николаевском храме настоятелем этого храма протоиереем Леонидом Игнатьевым.
Гамбург. Панихида была отслужена в 40-й день кончины. Этот день пришелся на заключительный день Епархиального съезда Германской епархии Русской Церкви. Соборное служение панихиды возглавил архиепископ Берлинский и Германский Филофей. Ему сослужили епископ Нафанаил (Мюнхен), епископ Павел (Штутгарт) и духовенство. Слово о Юрии Галанскове сказал архиепископ Филофей. Панихида была совершена в храме св. Прокопия.
Женева. Панихиду в 40-й день совершил в Крестовоздвиженском храме архиепископ Женевский и Западноевропейский Антоний (Бартошевич). Им было дано указание совершить панихиду в этот день в других главных храмах епархии.
Брюссель. После получения известия о смерти и в 40-й день панихиды были совершены в Воскресенской церкви. Служил настоятель церкви протоиерей Чедомир Остоич.
Париж. В 40-й день панихида была совершена в Лесненском Богородичном женском монастыре в Провмоне (** Монастырь находится и Нормандии. — Ред. *).
Церковь Всех святых, в земле Росси некой просиявших:
Первая панихида была совершена сразу после получения известия о гибели Юрия Галанскова. Совершил панихиду находившийся в Париже архиепископ Женевский и Западноевропейский Антоний (Бартошевич). Слово произнес протоиерей Сергий Чертков. В том же храме, по инициативе молодежи в Париже, была совершена панихида на 40-й день. Служил панихиду иеромонах Максим.
Кафедральный собор Святого князя Александра Невского (на рю Дарю):
17 декабря (воскресенье после 40-го дня) причтом собора была совершена панихида. Пел большой хор с участием молодежи под управлением Е. И. Евца.
Нью-Йорк. В 40-й день в кафедральном соборе Православной Церкви в Америке в честь Покрова Пресвятой Богородицы была совершена панихида. Служил протоиерей Кирилл Фотиев. После панихиды он произнес слово об облике и деятельности Юрия Галанскова.
Вскоре после 40-го дня была отслужена панихида в русской православной церкви Преподобного Серафима Саровского. Совершил панихиду настоятель храма протоиерей Александр Киселев.
В 40-й день панихида была отслужена в кафедральном соборе Знамения Божьей Матери, в котором пребывает чудотворная икона Курская Коренная Знамения Божьей Матери. Панихиду совершил епископ Лавр Манхеттенский.
"Вече", № 7, 19 февраля 1973 г.
"Подпольный литератор — обязательно гражданин Родины и человек чести, поэтому он никак не может пройти мимо издевательства над своей Родиной и над ее лучшими сынами".
Так писал и так думал Юрий Галансков. Так думал он обо всех тех, кто в невероятно тяжелых условиях сохранял, собирал и создавал свободную русскую речь: бесцензурную литературу, так называемый самиздат. Эти слова в полной мере относятся и к самому Юрию Галанскову, который сам был подпольным литератором, а следовательно, человеком чести.
Я услышал о нем еще задолго до нашего знакомства. Поэт, один из вожаков "Маяковки" (литературных чтений у памятника поэту в Москве), редактор подпольного поэтического сборника "Феникс", один из организаторов демонстрации в защиту Синявского и Даниэля — первой неофициальной демонстрации за долгие годы советского режима.
Я видел, как дюжие молодчики из КГБ тащили по мостовой парня в сером пальто, который за минуту до этого объяснял собравшимся их конституционные права. Тогда я не знал, что это был Юрий Галансков.
Мы познакомились в начале августа 1966 года. У Владимира Буковского собралась большая и разношерстная компания. Присутствовал генерал П. Г. Григоренко, рассуждая о советском "вертикальном" обществе. Как-то не в своей тарелке чувствовал себя религиозный публицист А. Левитин-Краснов. Что-то горячо доказывал Алексей Добровольский. Прослушав очередную передачу Би-Би-Си, прибежал Володя Тельников с кучей последних новостей о судьбе Михаиле Михайлова. Буковский представил его собравшимся в качестве будущего "министра иностранных дел". Люди более солидного возраста из тогдашнего "цвета диссидентства" кисло усмехнулись.
"Не нужно распределять министерские портфели, — сказал кто-то из них, — помимо обвинений в антисоветчине вам добавят еще и организацию".
Все страшно шумели, спорили и даже ругались. Больше всех неистовствовали смогисты (т. е. члены независимого молодежного литературного объединения СМОГ, что расшифровывалось как "Смелость, Мысль, Образ, Глубина" или, если угодно, "Самое Молодое Общество Гениев"). Помимо всего прочего молодые "гении" порывались читать собственные стихи с подтекстом и без оного. Причем делали они это почему-то все разом и жутко мешали не только всем остальным "не поэтам", но в первую очередь — себе самим.
В тот день наша разношерстная и всевозрастная компания обсуждала возможность создания на основе СМОГа другого, более широкого объединения. Разумеется, неполитического, а скорее дискуссионного. Вот молодые "гении" и горячились. Они хотели назваться пышным именем "Авангард русского искусства", хотели провозгласить какой-нибудь сенсационный литературный манифест. Леонид Губанов рекламировал свою новую теорию — "изумизм", суть которой заключалась в том, что нужно то ли больше изумлять, то ли больше изумляться.
Смогистов журили, пытались убедить в том, что все это уж слишком комично, несерьезно, что нужен просто дискуссионный молодежный клуб, где можно было бы поговорить не только о литературе, но и многих других вещах. Но вот слово взял худощавый юноша в очках, с коротко подстриженными волосами. Скорее брюнет, чем шатен. И очень бледный. Юрий Галансков.
Он был признанным авторитетом у смогистов, их постоянным советником. Правда, смогисты мало прислушивались к его советам, но постоянно тянулись к нему — потому что Юрий никого не отталкивал, находил общий язык с каждым и помогал любому, если это только было в его силах.
"Не тем вы занимаетесь сейчас, — глухо сказал Галансков, — у вас стукачи под окнами стоят, а вы всерьез говорите о создании замаскированной подпольной организации". "Ну, а что ты предлагаешь?" — спросил кто-то из "солидных". "Во-первых, оставим в покое смогистов, — ответил Юрий, — пускай они пишут свои стихи".
Смогисты протестующе загудели и выдали порцию поэтической ругани по адресу "большевичков".
"Объединять старых тюремных сидельцев в одной компании с юными поэтами, на мой взгляд, абсурдно, — продолжал Юрий, — из этого ничего не получается, да и не получится".
