Эдуард Карпентер

Тюрьмы, Полиция и Наказание.

Пер. с англ. А.М.

Типо-Литография И. И. Пашкова, Милютинский пер., дом Арбатской.

МОСКВА.

1907.

ГЛАВА I.

Карательные системы, прошлые и современные.

Карательные системы всех стран претерпевают много изменений. Их начало — месть, "око за око и зуб за зуб"; они представляют собой идею наказания — род жертвы богине Справедливости; впоследствии воспринимают метод устрашения, пытаясь устрашением остановить преступность, и только в последнее время становятся более или менее гуманными. Только в последнее время общество, забывая свой собственный страх, действительно требует исправления преступника, чтобы, таким образом, еще раз сделать из него своего согражданина и брата,

Наше общественное мнение, к счастью, быстро вступает на эту последнюю ступень; но сама наша карательная система все еще пребывает на ступенях устрашения. Необходимо сказать несколько слов об этих ступенях.

Сначала о сущности наказания. Мы не станем рассуждать об отвлеченном значении этого термина. Достаточно сказать, что общественное мнение быстро приходит к тому, что начинает видеть несоответствие и даже нелепость его действительного приложения в суде. Помещик и мировой судья, который сам оттягал луг у крестьян, наказывает, с большим пониманием важности правосудия, сельского работника, который украл гуся.

The law condemns the man or woman

Who steals the choose from off the common.

But leaves the greater felon loose

Who steals the common from the goose *).

———

*) Закон осуждает человека, если он украдет гуся с общественного луга, но оставляет в покое большего преступника, который украл луг у гуся.

— 4 —

Судья, неудовлетворительные нравственные качества которого хорошо известны, очень строг по отношению к юноше, который был увлечен своими страстями, и приговаривает его к одному или двум годам тяжелого труда. Такое положение вещей довольно обычно. Ясно, что человеческая природа делает их неизбежными, пока продолжает существовать современный законный порядок, но несоответствие такого положения вещей становится с каждым днем все более и более очевидным.

Разумеется, могут сказать, и говорят, что судья наказывает не от своего имени, но от имени общества. Он поступает не как отдельная личность, могущая ошибиться в своем решении, но как рука организованного общества. Но, в таком случае, что же представляет из себя общество, если оно должно наказывать человека? Что же знает великий Закон, несмотря на всю свою многовековую опытность и существование, об искушениях и нравственных усилиях преступника, что он знает о душе преступника, которого он должен осуждать? Что есть такое Закон, облекающийся в одежду Справедливости и правосудия?

Вот человек, который на-днях убил свою жену. Что за благородный, любящий малый это был, необразованный, страшный в минуту гнева, но все-таки тихий и преданный своим детям. Его жена — бранчливая женщина, все ее суждения — неправы. Она оскорбляла своего мужа языком, всегда стараясь попасть в больные и слабые места. Однажды, вне себя от гнева, он сильно ударил ее. Она закачалась и упала и более уже не говорила. Он, убитый горем, также почти не говорил. Судья приговорил его к смерти. То, что было намерением судьи, было и намерением Справедливости. Соседи подали петицию с сотней подписей, но она оказалась бесполезной — убийца был повешен без пощады. Возьмем, например, следующий случай из газет за 1897 г.: «Томас Ллойд, который находился в Вальтонской тюрьме в Ливерпуле, вчера был казнен по приговору суда за убийство своей жены. Репортеры не были допущены к месту казни, но один из видевших казнь сообщает, что Ллойд твердо и спокойно шел к эшафоту. Однако, когда он увидел его, то побледнел, и в продолжение некоторого времени, казалось, был охвачен горем. Он остановился и зарыдал, и чрез мгновение оправился и, сказав: «я готов, продолжал идти к эшафоту. Биллингтон, палач, опустил доску виселицы; смерть Ллойда была мгновенной. Вследствие сильного возбуждения, охватившего общество, ми-

— 5 —

нистру внутренних дел была подана просьба об отсрочке приговора, но сэр Ридли отказался вмешиваться в постановление суда. А на нем было обнаружено, что супружеская жизнь Ллойда была очень несчастна, его жена была очень тяжелого и раздражительного характера. Между теми, которые более всего старались добыть Ллойду отсрочку в исполнении приговора. находился и родной сын убитой, пасынок Ллойда, который заявил, что осужденный был действительно хорошим мужем.

Такова идея наказания: очевидна невозможность присудить наказание каким-либо рациональным способом, что делает судей беспомощными в море их приговоров. Какое наказание может быть надлежащим за убийство вашей жены? Или какое наказание может быть надлежащим за подлог чека в 1000 руб.? Скажите, какое? Один судья приговаривает к продолжительному тюремному заключению, а другой к короткому, один дает тяжелый приговор в одном случае и легкий — в другом за одно и то же преступление, чтобы, таким образом уравнять положение вещей. Но никто не имеет разумной системы, так как очевидно, что нет ее и не может быть.

Вытекает ли из всего этого, что общество должно оставить в покое нарушителей Закона? Совсем нет. Ясно, что общество должно само защищать себя и будет защищать себя от тех, которых оно считает для себя вредными. Дать объяснение, почему оно должно будет делать так, легко, так как самосохранение есть самый первый, самый основной закон природы. Между обществом, защищающим себя, и обществом, наказывающим преступника, существует большая разница.

Теперь мы подходим к следующей ступени, ступени устрашения. Преступники должны быть удерживаемы от преступления. Они должны быть устрашены, так чтобы те, которые уже раз вошли в тюрьму, обратно уже не выходили, — общество, таким образом, будет в безопасности от своих детей! Это уже менее теологическое положение и более позитивное.

Нельзя сказать, чтобы терроризм, или устрашение преступника, был совсем бесполезен. Это было бы слишком смелым утверждением. Весьма вероятно, что боязнь виселицы, боязнь кнута, боязнь тюрьмы или позорного пятна, которое она несет за собой, удерживает некоторое число людей от преступления. Но не очень многих. В большинстве случаев она заставляет их быть только более осторожными в изыскании средств для совершения преступления.

— 6 —

Замечательно, что те, которые изучили этот вопрос, приписывают строгости законов очень мало влияния. Моррисон, который, в качестве тюремного священника, имел большую опытность, говорит: „Джон Брайт сказал однажды: — „Сила не есть лекарство", — и, насколько это касается преступного общества, это замечание совершенно справедливо. Сила, в образе наказания, каким жестоким вы не делайте его, не подавит преступления. Если карательные законы прошлого учат нас чему-нибудь, — то они учат, что преступление не можете быть подавлено одной только строгостью законов". *)

Допуская, что боязнь наказания действительно удерживает некоторое число людей от нарушения законов, нам надо помнить, что такое представляет из себя это низкое средство — устрашение. Боязнь наказания может заставить человека сообразоваться с разными условиями, но никогда еще она не делала из него хорошего гражданина. Может-быть, иногда и необходимо воспользоваться устрашением, но нужно помнить, что это есть самое низкое и наименее желательно средство, которое может быть употреблено. Причины преступления идут гораздо дальше, чем их может касаться устрашение.

Всякий, конечно, читал о бродяжничестве во времена Елисаветы и о страшных наказаниях, как-то: клеймении, сечении и вешании, которые тщетно боролись против него. Теперь мы смотрим с удивлением, как власти могли верить, что все эти наказания могут иметь какое-либо действие, когда экономические причины, которые породили толпы бездомных бродяг, — изменения в правах во владении землей, распущение монастырей, городских цехов и проч., — так ясны для нас. Все-таки мы еще н теперь верим в пользу сечения, вешания и тюремного заключения, хотя у нас девять десятых преступлений являются следствием экономических причин, что очевидно для всякого, кто повнимательнее взглянет на это. «Преступление, говорит Моррисон, есть следствие разных недостатков нашего социального строя, и пока не исправят эти недостатки, преступление будет процветать в нашей среде, безразлично, какими бы жестокими и строгими вы ни делали карающие законы. Одни из этих недостатков суть физические и умственные недуги, другие — экономическая зависимость одних людей от других, третьи — низкий уровень потребностей и низкие стремления, которые одерживают верх

———

*) Human Science Lectures (George Bell), p. 87.

— 7 —

в нашей среде. Настоящий, верный путь к уменьшению преступлений заключается в том, чтобы уничтожить его корни. А единственный путь вырвать у преступления корни заключается в том, чтобы облегчить социальные недуги, которые породили его.

При взгляде на наш социальный строй, в котором устрашение преступника получило такое широкое распространение, мы начинаем замечать его несостоятельность. Если боязнь наказания устрашает некоторое число людей, которые еще никогда не были в тюрьме, то как она действует на тех, которые уже были там? Ответ — повторение проступка, и как следствие этого, — преступники обратно возвращаются в тюрьму. Отчет тюремного ведомства за 1895 г. приводит цифры, из которых видно, что чем чаще человек был в тюрьме, тем чаще должен он туда возвращаться. Из каждых 100, которые в первый раз идут в тюрьму, 30 возвращаются обратно, а из каждых 100, которые пять раз побывали в тюрьме, возвращаются туда уже 79. *) Эти цифры не производят впечатления, чтобы существующие тюремные методы были целебными. Нет, наш социальный строй не делает граждан, — скорее только преступников. Он скорее стремится устрашать преступников, нежели исправлять их. Вот вывод из этого.

