Фримен Дайсон. Оружие и надежда, М., "Прогресс", 1990

Коротко об авторе

Профессор Института перспективных исследований (Принстон, США) Фримен Дайсон, по праву считающийся одним из наиболее ярких интеллектуалов нашего времени, своей мировой известностью обязан прежде всего профессиональным достижениям. Он родился в 1923 году в Кроутоне (Англия). Вскоре после войны, окончив Кэмбриджский университет, переехал в США. Дайсон имеет на своем счету выдающиеся научные достижения в самых разных областях физики и астрофизики, во многом определившие развитие этих областей. Сюда относятся основополагающие труды по квантовой электродинамике, работы по теории магнетизма (формализм спиновых волн Дайсона), теории энергетического спектра ядер (распределение Дайсона), по проблеме внеземных цивилизаций (знаменитая "сфера Дайсона"), космологии поздней Вселенной и многие другие.

Деятельность крупных ученых чаще всего ограничена чисто профессиональными (самое большее, научно-организационными) рамками. Однако присущее некоторым из них обостренное чувство нравственной ответственности, ломает эти рамки и побуждает к участию в решении волнующих человечество глобальных проблем — таких, как проблемы мирного сосуществования, интеллектуальной свободы, экологии, образования и др. Ученые такого "неформального" типа (а в их списке имена Альберта Эйнштейна, Нильса Бора, Андрея Дмитриевича Сахарова) с их авторитетом, широтой кругозора, владением научной методологией способны непредвзято оценивать ситуацию и вырабатывать нетрадиционные программы действий, оказывая известное влияние на общественное мнение и принятие политических решений. К числу признанных ученых-"неформалов" принадлежит и Фримен Дайсон.

Познакомившись с этой книгой, читатель почувствует всю яркость и во многом неповторимость индивидуальности ее автора.

Член-корреспондент АН СССР Д. А. Киржниц

10. Воспитание война

Мы, выпускники 1941 года, не были слепцами. В 1937 году мы ясно видели, что приближается вторая кровавая бойня. Мы знали, что к чему, и не без оснований полагали, что следующий круг окажется не менее кровавым, чем предыдущий. Схватка должна была начаться в 1939 или 1940 году, и мы видели, что наши шансы выжить примерно равны шансам выпускников 1915-1916 годов. Мы вычислили, что с вероятностью десять к одному погибнем через пять лет.

Ощущая себя проклятыми, мы согревались мыслью, что общество, в котором живем, проклято тоже. Надвигающаяся война, без сомнения, должна была принести массированные бомбардировки. Причем мы думали, что бомбардировки будут производиться не старомодными разрывными бомбами, а бомбами, начиненными отравляющими газами, вроде тех, что итальянцы недавно применяли в Эфиопии, или бациллами сибирской язвы, как это описал Олдос Хаксли в "Прекрасном новом мире". Мы считали, что биологическое оружие будет применяться все более и более безрассудно, пока какая-нибудь новая разновидность "черной смерти" не выйдет из-под контроля и не опустошит половину Европы. Газы широко применялись обеими сторонами в первой мировой войне, и не было никаких оснований полагать, что бактериологическое оружие подвергнется каким-то более суровым ограничениям. Вторая мировая война должна была закончиться уничтожением нашей цивилизации рукотворной чумой с такой же неизбежностью, с какой теперь, сорок пять лет спустя, мы ожидаем этого от термоядерного оружия третьей мировой войны.

Тогда, в 1937 году, мы, юное поколение, восприняли от старших глубоко трагическое восприятие мира, и до сих пор нам не удалось полностью от него избавиться. Мы читали и перечитывали пьесу "Взлет Ф-6" Одена и Ишервуда, опубликованную в 1936 году и великолепно выразившую настроения того времени. Большие отрывки из этой пьесы я помню наизусть, в особенности один из монологов героя:

"О, сколь счастливы жертвы выкидыша и врожденные идиоты, не способные даже пропищать "мама!" Счастливы попавшие под машину на улице, или утонувшие в море, или ожидающие неминуемой смерти от неизлечимой болезни! Они не примут участия во всеобщем поражении. Ибо в той поросли, что в зрелости казалась вечной, не то чтобы отдельные мысли или чувства потускнели, но весь великий, Богом благословенный цветок завял. Его живая кровь истощилась по малой капельке, и стоит он теперь под небесами, охваченный страхом и разложением, только воронам и пресмыкающимся давая благословенное убежище".

Сентябрь 1938 года

Рытье бомбовых щелей доставляло нам своеобразное огромное удовольствие. Это было как раз в дни кризиса, перед самым Мюнхенским соглашением. Наши спортивные занятия прекратились, и мы "соревновались" с лопатами в руках, отрывая длинные окопы. Всякому, обладающему хотя бы зачатками интеллекта, говорили мы себе, должно быть ясно, что ни малейшей пользы от этого быть не может. Щель мы рыли в четверти мили от ближайшего школьного здания, и эту четверть мили составляло открытое поле. Место было низкое, очень удобное для скапливания отравляющего газа. А после первых же дождей отрытые нами окопы будут полны воды. Тем не менее мы охотно копались в земле, наслаждаясь мягким осенним солнцем. Вся затея была столь откровенно бессмысленной, что мы могли принять в ней участие, не поступаясь своими пацифистскими принципами. Мы с удовлетворением оглядывали отрытые окопы, рассматривая их как памятник полного банкротства армейского образа мышления.

К этому времени мы уже были неистовыми пацифистами, не видя никакой надежды на то, что после приближающейся войны может иметь место какое-либо приемлемое будущее. Мы твердо решили, что по крайней мере не дадим себя повести как овец на заклание, как это было с выпуском 1915 года. Нами владело уже не трагическое смирение, но гнев и презрение к старшему поколению, уготовившему нам такую судьбу. Мы возмущались лицемерием и скудоумием старших, точно так же, как юные бунтари возмущались в Америке 60-х годов и, по сходной причине.

Мы не были настолько наивны, чтобы во всех неприятностях винить Гитлера. Он был для нас лишь симптомом распада нашей цивилизации, а не причиной его. Немцы для нас были не врагами, а товарищами — жертвами всеобщего безумия. Первой книгой, которую я прочитал на немецком языке, была повесть Ремарка "На Западном фронте без перемен", в которой рассказывалось, как немецкие выпускники 1914 года гибли на войне точно так же, как их английские сверстники. Книга Ремарка была таким же мемориалом для них, как Воинский мемориал для шести сотен наших. Я закапал слезами весь свой немецко-английский словарь, пока дошел до конца книги. Читать после этого "Майн кампф" было бы уже чистым безумием.

Вокруг себя мы не видели ничего, кроме вопиющего идиотизма. Великая Британская империя разваливалась на глазах, и мы тогда полагали: чем быстрее она развалится, тем будет лучше. Миллионы безработных и миллионы детей, влачащих жалкое существование в ветхих трущобах. Король, произносящий патриотические банальности, которым никто из нас не верил. Правительство, не знающее, как решить хотя бы одну из множества стоящих перед ним проблем, за исключением лихорадочного перевооружения. Военные круги, для которых бомбардировка немецких гражданских объектов представляется единственной приемлемой стратегией. Кучка власть имущих старичков, слепо повторяющих ошибки 1914 года, ничему не научившихся и ничего не забывших за прошедшие 24 года. Население, состоящее из ничтожеств среднего возраста, не интересующееся ничем, кроме денег и положения, слишком глупое, чтобы хотя бы бежать от надвигающейся опасности.