Буковский пробормотал что-то про скепсис и пессимизм, но Юрий махнул рукой: "Да не в этом сейчас дело. После процесса Синявского и Даниэля, после репрессий на Украине, после политических расправ в провинции, после попыток реабилитировать Сталина на партийном съезде и в печати, наша задача, кажется, ясна. Вес мы должны оказать сопротивление возрождающемуся сталинизму и должны звать на это других. Все дело в личном примере и в личных усилиях".
Снова завязался спор. Кто-то возмущался: "Что же это? Что мы? Должны челобитные, что ли, в родной ЦК подавать?" Проговорили, прогудели еще пару часов. На том и разошлись...
Мы ушли вместе с Юрием, нам было по пути. Прощаясь, обменялись телефонными номерами, договорились о новой встрече.
Вскоре Юрий посвятил меня в свои планы создания легального бесцензурного журнала, посвященного общественным проблемам. "Понимаешь, — говорил он, — сейчас самое время выступить открыто. После процесса над писателями общество разделилось на два лагеря. Прямо как во Франции после дела Дрейфуса. Но я не переоцениваю общественное мнение. Оно слишком еще беззубо, слишком принижено. Понаписали петиций: просим отдать на поруки Синявского и Даниэля. Как будто они преступники. Нет, не петиции нужны, не робкие протесты. Нужен решительный шаг".
Сказано было крепко. Но стояло ли за этими словами что-нибудь реальное? Или это были просто слова, да и только?
Нет, стояло. Юрий Галансков был из той немногочисленной категории людей, у которых слова не расходятся с делами, и из еще более малочисленной категории тех, у кого слово и есть дело.
Свой решительный шаг Юрий готовил тщательно. И феникс возродился из пепла и золы.
В течение полугода Юрий собирал материалы для сборника "Феникс-66", который должен был я виться ответом русской оппозиции на попытки властей задушить и без того полудохлое общественное брожение в Советском Союзе. В редакционном заявлении Юрий писал:
"... Сам факт издания настоящего журнала уж, конечно, — достаточный повод для применения какого-нибудь антидемократического закона или указа. Можете начинать... Вы можете выиграть этот бой, но все равно вы проиграете эту войну. Войну за демократию и Россию. Войну, которая уже началась и в которой справедливость победит неотвратимо..."
И действительно, "Феникс-66" был первым решительным боем в нынешней войне за демократию в России. Это было отнюдь не первое и далеко не единственное проявление политической оппозиции существующему тоталитарному режиму, но это было первое ее открытое выступление. И поэтому значение "Феникса-66" трудно переоценить.
В начале декабря 1966 года мы встретились с Юрой на станции метро "Смоленская". В руках у Юры был большой сверток. "Это сборник, — сказал Юра, — твой персональный экземпляр. Постарался сохранить его. Ведь никто не знает, что нас ждет. Так пусть хотя бы один экземпляр сохранится для его редактора".
И экземпляр этот сохранился. Его искали, а он ходил по Москве из рук в руки, потом попал в Питер, а затем снова в Москву, и так и не достался тем, кто за ним охотился. Но это было потом. Пока же, в преддверье нового 1967 года мы бились рыбой об лед, пытаясь сплотить различные молодежные кружки, привлечь отдельных, не слишком напуганных, либеральных интеллигентов. Читали "самиздат", который начал поступать к нам в возрастающем количестве. Обсуждали программные установки НТС, единственной политически активной организации русского Зарубежья. Планировали проведение легального демократического съезда, на котором намечалось оформить независимую общественную организацию. В этом деле путеводной звездой нам служил Михаиле Михайлов...
19 января 1967 года Юрия Галанскова арестовали. Спустя три дня на площади Пушкина состоялась демонстрация протеста. Я был ее участником и был за это арестован. Мельком удалось увидеть Юрия в следственном изоляторе "Лефортово". А в последний раз я видел его в зале московского городского суда. Там, где ему вынесли страшный террористический приговор — семь лет лагерей строгого режима.
У Юрия была язва желудка в очень острой форме. Он сидел, содрогаясь от жутких болей, опираясь на спинку стула. Вершители правосудия милостиво дозволили такое. Я сказал Юре: "Здравствуй, товарищ. Держись". Он улыбнулся, кивнул.
Я уверен, то в зале суда Юрий думал не о себе, не о своей участи. Он думал о товарищах, о людях, о родине, о свободе. А сквозь стены, сквозь охрану, прорывая пропагандистскую ложь, поднимался голос честных людей, протестующих против позорного судилища. Сотни людей собирались у закрытых дверей суда. Большинство не знало Юрия. Но эти люди верили ему, верили в него. Совесть России, как феникс, возрождалась из пепла и золы.
Юрий Галансков боролся всю свою жизнь. Боролся за свободу, которую искал, боролся за справедливость, в которую верил. Ни в тюрьме, ни на суде, ни в лагере он не прекращал своей борьбы. Он не сказал ничего лишнего, никого не оговорил, ни в чем не покаялся. Что мог — брал на себя. Мог бы взять все — сделал бы так.
Он участвовал в голодовках протеста, помогал товарищам-политзаключенным, выступал против произвола лагерной администрации. Он помогал и тем, кто на воле пал духом или заколебался. Помогал теплым словом, советом, напутствием.
Юрий Галансков пожертвовал собой. И, быть может, еще не настало время, чтобы мы до конца могли почувствовать и понять все значение его подвига.
Комментируя суд над Юрием Галансковым, английская газета "Таймс" писала в то время: "Внешний мир следит за происходящим с таким же чувством, которое наполняет человека, когда он читает о величественных актах упорной и сознательной смелости людей на полях сражений". Хочется верить, что война эта будет выиграна. Война за демократию и Россию. Война, в одном из сражений которой пал смертью храбрых верный сын России Юрий Тимофеевич Галансков, талантливый поэт и публицист, редактор машинописного сборника "Феникс-66".
Ему было 33 года. Шесть лет из них он провел за колючей проволокой.
В Евангелии сказано: "Нет больше той любви, как если кто положи душу свою за друзей своих".
Сказано это и про Юрия Галанскова.
С Юрой Галансковым я познакомилась в ночь на Новый, 1967 год. Во время моей рождественской поездки в Советский Союз руководители НТС попросили меня встретиться с несколькими людьми в Москве, в том числе и с Ю. Галансковым. Я встретилась с ним в той новогодней компании, куда, по известному мне адресу, я пришла за несколько часов до встречи Нового года.
Когда я появилась, Юра немного растерялся: вообще-то он меня ждал, но, очевидно, не в качестве новогоднего подарка. И не совсем знал, что со мной делать. Вначале, когда я вошла в эту квартиру, меня отвели в отдельную комнату, куда его позвали. Он сразу начал ' задавать мне ряд конкретных вопросов, и это продолжалось, пока из соседней комнаты не раздались крики: "Юра, где ты? Пропустишь Новый год!" На несколько секунд Юра впал в раздумье, что же все-таки со мной делать, но быстро и решительно заявил: "Пойдем, встретим вместе Новый год". Человечность победила соображения безопасности.
