Schweiz ohne Armee?
Ein Palaver
Написано в феврале —
марте 1989
— Дедушка, ты спишь?
— Нет.
— Я тебя спросил.
— Я смотрю на пламя.
Внук встает:
— Принести еще полено?
Старик берет штопор:
— Я думал, ты шутишь. Швейцария без армии! Об этом нечего и говорить. Почему именно Швейцария должна не иметь армии? Армии стоят миллиарды и миллиарды, но мы можем себе это позволить. В конце концов, мы ведь богатая страна.
— Дело не в деньгах.
— Ты уверен?
Старик открывает бутылку.
— Выпьешь немного?
— С удовольствием.
— Тогда принеси два стакана. Внук приносит два стакана.
— Они собрали более ста тысяч подписей, это не шутка, дедушка, а теперь будет референдум. Ты же знаешь. Даже парламент не смог отмолчаться.
Старик наполняет оба стакана:
— И что же они сказали?
— Что об этом не может быть и речи. Армия необходима. Для защиты нашего нейтралитета и вообще. Всеобщая оборона. Правда, несколько штатских публично поставили вопрос: а что швейцарская армия в состоянии сделать?
— Ты имеешь в виду — в случае войны?
— Ясное дело.
— В будущей войне?
— Да.
— И парламент это знает?
— Это знает армейская верхушка.
Старик отпивает глоток:
— Твое здоровье!
Потом поднимает свой стакан:
— Это енинзер...
Внук не притрагивается к своему стакану.
— Ты все еще капрал?
— Они опять настаивают. Сам майор пишет: так полагается. Как только получу диплом, я должен поступить на офицерские курсы.
— А почему бы нет?
— Ты считаешь, ради карьеры?
— Или ты хочешь уехать из страны?
Внук отпивает глоток.
— Если швейцарская армия будет ликвидирована, то не в результате референдума, Йонас, это я могу тебе сказать, а в результате войны.
Старик отпивает глоток:
— Тебе нравится это вино?
Старик рассматривает этикетку.
— Не знаю. Откровенно говоря. Даже если я когда-нибудь уеду в Америку, Швейцарию без армии я не могу себе представить.
— А кто требует, чтобы ты мог?
— Вот Дюрренматт может.
— Дюрренматт духовидец.
— Биксель не может себе этого представить.
— Петер — поэт и человек, который торчит в кабаках, говорит с людьми, умеет и слушать. Он-то знает, до чего нашему народу нет дела.
— А ты, дедушка?
— Не повторяй все время «дедушка».
— Я не понимаю твоей логики! С одной стороны, ты тоже не веришь, что армия может защитить страну в будущей войне, и заявляешь об этом даже публично. Тем не менее ты хочешь, чтобы я стал лейтенантом, то есть чтобы у нас была армия и чтобы мы вооружались, и так далее...
— Логика!
— Вразуми меня.
— Референдум тебя вразумит1.
— Да, еще как, я знаю.
— Швейцарская армия не угрожает миру на земле. Почему же нам не покупать немецких танков «леопард» или не изготовлять их по лицензии? Это создает рабочие места. С этим ты должен согласиться. И почему бы не американские истребители-перехватчики? Зато и наша промышленность получает право кое-что экспортировать, что опять-таки создает новые рабочие места. С этим ты тоже не можешь не согласиться. Рабочие места и для иностранных рабочих. Не угрожая миру на земле, как уже сказано...
— И ничего не делая для мира на земле.
— Я тебе вот что скажу: если бы наступил настоящий мир, это скорее всего тоже было бы опасно. Почему нам нужна холодная война? При подлинном мире блекнет испытанный образ врага, а это может внезапно поставить под угрозу ассигнование миллиардеров на вооружение. И потому наша армейская верхушка невысокого мнения о так называемых мирных инициативах, она мыслит реалистически: швейцарскую армию сохранит от ликвидации не мир во всем мире, а не-война.
Внук встает:
— Значит, мне надо стать лейтенантом!
— Почему бы нет.
— Я тоже считаю.
— Что ты тоже считаешь?
— Это не представит угрозы миру...
Внук стоит перед книжными полками и что-то ищет.
— Я рад твоему приезду, Йонас. Внук листает синюю книжицу.
— Что ты там ищешь?
— Подожди минутку, дедушка.
— По вечерам я наслаждаюсь камином, если он не дымит. Наш камин слишком велик, это мне и тогда говорили: при таком большом проеме тяги не будет. Я снял старый дымоход. Сплошная ржавчина. Но нам нравилось — проем такой большой, что там почти стоять можно. Но они были правы, мне понадобилось семнадцать лет, пока я не научился укладывать длинные поленья так, чтобы не дымило...
— Я тебе кое-что прочитаю, дедушка.
— Что же?
— Ты послушаешь?
— Да, только не слишком длинное.
Внук стоя читает:
«Противоречие, будто армия, существующая для защиты демократии, по своей природе антидемократична, лишь кажется противоречием до тех пор, пока веришь заверениям, будто она защищает демократию, а этому я в те годы верил».
Внук показывает название книги:
— Это писал ты, дедушка.
Старик наполняет свой стакан.
— «Солдатская книжка». 1974. Издательство «Зуркамп».
Внук продолжает стоя листать.
— Пожалуйста, не читай дальше!
— Ты отказываешься от собственных книг?
Внук читает открытую наугад страницу:
«Кто считался прежде, как и теперь, истинным швейцарцем: есть вещи, делать которые истинному швейцарцу не пристало, — его отличительные черты не в том, что он черноволос или рус, остроголов или круглоголов и т. д., истинный швейцарец может выглядеть по-разному. Ему не обязательно быть гимнастом, снайпером, борцом и т. д., но ему свойственно нечто здоровое, нечто мужественное. Он может быть и растолстевшим трактирщиком, но его образу мысли присуще здоровое начало. Чаще всего он кажется человеком солидным, хозяином, который и от своего помощника может требовать, чтобы тот был истинным швейцарцем. Что это такое, истинному швейцарцу объяснять не нужно. Он сам считает себя таковым. Истинный швейцарец может быть и человеком тщедушным, пригодным лишь для нестроевой службы. Дело не в чине, нет, чин ни при чем. Истинный швейцарец может быть и в гражданском платье, например, в своем трактире за столом завсегдатаев. И не в доходах дело. Истинный швейцарец может быть банкиром, но это вовсе не обязательно; и привратник может быть истинным швейцарцем, и учитель. Тот, кто еще не знает, что такое истинный швейцарец, уж во всяком случае узнает это на военной службе. Истинных швейцарцев большинство... Есть и швейцарки истинные, но истинный швейцарец лучше себя чувствует среди мужчин. Хотя не только поэтому армия ему по душе. Нельзя сказать, что каждому истинному швейцарцу военная форма к лицу; как правило, она больше к лицу офицерам».
Внук смеется:
— По-моему, это забавно, дедушка.
— Есть книжица, еще более трогательная, она написана пятьдесят лет назад: начало второй мировой войны, ты это проходил в школе, мобилизация швейцарской армии 2...
— Ты ведь участвовал в этом?
— Пятьдесят лет назад...
— Юбилей готовится с размахом 3.
Старик молчит.
— Ты разве ничего не знаешь?
Старик наполняет стакан:
— Поговорим о чем-нибудь другом!
Пауза.
— Йонас, ты теперь ездишь на «хонде»?
Внук садится у камина.
— Дедушка, на что ты тогда надеялся?
Старик молчит.
— Уж не надеялись ли вы, что, захватив Польшу и Голландию, а потом и Францию, гитлеровская армия не решится переступить за Рейн, потому что там стояли вы со штыками и в касках?
— Я был в Тессине.
— Почему тебя злит мой вопрос?
— Потому что известно, Йонас: входная плата! Никто от нас не ожидал, что мы разобьем наголову гитлеровский вермахт, но швейцарская армия установила такую, так сказать, входную плату, которая Гитлеру была не по карману.
— Так оно и было.
Внук кашляет и смеется:
— Теперь все-таки дымит!
Старик встает и открывает дверь.
— Ты не боишься сквозняка?
Старик тоже кашляет.
— На дворе дождь...
Внук сидит и листает книжку. Старик закрывает дверь, возвращается к камину, стоит:
— Принесешь еще полено?
— Тут есть же еще одно, дедушка.
Внук продолжает листать:
— Я не хотел тебя злить. Sorry! (* Прости!) О том, что Швейцария избежала вторую мировую войну благодаря нашей армии, об этом нам твердят еще с детского сада.
Старик берет кочергу, наклоняется и старается размешать угли так, чтобы они не дымили, — это ему удается. Юноша читает:
«Первые сообщения нашего радио о победах немецкого вермахта — я их не слышал, был как раз в кухонной команде, которая доставляла котлы с супом и мешки с хлебом; солдаты подходили со своими котелками злые и молчаливые, только когда их спрашивали, они зло смеялись: немцы издавна слыли большими хвастунами. Быстрый разгром Польши был неприятен, но Польша далеко. А потом еще более быстрый разгром Голландии и Бельгии; но в Голландии и Бельгии нет таких гор, как у нас. Мы понимали, что немецкий вермахт нельзя будет остановить на нашей границе, никто подобного не утверждал, ни один лейтенант, ни один капитан; в этом отношении у нас не было иллюзий. Но мы бы сражались. Заявлений на этот счет не требовалось; это разумелось само собой, вытекало из швейцарской истории; с заявлениями такого рода обращались не к нам, а к Гитлеру, если он строил себе иллюзии. Иначе зачем бы проводить учения днем и ночью. Франция оккупирована, и вдруг немцы под самой Женевой. Но мы сражались бы. От контрудара к контрудару, пока были бы под защитой гор. Новая концепция: укрепления».
Внук листает дальше:
— Когда ты написал эту книжицу?
— До Чернобыля.
Старик подкладывает полено:
— Это каштан, он горит медленно...
Старик наполняет свой стакан:
— Йонас, ты совсем не пьешь...
— Спасибо.
Внук делает небольшой глоток:
— И какой же была бы «входная плата»?
Старик делает большой глоток:
— Это лучший енинзер...
Внук читает:
«Те четыре бункера... Плоский зеленый луг, кое-где яблони, открытая местность. Дальше, на другой стороне, может быть, лес. Вид с самолета: на этом открытом и зеленом подносе четыре глинисто-желтые сооружения, конфигурация которых сама себя выдает; бункеры готовы, одна бетономешалка еще на месте, на бункерах свежая земля. Мы уже знали повадки немецких пикирующих бомбардировщиков: без долгих поисков, четырех пикирующих налетов достаточно. Мы бы предпочли расставить свои четыре орудия под яблонями, а еще лучше в лесу. Но мы, конечно, не вправе что-то предлагать. К чему бы такое привело. Позднее, оказавшись как-то вдвоем с капитаном в маленькой командирской палатке, я спросил, как он оценивал нашу тогдашнюю позицию; мы уже находились в другой местности, поэтому можно было об этом говорить. Смешно, он знал, что нас наверняка уничтожили бы, прежде чем наша батарея с ее скромной дальнобойностью увидела хотя бы одну цель».
— Зачем ты это читаешь?
— Увлекательное чтение.
