Александр Кобринский

 

«ЖИЛ НА СВЕТЕ РЫЦАРЬ БЕДНЫЙ...»

(Александр Добролюбов: слово и молчание)

 

Александр Михайлович Добролюбов родился в Варшаве 27 августа 1876 года. Отец его — Михаил Александрович Добролюбов дослужился до чина действительного статского советника — по табели о рангах — четвертого класса, равного генерал-майору. Служил он в должности непременного члена Варшавского присутствия по крестьянским делам, а также состоял при Учредительном комитете в Царстве Польском. В одном из ходатайств, уже после смерти мужа, мать Добролюбова пишет, что именно Михаилу Александровичу принадлежала инициатива учреждения в России Крестьянского Поземельного банка¹. О матери А. Добролюбова Марии Генриховне известно немного. В дневнике В. Брюсова мы находим свидетельство о разговоре с ней в 1900-м году, когда Мария Генриховна рассказала ему о своем происхождении:

«— Я не очень хорошо говорю по-русски. Отец мой был поляк, а мать датчанка…

(А я думал, что она жидовка). Продолжали разговор, смешивая русский яз<ык> с французским»².

Семья Добролюбовых переехала в Санкт-Петербург в 1891 году, а уже в 1892 году умирает отец. Это был большой психологический удар для Александра, который, по свидетельству знавших его людей, боготворил отца³. К счастью, пенсии, назначенной за отца, хватало большой семье, в которой было восемь детей. Александр среди них был старшим (до него родился еще сын Михаил, который умер в возрасте 6 лет, так что всего детей у четы Добролюбовых было девять).

Из братьев и сестер Александр больше всего любил сестру Машу (1880—1906), которая с юности стремилась к деятельности на благо простого народа: сначала организовала в Петербурге школу для бедных детей, а когда началась русско-японская война, отправилась на фронт сестрой милосердия, где на равных с солдатами и офицерами переносила тяготы армейской жизни. Рискуя жизнью, она спасла раненого японского солдата, и этот подвиг стал широко известен. Вернувшись в Петербург, она примкнула к эсерам, выступала на митингах, агитировала крестьян, арестовывалась. Она писала стихи, в нее были влюблены Леонид Семенов-Тянь-Шанский и друг Блока Евгений Иванов, отчасти и на самого Блока оказала влияние ее яркая личность. Легенда гласит, что она покончила с собой, будучи назначенной на террористический акт, но не решившись его исполнить; впрочем, согласно другой версии, она умерла от сердечного приступа⁴.

После смерти сестры Маши самой близкой по духу для Добролюбова стала сестра Лена (1882? — 1969). После революции Елена Михайловна некоторое время жила в Варшаве, оттуда вскоре переехала во Францию, где преподавала французский язык, а оттуда (в 50-е годы) по приглашению брата Константина — в США, где и умерла в Иллинойсе. Крайне мало известно о брате Владимире, который окончил Московский университет. Сестра Лидия, родившаяся в 1888 году, после революции эмигрировала, умерла в 1970 (1971?) году в США, в доме для престарелых фонда Александры Толстой. Также эмигрировал и брат Константин. Он продал принадлежавшее семье Добролюбовых имение в Варшаве, чего, конечно, без разрешения остальных членов семьи не имел права делать, и переехал в США. Там он весьма успешно занялся бизнесом и во многом загладил свою вину, приложив все усилия для переезда в Америку своих сестер Елены и Лидии. Брат Георгий (1878—1955) окончил Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге, служил офицером русского флота. Проходил службу в Севастополе, дослужившись до чина капитана I ранга. В 1920 году, получив разрешение командования, он оформляет загранпаспорт для следования в Сербию и Чехословакию, а оттуда попадает в Париж, где и живет до самой смерти⁵. Известно, что братья интересовались поэзией Александра, так, Владимир получал от него в 1905 году для прочтения корректурные листки будущего сборника «Из книги невидúмой»⁶, а Георгий даже пытался — уже после разрыва брата с литературой — издать (очевидно, на свои деньги) полное собрание его сочинений, включающее уже изданные и неизданные произведения, философские («умозрительные») и научные статьи, письма, а также «записи народных произведений»⁷.

Добролюбов учился в 6-й петербургской гимназии, где его ближайшим другом стал Вл. В. Гиппиус, в будущем — известный поэт-символист и филолог. Впоследствии именно Гиппиус напишет одну из самых ценных статей о жизни и творчестве Добролюбова, в которую включит собственные воспоминания об их юношеской дружбе⁸. Согласно этим воспоминаниям, их дружеские отношения начались в 6-м классе гимназии, когда Добролюбов стал издавать на гектографе гимназический журнал «Листки» и предложил Гиппиусу сотрудничество. «Когда я в первый раз увидал А. М. Добролюбова, — пишет Гиппиус, — он меня поразил так, как никто до этих пор. <...> Меня поразили его глаза: необыкновенно глубокие, темные, прозрачные и покойные»⁹.

Любовь к искусству и литературе быстро сблизила двух юношей. Они читали все, что могли достать, перечитав, в частности, почти всю русскую поэзию. Добролюбов, хорошо знавший французский язык и чуть хуже — немецкий, вскоре выучил и английский, так что европейская поэзия так же была для него открыта. Известный русский литератор и мыслитель С. Н. Дурылин, друг Б. Пастернака, написавший в 1926 году большую работу о Добролюбове, судьбой и творчеством которого он был глубоко захвачен, писал так: «Петербургский гимназист перечел и изучил всю новейшую европейскую поэзию на трех языках — от Теофиля Готье, Э. По и Бодлера до Россетти, Суинберна, Вьеле-Гриффена, — тогда, да и теперь почти неведомых в России»¹⁰. Сюда стоит добавить также имена Ибсена и Оскара Уайльда.

Особое же влияние на него оказали Бодлер, Метерлинк и Гюисманс. Именно под влиянием этих авторов и сложился в душе Добролюбова-гимназиста образ декадента-эстета, которому он стал подражать как в стихах, так и в жизни. Обладая чрезвычайно цельной натурой, Добролюбов постарался поставить знак равенства между творчеством и жизнью. Одним из первых он начал разрушать всю сложившуюся на тот момент классическую традицию русской поэзии и одновременно продолжил эту авангардно-декадентскую атаку на уровне бытовом и поведенческом. Эстетизм он понимал как полную и ничем не ограниченную свободу личности в познании и самовыражении. Разумеется, прежде всего, отвергались мораль, традиционная религия, принятые нормы поведения в обществе.

О том, как жил Добролюбов в середине последнего десятилетия XIX века, — начиная с последних лет своего пребывания в гимназии, которую он окончил в 1895 году, поступив на историко-филологическое отделение, — довольно подробно рассказывает тот же Вл. Гиппиус. По его словам, Добролюбов «одевался в необычный костюм (вроде гусарского, но черный, с шелковым белым кашне вместо воротника и галстука); говорил намеренную чепуху, садился посреди комнаты на пол» ¹¹. То, что в то время Добролюбов стремился «о непонятном говорить непонятно», отмечал, например, и Осип Дымов¹².

Ярко-декадентское стремление к выходу за пределы доступного человеку детерминированного, бытового сознания, которое позже будет символистами воплощено в концепцию теургии и сформулировано в чеканной формуле Вяч. Иванова «A realibus ad realiora» («от реального к реальнейшему»), привело Добролюбова к попыткам искусственного расшатывания механизмов сознания с помощью наркотических веществ. «Его смуглое, вовсе не худощавое лицо стало вытянутым и желтым, от него всегда пахло удушливым, землистым запахом опия, как из могилы. Его комната была так продушена этим запахом, что я, просидев в ней полчаса, засыпал на диване. Он был пьян этим ядом каждый день, целый год и еще один, следующий; гашиш он принимал реже. Опий он и ел, и курил, — и не скрывал этого»¹³. Н. Минский, с которым у Добролюбова установились довольно тесные отношения, вспоминал, что тот однажды «прочел нам поэму в прозе, в которой рассказывалось, как несколько молодых людей пообедали «кубическим куском» жареного человеческого мяса. На все вопросы автор отвечал двусмысленною улыбкой, ничего не имея против того, чтобы мы видели в нем одного из сотрапезников»¹⁴.

В духе героев Гюисманса Добролюбов оборудовал и свою комнату на Пантелеймоновской улице — стены были оклеены черными обоями, потолок был выкрашен в серый цвет¹⁵. Разумеется, подобный способ организации быта оказался в высшей степени мифогенным, на что, конечно, рассчитывал и сам Добролюбов. Некоторое время он постоянно, не снимая, носил черные перчатки. Черный цвет манифестировал декадентскую эстетизацию смерти, что логически вытекало из добролюбовского индивидуализма и аморализма того периода (об атеизме своего друга упоминает и Вл. Гиппиус); вот почему, очевидно, проповедь самоубийства вошла составной частью в миф о нем. Уже в наше время попытки исследователей установить, действительно ли причиной ухода Добролюбова из университета стали осуществленные самоубийства его последователей, не привели к результату¹⁶.

После выхода в свет в феврале 1894 года первого выпуска «Русских символистов» Добролюбов и Гиппиус начинают переговоры с Брюсовым о публикации их стихов во втором выпуске альманаха¹⁷. В частности, согласно письму Брюсова к А. А. Лангу, петербуржцы предлагали включить в него 7 стихотворений Добролюбова, 5 — Гиппиуса и 4 — Квашнина-Самарина¹⁸. Брюсов на это не согласился, тогда Гиппиус заявил, что его стихи «не могут быть рядом со всякой дрянью» — и переговоры кончились провалом. Впоследствии Гиппиус писал, что литературный разрыв произошел «отчасти из-за мальчишества с нашей стороны, но, может быть, и из-за того, что декадентские требования Добролюбова к поэзии показались Брюсову чрезмерными, сама его поэзия мало связанной с жизнью, на чем Брюсов настаивал уже тогда»¹⁹.

Однако, несмотря на разрыв, встреча с Добролюбовым многое изменила в жизни и литературных взглядах Брюсова. Хотя в его отношении к Добролюбову на протяжении длительного времени случались периоды как горячего почитания, так и охлаждения, Брюсов до конца жизни будет числить Добролюбова среди тех, кто оказал на него наибольшее литературное влияние.

Во время первой встречи в июне 1894 года Добролюбов поразил Брюсова не только своими стихами, но и оригинальной теорией литературной эволюции. «В субботу, — записывает Брюсов в дневнике, — явился ко мне маленький гимназист, оказавшийся петербургским символистом Александром Добролюбовым. Он поразил меня гениальной теорией литературных школ, переменяющей все взгляды на эволюцию всемирной литературы, и выгрузил целую тетрадь странных стихов... С ним была и тетрадь прекрасных стихов его товарища — Вл. Гиппиуса. Просидел у меня Добролюбов в субботу до позднего вечера, обедал etc. Я был пленен, <...> Добролюбов был у меня еще раз, выделывал всякие странности, пил опиум, вообще был архисимволистом. Мои стихи он подверг талантливой критике и открыл мне много нового в поэзии»²⁰.

Вскоре отношения между петербуржцами и Брюсовым оказались омраченными инцидентом. В номере газеты «Новости дня» от 27 августа 1894 г. (№ 4024) появился фельетон Арсения Г. (псевдоним журналиста и литературного критика Ильи Гурлянда), в котором от имени анонимного символиста в искаженном, но все же хорошо узнаваемом виде пересказывалась та самая «гениальная теория литературных школ», которую Брюсов услышал от Добролюбова²¹. Согласно изложению журналиста, главным критерием развития литературных направлений является способ изображения движения, акцент на тот или иной его момент. «Момент центральный — это цель, сущность, объяснение всего акта данного движения. Им занималась классическая эпоха. Следующая эпоха изображала только конечный момент движения. Третья эпоха — реалистическая: она стремится изобразить движение в его целом, во всех трех моментах. Наконец, наш период — период символизма: мы изображаем только начальный момент движения, предоставляя остальное угадыванию». Добролюбов и Гиппиус направляют Брюсову письма, которые, несмотря на формальное единство (написаны на двух сторонах одной картонной карточки), все же надо разделить — по их содержанию видно, что Гиппиус возмущен фактом «фальсификации взглядов собрата» и считает публикацию в «Новостях дня» чем-то вроде плагиата, тогда как Добролюбову уже известно, что в той же газете 29 августа (№ 4026) было напечатано своего рода опровержение — в форме интервью с Брюсовым, который несколько двусмысленно сообщает, что эта теория «распространена, главным образом, в петербургском кружке, где право собственности на нее предъявляет некто Д-ов». В письме к Добролюбову от 14 или 15 сентября того же года Брюсов объясняет причины возникшего недоразумения:

«Надеюсь, Вы не думаете, что я или Миропольский хотели присвоить себе Ваши взгляды или по крайней мере выдавать Вашу теорию за свою. Миропольский слишком честен для этого, я же слишком верую в собственные силы, чтобы заимствовать что-нибудь у других. Вы говорите, что теория была искажена — как же могло быть иначе! Я мог неверно передать детали. Мартов (который является виновником всей этой истории, Миропольский репортера ни<когда> в глаза не видал), слышав<авший> Вашу теорию мельком и из вторых рук, передал ее еще менее точно, г. репортер половины не понял, половину переврал, наконец, цензура выкинула и Рафаэля, и Мурильо. Верьте — мне было тяжелее читать эту статью, чем Вам: — зная, что и у Вас, и у Гиппиуса явятся такие подозрения против нас»²².

Отношения Брюсова к Добролюбову — предмет особый. Их можно было бы охарактеризовать как причудливую смесь восхищения его стихами, признания его заслуг, первенства в деле развития символизма в России — и соперничества, почти зависти. «Я люблю вас всей душой, — признается Брюсов в письме к Добролюбову, — или лучше всем сердцем, без рассуждений и с ненавистью»²³. Впоследствии, когда и жена Брюсова Иоанна Матвеевна, и сестра его Надежда Яковлевна подпали под сильное влияние Добролюбова, Брюсов даже испытывал что-то вроде ревности.

В 1895 году Добролюбов издает свою первую книгу стихов — «Natura naturans, natura naturata». Она принесла ему настоящую славу, хотя и скандальную — в подавляющем большинстве отзывы были отрицательными; в некоторых книга откровенно высмеивалась. Между тем, сборник был по-настоящему новаторским. Сегодня можно с уверенностью сказать, что структура, композиция, поэтика «Natura naturans, natura naturata» предвосхитили чуть ли не все авангардные приемы, которыми представители различных литературных направлений будут пользоваться не одно десятилетие после выхода этой книжки. «Первый сборник Александра Добролюбова, — писал П. П. Перцов, — <...> можно сказать, ошеломил критику и публику, как свалившийся на голову кирпич. Все в нем пугало, начиная с непонятного заглавия...»²⁴

Эпатирование читателя начиналось уже с посвящения. Наряду с Гюго, Вагнером, Россетти, которых Добролюбов называет своими «великими учителями» и которым посвящалась книга, в разряд «великих учителей» попал также никому не известный Никонов, чье имя красовалось рядом с упомянутыми творцами. Не менее неожиданно выглядело и следовавшее далее стихотворное «Посвящение», которое представляло собой стихотворение Владимира Гиппиуса, посвященное самому Добролюбову.