А для него в этот вечер был двойной праздник: накануне он как раз расписался со своей женой Ольгой. Они, как все молодожены, нежно и влюбленно сидели рядышком, рука в руке. Все это, вместе взятое, способствовало тому, что я себя первое время очень неловко чувствовала, как незваный гость. Но, благодаря теплому приему всей компании, это ощущение довольно быстро прошло. Я стала участвовать в общем разговоре, вот только, когда шутили, а шутили много, я ничего не улавливала, и им, бедным, приходилось мне все объяснять — на что намек и почему смешно.
Помню свое удивление, когда, встретив Новый год, мы все вышли на улицу, много ходили, и Юра почти все время разговаривал со мной, а молодую новобрачную оставил с другими — и не только Ольга, но и вся компания, видимо, считали это вполне нормальным, явно понимая необходимость нашего отделения от остальных. Но в машине "Скорой помощи", которая согласилась нас везти ночью по снежным улицам Москвы и в которой все равно нельзя было говорить о делах, он снова становился влюбленным мужем и участником "общественных" бесед, участником, правда, не болтливым.
- Каким помнится мне Юра Галансков? Худой. Темные волосы и карие глаза, как раз в те дни он начал отпускать бороду. Толстые очки с широкой темной оправой. Когда задумывался, вид у него становился довольно мрачный. Но были у него тонкие и красивые черты лица. Улыбался он редко, а когда улыбался, то как-то наполовину, как будто стеснялся своей улыбки.
После той новогодней ночи мы с Юрой встречались почти каждый день. Подолгу разговаривали. Юра много расспрашивал о положении на Западе, о реакции прессы на процесс Синявского-Даниэля, о НТС. В частности, в связи с распространением «Белой книги» по делу Синявского — Даниэля, мы с ним сделали конкретные выводы о том, какие круги на Западе действительно готовы поддерживать русскую свободомыслящую интеллигенцию. Юра, который до этого еще как-то делал ставку на западную левую интеллигенцию того времени, стал колебаться, — можно ли на нее опереться. Вообще Юру очень интересовала расстановка течений на Западе — по отношению к российским проблемам. Когда заговорили об НТС, я выяснила, что история организации ему уже хорошо была известна, видимо, много читал. Но для него были новыми и произвели особое впечатление рассказы о террористических актах против нас со стороны КГБ — он здесь особенно много расспрашивал. Мне пришлось ему подробнее объяснить, какие наши трудности на Западе: ему явно казалось, что быть на Западе — этого уже достаточно, чтобы никакие трудностей не было. И мы обменивались изложениями своих трудностей и обсуждали возможности взаимопомощи.
Я ему тоже задавала много вопросов — о нем самом, о его прошлой жизни, о его товарищах, планах. Он всегда отвечал подробно, терпеливо, скромно, не стараясь выставлять себя в наиболее красивом свете. Мыслил он весьма конкретно, не отвлекаясь уходом в теоретические рассуждения, что, как я еще тогда заметила, было свойственно многим "диссидентам" (тогда, впрочем, не было еще этого термина). Говорил четко — что ему нужно, какие у него планы. Помню, сказал довольно спокойно, без позы (и это на меня произвело большое впечатление), что рассчитывает на арест сразу после "выпуска" "Феникса-66", который им планировался на 7 января 1967 года.
С другой стороны, я заметила, он был очень осторожным во многих отношениях: перед каждым решением или утверждением чего-то ответственного долго думал, видимо, мысленно взвешивал. Чувствовалось, что приучен каждую вещь, каждый поступок, даже, казалось бы, мелкий, мысленно "прокручивать" в голове. Был очень догадлив — например, быстро догадался, что я остановилась в гостинице "Украина", хотя я никогда об этом не говорила. Да и еще несколько раз отмечала я эту черту. Возможно, что это было частично от привычки к разным "сложным" ситуациям, а частично — интуиция. Юмор больше понимал, чем сам им владел, часто улыбался шуткам других, но сам шутил редко, я, во всяком случае, не помню.
Сам, без вопросов, говорил он немного и какими-то "неполными" фразами. Первые два слова скажет, а потом смотрит на лица: понимают его или нет? Если видит, что нет, то еще слова четыре прибавит. Для людей не его круга или для иностранцев — не очень удобно. Но и меня он понимал с двух слов, когда казалось, что я еще ничего не сказала. Вначале я всегда думала, что он меня не мог понять, и проверяла. Но он всегда правильно понимал.
Несколько раз в разговорах со мной Юра давал оценку своим друзьям по общему делу, почти всегда эта оценка была хорошей (положительную оценку он дал Буковскому и еще одному человеку, имя его я не называю, он в стране). Если ему приходилось говорить о недостатках кого-либо, то он спешил побыстрее сказать о нем и что-то хорошее. Но Галансков умел и сердиться, и раздражаться, когда кто-то что-то делал не вовремя или не так, как надо. Во время совместной встречи с одним знакомым, в какой-то определенный момент он заявил, что встреча закончена, и, несмотря на недовольство товарища, решительно отправил его домой. И тот послушался. Явно, у него был сильный характер и его авторитет ощущался даже для свежего человека, каким была я.
Сам Галансков был очень точным: на все встречи, которые назначал, он приходил вовремя или почти вовремя, что при московских транспортных и "гебистских" условиях в том морозном январе было нелегко. Его деликатность и большая человеческая теплота проявлялась при всех наших встречах. Часть наших разговоров происходила во время прогулок по улицам, до 30" мороза было, и я, без привычки, конечно, очень плохо переносила такой холод, вплоть до того, что губы уже не шевелились для разговора. Юра всегда пытался найти варианты, чтобы "спасти" меня — зайти в метро", магазины и т. п. Он всегда беспокоился, удобно ли мне, когда я получала "материал" для вывоза, как я собираюсь его на себе "распределить", в какой форме лучше подготовить "материал" и т. д. Когда мы с ним ходили по квартирам знакомых, он всегда проходил вперед, до того как представить меня. И вообще довольно тщательно соблюдал "правила безопасности".