— Швейцария без армии — это немыслимо, Йонас, наше население верит в свою армию еще со времен Наполеона.
Внук продолжает листать.
— Оставь наконец!
Внук читает:
«Май 1940, ночью, когда мы ожидали немецкого нападения, телефонная команда, прокладывая линию, вышла на Мутшеленское шоссе, которое ведет от Цюриха в глубь страны; затемнение, машины с синим светом, колонна частных машин из Цюриха; один из нас встал с карманным фонариком на дороге и спрашивал штатских: куда вы? Он развлекался тем, что каждому светил в лицо: куда? Они были бледны и покорны, нервничали, словно при переходе границы. Один говорил, что у него дачный домик на Тунерзее, у другого родственники в Эмментале, еще у одного дачный домик и т. д. Цюрих мы будем защищать, говорил наш вояка с карманным фонариком и тяжелой связкой кабеля на спине, для того мы и здесь. Другой серьезно: моя жена тоже торчит в Цюрихе, боже мой, боже. Машины тяжело нагружены, чемоданы, сумки, меховые шубы, даже люстры, скатанные ковры на крыше... Я негодовал. А этот, с карманным фонариком, с тяжелой связкой кабеля на спине, был практичнее меня: слышь, у них есть дачные домики! А у нас нет».
Старик смеется:
— Так было прежде: дачный домик под Гриндель-вальдом или в Валлисе, теперь не то. Они это знают. Наши промышленные заправилы, если дело дойдет до всеобщей обороны, укроются в своих убежищах в Канаде.
— Это правда?
— У клана Рокфеллеров тоже есть такое убежище, серьезно, в прекрасном месте на Карибском море, и, говорят, защищенном от радиации.
Внук поднимается и идет к окну:
— Можно?
Внук открывает окно:
— Что меня интересует, дедушка...
— Кому из нас придется ехать в Канаду?
— Дедушка, я говорю серьезно.
— Это серьезно. Задача всеобщей обороны: сохранить швейцарскую промышленность до той поры, пока швейцарская территория не станет снова обитаемой и превратится во внутренний рынок.
— Что сказал генерал Гуизан на Рютли?
— Точно никто не знает, даже профессор Эдгар Бонжур, я сам у него спрашивал. А он ведь изучал это как историк по поручению Конфедерации. Известно одно: генерал Гуизан созвал тогдашних руководителей армии, чтобы объяснить, что и после перемирия во Франции мы дадим отпор любому нападению. Да, это был исторический момент, там на историческом лугу под горой Рютли. А что он сказал — протокола нет.
— И пленки нет?
— Нет.
— И стенограммы?
— Ничего нет.
— Странно.
Внук закрывает окно.
— Профессор Бонжур говорит, что он в Лондоне добрался до архивов, в Лондоне никаких препон нет, не то что в Берне. Видимо, в Берне больше хотят к нынешнему юбилею выпустить альбом, чем заниматься историографией.
Внук садится:
— Ты тогда верил в укрепления?
— Знаешь, Йонас...
Старик отпивает глоток, внук снова берет книжицу в руки и, по-видимому, ищет какое-то место, пока старик говорит:
— Гитлеровская армия под Ленинградом, гитлеровская армия на Атлантике, тут уж мне, рядовому артиллеристу, остается только радоваться, что мы еще держим оборону наверху, на Лукманире или на Фурке, которые Гитлеру вовсе не нужны. Сколько зим ты выдержишь, если знаешь, что офицер вермахта живет у твоей жены в Цюрихе, два или три твоих друга, по всей вероятности, в концлагере, все остальные вкалывают на благо третьего рейха, в то время как мы тут наверху занимаем свою позицию: защитники сурков. Смелая идея — эти укрепления.
Внук листает, старик говорит:
— Конечно, союзники снабжали бы нас. У них ведь были парашюты, а немецкая военная авиация наверняка побоялась бы наших гор. И мы бы говорили друг другу: нам ничего не остается, кроме как выстоять — пока в руках врага вся местность, и города, и деревни, вся швейцарская промышленность, да еще и жена. Но мы, парни в маскировочной одежде, обхватим руками накрест плечи, если холодно, будем экономить продукты и боеприпасы в пещерах и целые годы верить, что представляем собой опасный фланг — для немецкого вермахта между Атлантикой и Одессой... Не знаю, как долго мы могли бы в это верить, мы, рядовые артиллеристы, слесари или студенты, бензозаправщики или мясники, и наш капитан, любивший приходить на перекличку с прутиком, которым похлопывал как хлыстом по сапогу, хотя в нашей батарее не было лошадей, после армии он стал начальником отдела кадров Сандоца (* Химическое предприятие в Базеле.)...
Внук нашел нужное место и читает:
«Как-то в 1943 году к нам прибыл генерал Гуизан. Я однажды видел его, еще до того, как он стал генералом, во время доклада в Федеральном техническом университете. Теперь он стоял на снегу: роста меньшего, чем можно было представить себе по известному поясному портрету. Мы были взволнованы: никакого парада: он прибыл, чтобы проверить нашу лыжную подготовку. Из верхней части Самедана. На нем были снегозащитные очки. Мы ждали у склона, готовые к старту. Длилось это довольно долго, но мы все равно были взволнованы; перед нами ведь был действительно он, наш Генерал, чей поясной портрет висел во всех трактирах и учреждениях. Холодный зимний солнечный день. Каждый из нас должен был проехать перед человеком, давно уже принадлежавшим истории Швейцарии, сделать поворот в упоре, дело нехитрое при хорошем снеге, а снег был хорош».
— Ты считаешь это забавным?
— Я не это место имел в виду...
— Это было до Сталинграда.
Внук находит нужное место и читает:
«14.8.1940, то есть меньше месяца после «Доклада на Рютли», генерал Гуизан ходатайствовал перед Федеральным советом, чтобы направить в Берлин делегацию во главе с министром К.-Я. Буркхардтом: «Pour tenter ип apaisement et instituer une collaboration (* Для умиротворения и установления сотрудничества). Федеральный совет не дал согласия».
— Все-таки.
— Генерал верил в свои укрепления?
Внук откладывает книжку.
— Теперь почти не дымит.
— Потому что хорошо горит.
— Ты помнишь вахмистра из этой книжечки, в мае 1940-го, когда ожидалось вторжение немецких войск?
— Жив ли он еще?
— Он когда-нибудь читал твою книжечку?
— Мы его любили.
— Ты так и пишешь.
— Он был фермером, кажется, из-под Берна, покрепче всех нас, упрямец; но когда приходилось туго, он собственноручно брался за дело... Я помню, как он стоял в тот вечер за сараем. Перекличка посреди дня, неожиданная. Наш капитан сказал, что наступление немецких войск предположительно начнется в четыре часа утра. Так что надо побриться и отдохнуть. Никаких вылазок в трактиры. То есть — отдыхать здесь, на лугу. То есть — полная боевая готовность. И вот мы торчали все на месте, за исключением двух мотоциклистов, тайком умчавшихся в Цюрих к своим женам. Ложиться спать в сарае было еще слишком рано. Слишком светло, слишком красиво: луга, куры, деревья в цвету. Он уже около часа стоял в стороне, и я подошел к нему. Слышал ли он меня вообще? Спустя какое-то время он сказал: если они придут, я застрелюсь!
— Ты думаешь, он это сделал бы? Старик коротко смеется:
— Торжественный это был момент.
— То есть?
— Цементная труба под небольшой яблоней, я сижу на ней, уткнувшись локтями в колени, уставившись вдаль, на поля. Вон он, значит, где наступит — конец. И что же мне пришло в голову? Море!
Старик наполняет свой стакан:
— Понятия не имею, откуда тогда взялся в сарае шнапс, на соломе спали совсем немногие.
— И ты считаешь, что армия сражалась бы.
— Да, конечно, большей частью. Старик не пьет, размышляет:
— Мой брат был старшим лейтенантом. Молодой химик, кандидат наук, тут уж на Сандоц или Гейги (* Гейги, как и Сандоц, — крупные химические предприятия.) не попадешь, будучи рядовым артиллеристом. А Францу надо было содержать нашу мать. Он был не очень здоровым человеком, тем не менее он не хотел освобождаться от военной службы. Франц — офицер! Он был женат на польской еврейке. Ты знал ее? Его батарея имела современные гаубицы, в отличие от нашей. Лишь после победы союзных держав он мне сказал: до 1943 года, то есть до Сталинграда, за их офицерским столом, если рядом не было ординарцев, постоянно обсуждали, надо ли в случае необходимости обеим батареям давать приказ действительно стрелять. Кое-что в гитлеровской Германии иным офицерам вовсе не претило. Так что восемь гаубиц были в полной боевой готовности, и никто не знает, кто бы еще мог в случае реальной опасности сохранить спокойствие 5.
Старик осушает свой стакан:
— Уверен, наша батарея на Мутшеллене сражалась бы до первого дневного налета пикирующих бомбардировщиков.
Пауза.
— Когда ты узнал о концлагерях?
Старик берет в руки книжицу:
— Тут, кажется, есть об этом.
Старик листает:
— Куда опять подевались мои очки?
— Я думал, ты и слышать не хочешь об этой книжке, а то бы еще почитал тебе.
Старик находит свои очки.
— Где-то тут есть об этом.
Старик листает туда-обратно:
«Речь к швейцарскому народу (25.6.1940) одного из президентов Конференции, уже обратившего свой нейтральный прозорливый взор на Новую Европу Адольфа Гитлера, я тогда пропустил мимо ушей».
Старик листает дальше:
— Звали его Пиле-Голац...
— И ты еще жалуешься на свою память!
— Не путать с Филиппом Эттером, тоже в то время членом Федерального совета. Он выступал за то, чтобы Красный Крест не протестовал против концлагерей, — о них уже было известно. Но и его не надо путать с Джузеппе Мотта, тоже членом швейцарского Федерального совета: он признал диктатуру Франко еще до того, как Мадрид пал...
Старик читает:
«30.8.1942.
После трех лет войны в Швейцарии находятся 9600 беженцев. Член Федерального совета Ф. Штайгер, ответственный за швейцарскую политику в отношении беженцев, заявил в евангелической церкви одной земельной общины: «Лодка полна».
— Я уже слышал об этом.
— 9600. Столько, сколько на среднем футбольном матче.
Старик читает:
«9.1.1944.
Эдда Чиано, дочь Муссолини, нелегально перешла со своими детьми швейцарскую границу. В политическом убежище ей было отказано, но страну она покинула только после войны».
— Это тебе не курдская семья.
«12.7.1944.
Ведающий делами переселенцев департамент издал новые распоряжения касательно приема беженцев; впервые евреи признаны беженцами как люди, поголовно подвергающиеся опасности».
— Когда это было?
— После того как в газовых камерах были уничтожены первые миллионы.
Старик читает:
«6.2.1945.
Федеральный совет заявил немецкому правительству протест против массового уничтожения евреев и дал разрешение на въезд 1200 евреев из концентрационного лагеря Терезиенштадта».
Старик перестает листать:
— Их можно было увидеть на Шульском вокзале, наши санитары выдавали им горячий суп или по крайней мере пытались это делать, у некоторых заключенных он проливался прямо в штаны.