Тщетно мы пытались отыскать хотя бы одного честного человека среди политических лидеров мира. Чемберлена, нашего премьер-министра, мы с негодованием отметали как лицемера. Гитлер не был лицемером, он был просто сумасшедшим. Никакого толку не могло быть от Сталина или Муссолини. Уинстон Черчилль был нашим архиврагом, ибо он нес личную ответственность за галлиполийскую кампанию (*), в которой погибли многие из наших шести сотен. Это был неисправимый торговец смертью, уже планировавший кампании, в которых мы должны были умереть. Мы ненавидели Черчилля так же сильно, как наши последователи ненавидели в 60-х годах Джонсона и Никсона. Но нам в 1938 году все-таки повезло найти хоть одного человека, которым можно было восхищаться и которому можно было следовать, — Махатму Ганди. Мы восхищались им по трем причинам. Во-первых, он выступал против Империи. Во-вторых, он был против богатых и привилегированных. В-третьих, его проповедь ненасильственного сопротивления рождала в нас надежду. Мы цеплялись за ненасилие как за альтернативу непрекращающимся бомбардировкам и смертям. Мы не были уверены, можно ли с помощью ненасилия успешно противостоять Гитлеру, но это был хотя бы шанс. С пушками и бомбами, знали мы, нет и этого шанса. Если случится самое худшее и Гитлер уничтожит нас в нашем ему противодействии без насилия, мы по крайней мере умрем за правое дело. Это лучше, чем умереть за мистера Черчилля и его Империю.

Нашим лидером был Брайан, шестнадцатилетний валлиец, его красноречие валлийского священника завораживало нас. Он утверждал, что заставит самого глупого и упрямого человека поверить в действенность ненасильственных методов, если ему позволят побеседовать с ним шесть часов. "Побеседуйте с ними в течение шести часов" — таков был его ответ на все проблемы. Его идеей было побеседовать с Гитлером в течение шести часов или умереть при попытке сделать это.

В нашей школе было отделение подготовки офицеров. Брайан решил, что мы должны ненасильственно противиться занятиям на этом отделении. Наше начальство любезно позволило нам вместо этого заняться выращиванием капусты. Позднее полковник, руководивший отделением, застрелился. Мы встретили его смерть без сочувствия, видя в ней лишь подтверждение нашего морального превосходства.

Мы подписывались на "Пис ньюс", орган союза "Залог мира", и тратили все наши небольшие сбережения на пропагандистские брошюрки, которые выпускал этот союз. Очень скоро мы обнаружили, что эти брошюрки не в силах обратить людей в нашу веру. Похоже, ничто, кроме шестичасовой беседы Брайана, не в состоянии было это сделать. Это был сизифов труд. В конце концов, из четырех сотен учеников школы едва ли десяток безоговорочно поддерживали его. Самое обидное, что никто не пытался противодействовать нам. На нас просто не обращали внимания. Загнивающее общество, окружившее нас, слепо ковыляло к неизбежному проклятью, не реагируя на наши предупреждения.

Нам рисовались грандиозные картины спасения Европы ненасильственными методами. Солдаты, марширующие от страны к стране, не встречая сопротивления, наталкиваясь лишь на угрюмое несотрудничание и шестичасовые душеспасительные беседы. Лидеры несопротивленцев, падающие под пулями, и другие, немедленно и бесстрашно встающие на их место. Марширующие солдаты, по горло сытые хладнокровной бойней, однажды отказывающиеся выполнять команду "Огонь!". Массовое неповиновение солдат, разрушающее машинерию военной оккупации. Солдаты противника, обращенные в веру непротивления, возвращающиеся по домам и применяющие к своим правительствам тактику, которой мы их научили. Финальная неспособность Гитлера противостоять отказу своих солдат ненавидеть их врагов. Слом военной машины повсюду, ведущий к эре всемирного покоя и благоденствия.

Видения эти были для нас чрезвычайно реальны. Мы сознавали, что предстоит нелегкая борьба за то, чтобы они стали столь же реальны хотя бы для малой части наших соотечественников. Но воодушевление нас не покидало. В конце концов Ганди тридцать лет боролся за то, чтобы сделать эти видения реальными для Индии, и преуспел. Наша самоуверенность поддерживалась еще и тем соображением, что если такая программа не имела смысла в качестве конкретной практической политики, то идея участия во второй мировой войне ради спасения чехов, поляков или европейских евреев казалась еще более бессмысленной. Мы отчетливо понимали, что, как бы плохо ни пришлось нам в предстоящей войне, чехам, полякам и евреям придется еще хуже. История показала, что в этом, как и во многом другом, мы оказались правы.

Помимо всего, нас еще поддерживала убежденность, что наша программа высокоморальна, а окружающее нас общество — аморально. Имея или нет шанс на успех, мы обязаны были отстаивать то, что считали правильным, до последнего.

Сентябрь 1940 года

Такова была война, против которой мы гневно выступали со всем пылом, присущим юности. Это было совсем не то, чего мы ожидали. Наши противогазы, розданные населению еще перед началом войны, пылились в шкафах. Ничего не было слышно о бомбах с сибирской язвой. Лондон бомбили, но улицы окрестных деревень не были забиты искалеченными и до смерти перепуганными беженцами. Все наши разговоры о крушении цивилизации начинали казаться слегка преувеличенными.

М-р Черчилль был уже у власти пять месяцев, и ему уже удалось провести социальные реформы, которых лейбористская партия не могла добиться в течение двадцати лет. Те, кто наживался на войне, были обложены безжалостными налогами, безработица исчезла, и дети трущоб впервые получили сносное питание. Стало очень трудно презирать м-ра Черчилля, как того требовали наши принципы.

Наша и без того небольшая группа пацифистов таяла на глазах. Брайан окончил школу в 1939 году, а без него нам не удилось завербовать ни одного нового сторонника. Те, кто был крепок в своей вере, продолжали растить капусту и бойкотировать офицерскую подготовку, но уверенность в своем моральном превосходстве также таяла. Для меня последним камнем преткновения оказалось установление правительства Петэна — Лаваля во Франции. Это было в некотором смысле пацифистское правительство. Оно отказалось от политики насильственного сопротивления Гитлеру и взяло курс на примирение. Многие французы, поддерживавшие Петэна, были убежденными пацифистами, разделявшими мою веру в непротивление злу насилием. К сожалению, много было и таких, кто не придерживался этих взглядов. Скверно и то, что никак нельзя было отличить истинного пацифиста от оппортуниста или соглашателя. Пацифизм как моральная сила утратил авторитет после того, как к нему присоединился Лаваль.