Еще в первую ночь, в ответ на вопрос, каково его внутреннее отношение к НТС (что он сотрудничает с НТС, мне было понятно), он сказал, что считает себя членом Союза, вступив путем "самоприема". И в нашу последнюю встречу он еще раз подтвердил, что считает себя членом Союза. В этих его заявлениях не чувствовалось, в то же время, ни тени экзальтации или рисовки. Когда Добровольский мне говорил о том же — это было иначе. Не в том смысле, что он не был искренним, но по ряду наблюдений у меня создалось впечатление о нем, как об очень экзальтированном человеке, даже с элементами фанатизма, и поэтому менее стабильном. Крайность часто неустойчива. Меня удивил у него дома портрет царя над кроватью. Правда, многое что меня у него удивило! Я знала, что люди в Советском Союзе живут бедно, но та невероятная нищета, в которой жил Добровольский с семьей, до сих пор стоит у меня перед глазами, — вместе с той настойчивостью, с которой бабушка его пыталась меня угостить последним, что у них в доме было. Я знала о страхе, особенно у людей, переживших сталинщину, но знала теоретически, а по-настоящему поняла, что это такое — этот страх, лишь тогда, когда эта бабушка при прощании повисла у меня на руке и со слезами умоляла никому не рассказывать, что видела портрет царя..?
Одно из самых сильных воспоминаний о Юре — наша последняя встреча. Было Рождество, и я хотела пойти в церковь. Мы договорились встретиться возле Курского вокзала и оттуда пошли в церковь. При этом он меня охранял от дружинников, стоявших на подходах. Для меня это была необычная служба, вообще вся атмосфера в церкви: народу столько, люди так прижаты друг к другу, что невозможно поднять руку, чтобы перекреститься. На лицах людей, будь то старые или молодые, какой-то особый свет, особое рвение. Юра стоял рядом со мной, защищая меня от давки, он был (или казался мне) выше большинства людей вокруг. Свечи невозможно было самим принести к иконе, и он объяснил мне, что надо просто передать их вперед, говоря "кому". Вся обстановка и этот мир на его лице во время церковной службы — все это запечатлелось во мне очень сильно. И, когда я его сейчас вспоминаю, я чаще всего вспоминаю его в эти минуты. И как, после службы, на площади, мы еще раз обо всем договорились, он поймал мне такси, посадил и, когда мы расставались, — а шофер торопил, все произошло очень быстро, — у нас были слезы на глазах, и он сказал: "Я уверен, что увидимся снова". Я вспомнила эти слова, когда через пять лет узнала о его смерти, и подумала: "Юра никогда не врал, значит увидимся". И это ощущение было так сильно, что мне несколько раз снилась его могила с крестом на голой земле, могила, которую я никогда не видела.
Сначала была открытка, переданная с оказией из соседней зоны — поздравление со светлым Воскресением. Адресована мне. Незнакомый почерк и знакомая фамилия — Ю. Галансков. Помню слова о том, что есть просто Земля, и есть Земля Русская, выкормившая нас, перед которой мы в долгу, за которую мы в ответе. Хорошо было сказано, поэтически, и было мне очень близко по глубинному своему смыслу.
Потом я попал на больничную зону (когда положение с зубами стало совсем безнадежным) и здесь увидел его портрет — работы художника-зэка Ю.Е. Иванова-Сиверса. Галансков казался высоким и грозным, с черной бородой, в очках, взгляд неистовый, горящий. Может быть, излишне патетично, но в сути своей — верно; безошибочно увидел Юрий Евгеньевич главное. Не говорю уже о замечательном портретном сходстве.
Поэтому, когда утром 7 мая 1972 года, выйдя из барака, я увидел на скамейке возле хирургического отделения молодого еще человека в сером халате, в очках, с бородой и большой трубкой в зубах, я не сомневался, что передо мной — Галансков. Без церемоний подошел знакомиться. Оказалось, его привезли ночью с острым приступом язвенной болезни; лишь к утру боль утихла. Этот внезапный этап спас Галанскова от очередной посадки в ПКТ, где уже сидел его и мой друг (и подельник по ВСХСОН) Н. В. Иванов. Оба участвовали в очередной голодовке протеста, и перед обоими стояла реальная перспектива Владимирской тюрьмы. Как позже рассказывал мне сам Юра, он сознательно стремился в "крытку" — "чтобы все испытать". "И потом, — добавил он с обезоруживающей улыбкой, — мне очень хочется познакомиться с Огурцовым, а это единственный способ пока".
В тот же день я мог лично убедиться, как относится к Галанскову лагерная администрация. Отправили его в больницу в связи с резким ухудшением состояния здоровья: положение было настолько серьезным, что его везли не в "воронке", как обычно и здоровых, и больных, — а в открытом грузовике, бросив на дно немного сена; разумеется, в сопровождении вооруженной охраны. Но в самой больнице ("Центральная больница Дубровлага", пос. Барашево) ему — язвеннику — целых три дня не могли выписать ни диетического питания, ни даже молока, и на обед он получал все такой же кусок ржавой селедки, как и мы, лечившие зубы. Конечно, это был не просто "недосмотр".
После обеда (Юра проглотил пару ложек баланды, и только) мы остановились около столовой, возле дерева, продолжая разговор. Внезапно он схватился за живот обеими руками, согнулся и стал оседать на землю; лицо его было искажено от боли. Я и мой товарищ бросились к нему. Через силу он проговорил: "Ничего не надо, ребята. Это бывает. Сейчас пройдет. Вот посижу немного". И, скрюченный, замер поддеревом.
Мы не заметили, как сзади подошел офицер в форме. Сразу в крик: "Почему не приветствуете начальника? А вы почему не встаете? Встать немедленно! Ваша фамилия?!" Это относилось к Юре.
"Вы что, не видите, больной человек, у него приступ", — пытались мы урезонить разбушевавшегося пришибеева в офицерских погонах. Юра начал уже приходить в себя, жестом остановил нас и через силу, но очень спокойно стал объяснять: что, во-первых, здоровается обычно первым тот, кто подходит, во-вторых, здесь больница и общие правила на больных не распространяются, в-третьих... и т. д. Заключил он с некоторым вызовом в голосе; "А фамилий моя — Галансков".
Начальник, начавший багроветь у нас на глазах, вдруг изменился. Спрятал обратно в карман записную книжку и с недоброй усмешкой произнес: "А, Галансков... Как же, как же, слыхали". И удалился.
За недолгое мое пребывание в больнице мы близко сошлись с Юрой. Он уже был знаком с моими единомышленниками по ВСХСОН — с М.Ю. Садо, В.М. Платоновым, Л.И. Бородиным и очень интересовался нашей идеологией. Можно утверждать, что знакомство с идеями социал-христианства, персонализма через живое общение с носителями этих идей оказало на Юрия Тимофеевича значительное влияние. Я чувствовал это в наших разговорах, об этом говорили мне люди, близко знавшие Галанскова, свидетельства этого находим и в опубликованных посмертно его письмах из лагеря.
Спешу оговориться. Влияние не в том смысле, что он переменил свои прежние воззрения. Я вообще не верю в возможность радикальных перемен в мировоззрении. Нет двух Достоевских — до и после каторги. Абрам Терц — один, до и после лагеря. Творческая личность всегда остается собой, подчиняясь лишь собственным законам внутреннего развития. Положительно воздействует на нас лишь то, что отвечает как-то нашей внутренней сути. (Приблизительно таким подходом мы руководствовались при подборе кандидатов в члены нашего Союза.) Поэтому и социал-христиане "повлияли" на Галанскова, и Галансков, всей своей жизнью-подвигом, повлиял на членов ВСХСОН как знавших его, так и только слышавших о нем.