Основным принципом построения книги является ее смысловая неопределенность на всех уровнях. Автор словно играет с читателем, подсказывая ему варианты интерпретации элементов текста и тут же их опровергая. К примеру, первый раздел книги²⁵, озаглавленный «Отцу», разумеется имеет прямое отношение к отцу поэта, равно как и единственное стихотворение раздела («Царь! Просветленный я снова склоняюсь пред гробом...») имеет прямое отношение к смерти отца. Но уже второй раздел, посвященный легендарному старцу Федору Кузмичу (в образе которого якобы скрывался ушедший из мира Александр I), «великому служителю Бога», и первое стихотворение этого раздела, демонстративно озаглавленное «Бог-Отец», ретроспективно заставляют предположить, что заглавие первого раздела имеет прямое отношение к ипостаси новозаветной Троицы. Какую функцию уготовил себе сам поэт, обращающийся к «Отцу» в подобной структуре, — нетрудно догадаться. Еще один раздел был эпатажно назван «Проститутке». Тут автор столкнулся с категорическими возражениями цензуры, но элегантно обошел их, оставив в названии только две первые буквы и последнюю и аккуратно обозначив точкой каждую пропущенную букву, чтобы ни у кого не возникало сомнений, какое именно слово тут зашифровано.

Добролюбов на всем протяжении книги прибегает к самым различным авангардным приемам. Пустые страницы вместо ожидаемого текста (традиция, восходящая к Стерну), декларируемая эгоцентричность, намного опередившая аналогичные опыты Маяковского и Северянина, обозначение стихотворных текстов музыкальными терминами (здесь Добролюбов проложил дорогу А. Белому), наконец, импрессионистические эксперименты в разделе «Светопись» (этим термином на рубеже XIX — XX веков называли фотографию).

В книге вообще последовательно реализуется эстетическая установка на синтез различных искусств, хотя явный приоритет, конечно, отдается музыке. При этом одним из основных приемов становится построение текста одного из видов искусств по законам другого. Наиболее наглядный пример — цикл «Замирающие». В его начале Добролюбов помещает перечень лейтмотивов — по первым строкам входящих в цикл миниатюр, а затем уже следуют сами миниатюры. Критики (прежде всего, В. Буренин), не поняв смысл авторского построения, высмеяли произведение, и 22 сентября 1895 года В. Брюсов пишет П. П. Перцову о Добролюбове:

«Кажется, я писал вам об нем. Года полтора тому назад он был у меня. Я, погруженный с головой в Верлена, не мог оценить этой странной, единственной поэзии, и мы расстались холодно. Теперь же я ставлю г. Добролюбова очень высоко; не думаю, чтобы он имел успех, но будущее оценит его. Подробный разбор "Natura naturata" войдет в мою "Поэзию 95 г.", которую я не теряю надежды написать. <...>

Что, однако, за жалкие приемы у Буренина: он выписал у Добролюбова лейт-мотивы к поэмке и осмеял их как целое произведение! Достойное сопоставление с душой "козла и осла"»²⁶.

Гораздо подробнее об этом цикле написал С. Н. Дурылин в своей большой монографической работе «Александр Добролюбов» (1926), к сожалению, так и не увидевшей свет. «Тематически, — указывает он, — отрывок этот весь вышел из Метерлинка ранних его драм <...>. По форме же отрывок этот совершенно самостоятелен. Это первая попытка строить форму литературного произведения совершенно так, как строится форма музыкального произведения, — попытка поэта отнестись к речи так, как музыкант относится к мелосу»²¹. Жанр цикла Дурылин определяет как сюиту. В своем дальнейшем анализе он показывает, как эта сюита отчетливо разделяется на три части, каждая из которых содержит соответственно четыре, три и две темы. «Трудно найти другого русского поэта, — заключает Дурылин, — который так бы волил к музыке и так бы жаждал претворения своего слова в музыку»²⁸.

Добролюбов стал новатором и в области стихосложения. Один из ведущих российских стиховедов Ю. Орлицкий пишет:

«...Важнейшее средство создания целого, используемое поэтом, — принципиальная полиметричность книг, включающих, наряду со стихами традиционного типа, и новаторские типы стиха (в первую очередь — тонику и верлибр), и прозу, и вакуумные тексты²⁹. При этом верлибра у Добролюбова оказывается существенно больше, чем у его французских предшественников, а сам его свободный стих выглядит значительно более раскованным, чем французский аналог.

Можно отметить также, что и традиционные размеры приобретают в книгах Добролюбова ряд новаторских черт — например, многие из них содержат нерифмованные (холостые) строки (ср. подобные новаторства в поэзии А. Рембо), что делает стихи, написанные традиционными метрами, принципиально открытыми»³⁰.

Там же Ю. Орлицкий отмечает, что «визуальная активность» книги «Natura naturans, natura naturata» опережает аналогичные явления во французском авангарде, которые связываются прежде всего с поэмой Малларме «Бросок костей», журнальная публикация которой состоялась только в 1897 году³¹.

В конце 1895 года Добролюбов предпринимает попытку издания журнала с характерным названием «Горные вершины». По воспоминаниям П. П. Перцова, замысел Добролюбова состоял в издании журнала «вне направлений». «Дело было близко к осуществлению: первый номер уже составлялся и ждал только цензурного разрешения («к марту»). Но все рухнуло из-за отказа участвовать В. В. Гиппиуса, близкого друга и, можно сказать, alter ego Добролюбова в ту пору»³². В переписке с Брюсовым Добролюбов излагал концепцию журнала, а также приглашал к сотрудничеству его и других поэтов. «Редакция журнала "Горные вершины", — писал Добролюбов, — уведомляет Вас, что журнал "Горные вершины" затеян с тою целью, чтобы объединить все "новейшее" в музыке, литературе и изобразительных искусствах. Но журнал "Горные вершины" посвящен не исключительно «новейшей» школе, а вообще, всему талантливому»³³. Среди потенциальных авторов первых номеров журнала назывались Ф. Сологуб, Бальмонт, Льдов, Чюмина, В. Гиппиус, С. Панченко, Квашнин-Самарин, Минский, Мережковский, 3. Гиппиус, Фофанов, Энгельгардт, С. Сыромятников (Сигма) и, конечно, сам Добролюбов. Вполне в духе Добролюбова среди участников журнала назывался прерафаэлит Россетти. Выход первого номера сначала планировался на декабрь 1895 г., а затем был перенесен на февраль 1896 г. Брюсов прислал Добролюбову стихи и критические статьи, однако издание не состоялось из-за того, что на него так и не было дано разрешение. Точно так же не было получено разрешения и на альманах, который Добролюбов собирался издавать взамен журнала³⁴. Одновременно происходит разрыв Добролюбова с В. Гиппиусом, о чем писал П. Перцов: во многом под влиянием 3. Гиппиус и Д. Мережковского В. Гиппиус принял решение больше не примыкать ни к каким литературным группам.

После этих неудач Добролюбов предпринимает еще одну попытку издания. Он готовит сборник своих эссе и прозы «Только замечания» (вариант заглавия — «Одни замечания»). Брюсов предлагает ему финансовую помощь, и Добролюбов к нему за этой помощью обращается — в весьма замысловатой форме (после пространных «декадентских» фраз следовало: «Мне необходимы 50 обыкновенных человеческих рублей»). Из второго письма Добролюбова к Брюсову становится ясно, что печатать сборник он начал, не дожидаясь этих денег — и просимые 50 рублей были необходимы для завершения издания. Брюсов, находившийся на лечении на Кавказе, обратился к отцу, и требуемые деньги отправляются Добролюбову в августе 1896 г. Дальше начались странности. Добролюбов не ответил, сборник из печати не вышел, и Брюсов полгода пребывал в неизвестности, получил ли адресат деньги. Только обратившись в канцелярию Петербургского почтамта, он узнал, что деньги дошли. И только через два года, в июле 1898 года, Брюсов вновь встретился с Добролюбовым и узнал всё — как подробности того, что произошло с книгой, так и то, что произошло с самим ее автором за это время. А изменения эти были коренные. Из идущего во всем до конца крайнего декадента Добролюбов превратился в своего рода религиозного подвижника, странствующего по России в поисках самой последней, самой святой истины.

Добролюбов сначала прислал Брюсову письмо (последний получил его 17 июля 1898 года), а 28 июля приехал к нему в гости и сам. В дневнике Брюсова этот визит отражен очень подробно. Вот как описывает он со слов Добролюбова историю с ненапечатанной книгой, а также происшедший в его душе перелом:

«...Он написал мысли, более великие. В тот год, как я был на Кавказе, он хотел их печатать. Рукопись была сдана в типографию и уже набиралась. Но тогда в нем уже наступал разлад. Он долго боролся. Наконец, порешил, что печатать не для кого, слишком для немногих... Он отказался от печатания и уехал из Петербурга.

Тут случилось нечто очень горькое. В типографии затеряли все его рукописи³⁵. Погибло множество стихов, отрывков в прозе, рассуждений. Напрасно он требовал, ничего не могли сыскать. В горечи и негодовании он сжег все, что оставалось или случайно уцелело. Потом скоро он вернулся к творчеству, но восстанавливать старого не хотел, а писал много нового с удвоенной силой... Опять было много написано стихов и отрывков.

Но разлад был глубоко в душе. Он старался его не замечать. Самые мучительные настроения рассказывал он так, будто разлада нет. Но при этом он отдалялся и от книг и от прежних знакомых; с некоторыми он ссорился несколько раз, так с Гиппиусом. И потом вдруг настал переворот. Сначала он уверовал в иной мир, как во временный тоже; и эта вера длилась некоторое время. Потом он понял все, как бы сразу. Первые, самые первые дни и после перелома он писал. Но после замолк, перестал, потому что его сердце было занято не этим.

Не сумею точно сказать, где произошел этот переворот, в Петербурге или уже в Олонецкой губ<ернии>. Но и теперь, уверовав, он не остановился, а пошел до конца. Его решение твердо. Он раздает все имущество, разделив его между друзьями и недругами. Потом уйдет на год в монастырь, думает в Соловецкий. После удалится на несколько лет в полное одиночество...»³⁶.

Добролюбов действительно зимой 1897—1898 года, отправился в Олонецкую губернию, путешествовал по Белозерскому краю. Был также и в Финляндии. Из дома он ушел тайно, и мать тщетно пыталась найти «блудного сына», считая виновным в его судьбе В. Гиппиуса, которого она называла «злым гением» Александра. Он действительно разделил все свое имущество, более того, — по свидетельству Иоанны Брюсовой, «он отказался от сельского коттеджа в Англии, который ему завещала любившая его старушка-англичанка, жившая когда-то гувернанткой в их семействе; уйдя из дому, он не взял с собой ничего»³⁷. Добролюбов рассказывал Брюсову, что он много занимался собиранием северного фольклора, запоминая, большей частью наизусть, песни, сказки, заговоры, причитания, а некоторые — записывая (так, Брюсов упоминает записанные Добролюбовым рассказы о попах, «русский Боккаччо», — как тот их называл)³⁸.

Затем летом Добролюбов снова посетил Москву и Петербург (как раз в это время он и был в Москве в гостях у Брюсовых). Был у Иоанна Кронштадтского и беседовал с ним. Осенью в Петербурге Добролюбов остановился на некоторое время, по свидетельству навещавшего его там Гиппиуса, на Охте, «в деревянном доме, очень грязном, на втором этаже, в мещанской комнатке в одно окно сбоку»³⁹, ожидая отъезда в Соловецкий монастырь.

На Соловки Добролюбов отправляется осенью 1898 года («...иду через Валаам, питаясь Христа ради насущно»⁴⁰, — сообщает он о своих намерениях Брюсову) — и той же осенью датируются первые его письма, которые он посылает оттуда Брюсовым. Конечно, послушником, как писали многие его биографы, Добролюбов но был — он был трудником, т. е. человеком, живущим в монастыре и участвующим в его работах. Первое письмо Брюсову с Соловков датируется по штемпелю 23 ноября 1898 года, последнее — 4 июня 1899 г. ⁴¹ Из этих писем мы мало что узнаем о его жизни в монастыре, преобладают мистические рассуждения, ссылки на Библию и Евангелие... Но уже в ноябрьском его письме с традиционным в то время обратным адресом «Арханг<ельск>, Соловецкое подворье, с передачей в Соловецкий монастырь» и указанием адресата — «богомольца Александра Добролюбова» читаем «С мая не пишите — уйду»⁴². Видимо, ему хватило всего пары месяцев, чтобы понять, что монастырь — не его путь.

Уже в летнюю встречу 1898 года Брюсов отметил в своем дневнике, как изменился Добролюбов внешне: «Он был в крестьянском платье, в сермяге, красной рубахе, в больших сапогах, с котомкой за плечами, с дубинкой в руках. Лицом он изменился очень. Я помнил его лицо совсем хорошо. То были (прежде) детские черты, бледное-бледное лицо — и горящие черные глаза, иногда смотрящие как-то в сторону, словно в иное. Теперь его черты огрубели; вокруг лица пролегла бородка, стало в его лице что-то русское; глаза стали задумчивее, увереннее, хотя, помню, именно в них сохранилось и прошлое; прежними остались и густые черные волосы, на которые теперь падал иногда багровый отблеск от рубашки»⁴³. Тогда же он обратил внимание и на перемены в его привычках, темпераменте, манерах общения: «Когда-то он был как из иного мира, неумелый, безмерно самоуверенный, потому что безмерно застенчивый... Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми. Теперь он умел сказать что-нибудь и моему братишке, и сестрам, и даже маме»⁴⁴.

Таким образом, речь идет о случае, когда коренное изменение мировоззрения повлекло за собой изменение всего психологического облика человека, его характера, темперамента, манеры общения с людьми, изменение внешнего облика. Более того, С. Дурылин, говоря в своем исследовании о письмах Добролюбова из монастыря, отмечает, что и писать он стал принципиально по-иному:

«Добролюбов пишет их, как малограмотный простец, не ставя знаков препинания, не соблюдая правил больших букв, не наблюдая деления пишемого на фразы; самый почерк его изменился — стал каким-то простецким, почерком малопишущего и малограмотного человека»⁴⁵.

Судя по всему, Добролюбов ушел из Соловков в июне 1899 года, а в июле того же года он уже появляется в Петербурге. 12 июля (по штемпелю) он посылает письмо Брюсовым, которое озаглавливает «Иоанне и Валерию Брюсову от уходящего», где фактически формулирует свое благословение друзьям перед предстоящим окончательным разрывом с «миром интеллигенции»:

«Итак, дорогой я жил за вас и советую вам. Живите без правил, дел закона, но истинно. Себя послушайте. Правила еще будут в сердцах особо отягчать и облегчать. Такова свобода. Не смущайтесь. Благославлена супруга и брак ваш. Жду непременно письма вашего, Иоанна Матвеевна, на любом языке, пока не в заточении, спрашивайте о всем.

Сестра Валерия Яковлевича хороша, пусть я помню о ней, она о мне (еще узнаю ее). Если хрупкая, гибкая душа Иоанны Матвеевны не разобьется, я увижу вас всех не в неверии памятного мне дня, когда я говорил правду, а страдала недужная душа моя. Благодарю за кров душою, ибо не знаете, что приходится быть без него.

А вы желаю, чтоб без меня строго, славно работали без устали, дорогой искусства помогая всем ждать искренности. Объясните прошлое посланье мне. Чтоб не грустить без вас, оставлять буду вам когда нужно спутника или часть духа моего иль высшую Надежду, в которой радостно встречаюсь с вами. Заложить надо камень грядущим поколениям, чтобы он сказался и в телесном цветами недвижности. Мой голос для вас был голосом Лазаря. Я — невнешний Лазарь, ибо я воскресил себя. В крепости вера в дух свой, и свободу заменяет силу подвига. В том всегдашняя жизнь веры»⁴⁶.