Привычка к преступлению отнимает даже страх пред тюрьмой. Как бы жестока ни была тюрьма, все-таки она, наконец, порождает свой собственный тип арестанта, который приспособился к тому, что его окружает. Если вы живете семь лет, не говоря ни слова, и не употребляете ваш ум и сердце на что-нибудь ценное, то вы, в конце концов, теряете потребность в речи, мышлении и любви. Это лишение больше уже не является наказанием. Не очень давно тому назад, в Шеффильде был один человек, который провел в тюрьме 42 года. Он был обвинен за какой-то проступок, когда еще только нарождался трэд-юнионизм. Теперь ему 63 года, это высокий, сухощавый, но все еще сильный человек, с широким клеймом на тыльной стороне руки, которое было сделано 10 лет тому назад. Он возвратился в свет, но к нему уже потерял всякий интерес. B свое время это был яркий трэд-юнионист, теперь же он нисколько не интересовался борьбой рабочих за свои права или чем-либо другим. Он открыто заявил, что если бы понадобилось совершить преступление, то он совершил бы его. Тогда он пошел бы

———

*) Дальнейшие цифры см. Prison Reform, infra, p. 68.

— 8 —

опять в тюрьму. Этот человек вполне привык к тюремному заключению, что было следствием его сорокалетнего пребывания там.

Люди, без сомнения, становятся лучше; ясно, что только эта система устрашения преступника и может порождать такие типы. „Разве путем жестокостей и унижений, говорит Моррисон, можно приравнять этих несчастных людей к добродетельным и трудолюбивым гражданам?" Напротив, чем строже вы накажете их, тем больше вы вырвете человеческого чувства, которое еще живет в их сердце. Чем строже вы накажете их, тем больше шансов за то, что вы сделаете из них неисправимых преступников".

Неисправимый преступник есть пугало нашей современной цивилизации, и, несмотря на постоянный недостаток в пище для тела и ума, его положение остается таким же тревожным, как и всегда. Михаил Давитт говорит в Daily Chronicle по поводу расстрела каторжника Картера:

„Все эти доводы (в отношении исправления преступника, человеколюбия), я знаю, бросают тем, которые верят только в действие строгого и постоянного устрашения преступников, лишенных прав гражданства. Защитники более гуманной тюремной дисциплины суть не что иное, как приверженцы неуместной сентиментальности, только благоприятствующей системе наказания. Самая серьезная сторона этого вопроса о наказании заключается в постоянном росте преступников-рецидивистов под влиянием только устрашающего, но не исправляющего тюремного режима. Все насмешки, во всеоружии официального критицизма, над сующимися не в свое дело реформаторами не могут уничтожить этой доказательности недостатков существующей системы наказания.

Не нужно ходить далеко, чтобы найти причину этих недостатков. Всякая индивидуальность безжалостно подавляется в арестанте. Ни одному арестанту не позволяется ничего делать, кроме как с позволения и на глазах надзирателя. За ним учрежден неусыпный надзор, чтобы он не вздумал освободиться. Его крепко стерегут, даже когда он на молитве в церкви. За ним наблюдает глаз сторожа, когда он у себя в камере, и ни на минуту не выпускают его из вида, когда он бывает на работе. Его заставляют чувствовать каждую минуту его однообразной молчаливой жизни, что с ним обходятся не как с человеком, но как с простым дисциплинированным бессловесным животным. Обладать собственной волей и пытаться проявить ее даже каким-либо достой-

— 9 —

ным похвалы или же просто безвредным поступком, как, например, разделить кусок хлеба с более голодным товарищем по несчастью, — значит нарушить тюремные правила. Воля должна быть оставлена за воротами тюрьмы, где может быть снова подобрана спустя пять, десять или пятнадцать лет; она должна иметь хорошие качества, которые создаются тюрьмой в живой машине. Всякая инициатива обессиливается безжалостной дисциплиной, и человек, слабый в умственном и нравственном отношении, в самом лучшем случае выбрасывается в холодный, безжалостный и отвергающей его свет, лишенный доверия к самому себе, что является существенной нуждой для человека, лишенного друзей. Система, которая приводит человека к нравственной беспомощности, может быть и научна, «справедлива», но она не исправляет н не может исправить, не может быть милостивой, христианской, и рассудительной.

Невозможно, чтобы преступник, безразлично, каково бы ни было его преступление, надеялся, что его нравственные болезни будут излечены бесчеловечным унижением его, или же чтобы он был глубоко проникнут благоговением к Закону, который старается убить в нем все человеческие чувства в возмездие за его преступление против общества. Поэтому нечего удивляться, что каторжные работы являются плодоносным рассадником рецидивизма».

Сэр Ляшингтон приходит к этому же самому заключению. Он говорит: «Я считаю неблагоприятным для исправления арестанта его положение в тюрьме в продолжение всего его пребывания там; я считаю неблагоприятным подавление самоуважения, подавление всех нравственных качеств, которыми он обладает, отсутствие всякой возможности делать какое-либо доброе дело, беспрестанное общение только с арестантами и ни с кем иным, подневольный труд и лишение всякой свободы. Я верю, что настоящий способ исправить преступника и возвратить его опять обществу заключается как раз в совсем противоположном тому, что сейчас делают с ним; но это, разумеется, есть еще только идея, дело будущего».

Теперь наиболее передовые люди поняли, что исправление преступника никоим образом не есть только пустая идея, но что это есть единственный разумный способ, которым и надо идти. Он самый экономный, так как не требует содержания неисправимого преступника; он самый удобный, так как он производит гражданина, поддерживающего самого себя; он есть самый разумный, так как стремление общества наказывать продукт своего соб-

— 10 —

ственного неустройства ведет нас к разного рода нелепостям; он есть самый действительный способ, потому что большинство преступников боится принуждения вести правильную и трудовую жизнь, как какой-либо бесполезной работы. Некоторые сомневаются, всегда ли возможно исправление. Это едва ли было бы помехой к тому, чтобы не испробовать этого способа. Достаточно заметить, что сказала по этому поводу последняя тюремная комиссия: „Очень немного совершенно неисправимых преступников, — это те, которые находятся в беспомощном состоянии благодаря своим врожденным, физическим или умственным недостаткам." Мысль всех цивилизованных стран, основанная на практике, работает в этом направлении; но главная трудность заключается в том, чтобы заставить правительство двинуться в этом направлении.

Опыты, произведенные в штате Нью-Йорк, принесли замечательные результаты. Система, принятая там в 1885 г. и имевшая за собой успех целого ряда лет, была предложена сэром Грэхамом еще в 1842 году. Арестантам читали лекции по разным отраслям знания, им были предоставлены гимнастические упражнения, ванны, ручной труд, музыка и все прочее в этом направлении, чтобы вызвать зародыши телесного и умственного здоровья и чтобы воспитать в них хорошие гражданские привычки. В это же самое время, разумеется, применялась и некоторая дисциплина. В продолжение тринадцати лет со времени открытия этой исправительной тюрьмы до конца 1889 года в ней перебывало почти 4,000 арестантов. При их освобождении о них заботились и доставляли им места, и только очень немногие возвратились обратно в тюрьму.

Удивительна непоследовательность человека! Сделайте ваши тюрьмы страшными для арестантов своим режимом, убивающим в них все хорошие человеческие чувства, и ваши арестанты каждый год будут вновь возвращаться в них. Сделайте их, наоборот, приличными, а жизнь в них похожей на жизнь свободного человека, живущего у себя дома, помогайте и наставляйте арестантов, и они никогда не подумают еще раз вернуться туда.

Говорят, что американские тюрьмы плохо управляются: однако, пример только что указанной выше тюрьмы в штате Нью-Йорк доказывает противное. В штате Огайо, например, говорит Хавлок Эллис *), сильно распространено обучение молодых преступников ручному труду; здесь их учат земледелию, садоводству, плотничеству, са-

———

*) The Criminal, third edition, 1901, p. 337.

— 11 —

пожному ремеслу, рисованию, портновскому ремеслу, хлебопечению, разным домашним работам, прачечному делу, пению, музыке, книгопечатанию и телеграфному делу.

Мистер Норман, описывая тюрьму в Токио, говорит, что там арестанты исполняют всевозможного рода работы, требующие ручного труда, какие только им по силам. „Если арестант может делать cloisonne (артистическая работа по металлу), то он делает ее хорошо и добросовестно; если же он может вырезывать по дереву или заниматься гончарным делом, то он занимается этим; если же он не может делать этих работ, то он делает веера, зонтики, корзины; если же и этого не может делать, то выделывает бумагу, выливает медные формы или плотничает; если же, наконец. он не может делать и этих работ, то он идет на мельницу, где вся его работа заключается в подымании и опускании бревна с насаженным на один конец его камнем, которым и производится процесс меления. Если же он даже не может исполнять правильно и этой простой работы, то ему дают молоток и оставляют разбивать камень с другими двадцатью девятью арестантами из 2000, которые не могли не научиться чему-либо другому. Норман прибавляет далее, что в этой тюрьме был только один карцер, и он, по уверению тюремного начальства, был пусть в продолжение месяца.

На русскую тюрьму и ссылку на каторжные работы в Англии смотрят, как на нечто чрезвычайно варварское, и, без сомнения, это справедливо в большинстве случаев; Де-Виндт и доктор Ховард находят положение преступников в России не хуже, чем в Англии. Ховард говорит: „На острове Сахалине политический или уголовный ссыльный, после короткого срока тюремного заключения, живет со своей семьей в хорошо построенном доме, часто имеющем четыре комнаты; при доме находится сад и земля. Остров населен людьми, которые мирно и спокойно работают на своих земельных участках, гуляют по улицам и кажутся совсем свободными людьми". Крапоткин говорит: „Восточная Сибирь полна убийц, бежавших из тюрем н мест своей ссылки; несмотря на это, едва ли вы найдете другую страну, где бы вы могли путешествовать с большей безопасностью*)". Ховард, говоря о Саха-

———

*) Тоже самое на Андаманских островах, которые служат местом ссылки для Британской Индии. Здесь вы часто можете видеть, как осужденный за убийство служит нянькой у какого-нибудь жителя англичанина и катает детскую коляску.