Старик снова листает, читает:
«Что касается заключенных, то о директивах относительно того, кому предоставляется право политического убежища, а кого отсылают обратно через границу, — об этом нас не информировали. Наша задача — быть справными на марше и постоянно ухаживать за походной обувью, даже в отпуске».
Старик захлопывает книжку:
— Не могу найти это место!
Старик встает и ставит книжку на место.
— Память, Йонас, память!
— Слабеет, говоришь?
— Напротив, Йонас. Один старый друг в Париже, — но ты ведь не знаешь художников, даже швейцарцев, — он был санитаром швейцарской армии. Тогда. Стало быть, сейчас ему лет семьдесят. И вот на днях в Тобель-хофе, за кислой капустой и ливерной колбасой, он вдруг рассказывает, чтo видел, будучи ефрейтором санитарной службы, на своем посту — полвека назад, в 1941 году, на рейнском мосту. Мы знаем друг друга тридцать лет, я при случае гощу у него, но никогда еще Готтфрид не рассказывал о своей военной службе. А сейчас вдруг без всякой связи: со своего поста он видел, как несколько евреев пытались переплыть Рейн, чтобы бежать от СС Рейн под Базелем не ручей, тут Вальтер Беньямин не добрался бы и до первого мостового быка, и маленькая Анна Франк тоже. Но в ту ночь одному из пловцов это удалось. Трудно поверить. И когда коричневый водоворот не оторвал его, как остальных, от мостового быка и он сумел удержаться, он, конечно, решил, что спасен. Разумеется, он знал: «Переход строго запрещен». Готтфрид — санитар, без оружия — ему не положено стрелять. И это, видимо, прибавило еврею сил, ему действительно удалось доплыть до самого швейцарского берега, где он ухватился одной рукой за какой-то выступ. И держался некоторое время, говорит Готтфрид, и тут на берегу появился лейтенант, швейцарский лейтенант, который знал приказы, они были известны, эти приказы, он наступил каблуком своего сапога на четыре окоченевших пальца и пошел себе. Бултых! Вероятно, молодой еврей утонул — еще до тех мест, где Рейн становится немецким.
Старик садится к камину:
— Поговорим о чем-нибудь другом.
Внук наполняет свой стакан:
— Дедушка, правда ли, что ты больше ничего не пишешь? Кроме писем. Я хочу сказать: романов там, дневников?
— Да, правда; уже много лет.
— А стихов ты никогда не писал?
Старик пожимает плечами и молчит.
— А что же ты делаешь, когда нельзя работать в саду, потому что идет дождь, и здесь можно принимать только швейцарское телевидение?
— Читаю...
Внук замечает книгу на подоконнике:
— Дени Дидро.
— К примеру.
— А как это сегодня читается?
— Сейчас я читаю Ули Бреккера.
— «Жизнь и приключения бедняка в Тоггенбурге».
— Он описал битву лучше всякого историка: как дезертир, который кое-что понял...
Старик берет из корзины газету:
— Да, еще газеты, их я тоже читаю. Старик читает:
«Наиболее частой причиной смерти швейцарцев в возрасте от 20 до 34 лет в 30% является самоубийство... Увеличение доли самоубийств среди молодежи ученые объясняют, в первую очередь, усиливающейся необходимостью приспосабливаться... Кроме того, ныне молодые люди испытывают гораздо больший страх, что они не смогут стать полноценными членами общества».
— Тридцать процентов — это слишком много.
— В той же газете от того же числа крупный заголовок: «Подъем швейцарской промышленности продолжается». Радостное сообщение, если принимать его вне связи с другой информацией медицинской газеты.
Старик откладывает газеты и зевает.
— Дедушка, ты устал.
— О чем мы говорили?
— О нашей армии.
Старик снова зевает:
— Я говорю об армии, которая проводит на нашей территории маневры, состоя на службе у швейцарских финансовых воротил и их офицерского корпуса 7, а ты говоришь о «нашей армии»...
Внук берет кочергу:
— Опять дымит!
Внук возится с кочергой:
— Ты сказал, что лично знаком с Гельмутом Хубахером, а он сторонник оборонной доктрины.
— Как все, Йонас!
— Ты тоже?
— Вопрос только в том, как защищать Швейцарию, да и не все из нас имеют в виду одну и ту же Швейцарию... Знаешь, Йонас, чего бы я пожелал себе вместо следующего большого военного парада: чтобы во всей стране был обычный будний день или, скажем, неделя, налогоплательщикам это ничего не стоит, да, это должна быть неделя под девизом: «Граждане в военной форме». Сегодня, допустим, в отъезде Кристоф Блохер 8, и вот уже не хватает одного полковника, завтра в отъезде другой высокий чин нашей страны, в среду и в четверг конференция на Уолл-стрите или в Стамбуле. Да и в одну неделю, боюсь я, вряд ли возможно провести милицейский парад со всеми директорами и президентами, пригодными к военной службе. Но вот чего хватает: одних майоров там и сям, это ведь не ключевые фигуры в хозяйстве, скорее предприниматели в регионах, или руководители филиалов, или менеджеры, не забудем еще капитанов, армии требуется их много, командиры рот, работающие в школьной администрации, или адвокатами, или еще кем-то, конечно не крановщиками, скорее уж прокуристами или завкадрами. И вот так во всей стране в течение недели, ничего больше, просто пригодные к военной службе швейцарские граждане появляются на рабочих местах в своей военной форме. Ничего больше. Что ты об этом думаешь? И все это безо всяких военных ритуалов. Всё как всегда: Петер Штудер, например, руководитель вот этой газеты, сидит в своем офисе, как обычно, когда дает указания своим редакторам и корреспондентам, — в мундире полковника 9...
Внук встает:
— Дедушка, я принесу дров.
Внук идет в подвал.
— Через неделю я тебе позвоню, и ты мне скажешь, что ты об этом думаешь. Ты меня слышишь? Ты мне скажешь, насколько наши командные кадры в хозяйстве, в промышленности, в прессе и в высших школах совпадают с нашими офицерскими кадрами, и мы подумаем, чья она лейб-гвардия, эта армия...
Внук приносит большую охапку дров.
— Спасибо, Йонас, спасибо.
— Береза. Каштан. А это что?
— Бузина, наверное.
Внук засовывает в камин большой сук.
— Защитный цвет — испытанный цвет сукна, защитный с золотом в виде нашивок и дубовых листьев. Разве это причина для того, чтобы упразднить всю армию с ее арсеналами, и окопами, и казармами, и ангарами со всем, что там имеется? Сукно и без того найдется... Что я хотел сказать, Йонас?
— Не знаю.
— Они не боятся войны. Поверь мне! Им не хватает мужества, чтобы бояться. Они просто беспокоятся за свою власть. А они ведь держат все поводья в своих руках. Прямо-таки параноидальный клуб какой-то. Может быть, ты знаешь, почему эта Швейцария постоянно чувствует себя под угрозой? Куда ни повернешься, слышишь одни страхи, как бы их хитрости не разгадали, видишь метастазы бьющего через край изобилия... Я что хотел сказать...
Внук смотрит на наручные часы.
— Будь я в твоем возрасте, Йонас, я бы уехал.
Старик смотрит на пустую бутылку:
— Откроем еще одну?
— Я ведь за рулем, дедушка.
Старик убирает пустую бутылку:
— Почему нужно упразднить армию?
— Почему ее нельзя упразднить?
— Ее невозможно упразднить, Йонас.
— Зачем же тогда всенародный референдум?
— Он укрепит нашу веру, будто есть демократия и армия ее защищает... Подумай, Йонас, что соединяет в единое целое нашу милую Швейцарию? Как особое явление 10. Швейцарских французов и Цюрих, тессимцев и Берн, не говоря уж о Юре. Швейцарская федеральная железная дорога, какой бы надежной она всегда ни была, и единые во всей стране почтовые марки еще ведь не делают нацию нацией. И благосостояние тоже. Богатым ты можешь стать и будучи немцем или американцем и так далее. У нас есть государственный флаг, конечно, и ты повсюду видишь его: на гостиницах и на казармах, и на пароходах в воскресенье, и на всех банках, когда в Цюрихе проходят юношеские соревнования, и во время физкультурных праздников, и на олимпиаде среди множества других флагов. Так-то оно так. Но большой верой этот нарядный флаг не осенен. Если дойдет до дела, то мы окажемся просто нацией лыжников. Да и то зимой 11. Веры в историческое предназначение, связывающей нас в единую нацию, — ее и в помине нет. Все, что приходит им в голову в связи с будущим, это: оборона! оборона страны! всеобщая оборона!
— А что же скрепляет эту Швейцарию воедино?
— Именно армия: как традиция.
Внук осушает свой стакан и молчит.
— Я опять слишком много говорю?
Внук заглядывает в свой пустой стакан:
— Армия как традиция!..
Внук относит стакан на кухню.
— Йонас, а что ты имеешь против традиций?
— Я думаю, есть другие традиции. Знаменитая масленица в Базеле, а в Люцерне масленица празднуется иначе, в Граубюндене свой calanda marz, или как он там называется, у Цюриха свой шестизвон 12 с юношескими стрелковыми соревнованиями в придачу, в Берне свое.
— А в Аппенцелле общинное собрание.
— Так что недостатка в традициях нет.
— Но по себе ли женевцу на базельской масленице и что тессинцу до цюрихского шестизвона? А армия — традиция для всех.
— И потому нет Швейцарии без армии!
— Армия как традиция — и на случай, если дело дойдет до полного банкротства. Во всемирном масштабе. В нашем столетии такое уж случилось однажды. Кто расплачивается за банкротство? Безработные и арендаторы, выброшенные на улицу, и пенсионеры у себя дома или Большой брат: швейцарские банки? Армия покажет, кто тут хозяин. Как в 1918 году.
— Дедушка, это же мемуары! 13
Некоторое время они молчат.
— Йонас, в чем я должен тебя убедить?
В деревне бьют часы. Тишина. Еще один удар.
— Ты прав, такое уже было однажды: красная чернь с поднятым кулаком. Те, что сегодня толпятся и скучают под аркадами в Локарно, отменно одеты. И зачем они глазеют на витрины! У них ведь все уже есть. И точно такое, как в витрине: a la mode. Но они останавливаются перед любым выставленным товаром. Как по принуждению. Даже те, кто знает, что никогда не займется катанием на водных лыжах или нырянием, все равно рассматривают инвентарь, прицениваются. Как по приказу. Потом они стоят перед витриной с часами, которые у них уже есть, или с ювелирными изделиями. Они уже наелись. Их беда — покупательная способность есть, а Великого Желания нет, они дуреют от товаров и каникулы свои проводят у нас, содействуя нашему экономическому процветанию.
Внук молчит.
— Ты собираешься уходить?
— Будь все так, как ты рисуешь, тогда эта армия сплошной обман, — так ты не говоришь, дедушка, но ты говоришь, что наша армия, в сущности, предназначена для использования внутри страны.
— А это и есть всеобщая оборона.
— Извини, дедушка, но это чепуха.
— Я слушаю.