С лета 1899 года начинается новая жизнь Александра Добролюбова — странника, проповедника, человека, ставшего легендой еще в юности. Он много странствует, отправляется на Урал — и именно на Урале его ждет первое испытание. Он был арестован уже через год — в конце лета 1900 года. Около года он провел в тюрьме, а 25 июля 1901 года в г. Троицке Оренбургской губернии состоялся суд, необычность которого привлекла внимание газеты «Уральская жизнь», заметку которой впоследствии перепечатали и некоторые центральные издания.

«Добролюбов, — писала «Уральская жизнь», — бывший студент С.-Петербургского университета по филологическому факультету, молодой человек лет 25.

На вопрос председателя суда: "Ваше звание?" Добролюбов ответил: «Крестьянин, а раньше был дворянин». Костюм Добролюбова — что-то вроде подрясника, подпоясанного поясом. Добролюбов, как он заявил на суде, в университете прошел уже 3 курса, когда решил, что необходимо идти в народ для проповеди о "мире". Встретился с казаками Неклюдовым и Орловым <Добролюбов> случайно, идя из Верхотурья. Эти люди пригласили его к себе, в Кваркенский поселок Варшавской станции Верхотурского уезда, где он и находился у них в работниках (курсив газеты. — А. К.).

В разговорах с Неклюдовым и Орловым он, Добролюбов, убедил первых, что "воевать грех, а также носить оружие". "По писанию Божьему, следует всем жить в согласии, дружбе". И вот, когда Неклюдов и Орлов были призваны на сборный пункт, то они явились туда без оружия, заявив, что "они считают грехом носить меч" <курсив газеты. — А. К.>».

В заключительном слове Добролюбов просил суд — «освободить от наказания его братьев — Неклюдова и Орлова», ибо они в данном случае нисколько не виноваты, а виноват он, Добролюбов. Он их убедил в том, что «носить меч — грех».

«Кроме того, Неклюдов и Орлов — люди семейные. Ради их семей не следует их наказывать, а только меня»⁴⁷.

Суд вынес резолюцию: Неклюдова и Орлова сослать в арестантские роты на 2 ¹/₂ года, а Добролюбова заключить в тюрьму на 8 месяцев»⁴⁸.

Судя по всему, в газетном сообщении была некоторая неточность: Добролюбова приговорили не к восьми-, а к шестимесячному заключению. Это становится ясно из сохранившегося текста ходатайства, которое мать Добролюбова направляет военному прокурору Казанского военно-окружного суда, сообщившему ей 25 сентября 1901 г. о приговоре сыну. В нем указан срок — именно 6 месяцев.

«...Имею честь заявить Вашему Превосходительству, — пишет Мария Генриховна в своем ходатайстве 28 сентября, — что сын мой Александр Добролюбов не подлежит уголовному преследованию, ибо он есть душевнобольной, как изволите усмотреть из представляемого при сем свидетельства доктора Розенбаха, каковое состояние здоровья сына моего Александра Добролюбова может быть удостоверено и новыми медицинскими освидетельствованиями, которому и прошу его подвергнуть в случае каких-нибудь по сему предмету сомнений»⁴⁹.

Свидетельство это действительно существовало. Еще в 1898 году — когда радикальное изменение его взглядов и настроений только начиналось (по свидетельству некоторых знавших его, он даже носил некоторое время вериги под студенческим сюртуком, а мать сообщала Брюсову, что во время приездов к ней он спал на голых досках), Мария Генриховна поместила сына в сумасшедший дом⁵⁰, о чем позднее очень сожалела. «Я сделала большой промах, — рассказывала она в мае 1900 года Брюсову. — Вы ведь слышали, я поместила его в лечебницу для умалишенных, в Преображенскую... Он был там совершенно отдельно... никого из больных не видал, только доктора... Но я сознаюсь, что это был промах. Мои дети восстали на меня; дочь заявила, что тогда пойдет в монастырь... Он там был всего десять дней...»⁵¹.

Она послала прокурору полученное тогда свидетельство, выданное 1 сентября 1898 года приват-доцентом Военно-медицинской академии доктором П. Розенбахом, где говорилось, что «студент С. Петербургского университета Александр Михайлович Добролюбов в настоящее время страдает душевным расстройством в форме религиозного помешательства (paranoia religiosa) и что по роду и степени его болезни он должен быть помещен в специальную лечебницу»⁵². Прокурор принял решение о передаче Добролюбова на поруки матери — и под конвоем жандармов его привезли в Петербург. До декабря 1901 г. включительно он находился в психиатрическое лечебнице⁵³, однако вскоре снова ушел и опять отправился на Урал, где жил в городе Верхнеуральске (Троицкого уезда Оренбургской губернии). Некоторое время он живет там под надзором полиции, но затем, судя по всему, на него поступает донос и он снова арестовывается и препровождается в Петербург⁵⁴. На этот раз обвинение гораздо серьезнее. Брюсов, навестивший Добролюбова в феврале 1902 г., записывает в дневнике:

«А. М. Добролюбов обвиняется в оскорблении святыни и величества. Дома тоже перебил иконы... Ему грозит каторга. Отец Гиппиуса (Вас.) хлопочет, чтобы его послали на поселение. Мать, негодуя, хочет спасти его сумасшедшим домом. <...> Потом позвали ко мне Александра. Он вошел или явился как-то неслышно: вдруг встал передо мной. Все такой же. Лицо исполнено веселия или радости. Тихо улыбается. Глаза светлые, радостные. Говорит тихо, мало. Перед тем, как отвечать, складывает молитвенно руки, словно размышляет или выпрашивает поучения от Бога. Говорит на ты, называет «брат», говорит умно и, конечно, вполне складно. Прощаясь, целовал меня. Мать рассказывает, что один, он часто поет, импровизируя стихи»⁵⁵.

Иконоборчество отражало взгляды Добролюбова: он не признавал ничего «внешнего», то есть материального, для религиозного чувства. Он не признавал никаких посредников между богом и человеком. Позже, осенью 1905 года, в один из его редких приездов в Москву Брюсов спросил, что он думает о Христе, и записал ответ в дневник: «О ком ты говоришь? Если о сыне Мариам, я о нем ничего не знаю»⁵⁶. Во время своих странствий Добролюбов неоднократно подвергался арестам и преследованиям за свое нежелание подчиняться условностям и обрядам официальной церкви — зачастую это воспринимали как кощунство. Так, знавший его человек сообщал, что однажды Добролюбова и его последователей арестовали за то, что они отказались снять шапки во время похорон, заявив, что не желают снимать шапки перед мертвецом⁵⁷. Портреты, храмы, иконы, — все это Добролюбов объявлял «наружным», то есть не имеющим прямого отношения к подлинно духовной жизни человека.

Матери удалось снова спасти сына от суда. В феврале 1902 года Добролюбова помещают в психиатрическую больницу — на этот раз в Новознаменскую⁵⁸, откуда чуть позже он был переведен для того, что мы сейчас назвали бы экспертизой, снова в приемный покой Московской части, а оттуда — в частную лечебницу доктора А. Э. Бари на 5 линии Васильевского острова, д. 58⁵⁹. Из Ново-знаменской психиатрической лечебницы он писал Владимиру Гиппиусу: «...теперь я понимаю, что прежним друзьям моим должно быть тяжело видеть меня. Вы помните мою старую гордость, мою искусственность — неестественность, вам тяжело все то развратное, чем вы научились от меня. Но как раз ради этого, ради того, чтоб ты увидел, что у меня есть искреннее желание исправляться, я прошу, брат, навести меня. Бог вложил в мое сердце искреннее желание видеть тебя, ведь смерть и новая жизнь так близки и мне и тебе. Если мы не будем встречаться друг с другом, если мы не будем встречаться с каждой былинкой, если мы не назовем братом и дьявола, Бог тоже тогда не <у>видит нас»⁶⁰.

Даже находясь в лечебнице, Добролюбов не переставал надеяться на восстановление справедливости: разумеется, все происходящее с ним он воспринимал как насилие. 25 марта 1902 года из лечебницы Бари он обратился с заявлением к помощнику начальника Оренбургского жандармского управления г. Троицка, из которого становятся ясны некоторые подробности происшедшего с ним: «...мать моя хочет признать меня не в полном разуме, чтоб уклонить меня от суда, уклоняться которого я считаю бесчестным, особенно когда за меня страдают другие (Здесь и далее подчеркнуто Добролюбовым. — А. К.). Когда я ушел из Верх<не>уральска для того только, чтоб повидать родных, я никак не мог предположить, что надо мной устроят такое насилие. Мое теперешнее пребывание в больнице незаконно уже потому, что я целый месяц пробыл в приемном покое Московской части г. С. Петербурга под наблюдением тамошнего главного врача доктора Бовина, который нашел меня вполне здравым и вменяемым. Охранное отделение уже поручило меня тюремному смотрителю Московской части с тем, чтобы направить меня в Пересыльную тюрьму и далее <...>⁶¹ <в Верхне>уральск, как вдруг слу<чилось> <...> перемещение меня в <...> ведома Охранного от<деления> <...> управления. Покорно <...> жандармское управленье распорядиться чрез здешнее жандармское управленье, чтоб прекратить это совершенно незаконное дело, которое незаконно еще потому, что все мои братья и сестры по плоти не согласны с насилующими мою совесть действиями матери»⁶².

В приемном покое Московской части Марии Генриховне за определенную мзду снова удалось получить нужное свидетельство о том, что ее сын «одержим душевным расстройством в форме первичного помешательства (paranoia)», подписанное 8 марта 1902 года тем же доктором Розенбахом, а также доктором Б. Томашевским⁶³. Это окончательно решило вопрос об отмене уголовного преследования. Добролюбов снова был передан матери, а его опекуном был назначен брат Георгий. 1 ноября 1902 г. А. Ремизов пишет П. Е. Щеголеву: «Добролюбов — подвижник (на поруках у матери в Петер<бурге>»⁶⁴.

Несмотря на свои странствия, пребывание в тюрьме и сумасшедшем доме, Добролюбов в 1900 году стал автором второго сборника — «Собрание стихов», вышедшего в Москве в издательстве «Скорпион» с двумя (!) предисловиями: И. Коневского и В. Брюсова. Ситуация была поистине уникальной: поэт фактически отказался от своего прошлого, порвал с «образованным» кругом, перестал писать стихи и ушел бродить по России, а его друзья — прежде всего В. Брюсов, а также Надежда и Иоанна Брюсовы — тщательно собирали его рукописи, многие из которых были в черновых вариантах, разбирали их, комментировали. Переписка Брюсова этого времени показывает, что, по сути, была проведена масштабная академическая работа, включавшая в себя не только обширную текстологическую подготовку корпуса стихотворений, комментарии, перечень частных собраний, в которых хранятся рукописи Добролюбова, и список стихотворений, не вошедших «по разным причинам» в книгу, но и вступительную статью, написанную Коневским, само название которой говорило за себя: «К исследованию личности Александра Добролюбова». Столь необычно высокий уровень подготовки текста, не говоря уже о прецеденте издания стихов за живого автора, вызвали насмешки и издевательские отклики в газетах⁶⁵.

Однако следует сказать, что Коневскому удалось весьма точно определить основную доминанту стихов сборника. «...Выражая создаваемый им мир в словах, — пишет он о Добролюбове, — он более всего приблизился к той деятельности воли и ощущения, которая присуща человеческой природе в виде произвольного воображения. Но с пренебрежением исключил он из образов этого воображения все, что слишком очевидно происходило из внешних телесных чувств, и через это опять стал ближе к деятельности рассуждения, вырабатывающей из внешних восприятий отвлеченные понятия. Однако и от такой выработки этих понятий, которая движется в пределах чистого рассуждения по причинам, он так же быстро отшатнулся, не согласуясь с ее условиями волей своих прихотей»⁶⁶.

Далее Коневской называет творчество Добролюбова «не художественным и не научным, а составленным из отражений и теней, с одной стороны, — от внешних впечатлений и настроений воображения, с другой стороны — от понятий и обобщений отвлеченной мысли. Единственной управляющей силой этого творчества, — отмечает он, — «является влечение (инстинкт) мгновенного расположения личности»⁶⁷.

«Собрание стихов» представляет собой гораздо более зрелый этап творчества Добролюбова, хотя авторским сборник, конечно, назвать нельзя — все составление целиком лежало на Брюсове, — от Добролюбова им было получено только принципиальное согласие на издание. В книге нет уже откровенного эпатажа читателя, который был характерен для «Natura naturans, natura naturata». Однако многие стихотворения «Собрания» действительно открывают новые страницы в русской поэзии. И в первую очередь это относится к одному из лучших стихотворений Добролюбова «Встал ли я ночью...»

То «мерцание» реальности, которое в первой его книге дает о себе знать в виде импрессионистических зарисовок, здесь превращается в переживание равенства человека всему миру и принципиальной связи всего со всем. Поэзия предстает здесь стихией, для которой нерелевантны понятия места и времени, субъекта и объекта, действия и направления. Все объявляется условным, неопределяемым — и только фантазия поэта властвует в этом необычном мире:

 

Воды ль струятся? кипит ли вино?

Все ли различно? все ли одно?

Я ль в поле темном? я ль поле темно?

Отрок ли я? или умер давно?

— Все пожелал? или все суждено?

(«Встал ли я утром...»)

 

Заметим также, что в этом стихотворении Добролюбов предугадал целый спектр поэтических ходов русской поэзии XX века, связанных с формулой «Я = х», то есть с неопределенностью лирического «я» и его отождествлением как со всем миром, так и с любым его фрагментом в отдельности. Ср. у О. Мандельштама:

 

Я буквой был, был виноградной строчкой,

Я лигой был, которая вам снится.

(«К немецкой речи»)

 

Ср. также у поэта конца XX века:

 

Я — неопознанный солдат,

Я — рядовой, я имярек <...>

Я — лед кровавый января...

(Ю. Левитанский, «Ну, что с того, что я там был...»).

 

Стихотворение «Еще исход. Зеркало» открыло для русского символизма «зеркальную» тему. Трогательный образ маленькой девочки, видящей «волшебных карликов» в каждой отражающей поверхности, карликов, принимающих вид любого, кто в него смотрит, положило начало целой серии волшебных зеркальных трансформаций — в произведениях А. Блока, А. Белого, В. Брюсова, Ф. Сологуба, 3. Гиппиус — и далее у футуристов, акмеистов, имажинистов...

Весьма сильно в этой книге «сатанинское» начало русского символизма, о котором почти исчерпывающе писал А. Ханзен-Лёве⁶⁸. Прямое посвящение сатане в одном из стихотворений было снято, очевидно, по цензурным требованиям или в результате автоцензуры, но образ авторского «я», стоящего над полярными религиозными образами, пьющего во славу сатаны и проклинающего его, воспевающего похмелье, — прекрасно вписывается в поэтическую систему, воспроизводящую почти ницшеанский культ эстетического сверхчеловека, восходящую к первой книге Добролюбова.

Но уже видны в этом сборнике и следы перелома. Так получилось, что стихотворения, вошедшие в него, относятся к разным периодам развития самосознания поэта. Брюсов не ставил задачи хронологически распределить публикуемые тексты Добролюбова, да это, строго говоря, было и невозможно — почти все они не датированы. Но легко увидеть, например, что уже упомянутые и цитированные тесты относятся к «декадентскому» периоду, и совсем иначе звучит стихотворение, написанное, очевидно, незадолго до ухода в Соловки:

 

Прощайте, вериги, недолгие спутники грусти,

Холодным железом живившие члены,

Как жезл чародея меня под одеждой хранившие,

Со мной победившие столько несчастий!..

(«Прощайте, вериги, недолгие спутники грусти...»)

 

А вот — уже новые нотки, явно еще более позднего времени, когда Добролюбов уже всех называл братьями и сестрами (а родных именовал братьями и сестрами «по плоти»):

 

Сила моя не в бессилии, братья!