Постепенно мне стало ясно: то, что происходит во Франции, повторится и в Англии, если когда-либо наши пацифистские принципы будут воплощены в жизнь. Допустим, нам удалось обратить м-ра Черчилля и большинство населения Британии в нашу веру в ненасилие. Что дальше? Мы благородно сложим руки и выразим наше моральное превосходство над немецкими захватчиками молчаливым несодействием? Но тут же появится английский эквивалент Лаваля и договорится с немцами, обеспечив нам их презрение. Не успеем мы оглянуться, как некоторые из нас забудут свой пацифизм и с оружием в руках станут сражаться с ними в Шотландских горах. После этого каждый англичанин окажется перед выбором между коллаборационистским правительством в Лондоне и героической борьбой в Кейрнгормских горах. Всякий честный пацифист выберет последнее.

К концу 1940 года в нашей группе сохранили твердость лишь религиозные пацифисты, те, кто верил в ненасилие как в субстанцию индивидуального сознания, вне зависимости от политических предпочтений. С грустью я вынужден был порвать с ними. Для меня пацифизм был не религией, а политической программой, и Лаваль запятнал ее безвозвратно.

Те из нас, кто покинул Ганди и занялся офицерской подготовкой, сделали это без большого энтузиазма. Мы по-прежнему не верили, что можно сражаться и выиграть мировую войну, не разрушив свою душу при этом. Если бы кто-нибудь сказал нам в 1940 году, что Англия выдержит шестилетнюю войну против Гитлера, достигнет большей части политических целей, ради которых эта война велась, понесет потери, равные лишь одной трети потерь в первой мировой войне, а наши моральные и человеческие ценности в конечном счете останутся в большинстве своем неизменными, мы бы ответили: "Нет, в волшебные сказки мы не верим".

Июль 1943 года

Я прибыл в штаб-квартиру Командования бомбардировочной авиации Королевских ВВС как раз перед большим налетом на Гамбург. В ночь 24 июля мы уничтожили 40 тыс. человек, потеряв всего 12 бомбардировщиков, — наилучшее соотношение, какое у нас когда-либо было. Впервые в истории мы создали огневой вал, который убивал людей даже в бомбоубежищах. Потери противника были примерно в десять раз больше, чем при обычном налете такой же мощи, без применения тактики огневого вала.

Никто по сей день не знает, как и почему возникает огневой вал. В каждом крупном налете мы пытались это сделать, но успеха добились только дважды — при налете на Гамбург и два года спустя — на Дрезден. Вероятно, успех достигается тогда, когда бомбардировка играет роль спускового крючка для накопившейся, но нереализованной нестабильности местных метеорологических условий. Бойня в Гамбурге и Дрездене не была результатом специальных решений стереть с лица земли именно эти города. Это было делом случая. Берлин и города Рура подверглись гораздо большему количеству столь же мощных бомбардировок, но огневого вала там не возникало.

Такой же опыт имели американцы в Японии. Им это тоже удалось дважды — в Токио и в Хиросиме, причем каждый раз погибло около 100 тыс, человек. Другие их бомбардировки, включая атомную бомбу, сброшенную на Нагасаки, были менее разрушительными.

Я занимал довольно высокое положение в стратегической бомбардировочной авиации, зная гораздо больше об общем направлении кампании, чем любой офицер. Я знал о деталях кампании намного больше и сотрудников министерства в Лондоне, я был одним из немногих, кто знал цели кампании, знал, в сколь мизерной степени нам удается их достигать и сколь дорого — в деньгах и человеческих жизнях — мы платим за это. Бомбардировки составляли приблизительно около четверти всех военных усилий Англии. Защита и восстановление урона от бомбардировок обходились немцам значительно дешевле. Их оборона была столь эффективна, что американцы вынуждены были прекратить дневные бомбардировки почти на всей территории Германии с осени 1943 года до лета 1944 года. Мы же упрямо отказывались сделать это, хотя немецкая противовоздушная оборона лишала нас возможности точного бомбометания. Мы вынуждены были отказаться от поражения точных военных объектов. Единственное, что мы могли делать, — это сжигать немецкие города, что и делали. Наши усилия в поражении гражданского населения также были весьма неэффективны. Немцы убивали одного человека на каждую тонну бомб, сброшенных на Англию. Для того чтобы убить одного немца, мы были вынуждены сбрасывать в среднем три тонны.

Я чувствовал глубочайшую ответственность, обладая всей той информацией, тщательно скрываемой от британской публики. То, что я знал, наполняло меня отвращением к войне. Много раз мне хотелось выбежать на улицу и сообщить англичанам, какая глупость творится их именем. Но у меня не хватало на это смелости. Так я и просидел в своей конторе до самого конца, тщательно подсчитывая, как наиболее экономично убить еще несколько тысяч человек.

Когда война окончилась, мне довелось читать отчеты о суде над группой Эйхмана. В точности как я, они сидели по своим конторам, сочиняли докладные записки и высчитывали, как эффективнее убивать людей. Разница состояла в том, что их отправили в тюрьму или на виселицу как преступников, я же оставался на свободе. Ей-богу, я даже испытывал некоторое сочувствие к ним. Вероятно, многие из них ненавидели СС, как я — бомбардировочную авиацию, но не имели смелости заявить об этом. Вероятно, многие из них как и я, за все шесть лет службы не видели ни одного убитого.

Август 1945 года

Я готовился лететь на Окинаву. Немцы были разбиты, но м-р Черчилль все не мог успокоиться. Он убедил президента США Трумэна разрешить ему присоединиться к американским бомбардировкам Японии, предложив для этого воздушную дивизию в 3 тыс. бомбардировщиков под названием "Тайгер форс". Мы должны были базироваться на Окинаве и, поскольку японцы практически не имели ПВО, вести операции, как и американцы, в дневное время.

Я считал это продолжающееся убийство беззащитных японцев еще более отвратительным, чем убийство хорошо защищенных немцев, но по-прежнему не отказался от участия в нем. К этому времени война длилась столь долго, что я едва мог вспомнить мирное время. Никто из живущих ныне поэтов не в силах выразить ту душевную опустошенность, которая позволяла мне продолжать участвовать в убийствах, не испытывая ни ненависти, ни раскаяния.

Я был дома, завтракал со своей матерью, когда утренние газеты принесли новость о Хиросиме. Я тотчас же понял, что это означает. "Слава богу!" — сказал я, зная, что "Тайгер форс" больше не поднимется в воздух и мне больше не придется никого убивать.

16. Пацифисты

Но неужели нет другого выхода? Неужели нет иного пути для молодых парней, кроме как традиционный путь сражаться за честь своего племени? Разумеется, есть — это традиция пацифизма, также имеющая длинную и достойную историю. Многие сотни лет существуют религиозные секты, считающие, что ведение войны противоречит воле Господа. Анабаптисты и квакеры проповедовали ненасилие еще в XVII веке и подвергались преследованиям за свою веру. Эта древняя традиция ненасилия носила скорее личный, нежели политический характер. В верованиях квакеров никакой авторитет не может разделить человека и бога. Квакеры отказываются носить оружие или принимать какое-либо участие в военных действиях. Политической власти для себя они не ищут и контролировать действия правительства попыток не предпринимают. Они просто заявляют, что не будут делать ничего, что противоречит их убеждениям. Эти традиции личного пацифизма оказались чрезвычайно живучими. Они существуют уже триста лет и пустили корни во многих странах. Пацифизм как закон личной этики доказал свою способность противостоять военным бурям и политическим изменениям.