— Для лейб-гвардии буржуазии, в твоем представлении, достаточно иметь бронетранспортеры, пулеметы, может быть, минометы и тому подобное, несколько дюжин легких самолетов, вроде тех, что Пиночет пустил в ход в своей стране, и вертолеты, да, вертолеты нужны...
— И экипажи, которые повинуются.
— Я считаю...
— Йонас, ты знаешь военную присягу?
— Я считаю, что для лейб-гвардии швейцарская армия вооружена сверх всякой меры, дедушка, с этим ты, пожалуй, не можешь не согласиться.
— Я, пожалуй, и согласен.
— Зачем эти танки «леопарды», новые американские истребители-перехватчики, на которые тратятся миллиарды и миллиарды, зачем это сверхвооружение?
— Хороший вопрос.
— Зачем?
— Чтобы никто в стране не заметил, для какой цели эта швейцарская армия на самом деле нужна. Народ не обманешь Федеральной охранной полицией, какой ее хотел бы видеть бундесрат Фурглер. Вот и не обойтись без сверхвооружения армии, Йонас, для того чтобы ты не посчитал ее Федеральной охранной полицией.
Пауза.
— Подложить еще полено, дедушка?
— Ты смеешься...
— Да ну вас с вашей Швейцарией!
Внук смеется и потягивается:
— Меня интересует информатика.
— Все остальное ты считаешь устаревшим.
— Знаешь ли, я еще не ветеран.
— Надеюсь, Йонас.
— Меня интересует информатика.
Внук еще раз потягивается.
— Твое поколение мыслит глобально. Ты тоже так думаешь? Информатика — дело глобальное. Швейцария без армии или армия без Швейцарии — что тебе до этого! И тем не менее ты говоришь: «Наша армия».
— Так она ведь называется...
Внук засовывает в камин полено.
— Йонас, что тебя раздражает?
— Патриотизм.
— Чей патриотизм?
— В том числе и твой, дедушка.
Пауза.
— Да ну вас с вашей Швейцарией...
Пауза.
— Йонас, дымит.
Внук берется за кочергу:
— Твое подозрение мне кажется необоснованным. Может быть, они там, в военном руководстве, действительно убеждены, что смогли бы своей армией защитить народ, если у нее будет мощное вооружение.
— Оно у нее и есть.
— В конце концов, они ведь военные специалисты.
— И члены правлений.
— Зачем им обманывать самих себя?
— Не спорю, их фуражки, что висят в гардеробе, вот как я на днях видел в отеле «Адлер», эти высокие и пустые фуражки с золотом чем-то даже умиляют. Я случайно забрел в рыцарский зальчик — головы сплошь, как в каком-нибудь совете правления, все господа в мундирах, но без шпаги и без тугого жесткого воротника того рыцаря на коне, что победил безоружную чернь в Цюрихе. Когда-то. Один из них поздоровался со мной, солидный архитектор, впрочем не плохой и не хороший, знакомый, который застроил уже пол-отечества. Я тоже кивнул. А какой-то бригадир посмотрел на меня так, словно я принимаю его за бригадира Дени-кера 14...
Внук вешает кочергу на место.
— И что же тебя умилило?
— Знаешь, мальчишкой я собирал картинки с изображениями городов Моргартен и Земпах, насобирал целый альбом, то была реклама шоколада, я их очень любил. Все это давно уже было, Моргартен, и Земпах, и Санкт-Якоб на Бирсе, да и Маркиньяно. Достаточно ли этого для того, чтобы считать необходимой армию в наши дни? Мы ведь даже поражения не пережили, как польская армия, как голландская армия, французская, русская или армия гитлеровская, итальянская армия, японская, — я даже немножко сочувствую нашему офицерскому корпусу, страдающему от того, что об его армии не сотворишь легенду.
Внук кашляет и открывает окно.
— Не простудись, Йонас!
Старик остается в кресле.
— Возможно, без наших позиций на Мутшеллене немецкие войска легко и просто вошли бы к нам. За одну ночь. Даже недели не понадобилось бы, как в Голландии и Бельгии... А может быть, Гитлер подумал, что нашу промышленность, будь она в немецких руках, бомбили бы, как Рурскую область, и не только Оэрликон, зато вся швейцарская промышленность будет надежнее его снабжать, если он не тронет швейцарскую армию. Иной раз нейтралитет приносит другим и выгоду. Да мы бы ведь тотчас взорвали Готард, да-да, я не мелю чепуху, Йонас: однажды твой дедушка, то бишь я, лично закладывал взрывчатку на Чертовом мосту в ущелье 15. Собственноручно. Ты когда-нибудь обращал внимание на гнезда в быках, высоко над бурлящей Ройссой, и на узкую лестницу к ним? Обращал?
— Нет.
— Ветеранские россказни...
Старик взмахивает рукой. Пауза.
— О чем мы думаем, Йонас!
Старик встает и смеется:
— Да, это было как в альбоме. Мы охраняли участок дороги на Готард, под Амстегом, там была маленькая электростанция, или в Тессине: с карабином в руке, знаешь, невзирая на пургу. Как в альбоме для швейцарской семьи. Так оно и было на самом деле. Мы гадали, что же там катится и катится в этих длинных товарных составах, главным образом ночью, в Италию. Рурский уголь? Но мы не ломали себе головы. Швейцария зависела от милости держав «оси», которым нужен был наш Готард. А когда началось вторжение в Сицилию, то в этих длинных составах, наверное, была и военная техника. Немцы оборонялись там, внизу. Монте-Кассино! Возможно, иной раз поезда везли немецкие войска, а мы охраняли их ночные рейсы на юг, с карабинами в руках, — стоило каштану упасть на землю и с треском лопнуть, как мы немедленно ставили карабины на боевой взвод: стой, кто идет! — в духе нашего вооруженного нейтралитета 16.
Старик закрывает окно:
— По-моему, стало прохладно.
Старик возвращается к камину:
— Посидим уютно...
В камине потрескивает.
— Стало быть, ты изучаешь информатику?
— Я тебе это уже говорил, дедушка. Надеюсь, получится что-нибудь путное. Знаешь, я хотел бы на два семестра поехать в Калифорнию...
Звонит телефон.
— Ты подойдешь, дедушка?
— Нет.
— Мне подойти?
— Нет.
Телефон звонит и звонит.
— Тебя разве опять ругают?
— Когда-нибудь он замолчит...
Телефон звонит и звонит.
— Йонас, что такое информатика?
Внук снимает трубку:
— Алло? Алло! Алло...
Внук кладет трубку, старик зевает:
— Посидим уютно!
В камине потрескивает.
— Кажется, теперь его зовут Люти.
— Кого?
— Того, кто зорко следит за врагом. Даже и тогда, когда он появляется на людях в штатском камзоле и галстуке: почти что голова Августа с римской монеты. Его ответы в «Церковном вестнике» для Цюрихского кантона звучат убедительно.
— Ты читаешь «Церковный вестник»?
— У него сложности с христианской этикой. Так он сам говорит. Этика не связана с религией, говорит он, и он, Люти, широко растягивает границы обороны.
— А что это значит?
— Этого армия не может разгласить. Нам надлежит довольствоваться признанием того, что военная защита страны необходима. Но он хотя бы говорит, что, по его мнению, следует защищать; например, говорит он, право на свободу высказывать собственное мнение.
— И то хорошо.
— Например, мнение человека, отказывающегося от военной службы.
— Это говорит начальник нашего Генерального штаба?
— Правда, если ты, Йонас, зайдешь слишком далеко и не просто выскажешь мнение, а будешь действовать согласно ему, то можешь нарваться на неприятности.
Пауза.
— Почему ты стоишь? Устроился бы поуютнее. Почему не садишься к камину? Пусть мы и не будем больше пить енинзер.
Внук садится:
— Ты не против, если я закурю?
Внук берет сигарету:
— Дедушка, ты никогда не хотел отказаться от военной службы?
— Нет.
— А сегодня ты бы советовал это сделать?
— Если дело в религиозных побуждениях, Йонас, то совет тебе не нужен. Да и что может измениться, раз знаешь: все равно военная юстиция решает, что такое религиозные побуждения 17.
— «Этика не связана с религией».
— Другой причиной отказа от военной службы могут быть политические соображения, но это не принимается во внимание. Ты это сам знаешь. Тут уж правовое государство, как сказала бы дама, напоминает о себе. В данном случае — тюрьмой, Йонас.
— Теперь дают уже четырнадцать месяцев!
— И чего ты этим достигнешь в политическом смысле?
— Я знаю парня, которого это доконало.
— То есть?
— Платцшпиц и прочее 18.
— Что такое политическое сознание? Есть множество людей, вовсе в нем не нуждающихся, если только на них не давят средства массовой информации. Но в таком случае это никакое не политическое сознание, не собственное, развитое тобой самим, Йонас, и развивающее тебя самого, я хочу сказать, то, что помогает тебе выбраться из пеленок... Я говорю теперь как дедушка. Да.
— Если бы существовала гражданская служба...
— Не понимаю, почему так медлит военная верхушка. В этом случае они действительно имели бы свою армию. Без единого солдата в строю, которого порой гложут сомнения, и без единого капрала, которого порой тоже гложут сомнения, или даже лейтенанта. А выше ты и не поднимешься! Начальство ведь замечает, если у тебя есть нечто вроде собственного сознания.
Внук молчит, не глядя на старика.
— О чем ты думаешь, Йонас?
— Ползать надо!
— Не кричи, пожалуйста.
— Ползать!
— Такова школа жизни.
— Вот как это называется!
— Да, Йонас, то, что тебе предстоит, лучше всего познается на казарменном плацу. В этом что-то есть: «школа жизни». Неизбежно наступает время, когда пора оторваться от мамочки. Даже представить себе невозможно, сколько народу только в маленькой Швейцарии уже наползалось за государственный счет, кое-кто при этом пробирается дальше других, а иные попадают даже в федеральное правительство.
— А другого общественного устройства не существует?
— Не забывай о восточных государствах 19.
Пауза.
— Я еще не спросил тебя, Йонас, как дома? Говоришь, шлют приветы?
Слышен бой часов в деревне.
— Так о чем мы говорили?
— Об их армии.
— Значит, не будем больше пить енинзер!
Снова слышен бой часов.
— У меня есть друг, врач, немного старше меня, сейчас он как раз за решеткой. Потому что не верит в гражданскую оборону. То есть не совсем за решеткой, днем его отпускают в больницу, где он работает, в окружной тюрьме он находится только вечером и ночью, ну и, конечно, в выходные дни.
— А скоро Пасха, вот беда.
— У него семья.
— Почему ты говоришь об этом?
— Зато он в этом не участвует, в этой гражданской обороне, предписывающей швейцарцам торчать в своих могильниках, пока армия удерживает пораженную радиоактивным облучением территорию. В качестве врача — нет, говорит он. Кажется, он отказался в третий раз, до сих пор дело ограничивалось денежными штрафами, потому что так меньше шуму. Ты слышал об International Association of physicians (* Международная ассоциация врачей) или как она там называется?
— Да, есть такая в Нью-Йорке.
— Он говорит, гражданская оборона граничит с государственным обманом населения, и он смог бы доказать это перед судом.
— Last Aid (* Последняя цель).
— Ты знаешь эту книгу, дедушка?