Смех мой и детям нравится, братья!

Но не забыть мне прошлого, братья!

С любопытством младенца в него я гляжу.

(«Сила моя не в бессилии, братья!..»)

 

Или:

 

А мне ведь, братцы, чудо объявилося,

Явь во сне или сон во дне...

(«Познанье»)

 

Если первый фрагмент еще объясним многократно отмечавшимся влиянием на Добролюбова раннего Метерлинка, то весь стиль второго стихотворения («Познанье») явно навеян русским фольклором, который Добролюбов записывал в своих странствиях по Приладожью и Заонежью.

Особо следует сказать о новациях в области стихосложения. Они были настолько непривычны в контексте тогдашней поэзии и настолько бросались в глаза, что Брюсов счел необходимым предпослать сборнику второе предисловие, названное «О русском стихосложении». Сделав небольшой обзор развития русского стиха, Брюсов объясняет, что в стихотворениях Добролюбова «сделана попытка освободиться от всех обычных условий стихосложения. Иногда в них чувствуется тонический размер, потом он исчезает; иногда возникает рифма, иногда ее нет. Стих повинуется только внутреннему размеру настроения, а не внешним правилам»⁶⁹. Там же Брюсов указывает на корни добролюбовского стиха — верлибр французских символистов и русский фольклор.

В 1903 году Добролюбов покидает психиатрическую лечебницу и уже окончательно отправляется в странствия по России. В Самарской губернии создается целая секта «добролюбовцев», главой которой он становится. С этого времени и до 1917 года свидетельства о нем крайне фрагментарны. Иногда эти свидетельства появлялись и в печати. «По сведениям его поклонника и биографа И. Яркова, — пишет А. Эткинд, — в самарские степи приезжали к Добролюбову две его сестры, в том числе знаменитая эсерка Мария Добролюбова (вторая сестра — Ирина. — А. К.); поэт Леонид Семенов и специальный посланец Льва Толстого Николай Сутковой»⁷⁰.

Ориентировочно к 1905 г. относится письмо А. Добролюбова к брату Георгию, морскому офицеру, — документ потрясающей силы и веры в собственную правоту:

 

«Жорж, мир.

Брат, ужели нельзя стать простым и искренним, и радостным, как младенец, среди вашего образованного общества?

Когда будут отправлять ваш броненосец на войну, на берегу стань передо всеми и скажи: "Братья, не это бесчестие, не это позор, что я отказываюсь от вашей чести. Ужели не ужасно убийство? Ужели мы не слышали этого уже в детстве? Зачем мы все лжем?

Не смотри, что не было таких примеров, многие благородные и угнетенные в веках будут укрепляться примером твоим.

Не беспокойся о будущем. Бог все устроит.

Есть особенное таинственное приближение Господа к человеку.

Мир.

Приветствую тебя. Склоняюсь лицом до земли,

Твой друг и брат, и раб

Саша Добролюбов.

Новое, истинно благородное сословие только начинается — везде!»⁷¹

 

В 1912 году большую статью о Добролюбове написал А. Пругавин, исследователь русского сектантства⁷². В ней он, в частности, рассказал о своей встрече с поэтом и его последователем Степаном Петровым в последних числах декабря 1904 г. В частности, «брат Степан» сообщил автору:

«...брат Александр зачастую в темницах сидит... То и дело под замком находится...

— За что же, собственно? — спросил я, обращаясь к «брату» Александру.

— Известное дело... слуги цесаря. — проговорил он и опять замолчал» (ч. 1).

Здесь же Пругавин сообщает, что причиной многих неприятностей Добролюбова в его странствиях было нежелание иметь паспорт. Ходил он без паспорта, задерживался полицией, высылался по этапу в Петербург. Наконец, решился на компромисс: согласился взять паспорт — но без упоминания о «православном вероисповедании» и дворянстве. Вместо последнего ему вписали слова «сын статского советника» (ч. 2). О его жизни сообщалось так: «...он живет как простой мужик в работниках у самого бедного крестьянина. Исполняет всякую работу наравне с крестьянами. Летом целый день в поле с раннего утра и до поздней ночи. Но работает Добролюбов только у крестьян и притом наиболее бедных нуждающихся, разоренных. Ни у помещиков, ни у купцов, ни у богатых мужиков-мироедов он никогда не работает» (ч. 3).

Одной из важнейших основ учения Добролюбова стало постижение истины в молчании. Пругавин справедливо возводит эту составляющую его личности к «Сокровищу смиренных» Метерлинка. «Нужно сосредоточиться, — учил Добролюбов, — нужно молча углубиться в свои переживания... Необходимо молча погрузиться в свои думы, всецело уйти в себя, в свой внутренний, духовный мир... И это особенно нужно делать во всех тех случаях, когда вас мучают и волнуют какие-нибудь сомнения и тревоги. Это нужно делать не только в одиночку, но и в обществе, хотя бы даже в многолюдном собрании <...> до тех пор, пока вы не почувствуете, что на вас сходит... откровение... <...> Оно озарит ваше сознание, разрешит все ваши колебания и недоумения. И все вокруг вас станет таким ясным, прозрачным и понятным» (ч. 1).

Что представляла в реальности эта практика Добролюбова, — видно из воспоминаний А. Белого, которого тот навестил во время одного из своих появлений в Москве (об этих внезапных визитах вспоминает и Брюсов, зачастую с негодованием, поскольку с трудом переносил преклонение жены и сестры перед «странником»⁷³) — через некоторое время после того, как Белый получил от него письмо с заветом «продолжать Коневского, быть ему достойным наследником»⁷⁴. Прислуга приняла пришедшего Добролюбова за «мужичка», а самому Белому сразу бросился в глаза контраст валенок пришельца с плюшевой мебелью квартиры, румянца на его лице и «бледнявого» лица самого Белого.

Первым делом Добролюбов попросил:

«— Дай книгу.

Имел в виду Библию.

Я — дал, он — раскрыл, утонувши глазами в первый попавшийся текст; даже не выбирая, прочел его; что — не помню; и снова, подняв на меня с той же нежной улыбкой глаза, он сказал очень просто:

— Теперь — помолчим с тобой, брат. И, глаза опустив, он молчал.

Мне стало неприятно; и я засуетился, как мышь в мышеловке. А он, помолчав, объяснил мне прочитанный текст; но я тотчас забыл его объясненье; и он — стал прощаться...»⁷⁵

По свидетельству людей, знавших Добролюбова еще с юности, его глаза всегда обладали особой силой воздействия на окружающих. После преображения поэта в проповедника эта сила умножилась. С. Дурылин вспоминает о своих впечатлениях от Добролюбова в тот единственный раз, когда он его видел воочию — летом 1905 года среди толстовцев в издательстве «Посредник»:

«В белой длинной рубахе, подпоясанной истово и крепко, с внешним обличием крестьянина, с лицом поразительной красоты, он сидел за столом с одним из братьев. Речь шла о духовной жизни. Он слушал, почти не говорил. Говорили другие. И вдруг он останавливал на говорившем свои большие, прекрасные глаза с нежной твердостью и тихо предлагал:

— Помолчим, брат.

Говорящий сразу замолкал. Вот когда молчание делалось действительно слышимым: было слышно, как все молчали, <...> но только его молчание блистало как алмаз среди тусклой черноты нашего молчания»⁷⁶.

В первые годы после «ухода» Добролюбов еще продолжал писать. В частности, несколько его произведений появилось в альманахах «Северные цветы», среди которых следует прежде всего назвать «Рисунки из сумасшедшего дома»⁷⁷, в которых запечатлены образы обитателей лечебницы для душевнобольных, которых он наблюдал, будучи сам помещен туда. Эти «рисунки» представляют собой своего рода иллюстрацию к известным тезисам Евангелия о блаженствах, поскольку «нищие духом» молодые и старые крестьяне — будь то с врожденным слабоумием или доведенные до такого состояния болезнью — оказываются, по мысли Добролюбова, ближе всего к Богу. Имплицитно через все «рисунки» проходит идея изначальной органичности для человеческой сущности таких качеств, как радость, доброта, любовь. Добролюбовские персонажи не ведут философских бесед о добре и зле, не пишут трактатов о смысле христианской любви. Они вообще не обладают интеллектом в общепринятом смысле этого слова, но парадоксальным образом, отсутствие интеллекта не отдаляет, а наоборот, приближает их к евангельской и библейской истине — и здесь полемика автора с так называемым «образованным обществом» лежит на поверхности.

После опубликования своих произведений в «Северных цветах» (гонорар за которые автор раздал беднейшим своим последователям) Добролюбов в 1905 году издает — с помощью тех же Брюсовых (прежде всего — Надежды Яковлевны) — свой последний сборник — «Из книги невидúмой». Недаром впоследствии Добролюбов от руки исправлял заглавие на попадавшихся ему на глаза экземплярах, зачеркивая указание своего авторства и надписывая: «Записал Александр Добролюбов». По сути, этот сборник родственен другому, действительно не сочиненному, а составленному Добролюбовым и названному им «Мои вечные спутники. Сборник чистых слов, избранные слова из всех народов, из священных писаний и из книг искателей познания»⁷⁸. Но если в «Вечных спутниках» Добролюбов собрал многочисленные близкие ему высказывания из Корана, Талмуда, Лао Цзы, философов античности и нового времени, то сборник «Из книги невидимой» представляет собой гимны, молитвы, притчи и т. п. — созданные самим Добролюбовым, который в очередной раз вернулся к творчеству, чтобы снова и окончательно заявить о разрыве со всем своим прошлым — как в жизни, так и в литературе — и чтобы дать своим последователям поэтический материал, который подкрепил бы их в пути, по которому вел Добролюбов. Как справедливо пишет К. Азадовский, эта книга — «свидетельство того, что Добролюбов отказался не от творчества вообще, а лишь от определенного типа творчества. Отвергнув индивидуализм, Добролюбов отвернулся и от того искусства, в котором на первом месте стояло авторское (индивидуальное!) начало и требовалось соблюдение известных законов формального мастерства. Зато он приблизился теперь к народному творчеству, фольклору, находившемуся, как казалось, за пределами «литературы» и созданному коллективно»⁷⁹.

Отсюда и включенные в книгу эссеистические тексты — вроде открывающей ее статьи «О языке без хитрых и ученых слов. Предупреждение так называемым образованным людям», в которой Добролюбов прямо указывает: «живя среди всеми презираемых людей, я услышал их простой, глубокий язык и увидел, что он может высказать все так же и еще лучше, чем сухие слова образованных»⁸⁰. Характерно в этом отношении его письмо в редакцию «Весов». Последнее четко выстроено как филиппика против всех основных видов индивидуального творчества, оно разделено на главки с заголовками: «против романов», «против стихов», «против науки», «против живописи и ваянья и архитектуры или строительного искусства», «против многих слов», «против представлений или театров», «против образованья без веры и против всей мертвой жизни». И лишь в последнем абзаце Добролюбов посвящает несколько слов «в защиту только музыки и песни», утверждая, что только эти два искусства он может признать в храме, «но даже не теперешнюю музыку и не теперешнюю песню. Эти легкие крылатые звуки ближе к бессмертному всенаполняющему невидимому миру. И песня пусть является только от избытка в сердце и пред Всевышним — на жертвеннике бесконечного» (с. 88).

Важнейшим свойством этой книги можно считать последовательное создание Добролюбовым линии русского францисканства. Собственно говоря, за эту книгу его можно считать первым настоящим францисканцем в России. В его поэтическом универсуме все равноценно и равновелико: человек, животные, растения, насекомые... Представляется, что именно к Добролюбову восходят аналогичные ответвления последующей русской поэзии. Ср. у Добролюбова:

 

Прощайте, птички, прощайте, травки,

Вас не видать, уж долго мне <...>

Я друг был всякой твари вольной

И всякую любить желал,

Я поднял примиренья знамя,

Я объявил свободу вам.

Я поднял примиренья знамя,

Я братьями скотов считал, (с. 19)

(«Прощайте, птички, прощайте, травки...»)

 

Или — из другого стихотворения («Жалоба березки под Троицын день»):

 

Под самый под корень ее подрезал он

За вершинку ухмыляясь брал,

С комля сок как слеза бежал,

К матери сырой земле бежал.

 

К этому восходят и есенинские строки:

 

Режет серп тяжелые колосья,

Как под горло режут лебедей... <...>

Каждый сноп лежит, как желтый труп...

(«Песнь о хлебе»)

 

Отсюда — и Хлебников в «Ладомире»:

 

Я вижу конские свободы

И равноправие коров. <...>

...умный колос ржи

 

Отсюда — и Заболоцкий с его натурфилософией и глобальным антропоморфизмом:

 

Вот добровольная

Расплата человечества

Со своими рабами!

Лучшая жертва,

Которую видели звезды!

(«Школа жуков»)

 

Как известно, Заболоцкий развивает эти идеи еще дальше — в стихотворении 1946 года «Прощание с друзьями», где «братьями и сестрами» людей, уходящих в мир иной, именуются уже элементы неживой природы:

 

Теперь вам братья — корни, муравьи,

Травинки, вздохи, столбики из пыли.

 

Теперь вам сестры — цветики гвоздик,

Соски сирени, щепочки, цыплята...

И уж не в силах вспомнить ваш язык

Там наверху оставленного брата.

 

У Добролюбова братья — цветы, горы, трава, животные... Все это — Божье творение, как и человек, а все Божьи твари — братья и сестры.

Как и в «Моих вечных спутниках», Добролюбов в «Книге невидимой» подкрепляет свои художественные доводы обширной эрудицией, — в его произведениях упоминаются Магомет, Базар, Сен-Симон, Шеллинг, Эпикур... Отдельный отрывок имеет подзаголовок «Против Толстого и Ницше».

Отношение Добролюбова к этой книге прекрасно характеризуется его собственным рукописным предисловием, которое С. Дурылин нашел в экземпляре, принадлежавшем одному из добролюбовцев. Еще раз заявляя об отказе от своих прошлых книг, Добролюбов пишет: «"Из книги невидúмой" и "Мои вечные спутники", я знаю, написаны и сборник "Спутников" выбран и написан не по воле моей, а по неизбежному указанию высшей непостижимой воли»⁸¹.

Книга разошлась очень быстро. Значительное количество было разослано последователям учения Добролюбова, которые к тому времени уже существовали по всей стране. Так, к примеру, в письме Добролюбова к Н. Я. Брюсовой летом 1905 г. он интересуется, послана ли книга — в Якутск к духоборам (!)⁸². Пожалуй, из всех русских сект именно духоборы были наиболее близки Добролюбову — это отмечал в свое время и Брюсов, полагая даже, что Добролюбов просто «повторяет учение духоборов»⁸³.

Примерно в то же время Добролюбов создает первые варианты своего «Манифеста представителей ручного труда»⁸⁴, в котором сформулировал свои взгляды на основы труда. Он полагал только один вид труда достойным человека, называя его «ручным». Хотя он и называл позже представителей этого труда «рабочими», речь шла, по сути, о ремесленниках (малярах, плотниках, печниках, каменщиках и т. п.), о сельскохозяйственных батраках.

Говоря об отношении интеллигенции к «ручному труду», Добролюбов пишет в «Манифесте»: «Конечно, мы часто слышим от них: «Головой гораздо тяжелее работать», — однако почему-то каждый как только возможно старается избавиться от ручного труда и избрать тяжелое умственное. Мы не верим лицемерному самопожертвованию всех древнейших и новейших самолюбцев, мы знаем: не все ступени труда равны, но труд, необходимый для наружной жизни, всегда безотраден и тяжел. Всякий, кто избавляет себя от этой безотрадности, тот, как древний дворянин, какими бы новейшими именами и кличками он ни был прикрыт, всякий, кто полученное им тело (от кого бы ни признавал происшедшим — от высшего ли разума, от представленья личного сознания или от природы) не упражняет в самом тяжелом упражненье, — он принадлежит к одной из тех кучек, которые всегда запрягали народ»⁸⁵.