Как политическая программа пацифизм возник сравнительно недавно. Политические пацифисты проповедуют этику ненасилия как программу и для политического движения и для правительств. Теоретики пацифизма проводят резкое различие между личным и политическим пацифизмом. В реальном мире это различие не столь четко, как в теории. Спектр пацифизма широк — от личного принципиального отказа служить в армии до демонстраций сторонников ненасилия, организуемых политически активными группами перед телевизионными камерами. Пацифизм может быть проявлением как личного убеждения, так и тактического расчета, но чаще всего это смесь того и другого. Если философия пацифизма когда-нибудь станет преобладающей в современном мире, она должна стать суммой личных и политических устремлений, сохраняя глубокие корни религиозной пацифистской традиции, одновременно используя современные средства коммуникаций для мобилизации общественного протеста. Ганди, первый и крупнейший из современных пацифистов, показал нам, как это следует делать.

Квакеры находятся в середине пацифистского спектра, они не столь погружены в политику, как Ганди, но и не столь обособлены, как секта эмиш из Пенсильвании, которая пытается полностью отрешиться от насилия и зла. Они живут в мире гнева и насилия, пытаясь смягчить его грехи. Этика квакеров предполагает не просто сочувствие страданиям других людей. "Сочувствие" на языке квакеров — это больше чем простая симпатия, оно означает практическую помощь людям в их нуждах и практическую борьбу с несправедливостью. Многие квакеры, следуя примеру их лидера Джорджа Фокса, выражают свое сочувствие в виде участия в политических кампаниях за гуманные и пацифистские идеалы. Но выступают они по отдельности, а не как организованное движение. Возможно, главной причиной устойчивости квакерского влияния в обществе является тот факт, что они не связаны ни с правительственными кругами, ни с какой-либо партией. Их пацифизм — это личное решение каждого, основанное на внутреннем убеждении, а не политическая тактика, ставящая целью успех или популярность. В отличие от, скажем, сторонников Ганди они не меняют своих пацифистских принципов при смене политических веяний.

Великим и непреходящим успехом квакеров было уничтожение рабства. Мой прапрапрадядя Роберт Хайнс, видный гражданин острова Барбадос, владел несколькими сахарными плантациями. В 1804 году он горько сетовал на общественное движение против рабства, которое тогда набирало силу в Англии. "Я склонен, — писал он, — значительную долю вины за эту закулисную возню возложить на секту, известную под именем квакеров. Это они с самых первых времен основания сеттельмента на нашем острове играют весьма искусную — а в наши дни и практически открытую — роль в подстрекании других к восстанию, в то же самое время громогласно декларируя свое отвращение к любым формам насилия! В разных частях острова рабы пытаются бунтовать. Все попытки быстро подавлены — немедленное ужесточение дисциплины производит быстрый и неотразимый эффект, но в то же время возникшее общее беспокойство ни в коей мере полностью не утихло". Через четыре года британский парламент провел акт, положивший конец работорговле под страхом сурового наказания. Еще в течение двадцати пяти лет Роберт Хайнс наслаждался своей нелегкой властью над рабами. Но в конце концов еще при его жизни квакеры одержали победу, рабы стали свободными, а веками установленный порядок жизни на острове был опрокинут. Получив богатый выкуп наличными за своих рабов, согласно парламентскому акту 1833 года, он перебрался в Англию и остаток своих дней прожил в отставке в Рединге.

Каковы же были слагаемые успеха квакеров? Прежде всего — моральная убежденность. Они никогда не испытывали сомнений, что рабство — это моральное зло, которому они призваны противостоять. Во-вторых, это терпение. Они преследовали свою цель десятилетиями, не теряя надежды при отступлениях и неудачах. В-третьих, объективность. Значительная часть их деятельности состояла в тщательном сборе фактов и статистических данных, которые противоположная сторона не может опровергнуть. В-четвертых, способность к компромиссам. Квакеры были полны решимости освободить рабов, а не наказать рабовладельцев. Они были согласны с тем, что рабы представляют собой разновидность собственности и что рабовладельцы имеют право на справедливую компенсацию своих потерь. Даже рабовладельцев нельзя унижать. В результате даже мой прапрапрадядюшка вынужден был проглотить свою гордость и принять денежную компенсацию. Готовность британских аболиционистов оплатить рабовладельцам потерю рабов показала катастрофическую разницу между мирным освобождением вест-индских рабов в 1833 году и кровопролитным освобождением американских рабов тридцатью годами позже. Британское правительство выплатило рабовладельцам двадцать миллионов фунтов стерлингов. Цена американской Гражданской войны была несравненно выше.

Ликвидация ядерного оружия — задача того же масштаба, что и уничтожение рабства. Ядерное оружие сейчас, точно так же как рабство двести лет назад, — это очевидное зло, глубоко укоренившееся в структуре нашего общества. Те, кто хочет довести борьбу против ядерных вооружений до успешного завершения, должны иметь те же качества, которые помогли победить рабство: моральную убежденность, терпение, объективность и готовность к компромиссам. Борцы против рабства двести лет назад пошли на исторический компромисс, открывший путь к победе; они решили сконцентрировать свои усилия лишь на запрещении работорговли, оставив окончательное уничтожение рабства своим последователям из будущих поколений. Они понимали, что работорговля является более откровенным злом, нежели само рабство, и что она более уязвима для политических атак. На борьбу против работорговли им удалось мобилизовать совокупность моральных и экономических интересов, которые невозможно было свести воедино в случае полного запрещения рабства. Это хороший урок сегодняшним движениям за мир. Конечной целью движений сторонников мира является полная ликвидация войн. Война — это зло, но применение ядерного оружия — зло более очевидное, и запрещение ядерного оружия является более практической политической целью, чем запрещение войны. Современным пацифистам, как и квакерам XVIII столетия, следует сначала сосредоточить свои усилия на более уязвимой цели. После успешного запрещения ядерного оружия ликвидация войн может оказаться реальной целью для последующих поколений, в настоящее же время она представляется недостижимой.

Пацифизм как политическое движение всегда страдал от того, что его лидерами были люди, отмеченные печатью гениальности. Люди выдающегося ума, которым тесны рамки веры и лояльности родному племени, естественным образом приходили к пацифизму. К несчастью, из гениальных людей обычно не получаются хорошие политики, редким исключением был Ганди. Гениальность и искусство политических компромиссов плохо сочетаются друг с другом. За исключением Ганди, крупные представители пацифизма были скорее пророками, нежели политиками. Иисус в Иудее, Толстой в России, Эйнштейн в Германии — каждый в свой черед требовал от человечества соответствия более высоким стандартам, чем те, которым политические движения могли соответствовать.