Говорили мы с ним много и о многом. Обыкновенно вечером, после ужина, я приходил к нему в курилку хирургического отделения. Заваривали чайку ("Чаепитие — форма русского медитативного идеализма", — утверждает Вяч. Иванов в исследовании о Достоевском), выпивали его, передавая друг другу кружку, и тянулся до полуночи бесконечный разговор "русских мальчиков" (хотя и было нам обоим уже за 30).
Говорил в основном он. Я или отвечал на его вопросы, или, чаще, слушал. Он будто спешил выговориться — странное, тревожное ощущение оставалось в душе после этих его ночных исповедей. Да, исповедей. Я не хочу преувеличивать степень нашей близости, — но так "исповедуются" в вагоне и случайному попутчику с предельной и беспощадной искренностью, пьянея от собственных признаний. Юра говорил о себе, о своем пути, о своих метаниях, поисках. Подробно пересказал мне "Откровения В. Вольского", так и не назвав автора. И опять — о себе, ранних знакомствах и увлечениях, демонстрации у памятника Маяковскому, своем пребывании в психбольнице, о "Фениксе"... Это был как бы черновой макет никогда им не написанных мемуаров. Не смею касаться личного. Припомню некоторые "идеологические" темы и мотивы, постоянно всплывавшие в полумраке больничной курилки.
Очень интересовался Галансков славянофильством. Даже при неожиданном этапе в больницу прихватил с собой журнал (кажется, то был "Вестник Московского университета", философская серия) с большой статьей о Хомякове, которого весьма почитал. Идею "соборности" мы обсуждали целый вечер. Он жалел, что на воле, когда были возможности, мало читал славянофилов, и вот теперь приходится довольствоваться отдельными цитатами в советских журналах . Говорил о важности размножения такой именно литературы. Последнее так характерно для Галанскова: непременно какие-то практические выводы из самых, казалось бы, отвлеченных, теоретических бесед.
Обнаружил солидное знакомство с Бердяевым, особенно ценил его историософию. И опять же: что следует распространять в первую очередь, как "доставать" необходимые книги русского философа. Часто возвращался к вопросу о геополитике, намеревался сделать это в дальнейшем преимущественной сферой своих научных знаний. Отзвуки этого узнаю в его письмах. "Мы совсем не способны взглянуть на жизнь сквозь призму религии, расы, культуры, психологии и логики, антропологии и биологии..." И опять — планы, проекты, предложения — вполне конкретные, обращенные ко мне лично, к моим друзьям, предложения совместной работы... Да, хорошо знали чекисты в Москве и Мордовии, кого они убивали.
Совсем другим был Галансков днем, на людях. Боец, постоянно искавший повод спорить, доказывать, переубеждать. В деле убеждения и переубеждения мастер он был непревзойденный. Одновременно с нами в больничной зоне лечился совсем еще молодой человек с Урала, "истинный коммунист" по убеждениям (за что и был судим) — очень неглупый и честный. Вот он-то и явился основным объектом "переубеждения" с нашей стороны.
Мне обычно не хватало терпения, казалось скучным и пыльным делом разбивать глиняные кумиры; я больше интересовался отношением к религии нашего упрямого оппонента. Другое дело Юра. Он терпеливо вникал в третьестепенные детали схоластических построений новоявленного марксистского теоретика и — кирпичик по кирпичику — выбивал теоретический фундамент из-под его ног. Делал он это увлеченно, с полной самоотдачей. Как-то после очередной бурной дискуссии (наш "идейный противник" не хотел сдавать свои позиции так легко, хотя и лестно ему было, что с ним спорит "сам Галансков!") Юра сказал мне, все с той же грустной улыбкой: "Вот таким я себя помню очень хорошо"...
Я встретился с нашим упрямцем незадолго до моего отъезда на Запад.
Помянули Юру. Разговоры с ним не прошли бесследно для бывшего "истинного коммуниста". Сейчас он — настоящий русский патриот.
В таких дневных дискуссиях, ночных монологах передо мною отчетливо вырисовывалась идейная платформа Юры Галанскова — "убежденного социал-пацифиста" (но не непротивленца!), что-то в нем сохранилось от этого до конца. Если бы был возможен русский "гандизм" (в чем я далеко не уверен), Галансков, безусловно, возглавил бы это движение. Он стоял у истоков рождавшейся в 60-е годы независимой общественности будущей России. Галансков был теоретиком "легализма", одним из зачинателей легального, открытого движения за права, одной из первых ласточек Самиздата. Особенный и постоянный интерес к легальным аспектам освободительной борьбы чрезвычайно ему свойствен. Здесь он был бесконечно изобретателен, неистощим в проектах. Галансков обращался к интеллигенции, но мыслил масштабами всей нации, как "честный гражданин Великой России" (цитата из его блестящего письма-памфлета Шолохову).
... Еще одна врезавшаяся в память картина-воспоминание. Вечером, в сумерках, мы проходили около его барака — хирургического отделения. В окне операционной зажегся свет: кого-то будут "резать". Обратил мое внимание на это Юра. "Постой, подожди, давай посмотрим". Непонятное, болезненно-напряженное любопытство в его голосе, во всей его фигуре — больше, чем любопытство. Крадучись, подошел к самому окну. Заглянул. Я остался на месте, мне было не по себе. Синий мертвенный свет за стеклом, и прильнувший к стеклу Юра. Так продолжалось минут десять. Когда он вернулся, лицо его было бледнее обыкновенного, он долго молчал... Странное предчувствие жило в его душе, из которой тремя месяцами раньше вырвался (тщетный) вопль о помощи, о спасении, адресованный Комиссии по правам человека, так и не услышанный на Западе...
Случилось так, что он сам познакомил меня с человеком, которым делал ему последнюю операцию. Нет, это неверно, будто был то "врач-заключенный, не имевший квалификации хирурга". На воле Шурер (такова его фамилия) имел чин подполковника (или даже полковника) медицинской службы, был хирургом с многолетним стажем. Судили его за взятки, и "сидел" он в "бытовой" зоне с уголовниками. Его приводил надзиратель на операции, с которыми справлялся он всегда успешно. Юра был с ним знаком, досконально знал его дело и давал ему ценные советы касательно пересмотра приговора. Об этом они говорили и в тот день, когда мы втроем собрались на крыльце хирургической "палаты". Как я слышал еще в лагере, вскоре после смерти Галанскова Шурер был досрочно освобожден и, кажется, восстановлен в прежнем воинском звании...