Миф об Александре Добролюбове, начавший складываться уже в самом раннем периоде развития русского символизма — не важно, как его называть, «диаволическим» ли (А. Ханзен-Лёве) или «декадентским» (И. П. Смирнов), — окончательно сформировался уже в начале XX века, то есть — когда сам Добролюбов уже ушел из литературы и порвал со своим привычным литературно-художественным кругом. Миф этот базировался на двух основных компонентах. С одной стороны, отказ Добролюбова от литературного творчества ради самой жизни рассматривался многими современниками как своего рода «строительная жертва» (Р. Д. Тименчик) — искупление общих «интеллигентских» грехов. Конечно, не одному Добролюбову приходила в голову мысль об ущербности литературного творчества по сравнению с жизнью. Так, например, о том, чтобы уехать на край света, к диким народам, не испорченным цивилизацией, позже мечтал поэт-футурист Божидар. Мережковский, с чьим именем также связывается возникновение символизма как направления, признавался в автобиографии, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета «уйти в народ», сделаться сельским учителем»⁸⁶. Но только Добролюбову (и вслед за ним — поэту Леониду Семенову) удалось проявить последовательность и преодолеть условность творчества.

Более того, уход Добролюбова серьезно повлиял на супругов Мережковских, об этом говорит, например, запись разговоров в кружке Мережковского в январе 1906 г., сделанная Е. А. Нерсесовой:

«3. Гиппиус: Он (Добролюбов. — А. К.) как бы снял все листья с себя, ободрал их и стал пристойнее нас, потому что мы еще опутаны старыми листьями. А он снял все старое и в своей голости благообразнее нас. Хочется иногда сорвать желтый лист раньше времени.

Мережковский: А мне кажется, что мы все же кончим полушубком, пойдем в народ — нас интеллигенция не может понять.

Гиппиус: Пойдем»⁸⁷.

Стоит вспомнить, что 3. Гиппиус была последовательной противницей творчества Добролюбова, видя в нем «нарочитое извращение»⁸⁸ и называя его стихи «не талантливыми и тягостными»⁸⁹. Мережковский же еще долго интересовался судьбой Добролюбова; в 1909 году в газете «Новая Русь» было опубликовано письмо, адресованное Мережковскому от одного молоканина с Урала, в котором тот рассказывал, какое влияние на людей оказывает Добролюбов:

«Живет в рабьем зраке, занимается поденными работами, землекопом; проповедует свою истину тайно; более скрывается в банях и на кухнях. Смотришь — придет в дом, войдет в кухню, и потом к нему туда водят по одному человеку, на беседу. Около 900 душ отколол в свою веру от собрания нашего (т. е. молоканского — прим. газеты). Последователи брата Александра находят лишним и моление, и пение, видимые. Прежде много пели, а потом брат Александр сказал, что «граммофон ни к чему» — и перестали петь. И молиться никогда не молятся, а вот обряд: сидят за столом и хоть бы показали вид, что сердечно вздыхают; сидят, поникши, кто где сел, пока кто-нибудь что-нибудь скажет или запоет, тогда поют, но нехотя; а чтобы кто помолился, этого совсем нету»⁹⁰.

Вторая сторона мифа — это ощущение постоянного — как бы сейчас сказали — виртуального присутствия ушедшего поэта в повседневной литературной реальности. В неоднократно цитировавшихся квазимемуарах Г. Иванова рассказывается, как литераторам, идущим к трамвайной остановке, чтобы отправиться в редакцию журнала «Гиперборей», повстречался мужик в картузе, в валенках, в полушубке. Его вопрос: «Скажите, господа, где помещается "Аполлон"?», — повергает в шок и вызывает в памяти образ Александра Добролюбова⁹¹.

«...Этот таинственный, полулегендарный человек, — пишет Г. Иванов, — кажется, жив и сейчас. По слухам, бродит где-то по России — с Урала на Кавказ. Из Астрахани в Петербург, — бродит вот так, мужиком в тулупе, с посохом — так, как мы его видели или как он почудился нам на полутемной петербургской улице. <...> где-то, зачем-то бродит — уже очень долго, с начала девятисотых годов — по России...

Странная и необыкновенная жизнь: что-то от поэта, что-то от Алеши Карамазова, еще многие разные что-то, таинственно перепутанные в этом человеке, обаяние которого, говорят, было неотразимо»⁹² .

Особенности воспоминаний Г. Иванова хорошо известны. В них нельзя доверять фактам, но можно доверять тенденциям. Г. Иванов с большой чуткостью улавливает и воплощает в своих текстах «среднее арифметическое» многочисленных слухов, сплетен и иной циркулирующей в литературном и окололитературном мире информации. Конечно, рассказу о мужике не стоит придавать фактологического значения, равно как и не следует говорить на этом основании о возможности появления Добролюбова в Петербурге в 1912 году (ориентировочно этим годом можно датировать описываемые Г. Ивановым события). Но то, что русская литературная жизнь, по крайней мере, первых полутора десятилетий XX века протекала с ощущением параллельного присутствия в этом мире преображенного Добролюбова, странником бродящего по России, — это Иванов почувствовал и передал точно. Религиозное содержание мифа базируется на известной легенде о Христе, описанной в стихотворении Тютчева «Эти бедные селенья...». А в 1914 году уже С. Есенин напишет свою вариацию на тютчевскую тему; «Шел Господь пытать людей в любови...».

О разрыве Добролюбова с «образованным обществом» В. Гиппиус пишет как об акте «сплошного исступленного покаяния», вытекающем из его предельной внутренней честности⁹³. Недаром С. Н. Дурылин в своих воспоминаниях после разговора об отношении Л. Толстого к Добролюбову (в своих странствиях Добролюбов посещал Ясную Поляну, переписывался с Л. Толстым, да и позже его единомышленники и последователи — такие, как Петр Картушин — рассказывали Толстому подробно о жизни и учении Добролюбова⁹⁴) повествует об «уходе» самого Толстого⁹⁵. Очевидно, для Дурылина два этих ухода «рифмовались», ему, виделось даже влияние одного на другое. Карп Лабутин вспоминал, с каким почти религиозным восхищением относились к именам А. Добролюбова и И. Коневского А. Блок и Л. Менделеева⁹⁶. Осип Дымов писал: «Его видели то в одном, то в другом месте. Странник Божий. <...> Мужик Божий, он сотворил свою собственную веру. Она была свободна от всяких догматов. Учеников и последователей он не искал. Они его искали. Каждая изба была его церковью, часовней, молельней, и молящиеся были просто слушателями»⁹⁷. В схожей стилистике пишет Андрей Белый Р. В. Иванову-Разумнику: в письме от 7 февраля 1928 года он говорит о «подвиге» Добролюбова, сравнивая его с подвигом русских юродивых⁹⁸.

Итак, миф о Добролюбове представляет собой литературный извод мифа о святом страннике, само существование которого служит упреком людям, живущим одновременно с ним, но — мимолетной, пустой, суетной жизнью. Иногда его путь пересекается с цивилизацией — но только затем, чтобы еще раз указать на искусственный и безрелигиозный характер этой цивилизации. Так, в период между 1898 и 1910 годами Добролюбов несколько раз посещая Москву и останавливаясь у Дымова и у Брюсовых⁹⁹, читал современную литературу — и каждый раз снова уходил, не удовлетворенный ни ею, ни городом. Интересно, что сестра жены Брюсова Бронислава Погорельская вспоминает, что во время одного из таких посещений Добролюбов явился к ним в трескучий мороз в летнем пальтишке — и старая нянька назвала его не иначе, как «Божий человек»¹⁰⁰.

О судьбе Добролюбова после «ухода» писали мало и, как правило, разговор о его дальнейшей судьбе балансировал на грани между легендой и слухами. Осип Дымов, например, риторически вопрошает: «Нашел ли он спокойный, теплый свой последний угол? Или заморозил его насмерть брат мороз, или растерзали волки и где-то в чаще лежат на голой земле его кости?»¹⁰¹. Даже современные комментаторы сообщают, что после 1905 года (когда, благодаря стараниям сестры Брюсова Надежды Яковлевны, вышла в свет последняя книга стихов Добролюбова «Из книги невидúмой), «дальнейшие сведения о нем вполне легендарны»¹⁰².

На самом деле, «легендарность» можно оставить исключительно на совести комментаторов. В частности, свой путь Добролюбов описал в публикуемых отрывках из дневника, приложенных к письму к Надежде Брюсовой 1935 года. Разочаровавшись в созданном им в Самарской губернии братстве «добролюбовцев» (общине, близкой по направлению к духоборам), он отправляется в странствия по России. Сибирь, снова Поволжье, Средняя Азия, Кавказ — таковы были его жизненные пути в 1920-х — начале 1930-х годов. В 1920-х годах он также посетил и Петроград.

В начале 1930-х годов Добролюбов окончательно обосновывается в Азербайджане, а в середине этого же десятилетия в его душе происходит перелом, и он начинает предпринимать попытки восстановления связей, разорванных много лет назад. Собственно говоря, этих связей было не так уж и много. В Ленинграде жила его сестра Ирина Святловская, бывшая замужем за профессором Евгением Святловским. В Москве жили Надежда и Иоанна Брюсовы. И еще — связь с интеллигенцией, в качестве представителей которой Добролюбов выбирает Вересаева и Бонч-Бруевича. Бесценные письма к этим людям, сохранившиеся частью в РГАЛИ, и ОР РГБ, а частью в домашнем архиве сына Ирины Святловской — Г. Е. Святловского в Санкт-Петербурге, дают нам возможность получить подробное представление о последних годах жизни Добролюбова — как о местах, в которых он жил, так и об условиях его жизни и работы. Постоянная переписка возникает примерно с 1935 года, и продолжается вплоть до 1943-го.

География жизни Добролюбова второй половины 1930-х годов устанавливается достаточно точно. Это разнообразные районы и населенные пункты тогдашней Азербайджанской ССР, чаще всего, весьма глухие¹⁰³: Мильская степь, Евлах, Тертер, Кубатлы, Белоканы, Кельбаджары (Кельбаджар), Мардакерт, Агджабеды, Даш-Бурун, Закаталы, Уджары. Иногда ему удается выезжать в Баку, где он живет у знакомых. Грустный парадокс нашего времени: многие города и поселки, где жил человек, всей своей жизнью утверждавший неприкосновенность человеческой жизни, любовь и братство всего живого на земле, в конце XX века затопили реки крови во время Нагорно-Карабахской войны. Некоторые перешли под контроль армян, по другим проходит временная граница, установленная режимом прекращения огня.

Верный своим принципам приоритета «ручного труда», Добролюбов работает каменщиком, маляром, плотником, печником у крестьян, в колхозах, на строительстве школ и медпунктов. О том, как живется в советском Азербайджане, он пишет Вересаеву 26 января 1940 г.: «условия очень трудные: ноябрь, декабрь, да и октябрь и 1/2 января сидели без керосину, вечерами нельзя было заниматься перепиской...»¹⁰⁴. В письме к сестре в начале 1941 г.: «сидим нередко без огня, продукты от случая к случаю — район небазарный, покупают все на дорогах»¹⁰⁵. Этим отчасти объясняется то, что письма Добролюбова уже после написания зачастую лежат неделями в ожидании отправки. Тяжелый физический труд с утра до вечера (а в 1936 году Добролюбову исполнилось 60 лет), оплачивавшийся копейками, тяжелейшие условия жизни, когда не всегда была возможность переночевать под крышей, — приводили к тому, что процесс написания письма растягивался, к нему прибавлялись приписки и дополнения. Кроме того, бывали периоды, когда у Добролюбова попросту не было денег даже на покупку марок (конверты зачастую просто склеивались им из бумаги), в этих случаях письмо отправлялось в категории так называемых «доплатных» — когда оплатить пересылку должен был адресат. Отсутствие самых необходимых вещей (вплоть до бумаги для письма) заставляло Добролюбова часто обращаться к родственникам и Н. Брюсовой с просьбой о присылке то одного, то другого. Впрочем, как мы знаем из его писем к В. Брюсову, он всегда легко относился к собственности и считал обязанностью человека имущего помогать бедным, ему ничего не стоило, например, обратиться к Брюсову с просьбой выслать книги для братьев по общине или деньги на покупку семян для бедного казака, семье которого грозил голод.

Наверное, важнейшим переломом, произошедшим с Добролюбовым в середине 1930-х годов, является его решение после почти 30-летнего перерыва вернуться к литературному творчеству. Более того — написанные произведения он посылает Надежде Брюсовой, Вересаеву, Бонч-Бруевичу, предлагая «продвинуть» их в печать. Среди них — стихотворения, пьесы, лирические зарисовки, проза, произведения смешанных жанров.

Конечно, отказы от литературного творчества в истории мировой литературы происходили и раньше — стоит назвать хотя бы А. Рембо, ставшего торговым агентом, но Рембо к литературе не вернулся. Случай Добролюбова представляется уникальным! Приняв решение о возврате в литературу, он совершенно не представлял себе ни жизни в советских Москве и Ленинграде, ни ситуации в советской литературе 1930-х годов. Он наивно убежден в том, что именно его философия «ручного труда» является наиболее точно отражающей сущность рабочего человека и место пролетария в мире¹⁰⁶, а раз так — то его произведения, основанные на этой философии, должны быть напечатаны в государстве, называющем себя пролетарским (ни более ни менее, как в «Правде»!). Надежду Брюсову, пытающуюся осторожно объяснить ему трудности с публикацией его вещей, он энергично уверяет, что она не права: эти произведения хороши и в высшей степени актуальны — чего же еще нужно? Иногда его письма в сталинские Москву и Ленинград выглядят как послания человека с другой планеты (намерение послать свои произведения Ромену Роллану, чтобы тот опубликовал их¹⁰⁷). При этом заметим, что Добролюбов, верный своим прежним убеждениям, требует публикации не иначе как анонимно или под псевдонимом, чтобы никто, кроме редакции, не знал имени автора. При этом он решительно объявляет, что несоблюдение этого условия заставит его отказаться от напечатания своих произведений.

Некоторые высказывания в добролюбовских письмах были просто опасны для адресатов. Он, например, не только пишет о своей сестре Лене, живущей в эмиграции во Франции, но и просит выяснить ее адрес — это при том, что в тогдашнем СССР любое несанкционированное общение с иностранцами (не говоря уже об эмигрантах) могло повлечь за собой немедленный арест. Весьма опасным в 1936 году могло быть напоминание Надежде Брюсовой о Бухарине вкупе с предложением обратиться к нему за помощью — политическое положение Бухарина в это время было уже весьма двусмысленным.

Именно этой причиной, а вовсе не потерей интереса к Добролюбову, как об этом пишет Е. Иванова, утверждающая, что «некогда восторженно его почитавшая Надежда Яковлевна Брюсова уже не отвечала на письма»¹⁰⁸, объясняется нерегулярность и сдержанность ответов Н. Я Брюсовой. Письма Добролюбова, хранящиеся в фонде В. Брюсова в ОР РГБ, показывают, что на его послания она отвечала, хоть и не всегда, и в этих ответах она даже обвиняла Добролюбова во враждебности к советскому строительству, чем привела его в состояние крайней удрученности. Поэт, для которого понятие свободы было всегда дороже всего — как в литературе, так и в жизни и в вере, не мог ощутить и понять ту атмосферу страха, в которой жили его корреспонденты.

