ДАНИЛО ДОЛЬЧИ

———

БЕСПРОИГРЫШНАЯ ИГРА

[Фрагменты из книги]

Перевод с итальянского и вступление Евг. СОЛОНОВИЧА

В мае прошлого года я провел несколько дней в Сицилии. Только что начали снимать весенний урожай цитрусовых, и машины первых туристов — иностранцев и итальянцев с континента, — вырвавшись из пыльного, душного Палермо, мчались вдоль низкорослых садов, украшенных тяжелыми золотыми плодами. Для туристов это экзотика, такая же, как береза или снег для жителей теплого Юга. Для тех, кто живет здесь, это работа, это хлеб.

Наш маленький «фиат», оставив позади море и царство апельсинов и лимонов, весело петлял по горным дорогам. Не по-майски рыжеющие склоны говорили о безводье этих мест. Если построить плотины, создать искусственные водоемы, то и здесь можно будет выращивать цитрусовые, экономически более выгодные, чем зерновые или овощи. Об этом пять лет назад в Москве говорил Данило Дольчи, рассказывая о Сицилии. Об этом, в частности, он пишет в своих книгах, в том числе и в последней, из фрагментов которой и составлена эта публикация.

На конвертах писем Дольчи я указывал всегда только его фамилию и городок Партинико, где он живет. Договариваясь по телефону о встрече, я не спросил, как его найти, и вот наш «фиатик» останавливается в «справочном бюро» — на небольшой городской площади: здесь мы и узнаем, где помещается созданный и возглавляемый Дольчи Инициативный центр борьбы за полную занятость рабочей силы. Эта, общественная организация выступает в защиту мира и прогресса, за экономическое развитие отсталого феодального Юга страны, ведет последовательную и бесстрашную борьбу с мафией, разоблачая ее преступления, ее связи с правящими кругами.

Книги Дольчи о Сицилии — это одновременно и публицистические произведения, и исследования социолога, и труды экономиста, и выступления политического деятеля. Это книги-документы, книги-свидетельства, книги-интервью, в которых звучат голоса сотен людей. «Я все больше убеждаюсь в том, что никакое исследование извне не может подменить собой сознательного отношения людей к своим проблемам», — пишет Дольчи в предисловии к «Беспроигрышной игре».

Заглавие последней книги подсказала писателю сицилийская пословица: «Кто играет сам с собой, тот всегда в выигрыше». Вся общественная деятельность Дольчи, все его творчество направлены против того мира, который веками строился на подобных заповедях. Сицилийцы разобщены, каждый живет сам по себе, не то что заниматься, а даже интересоваться чужими делами опасно. Единственно кто не «играет сам с собой», это молодчики из мафии, так называемые мафиози; один из них, Калоджеро, красноречиво и довольно откровенно излагает в книге свое кредо. Кстати, рассказ Калоджеро интересен еще и как свидетельство того, что Сицилия далеко не завершила переход от феодализма к капитализму (и это в Италии, одной из самых развитых капиталистических стран Европы!).

Инициативный центр разместился в старом, напоминающем складское помещение доме. В большой комнате идет заседание. Я разглядываю детские рисунки на сырых стенах, какие-то диаграммы, плакаты. Один из плакатов от имени некоего Бернардо Маттарелла обвиняет Данило Дольчи в клевете...

По окончании заседания меня ждет приятная встреча — с женой Дольчи Винченциной и с его дочкой Даниелой, которой, когда мы познакомились в 1961 году в Москве, было... пять месяцев. Даниела по рассказам родителей знает о московских друзьях и о своей поездке в Москву, Ташкент, Тбилиси. Она проснулась сегодня раньше всех в доме...

Дольчи рассказывает, что находится под судом, и второй раз в этот день я сталкиваюсь с именем Маттареллы. В сентябре 1965 года Дольчи передал в специальную парламентскую комиссию материалы, свидетельствующие о связях этого господина, министра многих итальянских правительств, с мафией (часть этих материалов приводится в «Беспроигрышной игре»), и оскорбленный господин Маттарелла обратился в суд с требованием привлечь к ответственности за клевету Данило Дольчи и его ближайшего помощника Франко Аласиа.

После обеда — поездка на строительство многострадальной плотины на реке Ято. Много лет подряд мафия делала все, чтобы не допустить строительства плотины, а когда оно все-таки началось, не раз пыталась помешать ходу работ. Новая книга Дольчи подробно рассказывает и об этом.

«Кто играет сам с собой, тот всегда в выигрыше», — гласит сицилийская пословица. Традиционный, унаследованный от предков индивидуализм сицилийцев — вот что прежде всего мешает им осознать общие проблемы, стать активными борцами за все новое, прогрессивное. Когда люди вместе, они многое могут. Эта подборка фрагментов новой книги Дольчи не случайно завершается спорами его детей о белых конях (в споре рождается истина) и бесхитростными коллективными стихами. Когда люди вместе, они многое могут. Вместе они — поэты.

«По-моему, они никогда не договорятся»

— Ты когда-нибудь состоял в какой-либо организации?

ВИТО: — Не понимаю.

— Принадлежал ли ты когда-нибудь хоть к одной организации, все равно — к какой?

— Я всегда принадлежал самому себе.

— А почему ты никогда не был записан ни в одну организацию?