— 12 —

лине, замечает далее: „Каторжный труд прибавил России остров, длиной с Англию, ни один акр которого не был раньше обработан. Самое важное, что должно заметить в этой системе, — это сравнительно ничтожное наказание за преступление. Самым важным принципом, проводимым здесь, является забота ссыльного о поддержке самого себя и доставлении себе пропитания. Труд преступников должен быть продуктивным для государства, так что вместо того, чтобы стоить многих миллионов, как, например, в Англии, он должен быть источником ежегодного прихода, если только организовать ручной труд сообразно способностям каждого преступника. Благодаря своему труду ссыльные в Сибири не теряют уважения к себе и часто исправляются, прежде чем сделаться полезными членами общества. В Англии и других странах, где принята другая система, расход по содержанию преступников обыкновенно очень велик. Заточение преступника в тюрьму и бесполезный труд, к которому он приставлен, порождает только мстительное чувство, которое стремится сделать из него закоренелого, неисправимого преступника''.

„Преступник — человек, говорит Humanity (Nov. 1896), и с ним нужно поступать, как с человеком. Поступайте с ним по-зверски, — и он сделается зверем. Тяжелая работа, плохая пища и ограничения его свободы не совпадают с его человеческим достоинством, ограничения в его свободе не должны простираться далее, чем это необходимо. Своей работой человек сам зарабатывает себе хлеб; нужно заботиться, чтобы не сломать его душевных и телесных сил, чтобы не сделать его неспособным продолжать свою работу. Преступнику, который желает улучшить свое образование, должна быть дана всякая возможность сделать это, чтобы не препятствовать его работе. Надежда есть одна из самых великих побудительных причин хорошего поведения и улучшения его. Ни один арестант не должен быть лишен ее, если только приговор не является смертным; смерть же от каторжных работ гораздо хуже смерти от повешения". А смерть от повешения или от какого другого вида казни (прибавим мы) есть чудовищность и не может быть долее терпима в цивилизованном обществе".

Следствием всего этого является то, что идея наказания (никакие законы не могут судить за нравственную вину) быстро становится незащитимой, и метод устрашения преступника, как главное предохраняющее средство от преступления, был найден совсем недостигающим своей цели. У общества остается право, неотрицаемое право, удерживать

— 13 —

в тюрьме лиц, которых оно считает опасными или вредными для себя, долг общества превратить таких лиц возможно скорее в полезных граждан. Далее этого — в отношении вмешательства в свободу индивидуума — общественное мнение будущего едва ли пойдет. Пока общество защищает себя и исправляет преступника, вопрос о наказании, мщении и воздаянии страданием за страдание должен быть предоставлен той силе, которая скрывается в самой человеческой душе.

Современная индустриальная тенденция указывает на превращение наших тюрем в индустриальные центры — превращение, которое уже начинает происходить; тюремная комиссия в 1895 году рекомендовала „устраивать из арестантов общества для производства разных ручных работ", что означает, чтобы арестанты учились работать вместе в видах общей выгоды; это — умная мысль, которой сейчас начинают уже следовать.

Если даже в Японии может быть организована тюремная индустрия, усиливающаяся теперь, то чего еще легче устроить то же самое в промышленной Англии! К нашим большим тюрьмам, где можно произвести разделение труда, это тем более привилось бы. Упрямых арестантов можно было бы поставить на более грубую работу, которая не приводила бы их к слишком близкому общению друг с другом, и которая в то же время позволяла бы им наблюдать друг за другом; в зависимости от того, сколько эти арестанты оказали способности и доверия к себе, их перемещали бы на другие работы, более легкие и требующие большого общения. За время своего короткого пребывания в тюрьме арестантам нужно сделаться простыми ремесленниками, что возможно почти для всякого. Классы научного и физического развития заполняли бы большую часть свободного времени. Влияние музыки, к которой арестант так часто имеет особенное влечение, также не должно быть забыто. Уэй, тюремный врач, замечает: Воспитание должно быть умственным и физическим. Все время преступника должно быть так занято его работой и школьными обязанностями, чтобы у него не оставалось свободного времени, в которое он мог бы воскрешать свое прошлое и восстановлять в памяти свои преступные дни или же строить планы о будущем; каждый час должен приносить ему свои занятия и привлекать его внимание до отхода ко сну. Мы можем прибавить, что занятие всегда должно быть такого характера, чтобы вызвать, насколько возможно, в преступнике спящие общественные привычки и понятия.

— 14 —

Такая система повела бы за собой изменение в приговорах, налагаемых за наказание. Так как целью наказания является исправление преступника, то не было бы более причин удерживать его в тюрьме долее того времени, когда исправление его уже совершилось. Поэтому право назначать то или другое наказание было бы передано от судьи управляющему тюрьмой и ее начальству. Тюремному начальству, вероятно, не дали бы власти продлить наказания сверх maximum'а, налагаемого законом за данные преступления: но в пределах этого maximum'а им была бы предоставлена полная свобода. Система таких приговоров находится уже в действии. Так она принята штатом Нью-Йорк в Эльмирской тюрьме; а также некоторыми другими штатами, как Массачусетс, Охайо, Пенсильвания и Канзас; большинство передовых криминалистов предсказывают ей блестящую будущность. Такое изменение в этом деле потребовало бы, разумеется, более образованных начальников для тюрем и ее администрации, чем теперь; время, впрочем, укажет то, что необходимо.

Индустриализм наших тюрем есть только одна из переходных ступеней к индустриализму социальному, при котором каждый гражданин будет иметь возможность производить полезную работу. Пока для нормального (не преступного) гражданина такая работа является добровольной, необходимо, чтобы рабочие дома и тюрьмы стали центрами производства. Трудно предположить, чтобы малозначащие размышления об интересах немногих капиталистов, о национальных издержках (которые будут вполне окуплены), или же о разных рутинных препятствиях консерватизма могли отсрочить эти весьма нужные перемены.

—————

ГЛАВА II.

Закон и Наказание.

В наше время, как и в старину, нелепость и бесчеловечность Закона так очевидны для всякого, что говорить о них — значит подвергать опасности главное основание существующего строя. Дарроу, знаменитый американский законовед, говорит: «Все постижимые действия человека подпали под немилость Закона и нашли свое место в уложении о наказаниях: богохульство, колдовство, ересь, безумие, способ поклонения Верховному Существу, соблюдение постных и праздничных дней, отношение полов, право трудиться и не трудиться, способ приобретения собственности, распоряжение ею, форма одежды и поведение человека. Правители часто одобряли убийство, воровство, грабеж и не только дозволяли это, но под влиянием некоторых условий, которые, кажется, работали только в пользу правителей, находили эти поступки достойными наивысшей похвалы. Наказания за недозволенные действия были так же разнообразны, как и преступления. Для преступника смерть всегда была приятной посетительницей; способы умерщвления разнообразились сообразно времени и месту: варение заживо в масле, в воде, сожжение на костре, колесование, удушение, отравление, отдача на съедение диким зверям, обезглавливании, повешение и так далее, вплоть до современного гуманного (?) способа казни посредством электричества... Затем стали употреблять публичное сечение, стояние в колоде *), купание с райны, отрубание членов и т. п. Никогда никакие правители не сходились в своих мнениях относительно важности разных преступлений и

———

*) Особый род публичного наказания, употреблявшегося в Англии до XIX века и состоявшего в том, что на осужденного надевали огромную и тяжелую колоду с отверстиями для головы и рук. Примеч. перевод.

— 16 —

рода соответствующего им наказания, его продолжительности и цели, которую оно должно преследовать. Один век объявлял преступников, которых предыдущий век казнил, мучениками и обожал их, как святых. Одно законодательство не считает преступлением то, что считает преступлением другое законодательство. Почтенные судьи в париках торжественно приговаривали к смерти беспомощных и безобидных старух за заклинание кошек; приговаривали к смерти, после надлежащего и беспристрастного суда, даже животных».

Можно было бы спокойно размышлять об ошибках прошлого, если бы хоть кто-нибудь мог похвалиться настоящим положением. Но можем ли мы похвалиться? Жестокость одиночного тюремного заключения, теперь отчасти уменьшенная, почти ничем не отличается от тех жестокостей, который она заменила собой; совершаемые преступления и налагаемые за них наказания все еще так же велики, как и всегда. Несчастных девушек, гонимых обществом, которые в отчаянии топят своих детей (а если можно, и сами топятся), девушек, которые, может быть, претерпели величайшие нравственные страдания, прежде чем они решились на этот поступок, спокойно приговаривают к смерти, как будто бы они были величайшими злодеями. Рабочих, которые в припадке безумия, вызванного голодом и отсутствием надежды найти работу, убивают своих жен и детей, вешают без всякой пощады. В средние века и во времена инквизиции самоубийц вылавливали из каналов, клали на скамьи пред судьями, чтобы тут они получили свой приговор.

В прошлом году (1906) один молодой человек, по имени Купер, был арестован и обвинен в том, что перерезал горло своей любовнице, а затем и себе. Девушка умерла. Хотя обвинение против него и было слабым, тем не менее он был присужден к смерти; но, благодаря состоянию его горла, казнь была отсрочена. Позднее два тюремных врача дали свидетельство, что горло вылечено вполне и что он может быть повешен *).