Эту атмосферу он почувствовал, когда в 1938 году осуществил свой замысел побывать в Москве и Ленинграде. Е. Иванова пишет, что Добролюбов «в 1938 и до начала Великой Отечественной войны часто бывал в Москве и Ленинграде»¹⁰⁹; а также, что «никакой опасности в своих визитах в Ленинград не ощущал, подолгу живал у младшей сестры Ирины...»¹¹⁰. Эта информация совершенно ни на чем не основана. В Ленинград Добролюбов приезжал только один раз — в конце августа 1938 года; этот приезд подробно описан в недавно опубликованных воспоминаниях его племянника Г. Е. Святловского¹¹¹. Приводимый в воспоминаниях текст сохранившейся открытки, посланной Ириной Святловской своему мужу позволяет датировать встречу Добролюбова с сестрой совершенно точно: 27 августа 1938 года. После Ленинграда он побывал в Москве, где навещал Брюсовых и Вересаева. Следует напомнить, что никто из них от этих встреч не отказался, хотя при желании сделать это было бы чрезвычайно просто. Сохранился вариант открытки, которую Иоанна Брюсова собиралась отправить Добролюбову:

«Дорогой Александр Михайлович,

я получила сейчас от Нади письмо, она сообщает Ваш адрес и говорит, что вы будете в Москве и заедете ко мне, [«]если я того хочу[»]. Не может быть, понятно, речи, чтобы я не захотела Вас повидать. Буду очень и очень рада поговорить с Вами, посмотреть на Вас и... одним словом, приезжайте. Я живу на той же квартире, что и...»¹¹². Поскольку встреча состоялась, понятно, что согласие на нее так или иначе было отправлено — и об этом свидетельствует письмо, отправленное Добролюбовым Иоанне Брюсовой из Ленинграда 10 октября 1938 года. Приводим его целиком:

«Сестре (по неумирающему воспоминанью дней встреч) Иоанне.

Письмо получил. Привет, постараюсь заехать, пока работаю в Ленинграде, заеду или в октябре или в ноябре проездом на юг.

Сестра Иоанна, письмо это написано отчасти в связи с возникшей просьбой. Просьба тщательно поискать в музыкальных кругах следы Семена Викторовича Панченко (это был один из моих друзей моей прежней жизни — до моего выхода из интеллигенции), композитор, я находил о нем упоминанье в журнале «Пролетарская музыка» как о советском композиторе, он старый партиец-большевик (на его квартире раз, кажется, я видел Карпова — мне кажется, Ильича), возникло желание, раз я приехал сюда, к вам, узнать о нем, а еще лучше увидать.

Чувствую себя бодро.

Жму руку,

А. Добролюбов.

Пр<иписка>: адрес:

Ленинград, 136, Геслеровский 7, кв. 1.

Ирине Добролюбовой, передать мне.

Сильное желанье видеть тебя, но боязнь есть — что года положили на тебя печать не к лучшему, надеюсь, этого не будет, за себя не боюсь, конечно, время разрушило во мне кое-чего телесного (главное, зубы), но, в общем, чувствую себя прекрасно.

Жду ответа немедленно»¹¹³.

Судя по надписи, которая сделана была Добролюбовым в Ленинграде на экземпляре «Из книги невидúмой», хранившейся в семье Святловских¹¹⁴, он прожил у сестры не менее четырех месяцев. Это также подтверждается и письмами к родным: уже по возвращении Добролюбов потерял паспорт¹¹⁵ и просит выслать ему справку о том, что он был временно прописан у сестры в Ленинграде в сентябре, октябре, ноябре и «частично декабре» 1938 года.

4 апреля 1937 г. Добролюбов сообщает сестре в Ленинград: «...в конце апреля выезжаю в Тертер, в мае — в Россию»¹¹⁶. 5—6 мая 1937 года он пишет: «На днях уезжаю, если вздумаешь, пиши: Азербайджан, Тертер (район) Судакину с передачей мне»¹¹⁷. Однако несмотря на столь явно выраженное намерение приехать в Россию, Добролюбов в 1937 году ни в Москву, ни в Ленинград не попадает. 29 мая 1937 г. он отправляет Н. Брюсовой открытку (штемпель отправления — 4 июня) из Кубатлы о том, что «дорога приблизилась» и просит писать ему уже в Баку¹¹⁸. Однако после Баку он отправляется не в Москву или Ленинград, а в Закаталы (в архиве Святловского сохранился пустой конверт из-под несохранившегося письма, надписанный Добролюбовым и отправленный сестре Ирине по штемпелю из Белоканы 17 июня 1937 г., при этом обратный адрес указывается — Закаталы). А письмо Добролюбова «сестре Наде» от 23 декабря 1937 года, где он пишет: «Несмотря на всё желанье видеть тебя, — пишет он, — к весне, может быть, будет дорога и увижу проездом»¹¹⁹, — написано все там же — в Закаталы. Из всей этой переписки становится понятно, что в 1937 году Добролюбов из Азербайджана не выезжал, это ему удалось сделать только в 1938 году.

Когда он выехал и каков был его маршрут? 17 февраля 1938 года он пишет Вересаеву о том, что подал на расчет и 20 марта ожидает получения денег¹²⁰. А в другом письме, написанном весной 1938 г. тому же адресату указывает: «...в мае буду в Баку (ул. Лермонтова, 2/7, Спраговскому Михаилу с передачей мне) — до 1 июня буду в Баку»¹²¹.

Дальше документальных свидетельств нет, но зато известно, что уже по прибытии в Ленинград 19 октября 1938 года Добролюбов обращается с письмом к В. Д. Бонч-Бруевичу, посылая ему свои произведения. Ответа он не получил. По возвращении в Азербайджан о причинах этого молчания ему сообщил муж сестры Евгений Святловский — Бонч-Бруевич прислал ему сообщение, что не мог ответить из-за болезни. И Добролюбов 29 июля 1939 года из Баку пишет Бонч-Бруевичу новое письмо¹²². В этом письме, на наш взгляд, хронология событий выстроена вполне точно:

«...Уже один раз я обратился к тебе (письмо и 2 вещи — "Яблони в саду"¹²³ и "На улицах Ленинграда"), — пишет Добролюбов, по своей старой привычке обращаясь на «ты», — ответа не последовало, я был в Москве, хотел зайти — гордость не дала...»¹²⁴.

Ясно, что Добролюбов оказался в Москве позже написания первого письма Бонч-Бруевичу. Именно обида на отсутствие ответа и сделала невозможным визит к последнему («гордость не дала»). А это означает только одно: в середине декабря 1938 года Добролюбов из Ленинграда отправляется в Москву, где, по свидетельству И. М. Брюсовой, переданному через Д. Е. Максимова К. М. Азадовским¹²⁵, он пробыл несколько недель.

Первое из дошедших до нас его писем после возвращения написано в Баку — это почтовая открытка со штемпелем отправления 4 января 1939 г.¹²⁶ Если учитывать, что Добролюбов выехал из Ленинграда в середине декабря 1938 г., то как раз и получаются примерно 3 недели пребывания в Москве.

О пребывании Добролюбова в Москве имеется еще одно любопытное свидетельство. С. Н. Дурылин, которого всегда чрезвычайно интересовали личность и творчество поэта, пишет П. П. Перцову в марте 1940 года (согласно помете адресата, письмо было получено 11 марта): «...Кстати, сообщу Вам сверхестественную новость. Я видел на днях И. М. Брюсову, а она сообщила мне, что у нее был... Александр Добролюбов! Да, да, "исчезнувший в народе" А. Добролюбов — "Natura Naturans", "Из книги невидимой"!

Он — штукатур по профессии, пишет стихи (по словам Брюсовой, — плохие) и мечтает напечатать статью о Блоке. ¹²⁷

 

Всё это уж было когда-то,

Но только не помню когда!¹²⁸

 

Еще одна легенда приказала долго жить!»¹²⁹

Во время пребывания в Ленинграде Добролюбов предпринял активные попытки вернуться в литературную жизнь, найти какую-то литературную работу (с этой просьбой он, в частности, обращался к Бонч-Бруевичу). Он также пытается (конечно, безуспешно) закрепиться в Ленинграде, найдя работу и получив постоянную прописку. Обнаружив у Святловских свой последний сборник произведений 1905 года «Из книги невидúмой», он просматривает его и вносит коррективы. Вместе с племянником Михаилом¹³⁰ составляет новый сборник своих произведений, который перепечатывает машинистка профессора Евгения Святловского Е. Э. Гильде.

Михаил Евгеньевич Святловский стал самым близким Добролюбову человеком в приютившей его гостеприимной семье. «Он даже не успевал пообедать, — вспоминает мать Михаила Евгеньевича Ирина Святловская, — как АМД¹³¹ звал его к себе в чуланчик, где они подолгу беседовали. «Миша, — сказал о нем брат Саша¹³² однажды, когда мы пилили с ним дрова, — Миша ведь настоящий христианин»¹³³. После отъезда Добролюбова из Ленинграда у него с Михаилом возникла переписка. Из этих писем, в частности, становится ясно, какое значение имели для Добролюбова надежды издать книгу своих произведений. Надежды эти, разумеется, были совершенно утопическими.

Однако, интересно, что некоторые поздние тексты Добролюбова попали к Пастернаку — поэту, для которого, как справедливо неоднократно отмечали исследователи, францисканское мироощущение было далеко не пустым звуком. 12—13 января 1939 г. Добролюбов приложил к письму к Вересаеву свои произведения: «Яблонь в цвету», «Узоры над садом повисли...», «Я хочу быть точным...», «Цветок», «Сказка для детей», «Итак, мы подходим...». С ними Вересаев был уже знаком: он получил эти тексты от Добролюбова еще до его приезда в Москву, обсуждал их с ним в переписке и в 1938 году при личном общении. И Вересаев решил обратиться за отзывом к Пастернаку. В феврале 1939 г. через И. А. Новикова он передает Пастернаку присланные Добролюбовым стихи и прибавляет к ним имевшийся у него прозаический набросок «На улицах Ленинграда». Поскольку Пастернак сразу не ответил, 17 мая 1939 г. Вересаев пишет ему напоминание с просьбой возвратить обратно добролюбовские тексты, приложив конверт для ответа («чтобы не затруднять»)¹³⁴. Через три дня Пастернак возвращает Вересаеву присланные произведения и пишет о своих впечатлениях. Впервые этот пастернаковский отзыв был опубликовано Е. В. Ивановой¹³⁵ в материалах первых Пастернаковских чтений.

Пастернак ответил Вересаеву 20 мая 1939 г.: «В стихах Добролюбова (и на современный слух) остается ценным то, чем он дорожит больше всего и к выражению чего возвращается с учащенным упорством: понятие силы (непротяженного движенья), философскую первичность которого он чувствует с большой глубиной и умеет сделать доступной ощущенью. Без любви к природе и какой-то своей натурфилософии не бывает творчества, а тут эта скрытая вера всякого воображенья становится исключительным предметом особой одержимости и фанатизма, мыслящего хотя и исступленно, но без ошибок. <...> ...одухотворенность Добролюбовских стихов не попутное какое-нибудь их качество, но существенная сторона их строя и действия, и лишь как явление духа затрагивают они поэзию, а не прямее, как бывает с непосредственными порожденьями последней»¹³⁶ (подчеркивания Пастернака).

В конце 30-х годов у Добролюбова произошло серьезное изменение также в отношении к умственному и физическому («ручному» в его терминологии) труду. Еще в середине этого десятилетия он писал: «... не буду торговать мозгами, как решали и лучшие представители рабочего класса в дни ужасов Дна и становились изменниками класса. Пред выбором только двух путей: идти вперед или назад, они решали идти вперед, но шли на плечах других»¹³⁷. Только представителей «ручного труда» считал Добролюбов настоящим пролетариатом, брать же деньги за труд умственный он полагал недостойным. В 1930-е годы он сталкивается с особенно нещадной эксплуатацией со стороны государства. Если в своих дореволюционных странствиях он мог порой вообще обходиться без денег, помогая крестьянам по хозяйству и получая от них еду и одежду, то теперь, как он сам признается, вопрос заработка выходит у него на первый план¹³⁸. В его письмах теперь часто встречаются жалобы на обман начальников, на копеечную оплату тяжелого труда, на невозможность приобрести даже самые необходимые вещи. К началу 1940-х годов жизнь, по его собственному признанию, превратилась в «бесконечную погоню за куском хлеба». Деньги нужно было собирать и для поездки в Москву и Ленинград. А надо заметить, что несмотря на периодические просьбы послать ему по почте то одно, то другое, Добролюбов был чрезвычайно щепетилен в том, что касалось финансовой стороны. Любую просьбу он, как правило, сопровождает обязательством выслать деньги. Когда в 1930-м году он был арестован, сестра Ирина послала ему кроме вещей еще некоторую сумму в качестве помощи. В ответ он вежливо и твердо написал ей, что в деньгах не нуждается. Все публикуемые здесь свидетельства людей, общавшихся с Добролюбовым, сходятся в одном: где бы он ни жил, он всегда стремился к абсолютной материальной независимости, избегал даже обедать с ними за одним столом, не допуская, чтобы приютившие его люди каким бы то ни было образом тратили на него свои деньги.

Возможно, именно по причине этого изменения отношения к способам заработка Добролюбов в письме от 12 марта 1936 года к Надежде Брюсовой не просто просит ее поспособствовать «продвижению в печать» его произведений, но и пытается выяснить, нельзя ли «получить за них монету». Уже после возвращения из Москвы и Ленинграда он задумывает переписать свои старые и новые произведения, чтобы продать их в государственный литературный музей по предложению В. Д. Бонч-Бруевича¹³⁹.

Несмотря на то, что Добролюбову не удалось остаться на постоянное жительство в Ленинграде, к 1939—1940 годам он уже окончательно приходит к мысли о необходимости прекратить свои странствия, покончив с «цыганщиной». Ему хочется уже, чтобы не только он мог навещать своих близких и знакомых, но и чтобы они могли при желании навестить его в каком-то определенном месте. В письмах к родным он чаще всего в качестве такого желаемого последнего своего местожительства называет Крым (Феодосию). Однако мысль о Ленинграде и Москве его не покидает, и, начиная уже с 1939 года, он интенсивно работает, чтобы накопить денег на новую поездку в столицы. В 1939—1940 годах выехать ему не удалось — как из-за финансовых трудностей, так и из-за проблем с потерей паспорта. Но Добролюбов не унывает. В 1941 году он, получив, наконец, новый документ, пишет родным о намерении приехать к ним осенью. Это письмо датировано 28 мая 1941 года. До начала войны оставалось менее месяца. Побывать в Москве и Ленинграде Добролюбову больше было не суждено.

Война и начавшаяся вскоре блокада Ленинграда свели письменное общение Добролюбова с родными и знакомыми к минимуму. Последней вестью от него стала датированная 2 декабря 1943 года открытка, направленная им из азербайджанского пристанционного городка Уджары в еще блокированный Ленинград на имя дворника дома, в котором жила его сестра Ирина с просьбой уточнить ее местонахождение.

Далее судьба Добролюбова оставалась неизвестной. Не была никакой информации ни о дате, ни о месте и обстоятельствах его смерти. В немногочисленных статьях и публикациях, где упоминалось его имя, в приводимых после фамилии скобках дата смерти ставилась почти наугад: встречаются и 1942, и 1943, и 1944, и 1945 годы. Иногда вместо второй даты просто ставился вопросительный знак. Установить истину помогла поездка племянника поэта Г. Е. Святловского в конце 1970-х — начале 1980-х в Азербайджан с целью поиска людей, знавших Добролюбова в последние годы жизни. Ему удалось разыскать людей, у которых Добролюбов жил последние годы и которые поделились своими воспоминаниями. В них он предстает вполне цельной, узнаваемой личностью, а некоторые детали (например, призыв не убивать комаров, а мазаться отпугивающей их жидкостью) представляют собой ценнейшие доказательства незыблемости основных убеждений русского францисканца, несмотря на невзгоды и испытания, выпавшие на его долю.