— Я всегда принадлежал самому себе, никогда никого не слушал. При Муссолини я был записан в безработные, на том все и кончается.

— У тебя никогда не было желания вступить в какую-нибудь партию?

— Я был записан в безработные. Разве это не партия?

— Слышал ли ты о коммунизме, социализме, христианской демократии? Как ты думаешь, что это такое?

— Это разные партии. Разные. Одна против другой.

— У тебя никогда не было желания записаться в одну из религиозных организаций?

— Нет, никогда.

— Почему?

— Потому что я всегда принадлежал самому себе, никого никогда не слушал.

— Сколько тебе лет?

— Сорок девять.

— Ты ходил в школу?

— Всего несколько дней. Я неграмотный.

— Можно сказать, что твоя партия это твоя семья?

— Вот это правильно.

— Жена, дети, а кто еще?

— Брат. С ним у нас много общего.

— А с другими?

— Мало. От других я держусь подальше. Это привычка. В пословице как сказано? «Кто идет один, тому всегда хорошо». Или другую возьмем — «Кто играет сам с собой, тот всегда в выигрыше».

— Ты был за границей?

— Был. В. Швейцарии.

— И долго?

— Два года,

— Тебе там было хорошо?

— Разве могло мне быть хорошо, когда я все время о семье думал?

— А какие отношения у тебя были там с другими людьми?

— Там другой язык, я ничего не понимал. Приходил переводчик, чтобы сказать, чего хочет хозяин.

— Как ты думаешь, почему так в сицилийских пословицах говорится?

— Если человек идет один, ему никто ничего не подсказывает, не толкает на дурную дорогу, он идет сам по себе. Куда хочет, туда и идет, как ему голова подскажет, так и делает. А когда он не один, тот говорит одно, этот — другое, и людям не договориться.

— Но по вечерам ты выходишь из дому подышать свежим воздухом, встречаешься с соседями, с другими людьми?

— Да, и мы говорим друг другу: «Здравствуйте» — «Здравствуйте». В старой пословице так сказано: «Поздороваемся и разойдемся», поздороваемся, и каждый идет своей дорогой, делает, что хочет.

— Сколько вас человек в доме?

— Девять. А с тещей десять.

— И как строятся взаимоотношения в семье — с женой и с детьми?

— Дети во всем слушаются меня, жена — тем более, когда она должна что-нибудь сделать, она всегда советуется со мной.

— А как теща?

— То же самое.

— По-твоему, в мире может что-нибудь измениться?

— Нельзя сказать, может или не может. Я так понимаю.

— Как ты думаешь, можно создать кооперативы?

— Да. Но они тут же распадутся. Мир всегда был такой и таким останется. Сколько я живу на свете, столько и видел, что, как ни крути, все для нас остается, как было. Мы родились для того, чтобы работать.

— Кто «мы»?

— Мы, бедные, бедняки родились для того, чтобы работать.

— Какое впечатление произвела на тебя Швейцария? Ведь там не так, как в Сицилии?

— Я смотрел во все глаза, но ничего не понимал.

— Когда ты вернулся в Сицилию, тебе не казалось, что ты в чем-то изменился?

— Когда я вернулся в Италию, в Сицилию, я воспрянул духом, мы вернулись на родную землю. Я чувствовал себя лучше, мы все говорили на одном языке. Когда не понимаешь, то изводишься, ничего не понимаешь, боишься что-нибудь перепутать, не знаешь, чего от тебя хотят.

— Почему ты говоришь: «Мы, бедняки, родились для того, чтобы работать»?

— Мы, бедняки, работаем, богатые не работают.

— По-твоему, это справедливо?

— Справедливо? Я думаю... справедливо, не справедливо... Нет, не справедливо. Но если человек бедный, он, хочешь не хочешь, должен работать, ведь, если он не работает, ему нечего есть.

— Как ты считаешь, только бедные живут сами по себе или богатые тоже?

— Скорее, только бедные. Богатые всегда собираются вместе.

— Почему?

— Как почему? Они не работают в поле, они все время торчат в деревне или в городе, а бедняку приходится потеть, работать.

— Кого больше — богатых или бедных?

— Нас, бедняков, куда больше, чем богатых.

— А не могли бы все бедняки договориться между собой, для того чтобы всем вместе сделать мир другим, изменить его?

— Как же они договорятся переделать мир? По-моему, они никогда не смогут договориться.

«Нынешние времена на нас работают»

КАЛОДЖЕРО (мафиозо из провинции): — Как в пословице сказано, человек даже с собственной женой сосуществовать не может. А ведь дружной семье всегда легче. Если я одного хочу, моя жена — другого, то трудно детей правильно воспитывать.

И в делах лучше сообща держаться. К примеру, когда трое землю арендуют и вместе работают, сообща, дело у них идет. Одному не под силу много земли обработать; если у человека большой участок в аренде, как здесь у нас обычно бывает., тогда он сговаривается с одним, с другим, чтобы этот большой участок вместе обрабатывать: они выплачивают, сколько договорились, хозяину, а остальное уже зависит от того, урожайный ли год будет и от самого арендатора.