— Точное название этого объединения — International physicians for the prevention of nuclear war (* Международная ассоциация врачей за предотвращение ядерной войны), я знаком с одним американским ученым — Робертом Лифтоном, он побывал в Хиросиме и написал об этом.
— Ты бы видел, что за картиночку предлагает наше федеральное ведомство гражданской обороны: швейцарский солдат в каске и с автоматической винтовкой, нацеленной на врага, солдат исполнен уверенного спокойствия, — представляешь, все это на плакате! — ведь его родные и близкие в надежном бомбоубежище. Старики, вероятно, играют в ясс, а дети — в монопольку, пока, спустя несколько месяцев или лет, не раздается, как обещано, отбой тревоги и они выходят на божий свет, — ты не поверишь, это нарисовано! — и идут в магазин за свежим йогуртом. Видел ты когда-нибудь это федеральное издание?
— Ты смеешься, Йонас.
— Крестьянин чистит щеткой свою корову, выскребывает радиоактивную дрянь, мать орудует садовым шлангом, чтобы обезвредить салат, и тут домой возвращается солдат, строительные компании восстанавливают нашу Швейцарию.
— Йонас, ну кто же читает книгу вроде Last Aid?
— Есть и другие книги 20.
— Но должностные лица не обязаны их читать, Йонас, и потому нельзя говорить о государственном обмане населения: они не действуют против своей совести.
— Перестань!
— В бетонной отрасли тоже так считают.
— А поэтому, значит, и бундесрат?
— Кстати, и я знаю человека, который попал в окружную тюрьму, только он киношник, но его днем не отпускали в студию, правда, ему позволяли в тюрьме читать.
— Дедушка, и что же ты считаешь?
— Йонас...
— Ты устал, дедушка?
— Разве обязательно всегда что-то считать!
— Последний вопрос.
— Я видел под Пекином могильники эпохи Мин.
— Что ты думаешь о нашей гражданской обороне?
— Йонас...
— Дедушка, я никому об этом не скажу.
— А я даже внуку не скажу.
— Прошу тебя.
Старик берет в руку трубку.
— Я думал, ты бросил курить, дедушка.
— Потому у меня и нет табака.
— Дедушка, сколько тебе лет?
— Если тот и дальше будет действовать в таком духе, трудно придется армейской верхушке. И русским в самом деле почти ничего иного не остается, Горбачев это понял. Либо разорение из-за гонки вооружения, либо победа благоразумия. Их разоружение диктуется вовсе не любовью к нам, оно эгоистично. И это может создать трудности для Швейцарии как армии. Наши специалисты понимают это. Армия, не имеющая определенного врага, начинает нервничать. Когда вы проводите маневры и вам сообщают: «Враг наступает!», никто, конечно, не думает об эскимосах.
— Нет.
— Ты смеешься, Йонас, но чем благоразумнее становятся русские, я имею в виду Советский Союз, тем настойчивее ведутся поиски внутреннего врага. И дело принимает серьезный оборот. Это-то и подразумевает господин Люти, когда говорит в «Церковном вестнике», что оборону он понимает в широком смысле слова. Никто не хочет признаться, для чего на самом деле существует швейцарская армия.
Внук встает и берет свою кожаную куртку.
— Генерал Роджерс тоже, я думаю, специалист — НАТОвский генерал и американец, — так вот, генерал Роджерс писал, что война в Европе уже не будет традиционной, он считает — три или четыре дня, чего вполне достаточно, чтобы устроиться в наших гражданских убежищах; тебе ведь известен научный прогноз, ты о нем упоминал: смертельное облучение не споткнется о нашу родную границу, о чем дал знать Чернобыль, а это был лишь слабый удар, Йонас: да и что смогут сделать наши танки «леопарды» в Тоггенбурге и тридцать четыре американских истребителя-перехватчика, пока население будет чахнуть в убежищах?
Внук надевает свою кожаную куртку.
— Без веры в бомбоубежища, Йонас, швейцарская армия не имеет, собственно говоря, смысла, или во всяком случае того смысла, который нам втолковывают. Стало быть, бомбоубежища необходимы.
— Даже если вера эта — иллюзия?
— И потому гражданская оборона тоже должна быть вооруженной. Кто во время тревоги не спускается в бомбоубежище, предпочитая околеть в своей библиотеке или на набережной Митен, тот дезертир: он подрывает веру в военное руководство.
— Логично.
— Без гражданской обороны нет армии, Йонас.
— А армия нам необходима.
— Она у нас есть, Йонас!
Внук смотрит на старика:
— Иной раз я не знаю, говоришь ты серьезно, дедушка, или считаешь, что шутишь...
— Она нам необходима: это серьезно!
Старик считает на пальцах:
— Во-первых, как школа жизни.
— Во-вторых?
— Во-вторых, как школа возмужания.
Внук застегивает свою кожаную куртку.
— Твой дорогой отец не привил тебе этой науки. Ты не стоишь навытяжку, когда с тобой говорят. А где еще ты научишься отдавать приказания? Пожалуй, даже младшая сестра не примет тебя за капрала, тем более — мать. Брать на себя ответственность! Дешевле всего, Йонас, научишься этому в армии 21. Если ты отдал какой-нибудь вздорный приказ, твоя фирма не пострадает. Аварий на свете не избежать, стало быть, и в армии они неизбежны. А уж когда случается что-то серьезное, вообще все идет кувырком. В последний раз ты рассказывал мне о своей подруге — ну и как, удалось ей убежать? А воинская часть, видишь ли, будь то всего лишь орудийный расчет, убежать не может, Йонас, и тут ты можешь упражняться в приказах сколько угодно, пока не овладеешь этим искусством, да, ну а потом можешь смело являться по броскому объявлению: требуется инженер с качествами хорошего управленца.
Внук нехотя смеется.
— Йонас, без армии такого не добиться.
— В-третьих?
— Как школа нации.
— Разве патриотизм должен быть вооруженным?
— Видимо, да. Собственно, только левые круги ищут путей, как превратить в подлинное отечество эту международную финансовую площадку сомнительного свойства.
— В-четвертых?
— В-четвертых, как лейб-гвардия нашей плутократии 22.
— Это у тебя навязчивая идея, дедушка.
— В-пятых...
— А зачем ей лейб-гвардия?
— Наверное, чтобы чувствовать себя увереннее.
— Думаешь, народ замышляет переворот?
— Пожалуйста, не говори «народ». То, что существует в нашей стране, уже с давних пор можно именовать только населением. А население никогда не замышляет переворотов, напротив, оно само боится переворота — еще как боится! На этом-то страхе и играют.
— Тогда кто же может произвести переворот?
— Спроси господ из Генерального штаба.
— Неужели левые вроде тебя, дедушка, могут произвести переворот?
Внук от души смеется.
— Когда на историческую арену выступила наша буржуазия, а это не был союз отмывателей денег, надеюсь, ты и сам знаешь, это были люди высоких помыслов, Йонас, они действительно стремились к демократии. Одним из первых, кто стал крутить носом, был наш дорогой Готфрид Келлер, я думаю, он в самой Конфедерации уже учуял плутократию 23. И это — сто лет назад, когда наша буржуазия еще отстаивала ценности, обещанные и отчасти созданные ею. Сто лет господства! — это всегда многовато...
— Что ты хочешь этим сказать, дедушка?
— Вполне естественно, что, промотав эти ценности, буржуазия окапывается в бункерах. Принципиально. И что наша потребность в ценностях, которые она не способна дать, воспринимается ею как угроза. «Противодействуй вначале!» — гремело в 1968 году, Йонас, когда ты еще пускал слюни в манежике. Я знал людей, которых истязала тогда цюрихская полиция, знал молодую женщину, она не имела никакого отношения к демонстрации, но случайно попала под струю брандспойта, упала, и ее поволокли в подвал, били сапогами в живот, фамилия полицейского осталась неизвестной... И они достигли своего. Порядок и спокойствие: общество, где практически все подчинено экономическому росту, одержимое прибылями и больное общество.
— В-пятых?
— Уверенность ему дает армия.
— В-пятых?
— В-пятых: Йонас, как бы мы, швейцарцы, обходились без демонстрации — хотя бы время от времени — нашей военной мощи? Без того, чтобы здесь, над долиной, раз в неделю не проносилась со свистом эскадрилья: ц-с-с! и еще одна: ц-с-с! Я каждый раз смотрю и думаю: ай да мы! Конечно, такие штуки есть у других, но и у нас тоже.
Внук что-то ищет.
— Я ищу свой шарф.
— Я повесил его в передней.
— За кого ты будешь голосовать, дедушка?
— Знаешь, я больше не хожу на выборы. Если я голосую, то всегда оказываюсь в убывающем меньшинстве.
— А если не голосуешь?
— Тогда принадлежу к большинству24.
— Но я считаю это важным, дедушка. Ведь речь идет не только о вопросительном знаке к слову «армия», но и о призыве к широкой мирной политике25.
— Постепенно я узнал нашу страну.
— Что ты имеешь в виду?
— Мирная политика? Швейцарская?
— Разве кто-нибудь хочет здесь войны?
— Войны здесь? Нет.
— Войны в другом месте?
— Нет, но прибылей во что бы то ни стало.
Внук берет яблоко и откусывает.
— В одной дорогой клинике со мной заговорил соотечественник. Что я думаю о вступлении в ООН. Я не люблю разговаривать в сауне. Вступление в ООН, говорит он, нам ничего не принесет! Так считает весь швейцарский народ. Вот так! Идея, что и мы что-то должны принести, это нешвейцарская идея, Йонас26.
Внук жует яблоко.
— Ты действительно хочешь ехать?
— Конечно.
— Но ведь дождь идет.
Внук открывает двери и выходит.
— Небо ясное, почти ясное.
Из деревни слышен бой часов: двенадцать.
— Долго же мы болтали27.
Внук закрывает двери.
— Будь здоров, дедушка.
— Завтра возвращается Карин.
Из деревни снова слышен бой часов.
— Здесь так заведено: наши башенные часы бьют дважды. Люди в поле или в лесу слышат звон из долины. И если сомневаешься, правильно ли сосчитал, — через несколько минут звонит снова и можно посчитать: десять, одиннадцать, двенадцать. Верно!
Внук берет свой защитный шлем:
— А почему ты не уехал из Швейцарии, дедушка?
— Я все чаще и сам задаюсь таким вопросом...
Внук протягивает руку:
— Пока!
— Езжай осторожно.
— Это был пустопорожний разговор, дедушка.
Внук уходит.
— Не забудь свой шарф!
Старик стоит и смотрит, действительно ли бутылка пуста. Слышно, как завелся мотор. Старик снова берет с полки синюю книжку и раскрывает на последней странице, шум мотора быстро удаляется, старик стоит и читает голосом школьника, вынужденного зачитывать вслух нечто ему малопонятное.
«Я не решался думать о том, что могло бы быть. Повиновение может быть порождено тупостью, но повиновение может быть порождено и верой в Конфедерацию. Доведись идти в бой, я не хотел бы погибнуть рядовым артиллеристом без веры. Я хотел не знать, а верить. Мне кажется, именно так это было».
Он мимоходом бросает книжку в камин.
— Да, Йонас, трусоват человек...