Удивительно, что большинство людей может оправдывать судей, которые часто произносят смертный приговор в таких случаях, где при разбирательстве дела видно, что ничто, кроме большого несчастья и страдания, не могло

———

*) Конечно, в данном случае приговор был смягчен; но подобные случаи, когда приговор был, действительно, выполняем, происходили; при исполнении одного такого приговора рана открылась, и жертва была обагрена кровью.

— 17 —

преступника принудить совершить акт преступления. Без сомнения, долгая практика делает судей нечувствительными к произносимым ими приговорам; Закон же так полон чудовищных неправильностей и уклонений, что запутанные в нем слова — правда и неправда теряют для человека все свое значение.

Дела, возбуждаемые ревностной полицией, так и остаются только «делами», которые нужно еще проверить. Один полицейский чиновник поддерживает в показании другого, надеясь получить такую же поддержку в другом случае, в котором он заинтересован; судьи отдают предпочтение скорее хорошо приготовленным показаниям свидетелей, нежели фактам; когда приговор произнесен ими, они делаются глухими и слепыми. Нелепости и недостатки Закона должны быть хорошо известны судьям и просто удивительно, что эти люди так редко делают замечания об улучшениях и исправлениях в нем; напротив, оправдывая себя в ответственности, они продолжают торжественно настаивать на исполнении Закона, разные положения которого находятся в смешном противоречии не только друг с другом, но даже со всяким здравым смыслом.

Сотни людей приговаривают за пьянство к недельному или месячному тюремному заключению, хотя всякий знает, что в данном случае тюрьма является совершенно бесполезной. Вот бродяга, ежедневная пища которого состоит только из овса, который он крадет у лошадей из торбы. Его поднимают, если он спал у садовой стены, и торжественно предостерегают, что если он не в состоянии платить за ночлег, то должен идти под присмотр в ночлежный дом или же в тюрьму *), хотя все знают, что эти учреждения, чтобы удерживать таких бродяг, делаются невыносимыми для них насколько возможно, и что человек обыкновенно отказывается от их оскорбительного гостеприимства. Вот старуха, долго не находя себе никакой работы, украла пару сапогов или кусок хлеба; за это приговаривают к трем месяцам тюрьмы, хотя для всякого ясно, что для нее не было другого исхода: просить милостыню ведь запрещено. Общество, отказывающее в занятии своим членам и отказывающееся помогать им в подыскании честного заработка, предоставляет им только

———

*) В графстве Ланкашир недавно одного бродягу, „без видимых средств к существованию", приговорили к четырнадцати дням тюремного заключения за то, что он спал под навесом сарая. В Бридсвотере старика шестидесяти восьми лет — к одному месяцу за то же самое.

— 18 —

выбор между голодом и кражей *) (чрез мошенничество или чрез насилие), и когда они неизбежно выбирают последнее, то оно сажает их в тюрьмы, где у них усиливается понятие о несправедливости, и утверждает за ними название «преступников».

С другой стороны, к тем, которые имеют средства к существованию не вынуждены голодом обманывать других, Закон чрезвычайно мягок. Если «дама» ворует в магазине, то она «клептоманиачка». Игра в «будущее» — прекрасная и честная профессия. Общество обыкновенно хорошо принимает богатых преступников, и если их арестуют, то обходятся с ними чрезвычайно мягко. Общество, основанное на принципе собственности, необходимо платит дань тем, которые имеют собственность. Большая часть законов, изданных имущими классами, существует только затем, чтобы поддерживать принцип собственности. Большинство преступлений, как говорят юристы, совершается из-за борьбы за собственность. Справляясь о роде преступлений в 1903—04 г. в Англии и Уэльсе, я нашел, что около пяти шестых преступлений было совершено из-за стремления присвоить чужую собственность. В отчете за 1895 г. я нахожу следующие слова: «присвоение чужой собственности составляет пять шестых всех преступлений». Те, которые имеют успех в этой борьбе, — богатые — в действительности, уже на недосягаемом расстоянии. Им не нужно преступать законов, ими же изданных; они сумеют, не выходя за его пределы, обкрадывать бедных; между тем, если они даже и нарушают их, то их богатства предоставляют им тысячу способов избежать наказания **).

———

*) Обращаясь с речью к совету присяжных в Суррее, Бигем сказал, что он рад, что в графстве так мало преступлений. Его наблюдения показали ему, что преступление есть следствие бедности и лишений, и что отсутствие преступлений, поэтому, является хорошим признаком довольства.

**) При самом поверхностном размышлении можно видеть, что эти законы о собственности совершенно произвольны. Законы о преступлении запрещают вымогательство и обман, а между тем большая часть торговых дел представляет не что иное, как обман; балансы, в большинстве случаев, тоже ложны. Если закон запрещает вымогательство и обман, то это значит, что он запрещает вообще какие бы то ни было формы его. Идти прямо к жертве и угрозами насилия принудить ее заплатить за товар больше, чем он действительно стоит, означает вымогательство, но это очень неудобно. Действительное вымогательство бывает тогда, когда за услугу требуют больше ее действительной стоимости, что делается при посредничестве агентов, созданных вымогателем, чтобы обирать свою жертву.

— 19 —

Против миллионера, толстого пивовара, банкира, железно-дорожного магната, фабриканта, хлебного спекулянта, против южно-африканского алмазного короля, юганнесбургского золотого клопа, толстого американского участника в тресте, с их распоряжением всеми денежными средствами цивилизации, с их частными агентами и сыщиками, их моторами н аппаратами Маркони, их силами подкупа и устрашения, их контролем прессы и их влиянием на законодательные парламенты и правительства, — против них старый закон о бедных, с его устарелыми методами борьбы, совершенно бесполезен. Мы видим зрелище борьбы легальности с этими пауками, при чем легальность ломается в каком угодно им направлении; законоведы же и судьи с чрезвычайным рвением заняты ловлей всех маленьких существ, стоящих на пути этих пауков!

Всякому известно, что Закон склоняется перед богатым, подобно тому, как склоняется в джунглях трава пред гиппопотамом: происходит это вследствие того, что мы добровольно закрываем наши глаза при виде этого и в то же самое время можем примириться с заточением в тюрьму несчастных, брошенных на произвол судьбы созданий, которые, вынуждаемые нуждой и нашими социальными условиями, совершают мелкие кражи и обманы, за которые их братьев, занимающих высокое положение в свете, только прославляют.

Но если Закон вообще неудовлетворителен по отношению к собственности, то неудовлетворителен он и по отношению к браку, так как последний во многих отношениях связан с вопросом о собственности. Общественное мнение должно было бы признавать за браком величайшее значение и благословлять вступающих в него, а между тем никак нельзя сказать, чтобы Закон делал это. Напротив, он делает брак рабом собственности и своих формальностей. Союз, каким бы неудачным он ни оказался, заключается на всю жизнь, а Закон, который сам же завязал этот узел, совсем не может развязать его! Только при одном условии может быть совершен развод, условии, что одна сторона совершит преступную неверность или же жестокость по отношению к другой. Это значит, что в случае неудачного союза Закон одобряет то, что называет преступлением и что является единственным средством разорвать союз! Если же в каком-либо случае два честных человека, заключивших неудачный брачный союз, сознают свою ошибку и отказываются совершить преступление или как-либо обмануть друг друга, то Закон совершенно отказывается дать им свободу. Может ли,

— 20 —

спросим мы, безумное насилие идти дальше этого? Что же касается порабощения брака собственностью, то это ясно видно из закона о нарушении обещания, из действий, направленных к восстановлению супружеских прав и всех выработанных относительно этого положений. Во всех этих случаях играют роль не самый союз н не верность двух лиц друг другу, а вопрос о собственности, и тот самый Закон, который час тому назад приговорил одного развратника к строгому тюремному заключению, теперь сам не только одобряет, но даже принуждает людей к половому сближению на единственной почве денежных расчетов и выгод.

Обыкновенно говорят, что защита детей есть одна из главных целей Закона при его вмешательстве в брак; действительно, Закон немного заботится о незаконных детях. Но здесь, вместо того, чтобы карать тех, кого это всего более касается, он карает несчастных невинных детей, у которых нет никакого права жаловаться на своих родителей и на свое положение в свете, — карает их просто потому, что, будучи слишком занят соединением прав собственности с законным браком, он совершенно позабыл о незаконных детях.

Во всем вышесказанном, как видит читатель, я не выбирал необыкновенных примеров, но брал, напротив, только самые обыкновенные и ежедневные случаи; несостоятельность наших социальных учреждений, их несоответствие, нелепость н недействительность так велики, что если еще и не случается огромной и непредвиденной перемены, то это не значит, чтобы наш социальный строй не был в опасности. Я говорил о Законе в его отношении к собственности и браку. Что касается до актов насилия (которые, разумеется, часто происходят из-за борьбы за собственность), то единственным ответом на них бывает еще большее насилие. Закон со своими судами, полицией, войском, тюрьмами и эшафотами есть не что иное, как сильное орудие насилия. Как бедных и тех, которые способны совершить маленькую и неважную кражу, давит закон о собственности, так слабых и тех, которые совершают сравнительно ничтожные акты насилия, подавляет гнусное организованное насилие, так прославляющее себя за те же самые деяния, которые оно осуждает в других. Вокруг этой организации насилия вьется целая армия агентов сыскной полиции и шпионов, людей лицемерных и лживых, подстрекающих других на преступление, целые полки полиции, которая способна на какое угодно обвинение, чтобы только снискать себе доверие, способное дать какое угодно

— 21 —

показание, чтобы только поддержать судебное дело, поднятое правительством; в тюрьмах — тиранство преступников, в судах — обман и лицемерие. Мы имеем вею эту устарелую, нелепую и годную только в хлам организацию, которая, в конце концов, оказывается совсем неспособной и недействительной.