Чтоб жену и детей прокормить, я, к примеру, покупаю помидоры и выгадываю на перепродаже. Летом я помидором занимаюсь. Покупаю помидор у крестьян и поставляю на один завод в Палермо, но в одиночку ничего не сделаешь, у одного ничего не выйдет, вот я и объединяюсь с другими. Это верное дело, помидор-то, я на нем зарабатываю, хоть и не так уж много. Хозяин фабрики дает, к примеру, по шестнадцать лир за кило, плюс полторы лиры за посредничество, плюс две лиры за доставку, все оплачивает хозяин, цифру он сам называет. «Нынче я плачу столько-то и столько-то», — говорит он, цену он сам определяет. Хозяева сговариваются между собой и решают нашу судьбу. Это дело вольное, правительство в такие дела не вмешивается.

К примеру, у нас года три уже или четыре, как есть молотилка, мы втроем или вчетвером сторожим чужие снопы, пшеницу. За то, что мы зерно сторожим, мы получаем по два кило с центнера. Человек двести-триста спокойно оставляют свое зерно на нас, и мы его охраняем. Не то его бы поджечь могли, украсть. Мало ли что бывает? Каждый предпочитает платить, тогда он спокоен. Мы для этого дела собак держим, собака лает ночью, у нас она настоящую выучку проходит.

То же самое на этой стройке. Кто мы такие? Почему нас держат здесь? Когда меня на работу брали, первым делом о судимости справку спросили. Она у меня чистой сказалась. Значит, на человека положиться можно. Я отвечаю за то, чтобы все в порядке было, за порядком слежу, хоть я и никакой не стражник. На нас вся стройка держится, бригадиры людей работать заставляют, а наше дело следить за всем, нам за это деньги платят.

— Вы как-нибудь связаны с профсоюзными организациями?

— На такой службе, как моя, можно бы и не иметь дела с рабочими. Но я все равно числюсь в профсоюзе (холостой был — не состоял, а женился — пришлось), чтобы состоять в больничной кассе и на детей пособие иметь. Я в ЧИЗЛ (* Профсоюзная организация католиков. *) записан. В Палате Труда самые бедные состоят, а вот в ЧИЗЛе есть и такие, которые ничего живут, через ЧИЗЛ легче в больничную кассу вступить, потому что у них сила в руках, через них проще получить что угодно.

— У вас бывают собрания?

— Я туда никогда не ходил. И потом, ЧИЗЛу легче рассчитывать на помощь католиков, священники могут им содействие на выборах оказать, чтобы свой список укрепить: к рекомендации священника, архиепископа, кардинала нынче каждый прислушается. Местечко в банке, местечко в конторе — если они захотят, они могут помочь в этом деле. Если они помогут человеку, считай, он у них в руках. А как же? Они ему хлеб дали, чтобы детей кормить. Получит человек место, и все — теперь он, как заводной, голосует — долг-то платежом красен.

В праздники люди опять же вместе собираются, праздник есть праздник, нужно ублажить Мадонну, люди складываются на иллюминацию, на музыку, в честь Мадонны фейерверк устраивается. Мы создаем комитет, который собирает то, что люди по обету Мадонне должны за свое выздоровление.

О военной жизни у меня неплохие впечатления остались, потому что в армию я в восемнадцать лет пошел, когда был, как мул, как жеребчик безмозглый, который ничего не боится и не думает о родных, ведь он еще не знает, что такое разлука. У меня от военной жизни хорошее впечатление осталось, потому что я увидел то, чего раньше никогда не видал, я ведь никогда из своего города до этого не уезжал. Я повстречался с людьми, которых раньше не встречал, начал помаленьку в жизни разбираться, ведь раньше я с людьми робким был, человек в армии обчесывается, ума-разума набирается. И с женщинами кое-чему учится. Я три с половиной года отслужил, мне нравилась дисциплина, там порядок был, а я люблю, когда порядок. Там есть начальники, их дело приказы отдавать, а другие подчиняются. Ясно, что бомбардировки мне не по душе были, в мирное время солдатская жизнь — одно удовольствие, она из тебя человека делает, а когда война идет, тогда тяжело. Такой коллектив, как в армии был, мне по душе.

— Как вы представляете себе коллектив вне армии? Каковы здесь взаимоотношения между людьми?

— Должен быть кто-то самый главный, чтобы все правильно шло, чтобы не шло неправильно, а остальные должны дисциплину знать. Если кто-то не работает наравне с другими, его убрать надо, из всякого коллектива нужно убирать таких, которые ущерб приносят. Кто порядку не подчиняется, того убирать надо.

Каждый в своем деле специалист. Есть люди, которые в своем деле лучше других смыслят. Которые смыслят, они известны. Те, кто потемнее будут, остальные что ли, идут к тому, который лучше всех смыслит, и спрашивают: «Что ты мне присоветуешь?»

И тот им советы дает, опытом с ними делится, и это людям на пользу.

У кого денежки есть, к тому все поближе держатся, его и власть и народ уважают, у кого деньги водятся, тот в синьоры выходит. Кто близко к правительству стоит, тот живет припеваючи, а кто далеко, тому несладко приходится. Ежели у хозяина много земли, если хозяин богатый, а тебе повезло, и ты у него работаешь, ты можешь семью содержать, можешь хлеб домой приносить. У кого деньги есть, перед тем все двери настежь, такому везде предпочтение.