Когда Толстой писал "Войну и мир", он был русским патриотом, сочувствующим воинскому духу русских героев-солдат и гордящимся их храбростью. Его скептический реализм укладывался в главное русло российской патриотической литературы, куда никак не попадала лихорадочная романтика Блока. Но рамки российского патриотизма оказались тесны для гения Толстого. К пятидесяти годам его истинной религией стала вера в необходимость мира. Он перестал верить в суверенность национальных правительств, включая свое собственное. Он отдалился от аристократического общества, к которому прежде принадлежал. Последние тридцать лет своей жизни он исповедовал веру в ненасилие в наиболее бескомпромиссной ее форме (толстовство, непротивление злу насилием). Он призывал, чтобы люди не только отказывались служить в армии, но и отказывались помогать в какой бы то ни было форме насильственным действиям правительств. Революционные выступления против правительств он также не принимал; те, кто противостоит правительствам силой, не могут указать путь к уничтожению насилия, считал Толстой. Он призывал жить в строгом соответствии учению Иисуса: "Вы слышали, что сказано: око за око, зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую..."

У царского правительства хватило ума не трогать Толстого и не пытаться заткнуть ему рот (*). Однако молодых людей, которые следовали его учению и отказывались служить в армии, отправляли в тюрьму или высылали в Сибирь. Толстой благополучно проживал в своем имении Ясная Поляна со своими верными последователями и осуждающей его женой. Он переписывался с молодым Ганди. Со временем великий русский писатель стал пророком и духовным пастырем пацифистов всего мира. Где бы он ни встречал жестокость и насилие, он всегда становился на сторону жертв, против угнетателей. Толстой недвусмысленно предупреждал богатых и власть имущих об угрозе той ужасной катастрофы, которую их эгоизм породит, если они не изменят свой образ жизни в надежде, что существующее положение вещей сохранится в течение их времени, — а там будь, что будет. Сильные мира сего вежливо выслушивали его предупреждения и продолжали следовать путем, приведшим их к катаклизмам 1914 и 1917 годов. Ситуация, сложившаяся с Толстым к концу его жизни, подобна ситуации с Эйнштейном пятьдесят лет спустя — почтенного белобородого старца, носившего крестьянскую рубаху в знак презрения к чинам и привилегиям, уважаемого во всем мире как гениального писателя, вызывающего восторг людей в качестве выразителя духовности человечества, политики-практики считали сварливым старым болваном.

(* Л. Н. Толстой был предан церковной анафеме. — Прим. ред. *)

Столетие минуло со времен Толстого, а власть национализма над умами людей сильна, как и прежде. Возможно, на рубеже XIX и XX столетий был шанс, что рабочий люд Европы объединится в стремлении не становиться пушечным мясом при ссорах своих работодателей. Это была мечта, которую вынашивал Толстой и которую разделяли многие лидеры рабочих организаций в различных странах Европы накануне 1914 года, когда эти организации бурно росли и упрочивали свое влияние, — мечта о международном братстве рабочих, объединенных верностью социалистическим и пацифистским идеалам. В день объявления войны должна была грянуть всеобщая международная забастовка, которая оставила бы генералов воюющих армий без солдат. Среди рабочих лидеров, веривших в международное братство рабочих мира как в практическую политическую программу, наиболее выдающимся был француз Жан Жорес. Это был опытный политик, представлявший Французскую социалистическую партию в палате депутатов, регулярно переизбираемый туда своими избирателями-шахтерами. Он был патриотом Франции и никогда не ратовал за односторонее разоружение или за безграничный пацифизм. Жорес был лично знаком с лидерами социалистов Германии и Австрии и хорошо понимал двусмысленность их позиции. Но со страстной убежденностью он верил в возможность успешной всеобщей международной забастовки против войны. Его мечта рухнула 31 июля 1914 года, когда армии Германии, Австрии и России были уже отмобилизованы для войны, рабочие в каждой стране забыли о международном братстве и покорно маршировали к границам для защиты своих отдельных отчизн, а Жан Жорес, одиноко сидевший за ужином в парижском ресторане, был застрелен французским фанатиком-патриотом.

Радикальный пацифизм Толстого так никогда и не стал реальной политической силой в Европе, менее всего — в России, как до, так и после революции. Единственная эффективная акция рабочих против войны имела место в 1917 году, когда Ленин убедил солдат правительства Керенского оставить окопы русско-немецкого фронта. Но эта акция не реализовывала мечту Жореса о международной забастовке против войны; это был лишь первый шаг к новой войне. Большевики, захватив власть, создали новую армию для защиты своей территории против остатков старой царской армии в ходе гражданской войны 1918-1921 годов. Ни царь до революции, ни Ленин после ее свершения не колебались перед необходимостью применить оружие; ни тот, ни другой не испытывали недостатка в молодых россиянах, жаждущих убивать или быть убитыми ради защиты России. Семена учения Толстого о непротивлении злу насилием пали в основном на каменистую, бесплодную почву, и нигде эта почва не была более каменистой и бесплодной, чем на его родине, в России.

Расцвет массового политического движения ненасилия трудами Махатмы Ганди пришелся на Индию. В течение тридцати лет он и его соратники вели борьбу за независимость Индии, придерживаясь толстовского образа действия. Он доказал, что сатьяграха (*) — душевная стойкость, основа ненасильственного сопротивления — может быть эффективной заменой бомб и пуль при борьбе за освобождение. Сатьяграха, как концепция и термин, введенный Ганди, означает гораздо больше, нежели просто ненасильственное сопротивление. Сатьяграха предполагает активное использование морального давления для достижения социальных и политических целей. Ганди в равной мере использовал сатьяграху и для смещения британского губернатора в Индии, и для критики своих сторонников, когда они отклонялись с пути ненасилия. Индуистская религия вкупе с образованием юриста, полученным в Лондоне, позволяли ему одинаково хорошо разбираться в психологии индийских крестьян и имперских правительственных чиновников, подчиняя и тех и других своей воле. Главными орудиями сатьяграхи были гражданское неповиновение, мирное, но демонстративное неподчинение законам, установленным чуждыми авторитетами, а также голодовка, к которой Ганди частенько прибегал для того, чтобы принудить равно как врагов, так и друзей к выполнению его требований. Эти меры действовали. Несмотря на многочисленные отклонения, на отдельные вспышки насилия, кампания сатьяграхи позволила добиться независимости Индии без военного столкновения между коренным населением и оккупационными властями. Британские власти считали Ганди нелепым, он раздражал их, но не могли же они его расстрелять или постоянно держать в тюрьме. Когда он объявил голодовку, они не могли позволить ему умереть, зная, что никто без него не сможет так успешно сдерживать необузданный темперамент его сторонников. В руках Ганди сатьяграха оказалась эффективным орудием, поскольку он в отличие от Толстого был проницательным политиком. В течение тридцати лет Ганди, по сути, сотрудничал с британскими властями в усмирении Индии, одновременно публично противостоя им, так что никто из его сторонников не мог заподозрить в нем британского соглашателя. Успешное использование сатьяграхи требует, помимо отваги и морального благородства, еще и таланта к практической политической деятельности, и знания слабых мест противника, и чувства юмора, и немного удачи. Всем этим обладал Ганди, и все это использовал полностью.