Добролюбов умер в Уджарах в 1945 году, не ранее весны, и был похоронен на кладбище при станции. Никаких особых формальностей для того, чтобы похоронить человека в то тяжелое время, не было. А после войны кладбище было снесено и на его месте был построен жилой квартал.

 

А. Кобринский

 

 

Примечания

 

¹ Архив Г. Е. Святловского.

² Брюсов В. Дневники 1891—1910. М., 1927. С. 87 (далее: Дневники — с указанием страниц). Фраза Брюсова, заключенная в скобки, отсутствует в подготовленном И. М. Брюсовой тексте 1927 года и восстановлена по рукописи (ОР РГБ. Ф. 386 (Брюсов В. Я.). Карт. 1. Ед. хр. 15/2 (записная книжка 13). Л. 17). К сожалению, те же купюры имеются и в подготовленном Е. В. Ивановой издании: Валерий Брюсов. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М., 2002.

³ Русская литература XX века. 1890—1910 / Под редакцией профессора С. А. Венгерова. Т. 1. М., 2000. С. 253. Далее: Венгеров... с указанием страниц.

⁴ О М. М. Добролюбовой см. статью Г. Е. Святловского в биографическом словаре «Русские писатели 1800—1917» (М., 1992. Т. 2. С. 134—135).

⁵ Подробно о нем см. подготовленную Г. Святловским и Ю. Ходосовым книгу: Георгий Добролюбов. Обрученный с морем: Судьба русского моряка на переломе российской истории. СПб., 2003.

⁶ См. его письмо к В. Брюсову от 23 февраля 1905 г.: ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 85. Ед. хр. 18.

⁷ См. его переписку с В. Я. Брюсовым: ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 71. Ед. хр. 8; а также: Карт. 85. Ед. хр. 19.

⁸ Гиппиус Вл. Александр Добролюбов // Венгеров... Т. 1. С. 259— 272. Далее: Вл. Гиппиус... — с указанием страниц.

⁹ Вл. Гиппиус... С. 260.

¹⁰ Дурылин С. Н. Александр Добролюбов. Машинопись. РГАЛИ. Ф. 2980 (С. Н. Дурылин). Оп. 1. Ед. хр. 26. Л. 29. Далее: Дурылин... — с указанием листов.

¹¹ Вл. Гиппиус... С. 266.

¹² Дымов О. Александр Михайлович Добролюбов // Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 21.

¹³ Вл. Гиппиус... С. 264—265.

¹⁴ Я. Мин [Н. Минский]. Обращенный эстет. Эскизы // Рассвет. 1905. № 82, 5 апреля.

¹⁵ См., например: Я. Мин [Я. Минский]. Обращенный эстет. Эскизы // Рассвет. 1905. № 82, 5 апреля; [От ред.] Александр Михайлович Добролюбов // Венгеров... С. 253, а также обнаруженные Е. В. Ивановой свидетельства С. Руча в газете «Воля страны» за 1918 год (Иванова Е. В. Александр Добролюбов — загадка своего времени // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 203; далее: Иванова... — с указанием страниц); выходные данные заметки 3. Фрида «Записки "рецидивиста"», в которых цитируются устные воспоминания С. Руча, в работе не указаны.

¹⁶ Иванова... С. 214.

¹⁷ Разумеется, первая встреча Добролюбова и Гиппиуса с Брюсовым произошла летом 1894-го, а не 1895 года, как полагает Иванова (Там же. С. 202).

¹⁸ ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 71. Ед. хр. 44. Л. 21. (Письмо частично опубликовано: Иванова... С. 204).

¹⁹ Вл. Гиппиус... С. 263.

²⁰ Дневники. С. 17—18.

²¹ История этого недоразумения описана — сначала в статье: Иванова Е. Валерий Брюсов и Александр Добролюбов // Извести» АН СССР. Серия литературы и языка. 1981. Т. 40. № 3. С. 255— 265 — с неточностями и ошибками, которые затем были исправлены в замечательной как по объему привлеченного материала, так и по уровню филологической работы публикации: Письма <В. Брюсова> из рабочих тетрадей (1893—1899) / Вступит, статья, публикация и комментарии С. И. Гиндина // Валерий Брюсов и его корреспонденты. Книга первая. М., 1991. С. 631—635. (Далее: Брюсов. Письма — с указанием страниц). В этой же работе опубликованы письма Добролюбова и Гиппиуса к Брюсову по поводу описываемого инцидента и ответ Брюсова Добролюбову от 14 или 15 сентября 1894 г.

²² Брюсов. Письма. С. 631—632. Ср. в дневнике Брюсова записи от 29 и 30 августа:

«Авг., 29. В "Новостях Дня" появилось якобы интервью с Миропольским и Мартовым. Был в редакции вчера и улаживал дело, Авг., 30. В "Новостях Дня" появилось интервью со мной. Конечно, мне это далеко не противно. Идем вперед». (Дневники. С. 18).

²³ Брюсов. Письма. С. 702.

²⁴ Перцов П. П. Литературные воспоминания 1890—1902. М., 2002. С. 183.

²⁵ Сложная система указания разделов, циклов и посвящений зачастую не дает возможность определить статус архитектонического элемента книги. Так, к примеру, второй раздел имеет заглавие, которое одновременно является посвящением, да еще взятым в скобки: «(Посвящается Федору Кузмичу, великому служителю Бога»).

²⁶ Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову 1894 — 1896 г. г. (к истории раннего символизма). М., 1927. С. 43.

²⁷ Дурылин... Л. 17—18.

²⁸ Там же. Л. 22.

²⁹ Вакуумными (или нулевыми) называются тексты, не содержащие вербальную информацию (она замещается различными эквивалентами — точками, тире, наконец, пустыми страницами), классический пример минус-приема.

³⁰ Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. М., 2002. С. 492.

³¹ Там же. С. 492.

³² Перцов П. П. Литературные воспоминания 1890—1902. М., 2002. С. 186—187.

³³ ОР РГБ. Ф. 386 (В. Брюсов). Карт. 85. Ед. хр. 16. Л. 7 об.

³⁴ Подробнее об истории несостоявшихся изданий см.: Брюсов. Письма. С. 691—698, Иванова... С. 214—219.

³⁵ В воспоминаниях В. Гиппиуса эпизод с потерей рукописей выглядит по-иному: «Все, что Добролюбов писал после изданного им самим сборника в последнюю зиму своей декадентской веры, потеряно безвозвратно: он выронил целую большую тетрадь случайно на мостовой, садясь в конку, — как он рассказывал — может быть, пьяный от какой-нибудь из своих отрав, и заметил слишком поздно. Это произвело на него впечатление какого-то предвестия — он очень дорожил сам этой тетрадкой — и, наверное, тяжело пережил свою потерю, хотя и скрывал». (Ял. Гиппиус... С. 269).

³⁶ Дневники. С. 43—44.

³⁷ См.: Дурылин... Л. 46.

³⁸ См.: Дневники. С. 42.

³⁹ Вл. Гиппиус. С. 271.

⁴⁰ ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я, Брюсов). Карт. 85. Ед. хр. 16. Л. 25.

⁴¹ Некоторые цитаты из писем Добролюбова и письма Брюсова к нему этого периода см.: Брюсов. Письма. С. 808—811.

⁴² ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 85. Ед. хр. 16. Л. 21. В этом же письме Добролюбов называет себя «худшим, последним рабом Иисуса».

⁴³ Дневники. С. 27.

⁴⁴ Там же. С. 27.

⁴⁵ Дурылин... С. 54.

⁴⁶ РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 85. Ед. хр. 16. Л. 26—26 об.

⁴⁷ В своих воспоминаниях о брате, записанных в 1966 г., И. М. Добролюбова пишет, что Добролюбов узнал об аресте казаков, когда навестил их второй раз и застал их жен заплаканными. «Он сам поехал узнавать об их судьбе (в Оренбург. — А. К.), попросил пройти к начальнику тюрьмы и сказал, что виноват он, чтобы их отпустили, а взяли его...» (архив Г. Е. Святловского; далее: И. Добролюбова. Воспоминания).

⁴⁸ Уральская жизнь. 1901. № 213, 10 августа. С. 3. В столичных газетах к этой информации добавлялись соответствующие комментарии. Так, например, «Петербургские ведомости» (1901. № 228) писали о Добролюбове, что «стихи, которыми он прославился на всю Россию, отличались чисто декадентской бесталанностью».

⁴⁹ Архив Г. Е. Святловского. Весьма трудно в связи с этим оказывается интерпретировать строки из дневника Брюсова, сделанные им после общения с Добролюбовым в декабре 1901 г.: «Когда его арестовали, он на суде не был осужден. Его только обязали подпиской не выезжать. Он долго жил в Оренбурге, наконец, понял, что больше нельзя. Пошел и заявил, что уходит. Ушел. Но через два дня его арестовали и отправили в Петербург» (Дневники… С. 126). Скорее всего, тут произошла некоторая контаминация событий. Очевидно, речь идет о том, что после суда Добролюбов не был помещен в тюрьму, а находился под «подпиской о невыезде» в связи с тем, что было получено обращение его матери со свидетельством о невменяемости сына — и решался вопрос о возможном освобождении его от ответственности. Что же касается приговора, то сомневаться в нем нет никаких оснований.

⁵⁰ Об этом — слова Добролюбова, сказанные им во время пребывания в доме Брюсовых перед отправкой на Соловки и отраженные в строках дневника Брюсова, позже выпущенных И. М. Брюсовой при издании: «Я бежал из дому, как Давид... Меня хотели запереть в дом безумных...» (ОР РГБ. Ф. 386 (Брюсов В. Я.). Карт. 1. Ед. хр. 15/1. Л. 23 об).

⁵¹ Дневники... С. 87.

⁵² Архив Г. Е. Святловского.

⁵³ «Ездили к Добролюбову. Он в сумасшедшем доме. Но уже и доктора согласны, что он здоров» (Дневники... С. 126).

⁵⁴ И. М. Святловская описывает прибытие брата под конвоем в Петербург: «Я помню, гувернантка наша играла как раз сонату — Аппассионату (это было на Песках, где сейчас 5—6 Советские, назывались они Рождественские). Вышли мы в прихожую, а там Саша, брат, с двумя полицейскими, державшие обнаженными, остриями кверху, палаши. Мама хорошо заплатила врачам, чтобы они признали его душевнобольным» (И. Добролюбова. Воспоминания...).

⁵⁵ Дневники... С. 116.

⁵⁶ Дневники... С. 133.

⁵⁷ Пругавин А. Декадент-сектант. Часть 3 // Русские ведомости. 1912, 13 декабря. С. 2.

⁵⁸ Так называемая «Новознаменская дача», которая начала функционировать как лечебница для душевнобольных в 1892 г. постыдно звучащий современный адрес: ул. Чекистов, 13.

⁵⁹ В этой лечебнице, основанной в 1880-х годах XIX века, свое время лечились весьма известные пациенты, как например, В. Гаршин и Г. Успенский. В настоящее время в этом здании расположено детско-подростковое отделение городского наркологического диспансера.

⁶⁰ Архив Г. Е. Святловского.

⁶¹ Здесь и далее пропуски из-за оторванного утла письма.

⁶² Архив Г. Е. Святловского.

⁶³ Архив Г. Е. Святловского.

⁶⁴ Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. М., 1994. (Литературное наследство). С. 140.

⁶⁵ См, например, статью под псевдонимом Comte Ours «Декаденты не унимаются...» в разделе «Смесь» газеты «Новости дня» (1900. № 6065, 13 апреля. С. 3).

⁶⁶ Александр Добролюбов. Собрание стихов / Предисловия Ив. Коневского и Валерия Брюсова. М., 1900. С. 4—5. Далее: Собрание — с указанием страниц.

⁶⁷ Собрание. С. 5.

⁶⁸ См.: Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. СПб., 1999.

⁶⁹ Собрание. С. 14.

⁷⁰ Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М., 1998. С. 268. Автор цитирует хранящуюся в Гуверовском архиве (Стэнфорд, Калифорния) рукопись: И. Ярков. Моя жизнь. Воспоминания.

⁷¹ Архив Г. Е. Святловского.

⁷² Пругавин А. Декадент-сектант // Русские ведомости. 1912, 7 декабря. С. 2 (1—2 части); 13 декабря. С. 2 (3 часть). Далее в тексте с указанием части.

⁷³ «...Поселился у меня в доме христианин Александр Добролюбов. — пишет В. Брюсов П. П. Перцову 17 февраля 1905 года. — Живет в моем кабинете, обедает за моим столом, пишет на моей бумаге (письма: Мережковским, Минскому, Мэтерлинку, Льву Толстому, о. Гапону, Святополку-Мирскому, О. Уайльду (да!), Верхарну, Витте, — всё поучительные о том, что надо верить в Бога). Читает мои книги и рукописи (включая те, что в столе), твердит, как попугай, три слова: "брат — бог — мир"...» (Перцов П. П. Литературные воспоминания. 1890—1902. М., 2002. С. 186; курсив Брюсова). Приводя это письмо, Перцов указывает на то, что восклицание Брюсова было вызвано тем, что О. Уайльда к тому времени уже не было в живых.

⁷⁴ Письмо сохранилось в архиве А. Белого в ОР РГБ и полностью опубликовано в статье: Азадовский К. Путь Александра Добролюбова // Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник. III (Ученые записки Тартуского гос. ун-та, вып. 459). Тарту, 1979. С. 138—139.

⁷⁵ Белый А. Начало века. М., 1990. С. 401.

⁷⁶ Дурылин... Лл. 81—82.

⁷⁷ Северные цветы на 1903 год. М., 1903. С. 109—112.

⁷⁸ Был написан ориентировочно в 1903—1904 годах и размножен в Москве на гектографе. Типографским способом не издавался из-за цензурного запрета. Рукописный экземпляр хранится в ОР РГБ (Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 128. Ед. хр. 21).

⁷⁹ Азадовский К. Путь Александра Добролюбова // Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник. III (Ученые записки Тартуского гос. ун-та, вып. 459). Тарту, 1979. С. 135.

⁸⁰ Добролюбов А. Из книги невидимой. М., 1905. С. 3. Далее цитируется в тексте с указанием в скобках номера страницы.

⁸¹ Дурылин... А. 66.

⁸² ОРГ РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 145. Ед. хр. 34.

⁸³ Дневники... С. 133.

⁸⁴ «Манифест» имел различные варианты названия: «Манифест людей ручного труда», «...представителей телесного труда» и т. п. См. дошедший до нас поздний вариант: ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 140. Ед. хр. 13.

⁸⁵ ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 140. Ед. хр. 13. Л. 4об. — 5.

⁸⁶ Дмитрий Мережковский. Автобиографическая заметка // Венгеров... С. 277.

⁸⁷ Цит по: Дурылин... А. 60.

⁸⁸ Гиппиус 3. Об Александре Добролюбове // Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 19.

⁸⁹ Новое время. 1901. № 8964.

⁹⁰ Новая Русь. 1909. № 80.