Человека, который уважения заслуживает и может порядок навести, почитают, он в своем кругу все равно как глава семьи, которого, когда он домой приходит, дети с поцелуями встречают. В семье — все одно что в обществе. Человек норовит выделиться, любой из нас хотел бы над другими быть, и даже если кто-то с другими объединяется, чтобы его лучше уважали, он все равно выделиться норовит. Ведь чем человек виднее, тем дорога перед ним шире, чтобы жить. Если человек должность получает, про него добрая слава вокруг идет, такому человеку не пропасть. Добрая слава доверие рождает, силу дает, деньги.

Мой отец что говорил? «У кого один глаз, у кого два, а у ко^го ни одного нет». Тому, кто два глаза имеет, всегда лучше, он смотрит в оба, примечает, если что не так, опасности разные видит, трудности, дела, все ему видно. А одноглазый только половину видит. Слепому же всех хуже, он в темноте ходит.

Крупные землевладельцы, бароны, маркизы нынче на убыль пошли, в упадке они. Строительные подрядчики и торговцы — вот кто гигантскими шагами продвигается. Из нас двоих — хозяина и меня — я другой раз больше имею. Кто хочет быстро в люди выйти, бросает сельское дело и идет к строительному подрядчику работать, который гигантскими шагами продвигается, или же в торговлю подается, покупает землю по тысяче лир за квадратный метр, а годочка через два-три по десять тысяч за метр перепродает. Вот как гигантские-то шаги делаются. Нынешние времена на нас работают. Тот, кто десять лет назад ходил и сухой инжир у людей выпрашивал, чтобы с голоду не загнуться_, сегодня может грузовик иметь, дома собственные, знатным человеком стать может.

Но священники еще пуще нынче командуют, это самая большая сила, которая народ в узде держит. Над всеми кардинал стоит, чуть ниже — те, у кого деньги есть и кто в правительстве сидит. А у кого глаза закрыты, кто устраиваться не умеет, тот пропадет, тот всегда в самом низу будет.

«Мы все так рассуждаем»

ВИНЧЕНЦО: — Я один работаю.

— Почему?

— Наше ремесло особенное, мы, латальщики, люди вольные.

— Что значит «латальщики»?

— Когда башмак порвется, я ставлю заплатку внутри.

— Какая разница между латальщиками и сапожниками?

— Сапожник чинит подметки и каблуки. Латальщик ремонтирует только верх, и все.

— Сапожники как-нибудь объединены?

— Есть профсоюз для тех, которые работают вместе, но я сам себе хозяин, сегодня тысчонку лир заработаю, завтра — две, профсоюз мне без надобности,

— Ну, а в какой-нибудь другой организации вы состоите?

— Нет, ни в какой не состою.

— У вас есть семья?

— Семья — это семья.

— Вы никогда не состояли в кооперативе?

— Нет, никаких кооперативов. Однажды я записался в фашистскую партию, когда в кинотеатре работал, не то меня бы, понятно, уволили.

— Почему вы не состоите ни в одной из партий?

— А какая мне разница, кто у власти стоит? Ведь у меня денег не прибавится, если вместо одного сядет другой. У меня свои заботы.

— Принадлежите ли вы к какому-нибудь религиозному братству? Я вижу много святых на стенах.

— Нет. В церковь хожу, но ни в какую партию не записан.

— И часто вы ходите в церковь?

— По воскресеньям хожу, я ведь не такой католик, как всякие никчемные, дурные люди, которые в церкви не показываются. У меня племянник есть, так он уже без пяти минут священник.

— А почему вы ходите в церковь?

— Потому что другие ходят. Вот и я хожу. Не сказать, чтобы я уж очень держался за церковь, я туда как провожатый хожу с женой и с дочками.

— И многие ходят в церковь?

— Полно народу... Тысяча человек: по десять лир с носа — за одну мессу десять тысяч лир набирается.

— А как люди считают, что лучше — самим по себе быть или держаться вместе?

— Я про себя знаю, что другие думают, мне неведомо. Чтобы я в чужие дела совался? Избави бог. Пусть каждый в своих делах разбирается. А меня деньги интересуют и семья.

— Как организовано население Палермо?

— Я могу только за свою семью расписываться. Правильно? Каждый может лишь о своем доме говорить.

— Разве Палермо не ваш дом?

— До Палермо мне дела нет. Я человек маленький, чем же мне заниматься, как не своими делами?

— У вас есть друзья?

— Женатый человек как живет? Кончит работу — и домой. Встретишь знакомых, поздороваешься, а постоянных друзей у меня нет. «Как поживаешь?» — и все, о себе думай. Иной раз прогуляешься с кем-нибудь.

— Что, по-вашему, лучше — заниматься только собственными делами или делами других тоже?

— Я своими занимаюсь. Кто о собственных делах печется, поступает так, как сам нужным находит. А кому охота чужими интересоваться, тот время впустую тратит, голову зря ломает, себе же хуже делает, до добра это не доведет.

— А в трудные дни?

— Я в стороне держусь, не хочу неприятности иметь, делаю вид, что ничего не понимаю. Зачем нос совать куда не следует? Я открываю мастерскую, когда хочу, да и закрываю, когда мне захочется, остальное меня не касается. Правильно я говорю?