Насилие не удерживает человека от преступления. Оно только с каждым днем приносит больше преступлений и гораздо больше зла, нежели противного. Государство не может открыть и наказать и сотой части, так называемых, преступных действий, которые оно старается открыть. «Более десяти тысяч убийств совершается ежегодно в Соединенных Штатах, говорит Гросби, а наказывается, вероятно, не более десяти процентов преступников *). А в более мелких преступлениях этот процент наказуемости должен быть еще меньше.

Лично, я не последователь Толстого. Я думаю, что общество спасается не насилием, я думаю, что могут быть случаи, когда скрывание поступка может принести значительную выгоду человеку. Я не верю также, чтобы общество могло спастись чрез ненасилие. Но я верю в здравый, природный смысл человека. Государство и Закон, с своими возами книг, с заплесневелыми архивами разных дел, с своим исключительным правом на мучение людей и с своими маленькими человечками, которые управляют людьми и предписывают им законы, слишком смешны, слишком чужды здравому чувству, слишком противны великому, свободному и новому духу, слишком слабы для дела, чтобы долее терпеть их.

Это не есть только вопрос о нелепости и непригодности Закона, а также, как я уже только что сказал, вопрос о его безнравственности. Что говорит по этому вопросу Крапоткин, который более, чем кто-либо, способен судить об этом? Вот его слова (Paroles d’un Revolte, p. 242): «Нам постоянно говорят о пользе закона и его благотворном действии. Но попробовал ли хоть кто-нибудь подвести баланс этим благодеяниям, приписываемым Закону и Наказанию и подлому действию наказания на гуманность? Пусть человек подумает только о тех злых чувствах, которые пробуждаются у зрителей при виде жестоких наказаний, совершаемых на их глазах. Кто, в самом деле, воспитал и развил в человеке инстинкты жестокости (инстинкты, неизвестные среди животных, — человек сделался самым жестоким животным на земле),

———

*) Tolstoy as a Schoolmaster, by E. H. Grosby (Fifield 1904, p. 79).

— 22 —

как не цари, судьи и священники, которые во всеоружии Закона заставляли рвать в клочья мясо людей, лить горящую смолу на их раны, разрезать на части их члены, ломать их кости, распиливать их тела, чтобы только удержать свою власть. Пусть только кто-нибудь попробует оценить то развращающее действие на человечество, которое производится доносами о нарушении Закона, чему покровительствуют судьи, и за что правительство платит звонкой монетой под предлогом, этим самым оказать помощь делу раскрытия преступлений. Пусть он войдет в тюрьму и там найдет, чем становятся люди, когда они лишены свободы и имеют общение только с испорченными, несчастными созданиями, которые восприняли все пороки, и пусть он только вспомнит, что чем более реформируют эти места заточения, тем более ненавистными они становятся, так как наши современные и образцовые исправительные дома во сто раз развращеннее темниц средних веков. Пусть он, конечно, подумает, что за развращение, что за растление души беспрерывно развивают в человечестве этими понятиями: Повиновение (сущность Закона), наказание, власть (с своим правом наказывать и судить независимо от совести), этими действиями палачей, тюремщиков, шпионов, — словом, всем этим ужасным Законом и Властью. Пусть кто-нибудь подумает обо всем этом, и он, конечно, согласится с нами, что Закон и Наказание — гнусность и должны быть уничтожены».

Тюрьмы являются поэтому рассадниками преступления, — заключение, к которому приходит наше общественное мнение. Это происходит не вследствие сближения арестантов между собой, чего, как предполагали, можно избежать при системе одиночного заключения, но вследствие всего тюремного образа жизни, отрицания всякой свободы, независимости, возможности делать какое-либо доброе дело и вследствие самой системы одиночного заключения: все это неизбежно ожесточает человека, вселяет в него жалость к самому себе и ненависть к миру, парализирует все привычки к труду и стремление трудиться на общественную пользу и приготовляет его только к карьере преступника, когда он выходит из тюрьмы. Чарльтоль Люис, президент национального тюремного общества Соединенных Штатов за последние двадцать лет, сказал в своей речи перед национальным тюремным конгрессом в Луазвиле в 1903 г.: „Наши тюрьмы везде являются только школами преступления. Для мира было бы лучше, чтобы они были уничтожены, чем чтобы продолжалась их работа. Опыт показывает, что заключение в тюрьму в короткий срок маловаж-

— 23 —

ных преступников является только средством делать из них уже более важных преступников".

Тюрьма есть только ожесточающее учреждение, которое приучает людей к преступлению и преступной жизни и обдуманно делает из них людей, неспособных стать порядочными и полезными членами общества. Тюрьма есть прообраз государства: оно, точно злая мачеха, бьет своих детей, которых оно уже повергло в бедность и невежество и которых неизбежно должно повести к преступлению, бьет их за свои грехи и презрение к ним и вселяет в них ненависть к себе и друг к другу.

На эшафоте государство заканчивает выполнение своей программы, — убивает своих незаконнорожденных детей, а то они сами убили бы кого-нибудь. Здесь оно уже бросает всякую надежду на исправление их, и, ради мести, обдуманно совершает преступление, которое его жертва совершила необдуманно в минуту гнева и безумия. Девять десятых убийц, которых вешают, принадлежат к последнему роду преступников.

Убийства совершаются в минуту ревности, внезапного приступа мести, отчаяния, самозащиты (как, например, в случае кражи со взломом и браконьерства); они совершаются в лихорадочном душевном состоянии, без предварительного обдумывания, и сопровождаются припадками угрызения совести и печалью. Вероятно, нет таких убийц (мы исключаем такие случаи, когда убийство совершается с преднамеренным обдумыванием), которые не были бы способны исправиться; все же слепое и варварское государство и здесь вмешивается, отнимает у преступника всякую надежду на исправление и прибавляет новое убийство, возмутительное до крайней степени, к тем убийствам, которые могут удостоверить его дети. Казнь стали считать такой пагубной и скверной, что в некоторых странах она совсем отменена, а там, где существует, она перестала быть публичной; представители народа допускают ее все реже и реже; администрация тюрьмы Синг-Синг обратилась несколько времени тому назад к законодательной власти Нью-Йорка с петицией, чтобы все казни совершались в маленькой Даннеморской тюрьме в Адиропакской пустыне, так как она обыкновенно оказывает на арестантов вредное действие.

Закон, жестокий в своих поступках и сильно верующий в благотворное действие насилия, все время стремится развратить мир. И если кажется странным, что честные и откровенные люди должны подвергаться обману и жестокостям, которые ежедневно обнаруживаются в наших су-

— 24 —

дах, и если мы удивляемся, что с желанием справедливости и верой в ценность и важность своей работы они должны быть способны на такую жестокость, должны не знать человеческой натуры, как большинство из них обнаруживает это, — то мы должны помнить, какое парализующее действие оказывает на ум и чувство человека связь с таким суровым учреждением, как Закон, как неизбежно заставляет он ум принимать привычки и готовые положения, которые — увы! — не представляют просвещенных идей и по своей сущности являются узаконением варварского прошлого. Мы должны также помнить, кто эти представители Закона и из какого класса они происходят. Когда мы видим, что все они (за немногими исключениями) — люди привилегированного класса, воспитывались в привилегированных школах и лицеях, открытых только для них, затем поступили в разные присутственные места, в которых с тех пор и должны проводить свои дни, — то мы поймем сразу, что их точка зрения на жизнь была весьма ограничена: они отправились по узкому пути, который должен был привести их к этой профессии и заставить их принять уже готовые, выработанные воззрения на жизнь. А о ней они ничего не знали. Жизнь простого рабочего, бродяги, жителя глухой улицы, моряка, сельского рабочего, даже мелкого торговца — жизнь всех тех классов, которых Закон наиболее всего касается, — им совсем неизвестна; нужды и желания этих масс им совсем непонятны и не встречают сочувствия в их сердце; немногие, очень немногие знают, что такое ручной труд, и не могут делать никакой работы. Должностные лица с таким воспитанием, как это, за шывыряние в сводах закона могут получать только золото и выигрывать победы над своими противниками и, спокойно сидя на скамьях, могут назначать слабым, истощенным трудом людям, стоящим перед ними, только заточение в тюрьму на несколько лет; отсюда мы можем хорошо понять то, что является результатом всего этого.

Нельзя, конечно, и ожидать, чтобы отсюда вытекала реформа наших общественных учреждений. А между тем, всякий видит, что должна произойти реформа, радикальная реформа. Правительство, держащееся насилием и обоготворяющее его, не может держаться, — оно слишком расходится с гуманностью и мыслью общества. С своими тюрьмами и полицией для порабощения рабочих масс и устрашения безработных (что так важно и необходимо для капиталистов), с своими войсками и скорострельными пуш-

— 25 —

ками максима для уничтожены черни, современные правительства могут только порождать насилие. Способ их действий, если они будут существовать, может привести только к бомбам или же, если сопротивления не будет, к полному успокоению, застою и смерти.

—————

ГЛАВА III.

Источники преступлений.