(* Буквально — упорство в истине. *)

Удача отвернулась от Ганди в конце жизни, когда кампания против британского правления уже была выиграна и он пытался привести Индию к независимости как объединенную страну. Но при этом он столкнулся с противоречием между индусами и мусульманами, противоречием более резким, нежели между Европой и Азией. Сатьяграха, усмирившая британский империализм, оказалась неспособной преодолеть индо-мусульманскую рознь. Через пять месяцев после бурного рождения независимых Индии и Пакистана судьба Жореса постигла Ганди. Как и Жорес, он был убит националистом, посчитавшим его недостаточно патриотичным.

С Ганди, как и с Жоресом, умерла надежда решительно отвратить континент от войн. Неру, премьер-министр вновь созданной независимой Индии, никогда не был полным приверженцем ненасилия. Руководство Пакистана верило в ненасилие еще меньше. В течение тридцати лет, последовавших за установлением независимости, три войны наглядно продемонстрировали, как мало соотечественники Ганди извлекли уроков из его примера. Индия и Пакистан воевали из-за спорной провинции Кашмир, как в свое время Франция и Германия из-за Эльзаса и Лотарингии. Вместе с полками и кораблями колониальной армии правительства Индии и Пакистана наследовали приверженность к европейским играм с позиции силы. Сатьяграха Ганди оказалась эффективным орудием угнетенных народов против их поработителей, но его последователи немедленно отбросили ее, как только взяли власть в правительстве и сами оказались в роли угнетателей.

Мораль жизни и смерти Ганди заключается в том, что пацифизм как политическая программа гораздо труднее реализуем, чем как личная этика. Будучи лидером необыкновенного обаяния и мастерства, Ганди сумел сплотить людей вокруг программы пацифизма. Он доказал, что движение пацифистского сопротивления, способное выстоять в течение тридцати лет, достаточно сильно, чтобы сокрушить империю. Последующая история Индии показала, что пацифизм оказался недостаточно сильным для того, чтобы пережить смерть своего лидера и противостоять искушению силы.

В годы между мировыми войнами, когда Ганди успешно организовал движение ненасильственного сопротивления в Индии, политический пацифизм стал весьма популярен и в Европе. Европейские пацифисты, ободренные примером Ганди, надеялись возродить мечту Жореса о международном альянсе сил ненасильственного сопротивления милитаристским национальным правительствам. Пацифистская мечта в Европе потерпела сокрушительное поражение. Тому были три причины: отсутствие лидера, отсутствие позитивных целей и Гитлер. У европейских пацифистов никогда не было лидера, равного Ганди. Эйнштейн был пацифист, он отдавал свое имя и авторитет делу пацифизма до тех пор, пока возвышение Гитлера не вынудило его переменить точку зрения, но он никогда не стремился быть политическим лидером. Как и Толстой, он был скорее героем всего мира в целом, нежели для своих соотечественников. Пацифизм в Германии, даже в момент максимальной популярности Эйнштейна, никогда не был особенно силен. В Англии он был сильнее, где лидером лейбористской партии в 1931-1935 годах был христианский социалист Джордж Лэнсбери, придерживавшийся твердых пацифистских убеждений. Он был способен к проведению смелых акций в духе Ганди. В 1920 году, будучи мэром Поплара (Восточный Лондон), он предпочел сесть в тюрьму, но не подчинился политике правительства, которую считал деспотической. Он был героем для избирателей в Восточном Лондоне, но никогда не претендовал на роль лидера в европейском масштабе, подобно Ганди в Индии. Ганди имел громадное преимущество позитивной цели — национального объединения Индии, — вокруг которой мог сплотить своих сторонников. Лэнсбери и другие европейские пацифисты аналогичной цели не имели; в качестве международного миротворческого авторитета они поддерживали Лигу наций, которая не могла сфокусировать политические движения масс. Ее считали не более чем болтливым сборищем стареющих политиков. Никто всерьез не думал о европейцах, противостоящих своим правительствам ради лояльности Лиге наций. Ганди несла высокая волна национальной борьбы, Лэнсбери и его сторонники гребли против нее. В результате внешняя политика лейбористской партии, руководимой Лэнсбери, оказалась полностью несостоятельной: ни перевооружения, ни акций против Гитлера, ни полной приверженности пацифизму.

Судьба распорядилась так, что Лэнсбери руководил британским пацифистским движением на пике популярности этого движения, как раз в те годы, когда Гитлер стремительно шел к власти в Германии. За несколько недель до того, как Гитлер стал канцлером, студенты старших курсов Оксфорда дебатировали предложение, "чтобы это учебное заведение ни при каких обстоятельствах не сражалось за Короля и Отечество", и одобрили его солидным большинством голосов. Об этом голосовании стало широко известно, и оно, как впоследствии противники пацифизма утверждали, могло способствовать большей решительности Гитлера в планах покорения Европы. Так это или нет, но не подлежит сомнению, что его агрессивная политика в значительной степени опиралась на существование сильных пацифистских настроений в Англии и Франции. В октябре 1933 года Гитлер почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы покинуть международную конференцию по разоружению, в которой он принимал участие уже в качестве канцлера. Эта акция официально возвестила миру, что он намерен перевооружить Германию. Четырьмя днями позже Джордж Лэнсбери выступил от имени лейбористской партии в палате общин:

"Мы не поддерживаем наращивание вооружений, но мы также отказываемся поддержать стремление нашего или какого-либо другого правительства наказать за это Германию или применить к ней санкции. Эти санкции и не потребуются, если великие нации немедленно и целиком разоружатся вплоть до полного, всемирного разоружения".

Джордж Лэнсбери прекрасно знал, что великие нации и не собираются разоружаться. Его заявление означало, что Англия просто не будет ничего предпринимать — ни вооружаться, ни разоружаться. Вот перед такой трагической дилеммой политического пацифизма он оказался. Пацифисты Англии и Франции, заявив о нежелании бороться, позволили Гитлеру еще более оголтело готовиться к войне, что сделало войну, когда она началась, еще более жестокой, чем ожидалось. Эта дилемма не так-то проста. Страна, столкнувшаяся с агрессивным противником, должна решить: дать ему отпор или следовать по пути непротивления до конца. В любом случае решение должно быть искренним, а его последствия должны приниматься безоговорочно. Пример Англии 30-х годов показывает, что нерешительное следование пацифизму хуже, чем отказ от него. Нерешительный пацифизм практически неотличим от трусости. Европейский пацифизм окончательно дискредитировал себя с началом войны. Из крушения европейского пацифизма следует извлечь по крайней мере один урок: пацифисты, если они хотят, чтобы их политика была авторитетна в современном мире, должны быть столь же искренни и храбры, как Ганди.