Мы все так рассуждаем. Нельзя в чужие дела встревать, а то кровопролитие начнется, конец света. Еще бы! Скажу я, допустим, про кого-то, что он рогоносец, даже если так оно и есть, ему кто-нибудь передаст, и он заявится ко мне, чтобы меня пристрелить. Вот почему я своими делами занимаюсь. А чужие дела, всякие там профсоюзы, партии, то да се, это меня не касается, деньги — вот что меня касается.

«Жизнь, она учит»

I

— Вы объединены в какую-нибудь организацию?

— Нет. У нас конкуренция. Мы глаза друг дружке повыцарапать готовы. Кто норовит у меня работу отнять, у кого — я. И при продаже каждый старается повыгоднее свой товар отдать.

У кого дела как по маслу идут, тот норовит слабых из игры вывести, чтобы самому торговать. «Сколько с вас содрали за эту штуку?» — спрашивает он у человека с покупкой, который мимо его мастерской проходит. «Двести лир». «А я бы вам за сто пятьдесят отдал». И тогда человек возвращается и требует, чтобы у него товар назад взяли либо вернули ему пятьдесят лир.

Скажет кто-то: «Такой-то плохо работает», «Он жулик», — глядишь и отобьет заказчика или покупателя у другого.

— А вам не имело бы смысла работать вместе, постараться объединиться?

— Настоящий человек занимается своими делами, а до других ему дела нет, верно? Лучше самому работать, чем думать о других.

Одному лучше.

Трудно, невозможно что-то изменить.

— Сколько лет вы работаете?

— Когда я начал, мне годков шесть было. Сорок пять лет назад отец взял меня за руку и отвел в мастерскую, чтобы я по медному делу работал.

— Сколько вас, медников, на этой улице?

— Мастерских пятьдесят будет.

— И вы никак не связаны между собой?

— Никак.

— Вы учились?

— Я на трех войнах был.

— Вы когда-нибудь задумывались над возможностью работать вместе с другими?

— Никогда.

— Почему вы все работаете на этой улице?

— Улица старая, люди из-за города и с других улиц знают, где нас искать, когда им нужно, они специально сюда приходят.

II

— Токари нынче по всему Палермо разбросаны. Раньше они все на улице токарей работали. А потом там Сицилийский банк построили, и улицы не стало.

— Вы объединены в какую-либо организацию?

— Нет, каждый сам по себе. Когда-то были объединены, у нас даже знамя свое было с вышитым на нем токарным станком, организация называлась цехом.

Теперь с цехом ничего не выйдет, он распался, потому что каждый был сам по себе, своей головой думал. Невозможно заставить людей работать вместе.

Приходит ко мне заказчик, я ему делаю что-то за тысячу лир, другой ту же штуку делает за пятьсот, за восемьсот лир, чтобы у меня заказчика отбить. Не будь он подлым рогоносцем, он бы за такую работу не столько брал.

Я никогда ни с кем вместе не работал. Я всегда собственными мозгами думал, ни с кем никогда дела не имел. Моя мать, царствие ей небесное, научила меня, что человек должен глухонемым быть и слепым, и передо мной все двери открыты, потому что меня не интересует, что у других в голове. Так что я за себя спокоен, я с другими всегда правильно держусь. Это истина. Жизнь, она учит.

«Между вами и мной — пропасть»

Было бы полезно встретиться с кардиналом Эрнесто Руффини, чей девиз — «Firmiter slat» (* Здесь: «Твердо стой» (лат.). *); это авторитетнейший представитель церкви в Сицилии: доктор философии, профессор Священного Писания, в 1924 г. он назначается советником Верховной священной конгрегации Святого Суда, где исполняет обязанности заместителя главного цензора; в 1925 г. — домашний прелат, в 1928 г. — секретарь Священной конгрегации по семинариям и университетам, с 1945 г. — архиепископ Палермо; в 1946 г. удостаивается кардинальской мантии; с 1963 г. — кавалер Большого Креста; в 1964 г. муниципальный совет Палермо объявляет его почетным гражданином города. На его гербе два льва под двойным крестом и кардинальской шапкой тянутся к короне. Как известно, кардинал — восторженный поклонник франкистской Испании.

Я прошу к телефону секретаря кардинала. Меня соединяют с ним, и я объясняю, что хотел бы встретиться с кардиналом и услышать его мнение о коллективной жизни, о том, что препятствует проявлению коллективного духа в провинции Палермо. В ответ я слышу смех, не лишенный некоторой искренности, затем:

— Неужели сам Данило Дольчи? О вас ходит столько слухов... которые дают не очень приятное представление о вас. Я доложу кардиналу. Позвоните около одиннадцати. Я монсеньер Луиджи Лонги, спросите дона Луиджи.

Я звоню в одиннадцать: встреча назначается на пять часов.

Кардинал встречает меня более чем любезно, сердечно; больше часа он говорит на различные темы, но я не могу пересказать его монолог, так как не имею на то разрешения.

Я заранее набросал несколько первых вопросов, к которым собирался прибавить другие в зависимости от хода нашей беседы: как вы представляете себе коллективную жизнь в Палермо? Что, по-вашему, затрудняет здесь проявление коллективного духа? Каким вы хотели бы видеть Палермо? Что, по-вашему, в первую очередь нужно сделать для развития города и внутренних районов области? Каковы в настоящее время ваши функции в Палермо? Проводите ли вы встречи с приходскими священниками? Как проходят эти встречи? Бывают ли в семинариях совместные конференции семинаристов и преподавателей? Как они проходят?