⁹¹ Е. В. Иванова пишет об этой фантазии Г. Иванова как о якобы реальной его встрече с Добролюбовым (см.: Иванова... С. 195), что более чем странно, учитывая, что на этом не настаивает даже сам Г. Иванов. Однако, как и многое другое у Г. Иванова, слух о возможном появлении Добролюбова в Петрограде в 1912 году имел под собой реальную почву. Сохранилось письмо, датируемое по штемпелю июлем 1912 года, направленное Добролюбовым со станции Бологое брату Георгию в Севастополь, где тот служил в качестве лейтенанта на линейном корабле «Три Святителя». В нем Добролюбов сообщает, что идет из Рыбинска и понемногу приближается к Петербургу, просит сведений о здоровье матери и выражает надежду на встречу. От Бологого до Петербурга дойти ему было, конечно, несложно.

⁹² Иванов Г. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3. М., 1994. С. 317—318

⁹³ Вл. Гиппиус... С. 271.

⁹⁴ 20 июля 1907 г. Л. Толстой записывает в дневник: «Единственное средство доказательства того, что это учение дает благо, это — то, чтобы жить по нем, как живет Добролюбов» (Толстой Л. Н. Полное собр. соч. М., Т. 56. С. 47). Добролюбов же относился к Толстому скептически, считая, что он не способен довести людей до истины, что его учение крайне непоследовательно и ему недостает веры. Подробнее об отношениях Добролюбова с Л. Толстым см.: Иванова Е. Один из «темных» визитеров // Прометей. Вып. 12. М., 1980. С. 303—313.

⁹⁵ Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом // Прометей. М., 1980. № 12. С. 222—223.

⁹⁶ Лабутин К. Из неопубликованных воспоминаний о Блоке // Звезда. СПб., 1931. № 10. С. 122.

⁹⁷ Дымов О. Александр Михайлович Добролюбов // Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 22.

⁹⁸ Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка / Публикация, вступ. статья и комм. А. В. Лаврова и Дж. Малмстада. Подготовка текста Т. В. Павловой, А. В. Лаврова и Дж. Малмстада. СПб., 1998. С. 563.

⁹⁹ Особенно близкое духовное родство возникло у Добролюбова с сестрой и женой Валерия Брюсова — Надеждой Яковлевной (1881—1951) и Иоанной Матвеевной (в девичестве Рунт, 1876—-1965), не случайно именно с ними впоследствии он возобновит переписку после многолетнего перерыва. Обе женщины находились долгое время под влиянием идей Добролюбова, некоторые мемуаристы также сообщают о том, что Надежда Брюсова, видимо, была в него влюблена.

¹⁰⁰ Погорельская Б. Валерий Брюсов и его окружение // Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 28—29.

¹⁰¹ Дымов О. Александр Михайлович Добролюбов... С. 23.

¹⁰² Иванов Г. Собрание сочинений: В 3 т. / Комментарии В. П. Крейда, Г. И. Мосешвили. Т. 3. М., 1994. С. 688.

¹⁰³ В письме от 31 октября 1939 года Добролюбов пишет В. Вересаеву: «...сейчас в самом глухом районе Азербайджана. Дорога из Евлаха опасная, много круч, легче доехать в Ленинград» (РГАЛИ. Ф. 1041. В. В. Вересаев. Оп. 4. Ед. хр. 240. Л. 18).

¹⁰⁴ РГАЛИ. Ф. 1041. (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Л. 30.

¹⁰⁵ Архив Г. Е. Святловского.

¹⁰⁶ Конечно, под словом «рабочий» Добролюбов понимал вовсе не то, что вкладывали в него официальные большевистские власти. Речь идет, прежде всего, о плотниках, печниках, малярах и т. п. — то есть о людях, владеющих ремеслом (его Добролюбов иногда называет «мастерством»), а вовсе не о тех, кто стал придатком огромных машин на городских заводах).

¹⁰⁷ Имя Р. Роллана, очевидно, появляется в письме Добролюбова не случайно. В связи с празднованием в 1936 году 70-летия французского писателя, жившего тогда в Швейцарии, его имя часто появляется на страницах советских газет, которыми Добролюбов постоянно интересовался. Обращения к Роллану практиковались в то время в советской среде, так, например, примерно в декабре 1935 года письмо с приветствием направляет ему бывший генеральный секретарь «Воинствующего ордена имажинистов» в Петрограде-Ленинграде Григорий Шмерельсон (ОР РГБ. Ф. 358. (Н. А. Рубакин). Карт. 288. Ед. хр. 57) — и через некоторое время, в феврале 1936 г., получает от него ответ с благодарностью (ОР ИРЛИ. Ф. 699. (Г. Б. Шмерельсон). Ед. хр. 63). Добролюбов ошибочно полагает, что Р. Роллан живет во Франции, куда и собирается посылать ему свои произведения.

¹⁰⁸ Иванова... С. 196.

¹⁰⁹ Иванова Е. В. Добролюбов Александр Михайлович // Русские писатели 1800—1917. Биографический словарь. Т. 2. М, 1992. С. 134.

¹¹⁰ Там же. С. 196.

¹¹¹ См. нашу работу «Разговор через мертвое пространство: (Александр Добролюбов в конце 1930-х — начале 1940-х годов)» (Вопросы литературы. 2004. № 4. С. 198—253).

¹¹² Далее текст обрывается. ОР РГБ. Ф. 386. (В. Я. Брюсов). Карт. 145. Ед. хр. 62. Л. 5.

¹¹³ Фрагмент этого письма цитируется Е. В. Ивановой (Иванова... С. 228—229, прим. 81). К сожалению, в этой сноске содержатся ошибки. Во-первых, письмо адресовано Иоанне, а не Надежде Брюсовой. Во-вторых, композитор Семен Викторович Панченко друг и корреспондент А. Блока, родился, конечно, не в 1887 году, как пишет Е. Иванова, некритически воспроизводя опечатку «Музыкальной энциклопедии» (Т. 4. М., 1978. С. 174). По информации, полученной от А. Меца (за что мы приносим ему искреннюю благодарность), датой его рождения не является и 1867 год, как указывает большинство современных комментаторов. Как рассказал нам А. Г. Мец, от учеников С. В. Панченко он узнал, что композитор неоднократно обращал их внимание на эту ошибку, кочующую по разным документам и справочным изданиям. Подлинные даты его жизни: 1863 — 1937 годы, умер он в Ленинграде и похоронен на Волковом кладбище (см. о нем: Александр Блок: новые материалы и исследования. Кн. 3. («Литературное наследство», Т. 92). М., 1982. С. 112—114, а также публикацию 3. Минц и А. Лаврова «Письма С. В. Панченко к Блоку» (Блоковский сборник. XIV. К 70-летию 3. Г. Минц. Тарту, 1998).

С С. Панченко Добролюбов был знаком давно; еще в конце 1895 года, задумывая не осуществившееся впоследствии издание символистского журнала «Горные вершины», он называет композитора в числе участников «обширного» музыкального отдела журнала (см. об этом: Иванова... С. 217, где цитируется письмо Добролюбова к Вл. Гиппиусу). Информация о нем, приводимая Добролюбовым в письме к И. М. Брюсовой, фантастична. С. В. Панченко никогда не был членом ВКП (б), более того, как и большинство людей его круга, он находился во внутреннем конфликте с властью. Никаким влиянием он не обладал и вряд ли его заступничество могло кому-то помочь. Наконец, в 1930 году, когда Добролюбов был арестован, Панченко в Москве не жил, а упоминаемый журнал «Пролетарская музыка» в СССР никогда не издавался. Все это также может навести на мысль об аберрации памяти или о сознательном нагромождении Добролюбовым фиктивных сведений о «советскости» Панченко, чтобы не причинить неприятностей И. Брюсовой и себе в случае возможной перлюстрации.

¹¹⁴ Вот текст надписи: «Впервые просмотрено мною в 1938 во время при<е>зда в Петербург. Всё показное откидываю (также всё слишком рабское), остающееся занумеровано, остальное всё ненужное. АД. 1938, 10/ХII».

В настоящее время этот экземпляр находится в фондах Государственного историко-литературного и природного музея-заповедника А. А. Блока (Солнечногорск).

¹¹⁵ Видимо, из-за своей доверчивости он неоднократно становился жертвой воров, а иногда просто терял документы. Это грозило ему серьезными последствиями. Так, в июне 1930 года он был арестован в Баку, где работал в артели каменщиков, и должен был быть выслан на Север. Известие об этом Ирина Святловская получила 22 июня, и уже на следующий день она направляет письмо в его защиту во ВЦИК, в котором убеждает членов ВЦИКа, что «к делу его и личности нельзя подходить с общей меркой» (ОР РГБ. Ф. 369 (В. Д. Бонч-Бруевич). Карт. 265. Ед. хр. 44. Л. 1).

Одновременно, отложив все дела, она срочно выезжает в Москву, где через своего родственника, критика и публициста Михаила Петровича Миклашевского (1866—1943, писавшего под псевдонимом М. Неведомский, женатого на племяннице князя Кропоткина) обращается за поддержкой к В. В. Вересаеву, а также к В. Д. Бонч-Бруевичу. Свои усилия она постоянно координировала с Н. Я. Брюсовой, которая также прилагала все усилия для освобождения Добролюбова. Уже вернувшись из Москвы в Ленинград, она писала ей 30 июня 1930 года:

«В последний день в Москве я была у Смидовича, и он обещал мне в срочном порядке затребовать все дело Александра Михайловича в Москву, дав об этом при мне срочное распоряжение своему секретарю, — но этого, по-моему, мало, надо еще и по другим линиям, — действовать и действовать» (ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 43. Л. 1).

Заступничество возымело действие, и Добролюбова освободили. После возвращения из Ленинграда он снова, по крайней мере, дважды лишается паспорта, причем в сентябре 1939 года оказывается в трудколонии НКВД в городе Закаталы (Азербайджан); сохранилась присланная им оттуда сестре Ирине открытка.

Интересно, что ранее, в письме 1902 года, после выхода из психиатрической больницы, Добролюбов писал Вл. Гиппиусу: «На днях, самое большее через две недели, надеюсь выйти из Петербурга. Паспорт или звериный знак, без которого невозможно двигаться среди них, который я решил принять, потому что в нем еще нет раболепства, — он уже готов» (ОР ИРЛИ. Ф. 77 (Вл. В. Гиппиус), Ед. хр. 12. Л. 20).

¹¹⁶ ОР РГБ. ф. 386. (Брюсов В. Я.). Карт. 148. Ед. хр. 41. Л. 68 об.

¹¹⁷ ОР РГБ. Ф. 386. (Брюсов В. Я.). Карт. 148. Ед. хр. 41. Л. 49 об.

¹¹⁸ ОР РГБ. Ф. 386. (Брюсов В. Я.). Карт. 148. Ед. хр. 41. Л. 53.

¹¹⁹ ОР РГБ. Ф. 386. (Брюсов В. Я.). Карт. 148. Ед. хр. 41. Л. 59.

¹²⁰ РГАЛИ. Ф. 1041. (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Л. 3 об.

¹²¹ РГАЛИ. Ф. 1041. (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Л. 17.

¹²² На это письмо ответ Бонч-Бруевича уже поступит — в ноябре 1939 г.

¹²³ Добролюбов приводит первоначальный вариант заглавия этого произведения, позже измененный на «Яблонь в цвету».

¹²⁴ ОР РГБ Ф. 369. (Бонч-Бруевич В. Д.). Карт. 265. Ед. хр. 41. Л. 3.

¹²⁵ Азадовский К. М. Путь Александра Добролюбова... С. 146.

¹²⁶ «Сестра Иоанна, — пишет в этой открытке Добролюбов, — внезапно вспомнилось — я все хотел спросить у вас произведений одного человека (у него один маленький томик), он прошел довольно мало заметным и затем исчез (хотя и был блеск от его некоторых строк и слов), но я, собственно, считаю — вся французская школа от него. (Верлен, переработал его и истолковал), я говорю о Рембо. Если есть — вышлите мне на франц. языке (думаю, вспомню), если можно, если нужно — верну. Я хотел проверить мое внутреннее впечатленье» (ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 40. Л. 6).

¹²⁷ Об этой статье мы знаем из письма В. Д. Бонч-Бруевича к Добролюбову от 4 ноября 1939 г.: «Меня очень интересует Ваше желание работать в области умственного труда, — пишет Бонч-Бруевич. — Я бы очень хотел ознакомиться с Вашей статьей "Блок как певец". Если она у Вас готова, пришлите мне ее заказной бандеролью по адресу: Москва, 19, Моховая, 6, Гослитмузей. Мы как раз сейчас работаем над Блоком и будем издавать его переписку с Белым. Почем знать, может быть, с этой статьи мы начнем Вас печатать в сборниках "Звенья", которые мы время от времени издаем» (ОР РГБ. Ф. 369. (Бонч-Бруевич В. Д.) карт. 144. Ед. хр. 29. Лл. 1—1 об.).

¹²⁸ Цитата из стихотворения А. К. Толстого «По гребле неровной и тряской...».

¹²⁹ РГАЛИ. Ф. 1796 (Перцов П. П.). Оп. 1. Ед. хр. 127. Лл. 17 об. — 18.

¹³⁰ Святловский Михаил Евгеньевич (1918—1944?) — сын Ирины и Евгения Святловских, племянник Добролюбова. Во время его приезда в Ленинград был студентом химического факультета Ленинградского государственного университета, который впоследствии закончил с отличием.

¹³¹ АМД — инициалы Александра Михайловича Добролюбова, одновременно вызывающие в памяти пушкинского «рыцаря бедного», начертавшего на щите своей кровью эти буквы, — ассоциация, сознательно с юности культивировавшаяся Добролюбовым. Эту ассоциацию поддерживал и А. Блок. Как справедливо указывал К. М. Азадовский: «Двойственность отношения к Добролюбову (у Блока. — А. К.) сохраняется и в обращенном к нему стихотворении от 10 апреля 1903 г. В первой публикации (1907, альманах «Белые ночи») стихотворение не имело еще заглавия «А. М. Добролюбов», а было посвящено «одному из декадентов». Только по эпиграфу из пушкинского «Жил на свете рыцарь бедный («А. М. Д. своею кровью / Начертал он на щите») — можно было догадаться, что речь идет именно о А. М. Добролюбове (Азадовский К. М. Блок и А. М. Добролюбов // Тезисы I Всесоюзной (III) конференции «Творчество А. А. Блока и русская культура XX века». Тарту, 1975. С. 99.

¹³² Саша — Александр Евгеньевич Святловский (1913—1998), сын Е. Е. Святловского от первого брака. Впоследствии — известный ученый, доктор геолого-минералогических наук. В конце 1930-х годов был студентом Горного института в Ленинграде.

¹³³ Цитируется по авторизованной записи воспоминаний Ирины Святловской, датированной 18 декабря 1966 г. (архив Г. Е. Святловского).

¹³⁴ См. это письмо в публикации: Иванова Е. Неизвестный отзыв о стихах Александра Добролюбова // «Быть знаменитым некрасиво...» (Пастернаковские чтения. Вып. 1.). М., 1992. С. 202.

¹³⁵ Там же. С. 200—201.

¹³⁶ РГАЛИ. Ф. 1041. (Вересаев В.). Оп. 4. Ед. хр. 4. Л. 1об.

¹³⁷ Архив Г. Е. Святловского.

¹³⁸ «Заработок был для меня тогда побочное. Сейчас он выдвинулся», — пишет Добролюбов Ирине Святловской в начале 1930-х годов.

¹³⁹ Об интересе В. Д. Бонч-Бруевича к русскому сектантству см.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М., 1998. С. 631—674.

 

Изд: Ранние символисты: Н.Минский, А.Добролюбов.

Стихотворения и поэмы (серия «Новая Библиотека поэта»),

СПб., «Академический проект», 2005.