Что же в таком случае, нужно делать? Что же нужно сделать, чтобы уменьшить вредное действие Закона? Крапоткин и другие утверждают, что было бы всего лучше совершенно уничтожить его. Даже закон Линча лучше какого бы то ни было закона. Дарроу, которого мы уже цитировали, говорил: «Достойный порицания закон черни еще более извинителен, чем организованное насилие общества, действующего через посредство законов. Закон черни еще может иметь извинение, как закон, сложившийся под влиянием гнева, раздражения и без предварительного обдумывания. Закон черни, к тому же, вообще, достигает своей цели, когда улики налицо. Судьи в этом суде черни часто бывают несправедливы, но все-таки они более извинительны и мене ошибаются в своих решениях, чем судьи наших судов". Это суждение законоведа, который хорошо знает наши суды, достойно замечания. Он не защищает закон Линча, так как сам он последователь учения непротивления злу, но утверждает, что закон Линча в целом лучше наших законов. И мы думаем, что в его сужении более правды, чем это кажется с первого раза: установившийся закон был, без сомнения, введен для дикого варварского общества еще в древности с целью предупреждения и пресечения мести, поединков и тому подобных зол: этот же закон остался в наследство и нашему современному обществу, мнение которого в отношении гуманности подвинулось далеко вперед, и сделался теперь таким устарелым, что полное изменение его в обратном смысле может быть только желательным.

Так ли это или нет, одно ясно, что совершенно невозможно рекомендовать внезапную отмену закона. Это было бы все равно, что рекомендовать землетрясение, как сред-

— 27 —

ство для уничтожения грязных, глухих улиц города. Было бы слишком трудно устроить это. Хотя усилием общества Закон и может быть уничтожен, все-таки это было бы делом, которого мы не могли бы одобрить и которое, конечно, сопровождалось бы огромными побочными бедствиями. Все, что в настоящее время мы можем сделать, это — изменить и переделать наши социальные учреждения. Подонки общества существуют и будут существовать еще долгое время, и так или иначе, а новому реформирующемуся и более свободному обществу с ними придется считаться. Переход необходимо будет долгим и трудным. Вот почему мы не должны делать сразу резкого перехода. Ясно, что если мы должны спасать себя от гибели, то мы сделаем именно так.

Приблизимся к этому вопросу и рассмотрим причины, вызывающая преступления.

Первой из этих причин по важности является, без сомнения, существование собственности. Как мы уже сказали, около пяти шестых всех преступлений составляют нарушение прав собственности или же какой-либо акт насилия или обмана, вызываемых желанием обратить что-либо в свою собственность; в мелких преступлениях, исключив пьянство, мы находим ту же самую пропорцию. Кражи, кражи со взломом, разбои на дорогах, нечестные коммерческие операции, подделки, подлоги, шуллерство, прошение милостыни, подкупы и все виды обмана, насилия и угрозы насилием вытекают из желания обладать собственностью. Необходимо подумать о темной стороне права собственности, нарушение которого составляет преступление, так как это право есть само по себе несправедливость, поддерживаемая Законом.

Человек, например, строит маленький дом для себя на клочке тощей земли. Никто не станет оспаривать его права на этот дом. Невозможно подумать, чтобы кто-либо из соседей попробовал выгнать из него его законного владельца и занял этот дом: всякий, кто бы сделал это, был бы выгнан общиной. Никакого Закона не требуется в данном случае. Я думаю, я буду прав, если скажу, что не существует Закона, который бы обеспечивал за человеком работу его рук, — самого элементарного закона общества. Большая часть законов существует только затем, чтобы помочь богатому человеку (богатому настолько, чтобы быть в состоянии привести закон в действие) или государству отнять у другого работу его рук. Возьмем случай с вышеупомянутым домом. Вся маленькая община признает право человека на продукт его труда. По

— 28 —

соседству живет могущественный владелец усадьбы. Он не признает никаких прав. Он требует себе небольшой клочок той тощей земли, на котором выстроен этот дом. За ним — во всеоружии Закон с полицией и войском. Сопротивление бесполезно. Этот могущественный помещик любезно разрешает владельцу этого дома оставаться на его земле, при условии, что он будет платить ему хорошую ренту. Это случалось и еще случается тысячи раз в Англии, не говоря уже о Шотландии и Ирландии. Через поколение или два дом — уже во владении собственника земли, а семейство бывшего хозяина скрылось.

Более того: этот владелец имеет также поля и фермы, прилегающие к соседнему городу, которые он отдает в наем за самую обыкновенную ренту, скажем по одному фунту стерлингов (10 р.) за акр. Город растет и земля нужна для построек. Рента также растет. Владелец этой земли требует по 30 или 40 фунтов за акр; и те, которые нуждаются в домах, должны, прежде чем строить себе дома, заплатить эту тяжелую подать; и дома они троят даже для владельца этой земли, который требует их себе, когда кончается срок условия. Теперь город вырастает вокруг этой собственности, и владелец ее, с Законом позади него, крадет у живущих на ней тысячи или даже сотни тысяч фунтов*). Признавая даже, что он имеет право на ренту в один фунт за акр, он все-таки не имеет никакого права обременять население до такой степени, кроме того права, которое дает ему Закон.

Перед этим гигантским воровством, монополией на землю, которую организует и поддерживает Закон, все эти мелкие кражи и браконьерство, за что люди идут в тюрьму, кажутся ничего незначащими и являются только естественным и справедливым протестом. Но дело никоим образом не останавливается на этом. Необходимо считаться не только с рентой на землю и разными пошлинами, но вообще со всей этой системой владения землей немногими лицами — лэндлоризмом, который неизбежно порождает безземельный класс людей, вынужденных, в силу невозможности кормиться земледелием, идти в города там продавать свой труд за какую угодно плату, чтобы только избавиться от голодной смерти! Получаемая плата гораздо ниже действительной стоимости продукта,

———

*) В 1825 году, например, герцог Норфолкский, извлекал доход из своих шеффильдских поместий около 180.000 руб. Сорок лет спустя доход более чем удвоился. В 1879 г. он уже равнялся почти 1.000.000 руб.; теперь же (1907 г.) он, вероятно, опять удвоился.

— 29 —

производимого ими; хозяин же со своими компаньонами, подобно крупному землевладельцу — лэндлорду, способен лишь получать большой доход, для чего ему нужно только сидеть и ждать. Эти лишенные земли люди находятся всецело в руках лэндлордов и своих хозяев фабрикантов, которые идут рука об руку, издают законы, обеспечивающие за ними их собственность и защищающие их от всеобщего нравственного чувства справедливости, законы, стесняющие союзы рабочих и мешающие им предъявлять свои права на приличное вознаграждение, утверждают за лэндлордом право на грабеж как отдельных лиц, так и целых общин, браконьерство признают незаконным, урезывают права сходок и собраний и каждую минуту наказывают, с лицемерной жестокостью, нарушителей Закона, вынужденных к этому голодом и страшной нуждой. „Половина наших законов, говорит Крапоткин, не имеет никакой другой цели, как только поддерживать принцип собственности. Три четверти всех дел, разбираемых судами, представляют собой ссору двух монополистов: два вора поссорились при грабеже. Большая часть наших уголовных законов имеют ту же самую цель: подчинить рабочего хозяину так, чтобы обеспечить последнему успешную эксплоатацию первого *).

Из всего этого видно, что большая часть обыкновенных преступлений, как-то: кражи, браконьерство, обманы и надувательства, подлоги и все другие случаи, которые разбираются в судах и заполняют страницы газет, суть не что иное, как протест против главной несправедливости нашего социального порядка. Лишенные земли массы народа вынуждены, вследствие захвата земли немногими лицами, идти в города и искать там работы у капиталистов. Там они разделяются на две группы: одна, — более сильная и ловкая, — достает себе работу, а другая, — слабая, нездоровая, в которой много стариков, менее способная к работе, — терпит здесь неудачу, попадает в кадры безработных и ведет жизнь бродяг или обитателей самых глухих и грязных улиц. Дома для безработных делаются, насколько возможно, ненавистными для людей своими условиями и оскорбляющими их человеческое достоинство; цель эта ясна: в противном случае они были бы затоплены потоком безработных; другая цель, почему их делают такими, не так ясна, но она не менее могущественна, именно: их делают для целей капиталистов, для обмана несчастных безработных, которые постоянно желают за-

———

*) Parole d'un Revolte, p. 237.

— 30 —

нять место уже работающих, предлагая более низкие требования, что очень выгодно для работодателей.

Такова вся современная система производства. Каждый ребенок поймет ее. Вся эта система производит только преступников. Истощенная масса безработных, прижатая, с одной стороны, к запертым воротам фабрики, а с другой — к рабочим домам, оскорбляющим их человеческое достоинство, есть тот источник, откуда выходят наши преступники. Для этой массы существует только три выхода: или отвратительная, изнуряющая, полуголодная жизнь в грязных улицах, поддерживаемая случайным заработком, даваемым более богатыми классами, или жизнь бродяги, на которого все смотрят, как на преступника, или же жизнь открытого преступления и неповиновения Закону. Кроме этого, нет абсолютно ничего. Народ должен жить как-нибудь; то, что они избирают, какую жизнь ведут, — это зависит от склонностей и характера каждого. Совершенно изнуренные, престарелые, потерявшие надежду и все-таки чрезвычайно честные избирают полуголодную жизнь в грязных улицах; жестокие и любящие независимость избирают дорогу и бродяжничают; более несчастные, но более смелые, умные и отважные идут на преступления. Удивительно, как это вся масса не избирает последнего образа жизни, как наиболее простого. Автор книги „Двадцать пять лет в семнадцати тюрьмах", говорит: „Когда в продолжение двенадцати месяцев я был в тюрьме в Вилли, то я разговаривал, по крайней мере, со ста арестантами, и что меня всего более поразило в то время, так это связь, которая существует между бездомностью и преступлением". Удивительно, что все безработные и бездомные не идут на преступление, и не лучше ли было бы, если б они сделали это!