В ходе беседы Его Преосвященство лишь однажды заглянул в предложенный мною листок с вопросами и, улыбаясь, объявил, что и не подумает отвечать на них («Между вами и мной — пропасть»), и, в сущности, вот почему:

— Я лицо ответственное. Однажды Пульчинелла (* Персонаж комедии масок. *) сказал, что в королевстве лишь два свободных человека — он сам, простой смертный, и король; те же, кто стоит между ними, должны действовать с оглядкой.

Я считаю глупостью абсентеизм по мотивам совести, человек должен исходить из того, что социальная власть знает больше, чем он; короче говоря, желательно было бы иметь в стране одну партию.

Непротивление? Разумеется, я против войны, но ведь еще древние учили нас: «Si vis pacem para belium» (*Хочешь мира, готовься к войне (лат.). *).

Ответами на мои вопросы, пусть не прямыми, зато совершенно ясными (и, я бы сказал, официальными), могут служить тексты Пасторских Посланий, если отнестись к ним с тем вниманием, какого они заслуживают.

Вот ряд отрывков из таких посланий, обращенных в 1947—1964 гг. из архиепископского дворца к святой пастве:

«Власть — от Бога».

«Ни для кого не секрет, что Церковь по природе своей есть общество неравных, с самого начала являющее собой образец совершенного устройства. Церковная иерархия строится не снизу вверх, как в нынешних демократических организациях, а сверху вниз.

...Итак, налицо различие между властно духовной и светской: первой надлежит учить вторую и управлять ею, своей ученицей и подданной».

«...Действующий без ведома Епископа, — говорит св. Игнатий Антиохский. — служит дьяволу».

«Сколь часто, задавая во время наших пасторских визитов весьма несложные вопросы по Катехизису, мы не находим среди верующих, кои внимают нам — а ведь это люди, преданные Церкви, — ни одного, способного ответить! Они не в состоянии отличить совершенную скорбь согрешившего от скорби несовершенной... И нередко священники падают духом, озирая пустой Храм, где им не перед кем толковать Катехизис».

«Печальной памяти французская революция...»

«Сознавая лежащую на нас великую ответственность перед Христом, Верховным Пастырем, чей суд ожидает нас вскоре, мы вновь просим господ священников обратить особое внимание на двадцать уроков, введенных правительством в программу третьего, четвертого и пятого классов начальной школы в дополнение к школьной программе по изучению Закона Божьего. Мы видим, сколь нелегко привлечь детей к организованному при Церкви изучению христианской Доктрины, так почему бы нам не использовать для этого посещаемую почти всеми детьми начальную школу с ее дисциплиной? Совместно с учителями, в большинстве своем образцовыми христианами, мы могли бы добиться более весомых результатов и в подготовке к таинствам Исповеди, Причастия, Конфирмации».

«..Между священником, — учит св. Пий X, — и простым смертным существует такая же разница, как между небом и землей».

«Демократия, если правильно ее понимать, справедлива и христиански необходима, но она приводит подчас к тому, что в некоторых кругах рождается нелепая мысль о необходимости демократизации Церкви».

«Другие требуют полной независимости от Церкви в области социальной и политической, лукаво ссылаясь на различие между святым и мирским... В то же время известны неоднократные попытки наших людей объединиться в предвидении возможных социальных реформ с людьми, враждебными Церкви и Религии».

«Для того чтобы стать активными помощниками духовной власти, миряне должны быть покорными, искренними, преданными своим пастырям».

«Когда Иисус советовал воздавать Кесарю Кесарево, а Богу Богово, он проводил тем самым грань между двумя различными сферами; но когда он настаивал на превосходстве духовных ценностей над ценностями материальными и на превосходстве вечной жизни над земной, он утверждал главенство одной сферы и, соответственно, зависимость другой».

«Существует одна Церковь, основанная Иисусом Христом. Святые Отцы увидели ее прообраз в Ноевом Ковчеге, единственном средстве спасения во всемирном потопе.

Есть одно учение Христа, его распространяют Апостолы и их преемники: кто верит в него, тот спасается, не приемлющих же его ждут адские муки; христианами делает крещение, но крещение есть одно; исповедающих учение Христа много, но объединяет их всех вместе единственная власть — возглавляемая Петром священная иерархия, коей они должны подчиняться».

«На протяжении последних десятилетий тут и там имели место попытки объединения Церквей, считающихся сестрами, — англиканской, греческо-православной и римской — на основе некоего компромисса, который зижделся бы на определенных догмах и примате юрисдикции Папы; но сему никогда не бывать, ибо невозможно разорвать на части Веру, составляющую подобно некоему монолиту фундамент нашей святой религии. Есть один способ осуществить такое объединение — примириться с градом Апостольским, освященным кровью князей церкви — апостолов Петра и Павла, подчинившись ее учению и ее власти.

...Ослабление националистических настроений, воздвигнувших высокие барьеры между людьми, и постоянно растущая потребность в вожатом, во власти, которая может поддержать, облегчит нашим дорогим братьям путь, ведущий к Риму».

«Священник, будучи человеком, должен быть отделен от других людей, чтобы состоять их Посредником и Адвокатом при Верховном Пастыре».