В 1935 году Лэнсбери был поставлен перед выбором: пацифистские принципы или положение лидера лейбористской партии. Будучи честным человеком, он не изменил своим принципам и передал лидерство в партии Клементу Эттли, тому самому Эттли, который десять лет спустя, став премьер-министром Англии, принял решение о вооружении британской армии атомным оружием. Пацифизм как эффективное политическое движение в Англии приказал долго жить. Но в Индии он все еще был жив. Юные англичане, не принимавшие официальный курс правительства, провозгласили Ганди героем. Мы с очевидностью предпочитали пылкого Ганди бессильному Лэнсбери или бесцветному Эттли. Пацифистские лозунги были среди нас чрезвычайно популярны. Если бы только у нас был такой лидер, как Ганди, говорили мы, мы бы забили тюрьмы торговцами смертью и тем привели бы их в чувство. В это время Гитлер загонял людей в концентрационные лагеря и затыкал рот тем, кто пытался ему противостоять. Затем в 1939 году Германия оккупировала Польшу. И мы, подобно тому как Лэнсбери в 1933 году, оказались перед лицом пацифистской дилеммы. Теоретически мы по-прежнему верили в этику непротивления, но, глядя на то, что произошло в Польше, понимали, что ненасильственное сопротивление против Гитлера не действенно.

Сорок лет спустя появилась книга Филипа Хэлли "Да не прольется кровь невинных" — история французской деревушки, избравшей путь ненасильственного сопротивления Гитлеру. Это удивительная история. Она показывает, что ненасильственное сопротивление может быть эффективным даже против Гитлера. Жители деревни Ле-Шамбон-сюр-Линьон предоставили убежище и спасли жизни сотням евреев в годы, когда наказанием за такое преступление служили концлагерь или смерть. Жителями деревни руководил протестантский пастор Андре Трокмэ, который, будучи сторонником ненасилия, в течение многих лет готовил свою паству к такому испытанию. Перед каждой облавой гестапо люди Трокмэ предупреждали его, и беженцы успевали спрятаться в лесах. Немцы арестовали и казнили несколько людей, которых считали зачинщиками, но сопротивление не ослабевало. Сокрушить его немцы могли, лишь выслав или казнив все население деревни. Недалеко от этой деревни, в той же части Франции, дислоцировался знаменитый полк СС "Татарский легион", специально вымуштрованный и натренированный на массовые зверства и истребление людей. "Татарский легион" мог расправиться с деревней в два счета, но она все-таки уцелела. Даже Трокмэ уцелел благодаря удачному стечению обстоятельств.

Много лет спустя Трокмэ узнал, как же удалось деревне уцелеть. Судьба деревни решалась в споре между двумя немецкими офицерами, как бы олицетворяющими светлую и темную стороны немецкой души. Один из них — полковник Метцгер, что по-немецки значит "мясник", командир "Татарского легиона", убийца многих невинных людей, казненный после освобождения Франции как военный преступник. Другой — майор Шмелинг, баварский католик и благородный немецкий офицер старой школы. Оба они присутствовали на суде над Ле Форестье, врачом деревни Ле-Шамбон, которого арестовали и казнили в назидание жителям деревни. "На этом суде, — рассказывал Шмелинг Трокмэ много лет спустя, — доктор Ле Форестье, христианин, объяснил мне, католику почему вы все не подчинялись нашим приказам. Полагаю, что доктор говорил искренне... Да, полковник Метцгер был крепкий орешек. Он все время требовал, чтобы мы явились в Ле-Шамбон и навели там порядок. Но я просил его подождать. Я убеждал его, что сопротивление такого рода не имеет ничего общего с насилием и вообще ни с чем, что мы могли бы уничтожить с помощью насилия. Я употребил все мое влияние, чтобы удержать его от выступления в Ле-Шамбон".

Вот как это было — прекрасная иллюстрация к классической концепции ненасильственного сопротивления. Доктор Форестье умер за свои идеалы, на первый взгляд — без всякой пользы. Но его смерть тронула даже врагов, так что они начали вести себя по-человечески. А некоторые, такие, как майор Шмелинг, стали друзьями французов. В конце концов даже жестокий и непримиримый полковник СС поддался убеждению прекратить бойню. Именно так — может быть, раз за сто лет — произошло в Ле-Шамбоне.

Что же понадобилось для того, чтобы ненасильственное сопротивление принесло плоды? Понадобилась целая деревня людей, ставших плечом к плечу, необычайно смелых и очень дисциплинированных. Не все из них разделяли религиозные верования своего лидера, но их объединяли моральная убежденность и готовность рисковать жизнью для того, чтобы сделать родную деревню убежищем для преследуемых. Их объединяли дружба, верность и взаимное уважение.

Каждый, кто размышлял о ядерном оружии и ядерной войне, рано или поздно задается вопросом: является ли ненасильственное сопротивление практической альтернативой тому пути, по которому мы идем? Может ли ненасилие быть основой внешней политики такой большой страны, как Соединенные Штаты? Или это лишь средство, пригодное для небольших религиозных общин, защищенных готовым сражаться большинством? Ответа на эти вопросы я не знаю и думаю, что их не знает никто. Но пример Ле-Шамбона показывает, что мы не можем, будучи в здравом уме, отбросить эти вопросы. Ле-Шамбон показывает нам, что необходимо для превращения концепции ненасильственного сопротивления в эффективную основу для внешней политики какой-либо страны. Необходима целая страна людей, стоящих плечом к плечу, необычайно смелых и очень дисциплинированных. Есть ли в мире сейчас такие страны? Возможно, их можно найти среди стран достаточно малых и однородных по составу населения, имеющих давние традиции мирного сопротивления гнету. А как насчет США? Можем ли мы представить себе население Соединенных Штатов, объединенное братством и самопожертвованием, подобно населению деревни Ле-Шамбон? В данный момент трудно вообразить, в каких обстоятельствах такое стало бы возможным. Но история учит нас, что неоднократно вещи, когда-то невообразимые, тем не менее реализовывались.

21. Одностороннее разоружение

Когда любой человек осознает варварство и безумство существующих вооружений и планы их дальнейшего приумножения, он подвергается искушению заявить, что нет надежды на спасение в рамках любой концепции, которая безусловно не отвергает эти вооружения. Возможно, действительно было бы лучше отказаться от ядерных вооружений односторонне, без каких-либо условий и безотносительно к тому, решатся ли другие страны это сделать. Но одностороннее разоружение само по себе не является достаточной базой для формирования внешней политики. Одностороннее разоружение нуждается в добавочной концепции, которая ясно указывала бы, что мы должны делать после того, как, разоружившись, столкнемся с враждебными государствами, предъявляющими неприемлемые требования. Известна концепция, которая связана с этой проблемой в моральном и интеллектуальном плане, а именно концепция ненасильственного сопротивления. Это не то же самое, что капитуляция. В моральном плане ненасильственное сопротивление и капитуляция находятся на противоположных полосах. Концепция ненасильственного сопротивления просто говорит: "Вы не обязаны подчиняться несправедливым законам, вы не должны сотрудничать с неправедными властями, не должны проливать ничьей крови, кроме своей собственной".

Ганди и пастор Трокмэ доказали, что эта концепция иногда работает, что она может быть столь же практичной, сколь и благородной. Однако те, кто преуспел в применении на практике концепции ненасильственного сопротивления, знают, что это трудная операция с неопределенным успехом и безо всяких гарантий. Пастора Эдуарда Цейза, который был правой рукой Трокмэ в организации ненасильственного сопротивления в Ле-Шамбо, как-то спросили, должен ли был Советский Союз применить аналогичный метод для сопротивления гитлеровскому вторжению. "Нет, — ответил он. — Они должны были применить силу. Было слишком поздно для ненасилия... Ненасильственное сопротивление предполагает подготовку и организацию, методы, применяемые терпеливо и неукоснительно, — русские с этим не были знакомы. Ненасилие должно иметь глубокие корни и сильные ветви, прежде чем оно сможет принести те плоды, которые были рождены в Ле-Шамбо. Ненасилие для русских было бы равносильно самоубийству".