Из тех, которые избирают преступление — из-за какого побуждения они ни делали бы это — ловят преимущественно наиболее невежественных и нравственно или умственно нездоровых, каковых среди преступников большой процент. Их отсылают в тюрьмы; при своем освобождении они опять — как неизбежное следствие неимения дома — совершают преступление, может быть, такого же рода, как и прежнее. Спустя короткое время все эти преступники становятся постоянными жителями тюрем, безнадежными, рецидивистами, которые задают нашим филантропам такую трудную задачу, как будто бы это не было естественным следствием всей этой системы производства.

———

*) London: F. E. Robinson and Co., p. 129.

— 31 —

Большая часть тюремных обитателей представляет собой людей слабых, тупоумных и безнадежных, оживляющихся присутствием среди них более смелых и более умных преступников, действительно опасных.

Теперь мы видим, что нелепо наказывать преступников, которые, под влиянием некоторых условий поступили так, как поступили бы их судьи и обвинители, и которые никоим образом не могут избежать того закона человеческой природы, который побуждает людей, во что бы то ни стало и каким бы то ни было способом, добыть себе кусок насущного хлеба. Жестокость, с которой их наказывают, есть не только нелепость, но нечто гораздо худшее. Она едва ли может вытекать из незнания самых простых фактов, которые мы уже заметили. Мы подразумеваем здесь широко применяющееся устрашение, устрашение всех безработных, чтобы они не могли разрушить эту священную монополию, составляющую твердыню имущих классов.

Нет, нельзя наказывать за преступления против собственности каким бы то ни было способом. Ясно, что лекарство от этого зла заключается в том, чтобы удалить его главную причину, главную несправедливость, благодаря которой немногие, эти монополисты на землю и орудия производства, обкрадывают народ и порождают бедность. Лекарство это заключается также в том, чтобы дать народу всю землю и при посредстве кооперативных, национальных и городских капиталов дать ему работу, чтобы всякий имел возможность работать, чтобы у всякого было свое дело. Тогда мы увидим, что преступления против собственности почти уничтожатся. Никто, как мы уже сказали выше, не станет покушаться занять дом, который построил другой человек своими собственными руками, никогда здравый смысл общества не дозволит этого. Никто даже сейчас не крадет у другого хлеба, заработанного тяжелым трудом, а если это иногда и случается, что, впрочем, очень редко, то происходит в таком обществе, которое одобряет все насилия. Нет, удалите главную несправедливость, которая заставляет возмущаться всякого, и все смуты и горести скоро скроются.

Так как переделка социальных учреждений необходимо должна продолжаться долгое время, а тем временем, так называемые преступления против собственности необходимо будут продолжаться, и так как в современном обществе есть (а, вероятно, будут и в будущем) немногие лица, у которых противообщественные чувства и привычки пустили такие глубокие корни, что они будут нарушать

— 32 —

естественные права своих товарищей даже тогда, когда ни голод, ни нужда не будут принуждать их к этому, — то надо подумать, чем заменить наказание.

Общество, без сомнения, имеет право защищать себя от тех, которые опасны для него, и как бы то ни было, имеет оно право на это или нет, оно, конечно, будет защищать себя. Но устранив наказание, для него останется только возможность удалять и исправлять таких лиц. Оно удалит на время из своей среды человека, которого считает опасным, а удалив, вместо того, чтобы наказывать его, оно поставит его в здоровые условия жизни, даст хорошую пищу, даст делать полезную работу, — все такие условия, которые будут способны сделать из него опять гражданина, разумея, конечно, что если во время такого удаления он не будет работать, то не получит тех удобств, которые являются законной наградой за труд.

Это есть единственный и разумный способ, который может быть принят. И если скажут (как, разумеется, и будут говорить), что для людей жестоких и порочных такое обхождение является слишком мягким и гуманным, то мы можем только спросить, какая получилась бы выгода и для нас и для них, если обходиться с ними жестоко? Работа, к которой заставляют прибегать в случае отказа приостановкой пищи, никоим образом не может быть приятна для людей и не будет, конечно, приятной для преступников „хорошо устроенного" общества; заточение в тюрьму и лишение свободы одинаково ненавистны для всякого, и только немногие не чувствуют на себе пятна от неодобрения или порицания общества. Удаление, работа и выражение строгого общественного мнения — вот все, что общество вправе налагать на преступника. Хотя и могут быть случаи, в которых жестокий характер преступления (например, когда человек обдуманно терзает ребенка или животное) требует, по-видимому, быстрого и строгого наказания, и хотя, наверно, и бывают случаи, когда такое наказание действительно помогает пробудить совесть и сознание вины, все-таки такие случаи редки и исключительны. Дать судьям право и власть назначать наказание, которое, как это мы видим теперь, так дурно применяется, — значит вызвать только еще большее зло, чем то, которого мы пытаемся избежать.

Что наказание исправляет преступника — это сомнительное утверждение. Может быть очень немного случаев, в которых оно имеет исправляющее действие. С другой стороны, существует, конечно, очень большое число слу-

— 33 —

чаев, в которых его действие пагубно, — оно ожесточает человека, пробуждает в его груди мстительные и антисоциальные чувства и, с его точки зрения, глубокое сознание несправедливости по отношению к нему. Если, как мы уже видели, огромное число преступников принуждено, в силу социальных условий, голода, отсутствия воспитания, невежества и прочих условий, совершать преступление, при чем очень немного таких преступников, которые совершают преступление обдуманно, и если совершенно невозможно даже для самых умных судей отличить тех немногих, для которых наказание могло бы оказать пользу, от прочей массы преступников, являющихся жертвами плохих социальных условий, то я скажу, что самое лучшее и самое умное — и это единственный выход — совсем уничтожить наказание.

Мы обсуждали, главным образом, преступления против собственности, — хотя, так как признаки других преступлений почти одинаковы, я и не думал ограничиться рассмотрением только таких преступлений. Итак, рассмотрим же другие роды преступлений.

Есть преступления, которые происходят от пьянства и которые ведут к ссорам, насилию, оскорблениям, сквернословию, неприличному поведению и вообще нарушению порядка. Здесь в корне этого опять таки лежат социальные условия: бедность и безнадежная жизнь в грязных улицах, — ужас даже для обыкновенного рабочего, жизнь которого не имеет никакой будущности, никакого интереса, никакого разнообразия, кроме одного монотонного труда, кончающегося в рабочем доме; затем также продажа отвратительных и ядовитых спиртных напитков. Все это есть то, что является главной причиной зла пьянства. И здесь опять, как и в отношении собственности, мы видим большую несправедливость — финансовые выгоды, извлекаемые от развращенности и упадка народа, — и эта несправедливость почитается в высших кругах, между тем как жертвы ее ежедневно пополняют наши участки и тюрьмы. Нельзя, разумеется, отрицать, что существуют случаи врожденного пьянства, и все-таки главное основание этого зла — социальные условия; наказание против него совершенно бесполезно и неуместно. Пример пьяниц показывает, что тюремное заключение совершенно бессильно уничтожить привычку к пьянству. Здесь ничто не может помочь, кроме удаления пьяницы из общества и помещения его в наилучшие и здоровые условия жизни и предоставления ему здоровой работы.

— 34 —

Эти два рода преступлений составляют приблизительно девять десятых всех преступлений.

Что же касается остальных преступлений — ярости, гнева, злобы, мести и так далее, — часто происходящих вследствие существования собственности и неравномерного распределения благ, — то они тоже часто приводят к обману и насилию. Мы можем допустить, что эти преступления противообщественны и что они сильно распространены, но что их можно излечить наказанием, — то этому трудно или даже совсем невозможно верить.

Изнасилование и бесчеловечность — это такие преступления, которые более, чем какие-либо другие, вызывают желание наказывать преступников. Мы уже объяснили, почему будет неразумно даже в этом случае наказывать их жестоко. Заключение в тюрьму, да, возможно. Сделать это общество вполне вправе ради своей самозащиты, но наказывать, доставляя преступнику страдание, — нет. Искоренить все эти преступления, — если даже это и возможно, — долгое и трудное дело. Самое лучшее, что можно сделать, это поставить преступника в наивозможно здоровые условия жизни.

Существует другой род преступлений, имеющих в своей основе беспечность, небрежность или леность, как, например, забвение детей или родителей, оставление на произвол судьбы жены и семейства и все роды небрежности на железной дороге, на поле, на фабрике и прочие, ведущие к серьезным последствиям. Здесь опять могут сказать, что короткое, но строгое наказание может принести большую пользу, так как пробуждает в провинившемся чувство долга и ответственности, но, с другой стороны, можно утверждать, что (в серьезных случаях) продолжительное тюремное заключение, с назначением важной и ответственной работы, может быть более действительно. Ясно, что лечение преступления в будущем, поскольку оно является результатом злого и антиобщественного чувства, должно приближаться к лечению сумасшествия или идиотизма. Теперь никто не думает сечь или наказывать слабоумных, частью потому, что это некрасиво, частью же потому, что это просто бесполезно. В непродолжительном времени увидят, конечно, что то же самое рассуждение применимо и в отношении преступников, являющихся продуктом наших улиц и нездоровых социальных условий. Что же касается до громадного числа преступлений, вызываемых,

— 35 —

по большей части, не злым и антиобщественным чувством, а только острой нуждой и желанием получить что-либо от света, где закрыта всякая дорога к так называемой честной жизни, — то здесь для жестокости еще менее оправдания.