Юра сказал однажды, что потеря веры для человека равносильна растлению души. Был ли он сам человеком верующим? Когда в одной из бесед с упомянутым молодым марксистом тот спросил его, крещен ли он, Галансков, спокойно посасывая трубку, ответил: "А как же иначе? Я — человек русский". (Как оказалось, и наш неистовый спорщик тоже крестился.) И все же самые ожесточенные споры у нас с Юрой были именно о предметах веры. Все так же спокойно, с неизменной трубкой в зубах, он говорил: "Ну, хорошо. Вот ты мне объясни, пожалуйста, одно — как это Ева была создана из ребра Адама?" Улыбался снисходительно, считая разговор оконченным.
Тогда я на него даже сердился. Потом — понял. Для него этот вопрос был подобием дзэнского коана, имевшего целью разорвать цепь рациональных разглагольствований о вере. Да, он веровал, веровал истинно и действенно. И православный крест над его могилой на лагерном кладбище — посмертное утверждение его веры.
"Есть просто Земля, и есть Русская Земля, на которой ты стоишь и которая кормит тебя. И если сегодня на твоей Земле за колючей проволокой сидят люди, которые однажды подчинились зову своей совести и были верны ей, — ты должен помнить об этом, ибо ты отвечаешь за эту Землю и за жизнь на этой Земле". (Из письма Юрия Галанскова.)
"Посев", № 11, 1977
Летом 1958 года открыли памятник Маяковскому. На официальной церемонии открытия памятника официальные советские поэты читали свои стихи, а по окончании церемонии стали читать стихи желающие из публики. Такой неожиданный, незапланированный поворот событий всем понравился, и договорились встречаться здесь регулярно. Поначалу власти не видели в том особой опасности... Стали собираться чуть не каждый вечер, в основном — студенты. Читали стихи забытых и репрессированных поэтов, свои собственные, иногда возникали дискуссии об искусстве, о литературе. Создавалось что-то наподобие клуба под открытым небом, вроде Гайд-парка. Такой опасной самодеятельности власти не могли терпеть дальше и довольно скоро прикрыли собрания...
Одним из наиболее часто читаемых произведений на Маяке был "Человеческий манифест" Галанскова. Читал его и сам автор, и ребята-актеры. До сих пор не знаю, действительно ли это хорошие •стихи, и не могу оценить: слишком кровно они связаны со всей памятью о тех временах. Мы воспринимали "Человеческий манифест" как симфонию бунта, призыв к непокорности.
Выйду на площадь
и городу в ухо
втисну отчаянья крик... —
звучало над площадью Маяковского, словно здесь и сейчас найденное слово. В Юркиных стихах было то, что мы ощущали, чем мы жили:
Это — я,
призывающий к правде и бунту,
не желающий больше служить,
рву ваши черные путы,
сотканные из лжи.
Как и он, мы чувствовали, как из этого отчаяния, бунта прорастает, возрождается свободная и независимая личность:
Не нужно мне вашего хлеба,
замешенного на слезах.
И падаю, и взлетаю
в полубреду,
в полусне...
И чувствую, как расцветает
человеческое
во мне.
Действительно, был это человеческий, а не узкополитический манифест.
И вообразите себе, что все это произносится в центре Москвы, под открытым небом, в той самой Москве, где еще семь-восемь лет назад за такие слова, сказанные шепотом, влепили бы десять лет без всяких разговоров.
Не имея уже той свободы действий и от этого еще больше стервенея, власти не собирались терпеть такую вольность: чуть не с первого чтения они устраивали провокации, задерживали чтецов, записывали их фамилии и сообщали в институты, так как большинство из нас были студентами. В институтах принимали свои меры — в основном исключали. Формально — карательными мероприятиями против нас руководили горком комсомола и комсомольский оперативный штаб, фактически — КГБ. Периодически у ребят проводились обыски, изымали сборники стихов и прочий самиздат. Оперативники провоцировали драки на площади, пытались нас разгонять, не подпускали к памятнику в назначенное время, оцепляя его. Но все это не могло нас остановить — да и толпа всегда была на нашей стороне.
Одновременно против нас начали кампанию клеветы в партийной печати. Какой только чепухи не писали про нас — чаще всего, что мы паразиты, бездельники, нигде не работаем. Последнее иногда формально соответствовало действительности, так как по распоряжению КГБ нас выгоняли из институтов и никуда не давали устроиться на работу. Но вся эта клевета только создавала рекламу, и люди все больше тянулись к нам "на маячок".
Из книги "И возвращается ветер...". М., ИПФ "Оригинал", 1990.
О Юрии Галанскове я мог бы рассказывать сутками, хотя провел с ним в одном лагере всего год. Но узнал я его заочно, как и все мы друг друга, раньше, чем его арестовали — слухами земля полнится.
Осенью 1971 года меня перебросили из лагеря № 17 в лагерь № 17-а. Эти два лагеря находились в ста метрах друг от друга, и мы даже иногда перекрикивались, хотя за это карали. Но когда сильно надо было, то на наказания никто не обращал внимания.
Юра был среднего роста, с черной бородой, худой, можно даже сказать, изможденный, но очень веселый. Только потом я стал замечать, как тенью по его лицу пробегали судороги болей, которые мучили его много лет. У Юры была обводная язва желудка, болел он еще с воли. Чекисты, конечно же, знали об этом, знал об этом и суд, но, несмотря на это, ему вкатили "на всю катушку" — 7 лет строгого режима.
23 сентября 1991 года в здании КГБ на Лубянке, куда В. Буковский, я и группа документалистов из Свердловска под руководством режиссера Бориса Евсеева пришли знакомиться с делом Галанскова, в записной книжке Юры я прочел такие слова: "...Ночью сильно болели грудь и живот. Разорвал на себе майку. Когда этому будет конец? А может быть, конца не будет. Или, вернее, единственный естественный конец. Проклятье!!!" Эта запись сделана 7 марта 1959 года.
Родился Юра в Москве в семье рабочих. С юности писал стихи. В школе даже был комсоргом, но из-за своего свободолюбивого характера и повышенного чувства справедливости вынужден был оставить школу. Учился в вечерней и писал стихи, работал осветителем в театре. Потом поступил в МГУ, но оставил университет по тем же причинам, что и школу. Перешел в историко-архивный институт и не закончил его. Уже тогда он с группой друзей и единомышленников выпускал подпольный рукописный журнал "Феникс". Их называли "отщепенцами" и "антисоветчиками". Дважды Юра побывал в психушке, а потом арест, суд, и вот он уже в лагере № 17-а в Мордовии.