Старик выключает свет.
1. Тот, кто вырос в наших краях, — неважно, к какой налоговой категории он относится, — знает, что у нас есть демократия. В школе даже убеждены, что демократию изобрели на Фирвальдштетском озере. В любом случае демократия подразумевает: все решает большинство; меньшинство должно подчиняться, но оно сохраняет право голоса и тем самым свободу. Я это знаю с тех пор, как научился слышать. Что касается Швейцарии, то у нас не просто демократия, как у всех, но прямая демократия: не только выборы, но и голосования из года в год, народное волеизъявление и референдум, и каждый истинный швейцарец горд тем, что мы можем этакое демонстрировать.
2. В еженедельнике «Вельтвохе» Оскар Рекк напоминает о том, что «генерал Гуизан, только что избранный швейцарским главнокомандующим, не обнаружил, как сказано в его отчетном докладе, ни единого оперативного плана для своей армии. В наличии было только санитарное имущество всего лишь на несколько дней боевых действий. Таким образом, в случае нападения пришлось бы сразу истечь кровью или капитулировать».
3. Бундесрат утвердил дополнительный кредит в 6,5 миллионов франков для празднеств по всей стране под лозунгом: «Благодарность потомков поколению защитников границ»; организуются и проводятся эти празднества военными, которые могут рассчитывать еще и на миллионные дотации промышленников, реклама окупится, в конце концов речь ведь идет об армии, то есть о долговременном бизнесе.
4. Наша батарея, принадлежавшая к так называемой моторизованной горной артиллерии, имела в своем распоряжении полевые орудия образца 1903 года (Крупп). Поскольку орудия были без резиновых шин, их нельзя было прицепить к мототранспортным средствам; для перевозки их приходилось грузить на мототранспорт, для чего хватало мускульной силы восьми артиллеристов, хотя это было нелегко. И поскольку мы с этими полевыми пушками стояли не на Марне, а в Тессине или Энгадине, их надо было каждый раз водружать на козлы, чтобы стрелять через собственные горы; сперва мы, конечно, вкапывали козлы в землю, чтобы они стояли устойчиво, не шатались, не опрокидывались при первом же выстреле. Все это мы усвоили во время прежних многократных учений. В 1939 году к этому добавилось смутное представление о том, что во время нашей возни с козлами при каждой перемене позиций враг мог не торопясь перестрелять нас. За шесть лет никакого улучшения в этом деле не произошло.
5. За слишком явные симпатии к третьему рейху командир бригады Густав Деникер был уволен из армии; в 1942 году, ссылаясь на гитлеровские победы, он советовал отказаться от военной обороны страны. Не был уволен командир дивизии Ойген Бирхер, который, будучи почитателем Адольфа Гитлера, возглавил группу швейцарских врачей, отправившихся в распоряжение немецкой санитарной службы на Восточном фронте. За измену родине были расстреляны люди вроде рядового солдата Эрнста С, продавшего врагу три швейцарские гранаты, в то время как фирма Бюрле на вполне законной основе продавала зенитные пушки.
6. Насколько разнятся воспоминания людей, переживших один и тот же день в одной и той же части (мот. арт. бат. 77), свидетельствует рассказ Вилли Б., нашего тогдашнего лейтенанта, опубликованный в одном частном издании, которое я недавно получил: «50 fohrli spoter — gwiiehlet im Erinnerungs-Truckli» (* «50 лет спустя — порывшись в кладовке воспоминаний» (швейцарский диалект немецкого языка).).
7. Разумеется, это и армия унтер-офицерских объединений, завсегдатаев и хозяев пивных, участников ежегодных военизированных соревнований (спорт как выражение любви к отечеству или наоборот) и многих матерей, — да, все это совсем не так просто.
8. В настоящее время известный крупный предприниматель, член парламента.
9. Скоро эти данные устареют: Петер Штудер уйдет из Цюрихской газеты и (еще до референдума об армии) станет главным редактором телевидения, этого монопольного института, в качестве полковника, точнее говоря: полковника в армейском штабе, члена политико-публицистического руководства армии.
10. К особым явлениям относится то обстоятельство, что в Швейцарии существуют четыре государственных языка. Наша батарея сплошь состояла из немецкоязычных швейцарцев, за исключением одного лейтенанта мотоциклистов, тессинца, а ведь большая часть нашей службы отечеству прошла в Тессине. К счастью, среди артиллеристов был учитель гимназии, д-р Хуго Глетли, специалист по романским языкам, ему однажды позволили провести урок для собравшихся расчетов («Курить разрешено!») и научить их нескольким итальянским словам — essere, avere (* Быть, иметь (ит.).) и т. д. Возможно, второй урок я пропустил, неся караульную службу или дежуря на кухне. Но больше уроков за весь долгий период 1939—1944 годов не проводилось. Муштра была важнее. Дети Мальвальи видели перед собой своего рода оккупационные войска.
11. Ш.-Ф. Рамю (* Шарль Фердинан Рамю (1878—1947), швейцарский франкоязычный писатель.):
«Следует отметить, что «швейцарцы» (если это слово имеет смысл, то я хотел бы обозначить им лишь совокупность индивидуумов, граждан Швейцарии), бесспорно, аккуратны, добросовестны, усердны, но и ограничены. Они активны, но в пределах своей территории; они отгораживаются от всего, потому что пекутся только о своем покое. И разве нельзя утверждать, что ради этого покоя, благодаря которому они столь прилежно могут заниматься совершенствованием своего домашнего хозяйства, они пожертвовали всем, что составляет престиж иного народа? По мнению бедных — богатые, по мнению богатых — бедные, швейцарцы (если таковые существуют) могли бы быть славными людьми, они не вмешиваются в дела других, лишь бы другие не вмешивались в их дела. Смысл этих слов не требует пространного толкования, чтобы понять, к чему они ведут и на какое ни с чем не сравнимое ограничение собственной жизни обрекает себя народ, решающийся на этот отказ участвовать — хотя бы эмоционально — во всеобщей драме. Одновременно это приводит и к утрате чувства трагедии и величия. Но кто же не понимает, что тем самым достигается великая способность, исключительная и трагическая способность во всем блистать заурядностью, в любом деле быть добросовестным, крайне щепетильным, то есть всегда блистать там, где ничего иного и не требуется, кроме крайней щепетильности и добросовестности. Ах, дорогой мсье де Ружемон, изнурительное это предприятие, постигать народ, в особенности если его не существует».
12. Весенний праздник с шествием: парики, треуголки, кринолиновая ностальгия по сословному государству донаполеоновых времен, причем и сегодня глазной врач или консультант по рекламе может гарцевать в гильдии плотников; высокопоставленный предприниматель шагает в рядах гильдии мясников; профессор щеголяет в чистом кожаном фартуке гильдии виноделов; гильдия чесальщиков верблюжьей шерсти не восседает на верблюдах, но выступает в арабских национальных одеждах, бедуином нарядился тридцатикратный член правления, который как раз пытается совладеть с конем, а потеющий в форме своей гильдии прокурор бросает обратно на тротуар букетики, портняжья гильдия гарцует по кругу, и горожане, с горячей сосиской в руке, веселятся вовсю — эгей! вот оно, доброе старое время... См. красочную обложку телефонной книги города Цюрих за 1987—1989 гг.
13. Была нужда. Растущая дороговизна и бедственное положение семей военнослужащих, не получавших никакой компенсации вместо заработной платы, заставили власти ввести удешевленное общественное питание, как это тогда называлось; раздавали еду в спортивном зале. Мне было семь лет, и я мало что замечал. Отец, безработный архитектор, пробовал свои силы в роли мелкого маклера. В погребе у нас была картошка. Бурых брикетов, которые я доставал из погреба, хватало на отопление лишь одной комнаты. Мать, происходившая из базельской семьи Шультчес, очень стыдилась, стоя на стреме, когда я перелезал через заборы, чтобы собрать паданцы. Я помню, она готовила много яблочного мусса без сахара; чтобы разнообразить стол, пекла яблоки в печи, обогревавшей единственную комнату, когда не было мелочи для газа. Собирать желуди в лесу, который, в отличие от фруктовых садов с паданцами, был общественным, мне нравилось больше, чем сам кофе из этих желудей. Старший брат (ослабевший после тяжелого гриппа) получал овомальтин; конечно, мне было стыдно, когда я украдкой им лакомился. Наш отец тоже был против красной черни, высыпавшей на улицы, даже на Парадную площадь в Цюрихе — без оружия. Оружейного склада, непременного условия насильственного переворота, если бы он планировался, не нашли и потом. Требования трудящихся, заставившие буржуазный бундесрат направить войска против собственного народа, были следующие:
а) перевыборы Национального совета по пропорциональному принципу;
б) активное и пассивное выборное право для женщин;
в) введение всеобщей трудовой обязанности;
г) введение 48-часовой рабочей недели;
д) реорганизация армии в народную армию;
е) страхование по старости и инвалидности;
ж) погашение государственного долга имущими...
Войска бросили в бой в ответ не на какой-нибудь акт насилия, а на забастовку, распространившуюся по всей стране лишь вследствие провокации со стороны бунденсрата, — а именно так восприняли трудящиеся демонстративное введение войск, кавалерии с саблями наголо и т. д. Армия действовала, треть ее состава победила в течение нескольких дней, не прибегая к ручным гранатам, применение которых было санкционировано полковником Зондереггером.
P. S. В других случаях, когда дело доходило до введения войск для подавления внутренних беспорядков, открывали огонь, имелись жертвы среди рабочих, которые бастовали или проводили демонстрации против сторонников Гитлера — Муссолини в начале тридцатых годов; внутриполитическая нацеленность этих выстрелов швейцарской армии не вызывает сомнений.
14. Имеется в виду не отец, командир бригады Густав Деникер, а сын, не несущий ответственности за своего отца, — командир дивизии Густав Деникер; директор агентства средств массовой информации Фарнер, «Начальник штаба оперативного обучения», называемый Клаузевицом швейцарского телевидения.
15. Переобучение артиллериста на минера происходило в 1953 году в Андерматте. Явиться должны были сплошь мужчины за сорок: столярных дел мастер, владелец автомастерской, машинист локомотива, писатель, трактирщик, прокурист, привратник, типограф и т. д., в большинстве отцы семейства, и то, что нам предстояло освоить в течение недели, не представляло особой сложности. Обучение происходило под палящим солнцем и в клубах пыли на казарменном плацу, а не, скажем, в тени и защищенном от ветра месте за цейхгаузом. Солдат всегда солдат — наперекор погоде и ветру! Инструктору, пожилому старшему лейтенанту, приходится бороться не только с ветром, но и с языком: вместо «пиротехника» он говорит «бюротехника», однако мы его понимаем. Как прикрепить капсюль-воспламенитель к детонирующему шнуру, чтобы он не отцеплялся? Не так, а вот так. Понятно? И плоскогубцы накладывают не прямо перед собственным носом, а подальше от лица, чтобы не попасть в глаз. Понятно? Если взорвется, кисти как не бывало. Или предплечья. Так что — внимание! Он показывает каждому из нас: не так, а вот так! И каждый из нас, конечно, весь внимание. Послушен. Каждый из нас дома бросил работу по специальности, и раз уж нужно чему-то научиться на казарменном плацу Андерматта, то лучше сделать это как следует. Все поняли? И вот я вижу: двадцать сограждан и отцов семейства (ландвер) одновременно делают свою первую попытку прикрепить один и тот же детонирующий шнур; Если я сделаю оплошность, то покалечу всех остальных. И потому я осмеливаюсь сказать: «Господин старший лейтенант!» — а он, хотя на мгновение и насторожился, стоит, широко расставив ноги, засунув большие пальцы за пояс, и смеется. «Поджилки трясутся?» У защитника родины такого быть не может, и значит, одновременно со всеми я плоскогубцами прикрепляю один и тот же детонирующий шнур. По-видимому, мы все прикрепляем без ошибок. У всех руки остаются невредимыми...