Слишком ли поздно сейчас для нас? Если мы решаем, что существующие концепции морально неприемлемы, то должны тщательно исследовать каждую из возможных альтернатив — не имеет значения, насколько она радикальна или трудна. Ненасилие — одна из них. Мартин Лютер Кинг и другие продемонстрировали, что ненасильственное сопротивление может быть с успехом использовано в США как тактика, приводящая к победе во внутренних баталиях против несправедливости. Может ли ненасильственное сопротивление стать ведущей концепцией американской внешней политики? Большинство из нас ответило бы на это отрицательно, однако не существует причин, по которым наше "нет" должно быть окончательным и неизменным.

Три главных препятствия стоят на путь ненасильственного сопротивления как практической концепции для США. Изучив эти препятствия, мы, может быть, лучше сможем судить о том, насколько они непреодолимы. Эти препятствия суть проблемы пацифизма за чужой счет, здравомыслия и первородного греха.

Пацифист за чужой счет — это субъект, который, усевшись комфортабельно на безопасном расстоянии от сражения, проповедует ненасильственное сопротивление тем, чьи жизни находятся под угрозой. Подобный пацифизм теряет большую часть своего морального величия, и в силу географической удаленности США проповедь ненасильственного сопротивления для Соединенных Штатов была бы на практике именно такой политикой. Груз насильственного сопротивления Советскому Союзу несли бы не американцы, а жители наших союзных стран, пограничных с СССР. Ситуация с американскими пацифистами сегодня похожа на положение английских пацифистов в 1938 году. Мюнхенское соглашение, которое вынудило Чехословакию смиренно принять требования Германии, было победой для английских пацифистов до тех пор, пока Англия оставалась вне войны, но это была победа за счет других народов. Американскую политику пацифизма сегодня было бы трудно отличить от политики принуждения союзников к капитуляции. Чтобы политика ненасильственного сопротивления Советскому Союзу оказалась успешной, она должна быть инициирована и поддержана не столько нами, сколько нашими союзниками.

Следующей идет проблема здравомыслия. Концепцию ненасильственного сопротивления нетрудно ошибочно представить как концепцию слабости и капитуляции. Она легко могла бы быть "разорванной в клочья" в результате процессов дифференциации в американской политической жизни. Очень трудно представить себе, что она выстоит "под обстрелом" комитетов конгресса при их обычной манере рассмотрения политических дел. Трудно также представить, что она пройдет через смену администраций и международные кризисы столь же успешно, как концепция гарантированного уничтожения. И что ответили бы представители Техаса, если бы им было серьезно предложено "ненасильственно сопротивляться" мексиканской оккупационной армии? Здравый смысл не позволил бы им сделать это.

Наконец, о проблеме первородного греха. Это старый вопрос, столетиями обсуждаемый теологами. Совершенен ли человек или изначальная греховность есть неотъемлемая часть нашей натуры? Если мы верим в совершенство, то можем возлагать наши надежды на ненасильственное сопротивление как на постоянную альтернативу войне. Если же мы верим в первородный грех, то должны ожидать, что война и насилие суть неотъемлемые атрибуты человеческого существования. В этом отношении история свидетельствует, безусловно, в пользу первородного греха. Военная готовность была доминантной заботой каждой цивилизации на протяжении всей истории.

Несколько примеров успешного применения ненасильственного сопротивления были локальны, временны и ненадежны. Непротивленцы слишком легко "сползали" к насилию. Ненасильственное сопротивление Трокмэ в Ле-Шамбо проходило на фоне настоящего, "силового" сопротивления всей страны. Сам Трокмэ очень хорошо сознавал, что его "выживание" частично зависит от того факта, что вооруженное сопротивление населения отвлекает большую часть внимания немецких солдат. Его деревня была в какой-то мере убежищем, хранимым окружающим насилием. И успеху его организации ненасильственного сопротивления в этой деревне способствовало то обстоятельство, что он мог говорить каждому отступнику, желающему сражаться с немцами, чтобы тот уходил и делал это где-нибудь в другом месте. Совершенно неясно, насколько ненасильственное сопротивление в стиле Трокмэ было бы успешным, распространись оно на всю Францию. Подобная оговорка приложима также к кампании ненасильственного сопротивления Ганди в Индии. Успех Ганди полностью зависел от его личного авторитета. Рецидивы сползания к насилию часто возникали в течение его жизни, после его смерти дисциплина ненасилия быстро разрушилась. В Индии осталось немного сильных духом людей, которых только он один умел сплотить. Если бы правительство Эттли не проявило мудрости и не ушло из Индии мирно еще при жизни Ганди, весьма вероятно, что индийское национально-освободительное движение достигло бы тех же результатов позже, но военными, насильственными методами. Некоторые индийцы и сегодня все еще не простили Ганди, что он лишил Индию славы победителей, добывших свою свободу в национально-освободительной войне за независимость.

Наиболее трагический пример отхода от ненасильственного сопротивления имел место в Германии. Когда французская армия в 1923 году оккупировала долину Рура для того, чтобы изъять репарации, которыми Германия была обложена по Версальскому договору, немецкое население ответило широким, хорошо организованным пассивным сопротивлением. Это сопротивление разладилось со временем, но все же достигло своей цели. Французы убрались годом позже, разочарованные и обескураженные. Германия вышла из этого испытания, усилившись политически и экономически, а Франция согласилась изменить программу репараций в пользу Германии. Провал оккупации Рура надолго запомнили во Франции, и это было одной из основных причин, почему Франция не выступила против Гитлера в 1936 году, когда он открыто нарушил Версальский договор, послав немецкие войска в Прирейнскую низменность. Но в Германии, увы, успех ненасильственного сопротивления был вскоре забыт, а его организаторы отвергнуты. Немцы запомнили французскую оккупацию только как время национального унижения и не испытывали гордости за ее срыв. Они решили нанести поражение Франции в следующий раз в менее джентльменской манере. Гитлер стал популярен, поскольку указал, каким путем этого можно достичь. Шестнадцать лет спустя немцы это сделали.

С грустью я должен извлечь из этих примеров вывод, что концепция ненасильственного сопротивления требует для своего успеха того соединения исключительно руководящего начала и человеческой добродетели, которое случалось иногда, но никогда не длилось долго. Грехи зависти, ненависти и злобы если не изначальны в наших душах, то глубоко врезаны в ткань нашей культуры. Пока наши политические институты остаются неизменными, ненасильственное сопротивление не может быть достаточно разумным фундаментом, на котором строится либо равновесие сил, либо новый мировой порядок.

Несмотря на все трудности и разочарования, я сохраняю ненасильственное сопротивление в списке возможных концепций для будущего. Тропа ненасилия будет всегда открытой если не для наций и правительств, то по крайней мере для отдельных личностей, когда все другие концепции станут неприемлемы.