В местах заключения он не щадил себя. Слабый здоровьем, показывал пример несгибаемости и стойкости, голодал вместе с нами, несмотря на боли в желудке и наши запреты, сидел в карцерах, бастовал, писал жалобы и заявления. Он боролся как мог за светлые дни, когда люди смогут без страха говорить правду.
Наши койки разделял проход. Я видел его мучения и днем и ночью, когда он от жутких болей сползал на пол, садился на корточки и качался так маятником, тихо постанывая. Редко боли отпускали его. В такие немногие минуты я учил его стоять и ходить на руках.
Летом лежали мы на траве за бараком и мечтали о будущем без коммунистов, когда наша страна перестанет быть пугалом для всего мира.
За границей и на воле многие честные и смелые люди боролись за освобождение Юрия Галанскова, за его жизнь, за его здоровье. Мы тоже голодали, бастовали, писали протесты, требуя его освобождения, но все было тщетно. Кровавый молох империи зла требовал жертв.
Не скрою, что Галанскову предлагали сделать операцию в центральной больнице мордовских лагерей в лагере № 3, но он отказался от этого. Да и как можно было ему согласиться на операцию, если обезболивающие средства, когда вырезали аппендицит главврачу больницы, принесли ей из дому. Не было элементарных лекарств, бинтов и хороших специалистов, способных сделать подобную операцию. А вот допустить к нему заграничных врачей власти не хотели. Ему даже не отдавали присланные матерью импортные лекарства, а выписывали советские, срок годности которых давно истек
"Зык — это не человек", "Вам тут не дом отдыха", "Коммунизм — это нажимай курок!", "Нам не нужна ваша работа, нам нужно, чтобы вы мучились, чтобы тюрьма не показалась вам домом отдыха", "Мы вам тут покажем и права человека, и декларацию ООН, и где раки зимуют" — подобные высказывания мы слышали почти каждый день.
Когда я сидел в лагере № 17, через койку от меня спал русский парень из Эстонии. У него была язва желудка, и чтобы получать лекарства, он стал стучать. Стучал и на меня, я знал это, но злобы к нему не питал, так как видел его мучения. Мы заметили, что он стучит с умом, чтобы не причинить нам вреда. Это потом подтвердилось, чекисты и оперативники поняли, что он их дурачит, и парень этот был лишен лекарств, медицинской помощи. Он дотянул до освобождения. Что сталось с ним на воле, я не знаю.
Юра Галансков был совершенно другого склада. Больной, слабый физически, он проявлял несгибаемую волю и необыкновенную твердость характера. Он не шел с администрацией, с чекистами ни на какие компромиссы. Ему предлагали написать прошение о помиловании, раскаяться, наконец, просто ждали от него отказа от правозащитной деятельности и обещали освобождение, но он отвергал все это и продолжал свою борьбу.
Однажды мы сидели с ним в карцере. Дело было весной, и печи уже не топили. Ночью было очень холодно, но теплой одежды не давали, спать приходилось на голых досках, кормили через день, да и то какой-то бурдой. Юра очень мучился, даже слезы от боли выступали на его глазах. Я просил освободить его и сказал, что досижу его срок карцера за него, взывал к совести администрации, но в ответ были наглые, кривые усмешки, издевательские слова и только. «Тут мораль не действует», — сказал мне как-то начальник лагеря № 36 майор Котов. Да, мораль в местах заключения в СССР не действовала. Немного ее было и в политике партии по отношении к вольным людям, которых только с большой натяжкой можно назвать таковыми.
В августе 1972 года наиболее активных и известных политзаключенных, а также тех, у кого были большие сроки, вывезли в Пермскую область. Юру этапировать не решились, боялись все-таки, что он может умереть по дороге, которая была очень тяжелой. По очереди обнялись мы с ним, попрощались, и никто тогда не мог знать, что ем} осталось жить всего два месяца.
Страшная весть о его смерти пришла в лагерь № 36 в поселке Чусовом весной 73 года. Для нас она была ударом. Под большим деревом между столовой и бараком после работы собрались мы за столом, чтобы почтить память нашего товарища и единомышленника. Заварили чай, и по зэковскому обычаю кружка пошла по кругу. Вспоминали разные случаи из лагерной жизни, связанные с Юрой. Вдруг появились надзиратели во главе с замполитом капитаном Журавковым. Они запретили "сборище" и стали вытаскивать нас из-за стола, но мы всякий раз возвращались назад. Нам грозили карами, лишениями, но мы не обращали на это внимания. Вдруг кто-то тихо запел "Черного ворона", все подхватили, и вот уже песня взмыла над лагерем, над окружавшим нас лесом высоко в небо, голубое и бездонное, унеслась туда, куда улетела душа замученного политзэка. Надзиратели дрогнули, отступили, со страхом и ненавистью смотрели они на нас, а "Черный ворон" вился над лагерем.
Многие церкви мира отслужили панихиды по Юрию Галанскову. В Италии, близ Рима, правозащитная организация "Европа чивильта" поставила Галанскову памятник "Роза в огне", но в нашей стране его имя было запрещенным, стихи его люди передавали друг другу таи ком. За знаменитый "Человеческий манифест" можно было получить срок.
Вот тогда, за тем лагерным столом и высказал я мысль о перезахоронении праха Юры в Москве, на Родине, но в те времена об этом можно было только мечтать. И не думал я тогда, что именно мне доведется осуществить это.
Прошли годы, я освободился, хотел уехать из страны, но вышло так. что я остался. Обзавелся семьей, восстанавливал конфискованные повести и рассказы о лагерях и тюрьмах. Написал повесть о Юрии Галанскове под названием "Сова". Сейчас заканчиваю сценарий художественного фильма о Галанскове.
Я переписывался с сестрой Юры Еленой Тимофеевной, и когда снова в нашей стране стал таять лед, заговорили о демократии, я приехал в Москву, чтобы добиться перезахоронения своего друга и товарища по лагерю. Но даже тогда это было сделать не так-то просто. Пришлось долго бегать, чтобы получить свидетельство о смерти Юрия Галанскова, которое все эти долгие годы не выдавали его сестре на руки. Потом я оббивал пороги в Моссовете, где хотел получить разрешение на захоронение праха русского поэта-мученика и правозащитника на Ваганьковском кладбище. Но не для Юры было это престижное кладбище, и поэтому пришлось получать разрешение захоронить его прах на Котляковском кладбище, где находятся могилы его бабушки и дедушки. К тому же нужны были немалые деньги, чтобы поехать в Мордовию, также требовалось разрешение на разрытие могилы и т. д.
Когда почти все было готово и мы собирались выезжать, грянули события 19 августа. Со мной в Мордовию должен был ехать документалист из Свердловска Борис Евсеев со своей группой кинохроники. Они наняли автобус, оплатили часть расходов, связанных с перезахоронением. Небольшую сумму денег дал я, сильно помог Володя Буковский, и большой вклад внесли представители НТС, которые в это время находились в Москве на съезде соотечественников.