16. «Из Швейцарии в третий рейх вывозилось: имеющие важное значение военно-промышленные изделия и снаряжение высокого качества (машины, оружие, часы и т. д.). Ввозилось из третьего рейха: сырье — главным образом железо, уголь, горючее, химикаты. Так, малое государство Швейцария в 1943 году импортировало: 14 миллионов тонн угля, 60 процентов своей потребности; 1,3 миллиона тонн железа, 50 процентов своей потребности. Другими словами, блокады Германией и Италией со средины 1940 года было бы достаточно, чтобы в течение нескольких месяцев (чтобы не сказать: недель) разорить швейцарскую экономику. Но что пользы от сколь угодно решительной армии для блокированной страны, лишенной экономического базиса?» Вальтер Отто Ф. Фазаний сезон, 1988.
17. Я присутствовал при четырех или пяти полевых богослужениях. Деревянная протестантская церковная кафедра (спереди большой швейцарский крест, сразу на ум приходят праздник стрелков или состязания борцов) чаще всего стоит на опушке леса или на поляне среди груш, но никогда на казарменном плацу или у цейхгауза; богу пристало деревенское окружение, по возможности с видом на Альпы, поскольку именно он «подарил нам сей прекрасный край». Незабываемо безлесное альпийское пастбище с бездействующей сыроварней. Когда в поле зрения появляется армейский проповедник, раздается команда: «Батарея, смирно!» Тем самым наш капитан, очень редко надевающий каску, передает свою батарею армейскому проповеднику, который, тоже в чине капитана, небрежно отдает честь, прикладывая правую руку к головному убору; в другой руке он держит карманного формата Библию. «Батарея, вольно!» И фельдфебель добавляет: «Снять каски!» — это относится и к офицерам. А это кое-что значит: сплошь нестриженые головы, без знаков различия. Проповедь не привязана к времени (будь то Варшава — Орадур — Дюнкерк — Лидица — Ковентри — Ленинград — Дрезден) и вовсе не длинна, по сравнению с часами, отведенными нашей муштре. При молитве можно, но не обязательно, складывать руки. Верю ли я в Бога, в особенности в Иисуса как сына Божьего? Будучи рядовым, я могу произносить «аминь», но могу и промолчать. «Надеть каски!» И поем «Родина, можешь быть спокойна». Петь может не каждый, требуется лишь делать вид, что поешь. «Батарея, смирно!» Проповедник надевает свою фуражку, отходит от кафедры, очередь за фельдфебелем: «На плечо!» И: «На-право! Вперед прямо шагом марш!»; при необходимости капрал добавляет: «Ать-два, ать-два!..» Что нам говорили проповедники? Одно и то же: «Верность приказу — что верность Богу!» Как во всякой армии на этой земле.
18. Так называется общественный парк, где разворачиваются драмы наркоманов, за Швейцарским государственным музеем, в стороне от торговых улиц Цюриха с их роскошными витринами. В последнее лето я, вместе с общим знакомым, побывал в этом грустном месте. Попытка завязать беседу с одним из наркоманов ни к чему не привела; все его предплечье было в бинтах, он сказал, что рука ужасно болит, но вдруг он глянул в сторону и прикинулся глухим. Он почуял полицию в штатском. Потом еще сказал: «Нам никто не поможет». В беседке, где они уже устраивались на ночлег, но некоторые еще сидели на своем тряпье, удалось разговорить одного беднягу, который, видимо, не имел наркотиков: он стоял. Есть ли у него здесь друзья? — спросил я. Он горько засмеялся: во всяком случае, в другом месте их нет! Ему тридцать один год. На что надеется? Тоже дурацкий вопрос. Мы оба прислонились к перилам. Такая изящная беседка для дневных воскресных концертов со скамейками под старыми платанами. Но уже ночь, и те, что устроились на полу, зажгли около себя свечи. Время от времени он зарабатывает немного денег, нанимаясь кровельщиком, но это не его профессия. Пробовал воровать, но его поймали, и он с этим покончил. Причин бояться полиции нет, но она всегда здесь торчит, говорит он, даже если ничего не предпринимает. Надежды? Ответ его звучит как запоздалое эхо: никаких. И добрых советов он тоже не ждет. А что тут делаю я? Видимо, он не принимает меня за полицейского в штатском, я слишком стар. Я писатель. Кажется, он разочарован; мы все еще стоим, прислонившись к изящным перилам, но он молчит. Когда я прощаюсь и ухожу, он даже не кивает. Куда-то направляется «скорая помощь» с синей мигалкой, но никто в парке не обращает внимания. Такое здесь случается. На широких ступенях перед Государственным музеем лежит молодое существо, видимо женского пола, в белых брюках. Не люблю зевак, но сам им становлюсь и вижу: делают искусственное дыхание. Двое санитаров работают стоя на коленях. Кто-то ругает всех вокруг: вы даже не знаете, как вызвать «Скорую», бросаете без помощи лежачего. Но искусственное дыхание оказывает свое действие. Мой спутник шепчет: с ней что-то серьезное, она отдает концы. Подбегает какой-то тип, расталкивает зевак и кричит: «Эрика!» Она приходит в себя. «А ну-ка, — орет он, — вставай, Эрика!» Он рывком дергает ее за пояс, и она действительно становится на ноги. Красивая молодая женщина с копной черных волос; она вдруг распахивает глаза, большие и круглые, как у волоокой Афины Паллады, несколько секунд смотрит и падает наземь, — никакая ругань, никакие ласки, никакие встряски больше не помогают.
19. Когда нам, критически мыслящим швейцарцам, указывают на реально существующий социализм, который по сравнению с утопическим социализмом беден, а это мы знаем не только из нашей буржуазной прессы, но и по собственным наблюдениям — да, он беден, безрадостен, — то я считаю, что нельзя говорить о реально существующем социализме — у них, равно как у нас — о демократии плакатной, приукрашенной легендами и т. д.: мы не получим никакого представления ни о социализме, ни о демократии. Мы тоже должны говорить о реально существующей демократии буржуазного типа, то есть говорить не так, как говорит по какому-нибудь торжественному поводу какой-нибудь бундесрат, который, словно он никогда не встречался с лоббизмом, непринужденно говорит о народе-суверене (а суверен в ответ сам себе аплодирует!).
Ввергающий меня в растерянность вопрос в принципе тот же, что и вопрос о бедности реально существующего социализма: оказывается ли бедность (там) лишь следствием временной неудачи, так сказать локально-историческим явлением (Сталин), или же она неизбежна? — что означало бы, что утопический социализм, зависимый от человеческой натуры — то есть от канальи, каким человек нередко оказывается, всегда и всюду потерпит крушение.
Многим кажется, что так оно и есть.
Вопрос к нам:
Может ли наша утопическая демократия, зависимая от человеческой натуры, то есть канальи, каким человек в большинстве своем и является, привести к чему-то другому, а не к реально существующей демократии лоббизма, приукрашенной легендами; или, другими словами: сколько подлинной демократии (народ-суверен) вообще возможно претворить в жизнь при реально существующем капитализме?
20. Отчет международного комитета медицины и здравоохранения для осуществления резолюции WHO (* World. Health Organization — Всемирная организация здравоохранения) 34.38, выводы.
1. «Обычные» войны с течением времени вызывали все большие разрушения; но оснащение атомным оружием создало совершенно новые масштабы ведения войны.
2. Одна-единственная термоядерная бомба обладает взрывной силой, в миллионы раз превосходящей самые большие обычные подрывные средства. В нынешних арсеналах ядерного оружия хранится потенциал разрушения, в тысячи раз превосходящий все взорванные во вторую мировую войну взрывные устройства. При взрывах атомной бомбы к взрывной волне и испепеляющему жару добавляются излучения и радиоактивные осадки, приводящие к опустошающим последствиям не только сразу после взрыва, но и спустя длительное время.
3. В рамках данного исследования были рассмотрены три сценария:
а) взрыв бомбы в одну мегатонну над большим городом приведет к гибели более полутора миллионов человек и к такому же количеству раненых;
б) «ограниченная» атомная война, с применением небольших тактических ядерных зарядов общей взрывной силы в 20 мегатонн, направленных на военные цели в относительно густо населенной области, — такая война будет стоить примерно девять миллионов погибших и тяжелораненых, из них более восьми миллионов гражданского населения;
в) неограниченная атомная война, в которой была бы применена хотя бы половина нынешнего арсенала ядерного оружия (общей взрывной силы примерно в 10 000 мегатонн), — такая война стоила бы более одного миллиарда погибших и один миллиард раненых.
4. Совершенно очевидно, что никакая страна на свете не обладает таким здравоохранением, которое было бы в состоянии обеспечить лечение сотни тысяч людей, тяжело раненных взрывной волной, тепловым и радиоактивным излучением при взрыве бомбы в одну мегатонну. Даже если из огромного арсенала случайно взорвется «только» одно-единственное взрывное устройство, это вызовет столько жертв, что любое государственное здравоохранение окажется совершенно несостоятельным.
5. Катастрофические последствия и безмерные человеческие страдания, вызванные ядерными взрывами по сценариям б) и в), человек представить себе не в силах. Что бы ни сохранилось после ядерного удара от системы медицинского обеспечения в мире, это никоим образом не сможет заметно облегчить последствия катастрофы.
6. Кроме катастрофы, последующей сразу же за взрывом, следует иметь в виду длительное воздействие атомного удара на окружающую среду. Голод и болезни охватили бы обширные области, во всем мире полностью развалились бы общественные и экономические системы.
7. Таким образом, единственно возможное лечение людей, пострадавших от ядерного оружия, состоит в том, чтобы заранее помешать подобным взрывам, то есть предотвратить атомную войну.