«Вне всякого сомнения, верующие ценят священника и, когда его нет рядом, настолько ощущают это, что, пока не обретут пастыря, не находят себе места. Последняя мировая война была самой странной в истории для нас, итальянцев; и если, когда она окончилась, среди дымящихся руин появлялся представитель правительства, безутешные семьи тут же выходили из своих импровизированных убежищ и слезно молили его в первую очередь восстановить Церковь и дать им священника».

«Обряд Крещения, причисляющий нас к пастве Иисуса Христа, весьма поучителен. Священник, встречая у входа в Храм младенца, жаждущего освободиться от греха, с которым он родился, вопрошает со всей серьезностью: «Чего просишь ты у Святой Церкви?» «Веры!!» — отвечают за младенца крестные родители. И святой отец, пораженный столь мудрым ответом, продолжает: «Почему ты просишь веры? Что даст тебе вера?» — «Вечную жизнь!» Вот оно, великое желание новорожденного: он едва еще вступил в земную жизнь, а душа его стремится уже в небеса, дабы обеспечить себе жизнь, которая никогда не угаснет. «Если ты хочешь вступить в (вечную) жизнь, — провозглашает священник, — соблюдай Заповеди».

«Некоторые из христиан в отдельных случаях, когда религиозный праздник предоставляет всем отдых от трудов, дает возможность развеяться, запираются по домам, в то время как они нужны вне дома, чтобы свидетельствовать свою любовь к Иисусу Христу. Подобное поведение есть неблагодарность... есть измена. Как можно забывать обязательство, налагаемое Крещением и торжественными обетами Первого Причастия?»

«Сохранение собственности, — предупреждает Священный Понтефикс, — есть краеугольный камень общественного строя». Действительно, собственность является естественным фундаментом, на котором жизнь строится так, как того требует достоинство человека, является фактором, обеспечивающим устойчивость положения семьи, облагораживая труд и увеличивая его продуктивность».

«Не богатство делает человека счастливым; оно скорее порождает заботы, создает беспокойство и нередко приносит горькую пустоту тому, кто, умирая, вынужден оставлять крупное состояние наследникам, кои, возможно, пустят его на ветер».

«Создается впечатление, что некоторым христианам свойствен комплекс неполноценности; они полагают, что Религия хороша в частной жизни, но недостаточно действенна в жизни общественной, отчего практически они ведут себя так, будто социальная католическая доктрина нуждается, чтобы отвечать нашему времени, в дополнениях или усовершенствованиях, которые якобы могут привнести в нее другие доктрины или другие мировоззрения».

«Что такое поэзия!»

С Брумой, Либерой, Чьело, Руджеро и Амико мы выходим рано поутру из Партинико: впереди у нас долгий путь — мы направляемся в Палермо.

Через несколько километров Либера замечает, что, если смотреть под ноги, земля похожа на быструю речку. А вдали она как бы замирает. Возникает идея сочинить всем вместе стихотворение. Я поддерживаю игру, и не одно, а целых четыре стихотворения (во всяком случае, для нас это так) рождаются по дороге от Беллолампо до окрестностей Палермо с его изумительной красоты заливом.

I

Если смотришь на землю под ногами,

когда идешь,

она похожа на быструю речку.

А немного глаза поднимешь —

замедляется ее теченье.

Еще же дальше посмотришь —

и она как бы замирает.

Теряющаяся в глубине веков,

голубая в водовороте звезд,

она как бы замирает.

II

Даже дым может быть красивым,

таким же красивым, как дымка,

когда он поднимается над ямами

с известью

или из труб зимою,

как в Борджетто, —

легкий среди тумана, что тает

в чистом небе.

Ill

С площадки над Монтелепре,

пока мы завтракаем домашним хлебом

с солью,

любуясь широким заливом,

Чьело пускает голубые ракеты в долину.

И вот мы идем средь белесых полей,

пахнущих медом,

— Как мы можем назвать наш сегодняшний

путь в Палермо? — спрашивает Либера.

— Прогулкой, — отвечает Данило.

— Путешествием, — говорит Чьело.

— А если я еду в Индию, как я тогда скажу?

— Путешествие, — отвечают все вместе.

— Так что же такое наш сегодняшний путь?

Либера: — Прогулка.

— А лет через пятьдесят полет на Луну?

— Путешествие.

— А лет через пятьдесят поездка в Индию?

— Прогулка.

— А лет через сто...

IV

Дорога, дорога...

— Что такое, по-вашему, поэзия? — спрашивает Данило.

Бруна: — Стихи.

— Значит, там, где нет стихов, нельзя говорить о поэзии?

Бруна: — Поэзия это то, что исходит из сердца, из сознания.

— Поэзия — это когда смотришь на горы, — говорит Чьело, — на море, на землю, растения,

чтобы познать весь мир, и запомнить его, и постигать его снова и снова.

— Это что-то настолько неуловимое, — объясняет Бруна, — что трудно определить.

— Поэзия — это когда все понимаешь и все становится красивей, — добавляет Чьело, — и человеку лучше.

На горе за поворотом вырастает щит.

— Если издали я вижу надпись «Леакрил», это поэзия?

Чьело: — Нет, это реклама.

Либера: — Но и с этим словом можно писать стихи.

Чьело: — Что же хорошего в рекламах?