Надо отметить, что некоторые люди в Москве говорили мне, что я взялся не за свое дело, удивлялись, что я перезахораниваю Юрия Галанскова, предсказывали провал поездки. После подавления попытки переворота мне вообще не советовали ехать в Мордовию, но мы все твердо решили не откладывать начатое святое дело, и 28 августа 1991 года. наш автобус выехал в Мордовию.
Остров ГУЛАГа встретил, нас бесчисленными вышками и заборами колючей проволоки. Красивейшие места были превращены в тюрьму. Принимали нас так, как в застойные времена высокопоставленные комиссии. Начальник управления Дубравлага был в отпуске (когда-то он был начальником лагеря, в котором мне довелось сидеть) , и нас все время сопровождал его заместитель по политической части. Работники администрации думали, что мы приехали их арестовывать, но страх на их лицах исчез, когда они узнали истинную причину нашего приезда. Мы сделали вывод, что они совершенно не знают, что происходит в Москве, в стране.
Замначальника предложил установить на месте могилы Галанскова памятник жертвам ГУЛАГа. Он даже взял лопату и копал вместе с нами. Зэковское кладбище находится в сотне метрах от лагеря. Мы видели десятки свежих могил. Будто это был не лагерь по исправлению преступников, а место их уничтожения. Мы ходили по человеческим костям, которые валялись повсюду. А рядом с кладбищем располагалось свалка мусора, которую замначальника обещал убрать.
Я ушел в лес, чтобы не видеть останки своего друга. Их уложили в гроб, а крестика, который когда-то надзиратели силой пытались
сорвать с Юры, в могиле не оказалось. Может быть, мать сняла крестик с умершего сына, а может быть, надзиратели сорвали с мертвого — ненавистного им поэта и правозащитника.
Юра был православным и всегда гордился этим. Не раз видел я, как он тихо молился. Был он необыкновенно добр ко всем. И лагерные негодяи — стукачи могли всегда рассчитывать на его совет или помощь, он не питал к ним ненависти. И на надзирателей, офицеров смотрел с сочувствием и сожалением.
Гроб с останками поэта поставили в кузов грузовика и повезли к автобусу. Мы забрали с собой и крест, который когда-то изготовили заключенные соседнего лагеря по просьбе сестры Юрия.
Когда мы приехали к управлению, с фронтона здания уже был снят коммунистический лозунг. В коридоре убрали бюст "железного Феликса", а из своего кабинета замполит унес в кладовку бюст Маркса. Побывали мы и у лагеря №11, где мне довелось сидеть два года. Перед административным зданием стоял большой бюст Дзержинского на постаменте. Я сказал оператору: "Анатолий, снимай его". "Сейчас снимем, — подскочил ко мне замолит, — уже за краном послали".
Вечером мы выехали в Москву. Я вспоминал те далекие дни, когда мы с Юрой были вместе. Как-то весной после грозы с ветром надзиратель принес в лагерь маленького мокрого совенка. Мы его обсушили, накормили. Для Юры в тот месяц мы выбили больничное питание 6 "б". Это в общем-то была почти такая же пайка, какую получали все зэки, но только на обед давали маленькую котлетку или кусочек мяса, а на ужин больной получал стакан молока, кусочек масла. И вот Юра стал отдавать совенку котлетки и мясо. Я ругался с ним тогда, но ничего поделать не мог. Сжав в руке котлетку, он тайком нес ее птице. Совенок быстро рос, тяжелел, мы стали учить его летать. Жил он на дереве у барака и никуда не улетал.
В Москву мы приехали ночью. Гроб с прахом оставили в церкви Ильи Пророка. На другой день состоялось отпевание усопшего.
Я получил в Моссовете разрешение на проведение прощания с прахом поэта и мученика на площади Маяковского, где в далекие шестидесятые годы Юра читал свои стихи. В это время в Москву приехал Владимир Буковский. Они были друзьями с Галансковым. Не раз Володя спасал Галанскова от милиции и чекистов, уводя его с площади проходными дворами.
1 сентября 1991 года возле памятника Маяковскому, у пьедестала которого мы поставили гроб с прахом Юры Галанскова, прошел митинг-прощание с поэтом. Выступали многие, читали "Человеческий манифест", Буковский рассказал о том, как познакомился с Галансковым и подружился. Потом гроб с прахом поэта повезли на Котляковское кладбище.
На Котляковское кладбище состоялась панихида. Служил Отец Геннадий, в миру Гаврилов Геннадии Владимирович, бывший политзаключенный и друг Юрия Галанскова. Он специально приехал из Твери. Гроб опустили в могилу. Сестра Юры первой бросила горсть земли. Тут же были и племянники Юры, его родственники. Российское телевидение снимало о нем фильм, который потом дважды показывали.
4 ноября 1991 года в Московском историко-архивном институте, где перед арестом учился Юрий, мы провели вечер памяти поэта. Жаль, что студенты равнодушно проходили мимо 6-й аудитории, в которой собрались бывшие политзэки и друзья поэта. Такое равнодушие лишний раз подтверждает, что наша нация больна. Удивительно еще и то, что создатели таких передач как "Взгляд" или программ литературно-художественной редакции Останкино не приехали в тот вечер в институт.
А через год в этот же траурный день мы установили мемориальную доску в фойе историко-архивного института, посвященную поэту и правозащитнику Юрию Галанскову. Я два дня обзванивал редакции газет, журналов, бывших политзаключенных, приглашая их на открытие мемориальной доски. Пришли те же люди, которым небезразличен Юра Галансков. "Взгляд" ответил мне, что это не их тема, а другие журналисты и корреспонденты просто не пришли. Мемориальную доску я заказал в Ростовской области, в г. Батайске. В Москве сказали, что нет мрамора, в Ростове тоже материала не нашлось, а вот в Батайске сумели изготовить прекрасную мемориальную доску, посвященную человеку, который один на один вышел на бой с тоталитаризмом, погиб, но не сдался.
Видно, мало еще времени прошло со дня смерти Юрия Галанскова, чтобы по достоинству оценить его вклад в поэзию страны, в политическую борьбу за свободу, справедливость, счастье всех людей. Тоталитарный режим и его верные прислужники делали все, чтобы имена борцов 'за свободу канули в безвестность, да и сейчас они не сидят сложа руки. Мы же должны приложить все силы, чтобы имена людей, которым мы обязаны возможностью не таясь говорить правду, стали известны всем.
Мало написал Юра стихов, да и когда ему было писать их... Но то немногое, что оставил он нам, навсегда войдет в историю России, которую он любил беззаветно и за свободу которой не пожалел жизни.
1994
«Юрий Галансков». Ростов-на-Дону, «Приазовский край», 1994