21. Когда в Мальвальи, где нас месяцами муштровали «направо-вперед-марш» и «смирно», был получен приказ по части: устроить забег в девять ноль-ноль для офицеров, унтер-офицеров и расчетов орудий в спортивных трусах и спортивной обуви, — вот была радость! Дистанция: Мальвалья — Мотто — Лудиано — Семионе и почти до Биаски, затем обратно в Мальвалью, примерно десять километров. То есть никакой не марафон. К тому же вид офицеров в спортивных трусах всегда доставлял нам маленькое удовольствие. В общем, мы радовались предстоящему забегу. И вдруг более высокое начальство, видимо дивизионное, дало другой приказ на это утро: в девять ноль-ноль — десять ноль-ноль противостолбнячная прививка. Наш капитан должен был повиноваться. Начали делать прививку. Я лично ничего против прививок не имею, но некоторые хотели уклониться. Однако приказ есть приказ. Запах этой сыворотки отвратителен, укол же едва ощутим. Но мне стало дурно, я упал прямо на деревенской площади. Правда, носилки не понадобились. Медики отправились к следующей батарее или роте вверх по долине. Приказ: расчетам два часа отдыхать на соломе. Затем старт забега на десять километров. Наш санитарный капрал назвал приказ вздором. «А ты скажи это капитану!» Он отправился в канцелярию батареи, где наш капитан непрерывно курил одну сигарету за другой: «Как студент медицины (пятого курса) я выражаю опасения относительно забега после противостолбнячной прививки». Однако приказ не был отменен. Трое или четверо, среди них старший лейтенант, потеряли на дистанции сознание, но военная казна не понесла убытков.
22. Рекомендую прочитать две книги Ганса Чени: «Кто правит Швейцарией?» и «Кому принадлежит Швейцария?» Например: 0,5 процентов населения владеет 50 процентами совокупного имущества, не облагаемого налогом. Это значит: из 200 граждан Конфедерации один владеет таким же состоянием, как все остальные 199, вместе взятые. Что касается недвижимого имущества: из 10 граждан Конфедерации один владеет 80 процентами недвижимости. Я это представляю себе так: десять граждан Конфедерации стоят перед десятью стульями и выясняется, что из них восемь стульев несвободны, принадлежат одному-единственному гражданину Конфедерации. Но он сдает их в аренду.
P. S. Полмиллиона, то есть десять процентов граждан, живут сегодня ниже границы бедности, две трети из них трудятся.
23. «Настанет время, когда в нашей стране, как и в других местах, скопится большое количество денег, не заработанных и не сэкономленных честным путем; тогда сам черт не брат нам будет; тогда выяснится, прочны ли ткань и краски нашего знамени! Короче говоря, я не понимаю, почему один из моих сыновей может получать проценты с чужого добра, не ударив палец о палец. Это мошенничество ничуть не лучше всякого другого».
Готфрид Келлер. «Флажок семи стойких».
24. Имеется в виду, что большинство обладающих в нашей стране правом голоса не ходят больше на выборы. Ни один парламентарий, ни один член правительства не вправе сказать, что он избран большинством избирателей. В последних конфедеральных выборах участвовало около 47 процентов избирателей. Это больше, чем обычно. А в одном кантоне в выборах Совета кантонов и вовсе участвовало 22 процента имеющих право голоса. Что же означает здесь большинство? Достаточно, значит, 12 процентов голосов, чтобы был выбран Совет кантонов. И для чего мы, собственно, делаем вид, будто верим, что решает большинство? Словно не знаем, что большинство-то потому именно и не идет на выборы, что считает само собой разумеющимся: все равно de facto, но по возможности маскируясь легендами, решает власть, то есть в свободном мире — капитал.
25. Известен прогноз, что конфликт рода человеческого, создавшего невероятную технологию с окружающей средой, по масштабам своим превосходит любой мыслимый конфликт между нациями или блоками государств. Стратегия взаимного запугивания затрудняет народам возможность совместными усилиями помешать уничтожению жизни на планете, это уничтожение, несмотря на состояние не-войны, уже началось. Ныне, при неустойчивом равновесии ракетного арсенала, заключая от случая к случаю мирные соглашения между блоком государств, дипломатия немалого достигла: сохранения состояния не-войны, продления отсрочки. Предпосылкой мира явилось бы разрушение образа врага. Но кто может себе это позволить во внутриполитическом плане? Они: если не делать стереотипных ссылок, не злорадствовать в связи с имеющейся где-то, но не у них, безработицы, имеющейся где-то, но не у них, преступности и т. д., как сможет население трудолюбиво и молча переносить бесхозяйственность государственного капитализма и тотальное бесправие гражданина? Мы: как можно сохранить господство без образа врага, который страх отдельного члена общества эксплуатации, охраняемой законом, за собственную жизнь претворяет в коллективный страх перед Советским Союзом? Стало быть, внутренняя политика нуждается в образах врага. Отчасти (но лишь отчасти) образы врага исторически оправданы; народы имели печальный опыт взаимоотношений — например, поляки и чехословаки с немцами и русскими, — и существует естественное недоверие, изжить которое удастся только медленным накоплением нового опыта взаимоотношений. Что вполне возможно: Федеративная Республика Германии это не гитлеровская Германия. Беспокойство о том, что политика разрядки (нового опыта взаимоотношений) приведет не к миру, а лишь к ослаблению собственной власти, закономерно вытекает из логики политики насилия, которая стремится к расширению власти если и не посредством войны, то посредством угрозы войной. Для этого ей требуется прежде всего образ врага иного рода: образ врага, покоящийся не на воспоминаниях, а на предвосхищении. Например, Советский Союз никогда не нападал на американский народ; они даже были союзниками. Как ни странно, труднее всего избавиться именно от предвосхищенного образа врага, ибо тот перенесен в будущее.
Наш вопрос:
когда мы говорим о мире, — допустим, что мы верим в его возможность, — то как мы себе представляем мир? В 1946 году, во Франкфурте-на-Майне, приехав к разбомбленным немцам, я представлял себе мир очень просто: никаких больше бомб, никаких побед, вернутся домой военнопленные. В Праге, где почти не было развалин, после посещения Терезиенштадт, где я видел виселицу и тысячи пакетов с человеческим прахом, ответ тоже казался простым: мир — это конец страха, никаких чужеземных военных мундиров. В Варшаве в 1948 году, после многочасового хождения среди тишины развалин, я вдруг услышал грохот пневматических молотков на первых быках нового моста через Вислу: мир! И там и тут беседа (поделившись сигаретой) с людьми, которые ничего не имели, кроме великой Надежды: из развалин явится новый человек. Одни ожидали его, будучи коммунистами, другие — будучи христианами. Теперь мы знаем: новый человек не явился. Наше разумное отрицание войны как средства политики еще не означает, что мы способны к миру. Да, общества со структурами насилия желают не-войны; но мир противоречит их сущности. Поскольку никакая власть никогда не признается, что ей нужна армия для того, чтобы при случае направить ее против собственного народа, эта власть, с целью маскировки, вынуждена прибегнуть к такому вооружению, которое обещает защиту отечества от всего мира; в свою очередь, такое вооружение заставляет культивировать образ врага, что в свою очередь оправдывает непомерность военных расходов, но, как бы то ни было, все это никоим образом не означает, будто кто-нибудь хочет третьей мировой войны. Вот только существует вооружение, нервирующее соседа и подтверждающее его образ врага и тем самым гонку вооружений; при этом каждый образ врага всегда выдает и сущность его создателя: как шантажист по натуре может поверить, что другой не замышляет шантажа? В этом заколдованном кругу научное исследование проблем миротворчества взвешивает размеры риска, заключенного в подобной политике террора; информирует о технических новшествах, требующих изменения стратегии; исчисляет реальный в настоящий момент шанс для установления не-войны между не способными к миру обществами, не давая, конечно, гарантии, что по какой-либо невыясненной причине или просто из-за обычной аварии (вызванной, например, внезапным помрачением ума у кого-то в стане противника, просчетами в оценке силы противника) завтра или послезавтра не разразился беда. Способным к миру было бы лишь общество, обходящееся без образа врага. Бывают фазы, когда мы не можем обойтись без споров, возмущения, но без ненависти, без образа врага обойтись можно: когда мы (просто говоря) счастливы или хотя бы живы — например, благодаря такому виду работы, который приносит не только заработок, но и удовлетворение (неотчужденный труд), и благодаря такому виду человеческого общежития, которое способствует самоосуществлению человека. Да и подразумевает ли свобода, это столь затасканное слово, что-либо иное? Свобода не как кулачное право сильного, свобода не как власть над другими. Самоосуществление; скажем: возможность жить творчески. Но много ли людей имеют возможность жить в существующих обществах творчески? Одним благосостоянием это еще далеко не обеспечивается...
Я не знаю, хватит ли воли к выживанию рода человеческого, смогут ли наши общества перестроиться в общество, способное к миру. Мы надеемся. Это не терпит отлагательств. Молитва за мир не освобождает от вопроса о нашем политическом отношении к этой надежде, радикальной по своей сути. Вера в возможность мира (а значит, и в выживание людей) — это революционная вера.
(Речь в Соборе св. Павла, Франкфурт, 1976.)
26. Экономические отношения с развивающимися странами дали Швейцарии в 1985 году прямое повышение национального дохода на 8 миллиардов франков. Экономическая помощь (общественная и частная), оказанная в размере 122 франков каждым швейцарцем, благодаря сделкам с третьим миром принесла ему прибыль в 1245 франков.
«Реформированный форум», март 1989.
27. Вот что дедушка явно забыл: гимназистом я явился в школу «Добровольной начальной военподготовки», там выдавали берет с кокардой, ремень с патронташем и длинное ружье, а также куртку из цейхгауза. Я хотел стать мужчиной. Военные ритуалы подчинения несомненно вызывают определенное чувство наслаждения. Послеобеденные часы по субботам мы проводили следующим образом: бег с препятствиями, строевая подготовка, стрельба настоящими патронами и песни в строю, который сопровождал настоящий лейтенант. Его звали Цюблин, позднее он стал известным командиром корпуса. В трамвае я чувствовал себя неловко с длинным ружьем в руках, хотя никто ни разу не спросил, для чего оно. Через год я бросил эту школу. Без всякой видимой причины.
P. S. Поскольку помешать дискуссии об армии вряд ли удастся, Рольф Биндер, руководитель военного обучения, выступил по случаю Дня связи с общественностью (март 1989) перед рекрутами и произнес речь во славу «армии, отличающейся большим чувством сердечности». Чтобы пели в строю и т. д. «На биваке должен всегда гореть костер, вокруг которого после окончания работы собирается весь взвод», — считает Биндер, и, «если вместе затянуть песню, что при нынешнем служебном распорядке бывает редковато», это способствовало бы укреплению содружества. Далее, армия хочет впредь, согласно Биндеру, не упускать из виду душу солдата, и с недавних пор, вероятно, руководствуясь советом специалистов по рекламе, обращает внимание на связь с природой, что, по мнению командира корпуса Биндера, «ведет к повышению уверенности в себе и тем самым в конечном счете к повышению боеготовности».
Несмотря на неучастие Швейцарии в большинстве европейских войн, она всегда придерживалась концепции «тотальной обороны». Все мужчины от 20 до 55 лет обязаны проходить военную службу, женщины — учебные сборы. Фактически призывается только половина призывников. На референдуме 1991 года 82,5% населения высказалась за введение альтернативной службы; закон принят в 1996. В Цюрихе действует Бюро консультаций для сознательных отказников. Швейцария стала одной из последних европейских стран, в которых была введена альтернативная служба.
(«Альтернативная гражданская служба: прошлое, настоящее, будущее...» М., «Грааль», 2000).
Изд: М. Фриш. Избр. произведения. В 3-х т. Т. 3, М., «Худ. лит.», 1991.
Пер: с немецкого Е. Кацевой
Date: 26 декабря 2009
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)