Либера: — Любое слово, любой предмет могут быть поэзией.

Бруна: — Но нужно, чтобы они действительно были поэзией.

Чьело: — Стихи не должны обязательно оканчиваться, скажем, буквой Н.

Амико: — Поэзия и музыка говорят о том, чего простыми словами не выразишь.

— Так что же такое поэзия?

— Знаю! — восклицает Руджеро. — Нужно думать о чем-то таком, чего еще нет на свете.

— Поэзия — как путешествие все дальше и дальше. Верно?

Чьело: — Когда-то Икар был поэзией, был мечтой людей о полете. Теперь есть аэропланы, и полет уже не мечта...

Руджеро: — Но он может быть мечтою для тех, кто еще не летал.

Чьело: — Да, полет и сейчас может быть поэзией.

Либера: — Для птицы полет — всегда поэзия.

Бруно: — Если, конечно, для птицы полет — то же самое, что для нас эта прогулка, во время которой мы открываем новые вещи. — Значит, поэзия — не только как путешествие все дальше и дальше, но и умение видеть вблизи?

Теперь с нами

четырехлетняя Даниела

и Кьяра

АМИКО. Белые кони скачут быстрее всех.

ДАНИЕЛА. Конечно, белые кони красивее и быстрее всех.

ЧЬЕЛО. Потому что они легче.

ДАНИЕЛА. ...И легче.

КЬЯРА. Конечно, легче.

ДАНИЛО. Почему белые кони легче?

ЧЬЕЛО. Потому что они счастливей.

АМИКО. Очи потому легче, что белый цвет легче всех других. Например, когда я в белом костюме, я быстрее бегаю.

КЬЯРА. Белый цвет легче всех.

ЛИБЕРА. Бывают белые кони, которые слабее темных. На последних скачках в августе было три коня — один темно-каштановый и две посветлее, так первым пришел темно-каштановый.

ЧЬЕЛО. Но ведь те, которых он обогнал, были не белые.

ДАНИЛО. А что скажут Кьяра и Амико?

КЬЯРА. Я должна подумать.

АМИКО. Если дело было так, как говорит Либера, значит, темные быстрее.

ЧЬЕЛО. Если бы две другие лошади были не просто посветлее, а белые, они могли победить.

ЛИБЕРА. Ну, а если бы белые кони были слабые и не могли бы перегнать темного?

ЧЬЕЛО. Темный мог быть лучше натренирован и наоборот. Значит, скорость зависит больше от тренировки, чем от масти.

ЛИБЕРА. Я то же самое хотела сказать.

АМИКО. Вот я подумал, и мне кажется, что Либера и Чьело правильно говорят: если лошадь слабая, как ей скакать?

ЧЬЕЛО. Может, две лошади посветлее скакали медленней потому, что были плохо подкованы или меньше были, и у них шаг короче.

РУДЖЕРО. Это еще от жокеев зависит.

ДАНИЛО. Так от чего же все-таки зависит скорость лошади?

АМИКО. Я не специалист по лошадям и не могу знать, какие из них быстрее. Чтобы точно знать, я хотел бы посмотреть много-много лошадей и тогда бы сказал, какие самые быстрые.

ЧЬЕЛО. Это зависит от тренировки, от сил лошади, от длины ее ног и от возраста.

КЬЯРА. Когда лошадь старая, она не такая сильная.

ДАНИЛО. А от цвета зависит большая или меньшая скорость лошади?

ДАНИЕЛА. Белая быстрее, мне она больше нравится.

КЬЯРА. Белая лошадь быстрее, когда она хорошо натренирована, у нее ноги длиннее и сил больше.

ЛИБЕРА. Повтори, пожалуйста, последний вопрос.

ДАНИЛО. Зависит ли скорость лошади от ее масти?

ЛИБЕРА. Если нам белые лошади нравятся больше, чем все остальные, мы хотели бы, чтобы они были самыми сильными и быстрыми. Но чтобы быть уверенными, что то, чего мы хотим, так и есть, нужно бы проверить, как говорит Амико.

ЧЬЕЛО. Нам, например, нравится думать, что деревья разговаривают друг с другом, деревья ведь тоже живые, и что все предметы, которых мы не слышим, разговаривают между собой, но нужно проверить, правда ли это.

ЛИБЕРА. Мы были бы рады, если бы, скажем, оказалось, что звезды разговаривают друг с дружкой, но надо проверить, так ли это. А ведь правда, что они притягивают одна другую, значит, какая-то связь между ними существует.

БРУНА. Вот говорят, что все люди братья, потому что хорошо, если бы это было так, но посмотрим вокруг и что мы увидим? Мафиози, которые держат крестьян в страхе, кругом безработные, люди не собираются вместе, в людей стреляют, войны идут. Чтобы братьями быть, нужно, чтобы не каждый сам по себе был, а чтобы все вместе держались.

ЧЬЕЛО. Почему в прошлый раз, когда поход в защиту мира был и я спросил у одного из полицейских, который шел слева от колонны вместе с другими — на каждые десять метров по полицейскому приходилось: «Как тебя зовут?» — он мне не ответил? Не понимаю, почему, когда Амико потом сказал: «Может, он немой», — полицейский зло на нас посмотрел.

Date: май 2009

Изд: «Иностранная литература», 1967, № 6

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)