Прежде всего, пред лицом Закона и Наказания, нам нужно переделать наш социальный строй. В нем лежит корень всех зол; будет ли переворот совершен постепенно, или же он будет произведен внезапным, бурным, революционным путем, — он должен быть совершен.

Тем временем одной из самых первых задач, имеющих важное значение, и что немедленно должно быть сделано, является превращение тюрем в убежища промышленности. Всякая мысль о наказании, как господствующая в наших судах и тюрьмах, должна быть оставлена; каким бы соответственным в некоторых случаях, может быть, и ни показалось наказание, — как месть, оно должно быть покинуто. Могут быть допущены только две вещи: 1) право общества, ради своей самозащиты, удалять из своей среды на время преступника и 2) его долг, с целью исправления преступника и будущей его пригодности, как гражданина, дать ему здоровую трудовую жизнь.

Тюрьмы должны быть превращены в промышленные исправительные заведения, жители которых, по крайней мере, будут зарабатывать себе насущный хлеб таким трудом, каким могут, а отказом от работы будут вредить только самим же себе; условия жизни в них должны быть самыми здоровыми; жителям же тюрем должно предоставить столько свободы, сколько возможно, а вместе этим должно быть развиваемо и чувство ответственности. *)

Закон, следуя этому взгляду на наказание, должен сделаться менее карательным, менее мстительным, менее охотным на присуждение наказаний и более совершенным.

Оглядываясь вокруг, мы видим, что нарождаются зачатки свободного человеческого общества. Образование, признающее необходимость взаимопомощи в общественной жизни, широко распространяется. Оно пробуждает также со-

———

*) В штате Нью-Йорк существует для мальчиков, в возрасте от двенадцати до девятнадцати лет, исправительное заведение, которое управляется, главным образом, самими же мальчиками. Это заведение представляет прекрасный пример, как в таких учреждениях ценится свобода и ответственность.

— 36 —

знание человеческого достоинства и равенства. Общество, мысль которого везде уже начинает работать, держится еще в крепких, но эластичных узах. Индивидууму в нем нужна полная свобода, как уравновешивающая сила, и она должна быть скорее одобряема, нежели подавляема Законом. Страх и ненависть, старые прародители жестокости и насилия, отмирают; могучее желание — скорее, примирить массы, нежели терроризировать их. Все приближает к более свободному, более живому и более разумному обществу, в котором, если и останется еще Закон, то он, скорее, уподобится обычаю и ослабит свою строгость, жестокость и бесчувственность, которыми он душит теперь человечество.

—————

ГЛАВА IV.

Тюремная реформа.

Сумеет ли общество, как мы указали в конце предыдущей главы, обойтись без тех учреждений, которыми оно держится сейчас, или нет? *) Нам нужно разрешить практический вопрос, в каком именно направлении должны быть изменены эти учреждения.

Самый первый шаг — вместо наказания преступника заняться его исправлением.

Тюрьмы, сказали мы, должны быть превращены в промышленные учреждения при необходимом условии здоровой жизни и здорового, полезного труда. Главным понуждением к работе является то, что те, которые не хотят работать, не получают и должной пищи, и удобств, — так что арестанты должны наказывать самих себя и, таким образом, осуществить связь между трудом и его плодами. Побуждение к работе остается тем же самым, что и в общественной свободной, не тюремной жизни.

Приятно заметить, что самые решительные шаги в этом направлении были сделаны нашими начальниками тюрем. С 1898 года щипание пакли, топтание на колесе и другие унизительные и бесполезные работы были совершенно отменены; телесное наказание сделалось менее частым; для арестантов были открыты разные новые виды работы в соединении с некоторым обучением, например, полевым и садовым работам. Доставляет удовольствие читать следующее в тюремном отчете за 1903—4 г.: „В Холлоуэйской тюрьме было обращено особенное внимание на развитие женского труда. Для 100 женщин была недавно устроена рабочая комната, как средство развить кооперативный труд, выгоды которого для них, по мнению главного надзирателя тюрем, — вне всякого сомнения. Дурное поведение наблюдается редко, арестантки работают хорошо и весело, леность почти неизвестна, работы производятся сверх требуемого. Много женщин учатся прачечному делу, что представляет для них хороший заработок в Лондоне. Число женщин, изучающих какую-либо отрасль промыш-

———

*) Дальнейшее обсуждение этого вопроса см. (??)

— 38 —

ленности, равняется 510 против 288 по сравнению с прошлым годом".

Отрадно также и то, что лекции для арестанток о здоровье, гигиене, вскармливании детей и проч. имели среди них полный успех.

Многое также сделано по отношению к несовершеннолетним преступникам. С 1902 г. Барстальская тюрьма была назначена для исправления несовершеннолетних преступников, преимущественно тех, которые уже раньше были в тюрьмах: начальники тюрем надеются, что это движение в сторону исправления преступника, начатое для опыта и мало-по-малу осуществляемое, должно значительно изменить тюремную систему наказания: основываясь на принципе, известном по аналогичным попыткам в некоторых штатах Америки, в Эльмирской, Конкордской и проч. тюрьмах, на том принципе, что до известного возраста на всякого преступника можно смотреть, как на хорошего гражданина; впадение в преступление может зависеть или от физических причин, или же от плохих социальных условий. Долг Государства испытать действие лекарства, а не испытав его действия, не относить несовершеннолетнего преступника к классу взрослых профессиональных преступников. Результаты получаются самые удовлетворительные, так что можно пожелать только большего распространения этой системы. Превосходно выполняются плотницкие работы и выработка железной посуды; поведение молодых преступников образцово; они гордятся чистым содержанием своих камер и их меблировкой, им позволяют сходиться по вечерам для игры в шашки, шахматы и другие игры. Тюремный комитет рекомендует устроить «рабочий дом или земледельческую колонию, под контролем правительства, куда посылать несовершеннолетних преступников при отбытии ими срока наказания и удерживать их там до того времени, пока им не будет найдено подходящего занятия.

Это движение в сторону исправления арестанток и несовершеннолетних преступников так плодотворно, что мы можем надеяться, что оно распространится также и на взрослых арестантов и что здесь оно будет давать такие же плоды, как и у арестанток и несовершеннолетних преступников.

Если на каждого несовершеннолетнего преступника можно смотреть, как на хорошего гражданина, то следовательно можно также смотреть и на взрослого преступника. Такой взгляд может быть на всякого преступника, взрослого ли, или несовершеннолетнего, при его первом вступлении в

— 39 —

тюрьму, хотя, разумеется, будут и такие, противообщественные привычки которых уже глубоко вкоренились и окрепли. Такой благосклонный взгляд на большинство преступников проглядывает даже со страниц строгой Синей Книги. «Отчет о наказаниях за преступления в тюрьме показывает, что большая часть арестантов подчиняется правилам и не требует никакого наказания. Нарушение тюремных правил совершается сравнительно небольшим числом арестантов, которые неисправимы». Если большинство с такой готовностью подчиняется тюремной дисциплине, которая для большинства только репрессивна и, без сомнения, очень раздражающа, — то нельзя избежать того заключения, что лучшее обхождение с ними принесло бы и лучшие результаты. Так, например, в 1903—4 г. было найдено, что из 10.026 арестантов 7.591 „сделали существенный прогресс в своем образовании, подвергаясь за это время одному, двум, трем и даже четырем испытаниям". Это, действительно, замечательно и показывает только на широко распространенное желание учиться, без чего никакой прогресс немыслим. Более того, «полное отделение преступников, совершивших свое преступление в первый раз, от закоренелых преступников, начавшееся в 1897—8 г. учреждением вечерних классов во всех тюрьмах, принесло следующие результаты: за семь лет, протекших с этого времени, из 45.078 преступников, посещавших эти классы, только 7,7% вновь совершили преступление и возвратились в тюрьму, и только 1,36% возвратились на каторжные работы. Нужно оказать на преступников всякое возможное цивилизующее влияние, чтобы этим совершенно уничтожить зло и повторение проступка.

Цифры относительно рецидивизма очень серьезны. Так, за 1894—5 г. мы находим, что из 175.700 преступников, заточенных в тот год в тюрьму, 85.000 были уже ранее судимы; для 1903—4 г. мы находим соответствующие цифры 189,800 и 106.800, что показывает, что за последней год было более половины преступников, ранее уже судившихся. В обоих случаях число преступников, ранее уже судившихся пять раз, немного менее числа преступников, судившихся уже четыре раза (в 1903 — 4 г. эти числа суть 5.660 и 7.200); это показывает, что после 3 или 4 предшествующих заключений в тюрьме преступник непременно опять вернется туда.

Такие цифры приводят нас к заключению, что зло рецидивизма должно быть приписано самой системе наказания или же самой природе преступника. Или преступник неисправим от рождения, или же сама система является

— 40 —

виной того, что вместо исправления, она заставляет его опять возвращаться в тюрьму. Но так как было бы нелепо предположить, что большинство преступников неисправимо от рождения (хотя это может быть верным в некоторых случаях), то мы вынуждены приписать главную вину самой системе. Мы приходим к заключению, что одно наказание бесполезно: очевидно, что оно не имеет никакого значения в случае, если преступник неисправим от рождения, и система, которая была основана на идее наказания, в этом отношении потерпела поражение.

Реформа и разумная трудовая жизнь есть то, что мы должны иметь в виду.

Теперь мы должны обратить внимание на приговоры к короткому тюремному заключению. Всякий, кому приходилось бывать в лондонских судах при полиции, знает, как там быстро выносят приговоры — «три дня», «семь дней», «четырнадцать дней»; — разбирательство каждого преступления и наложение за него наказания требуют средним числом три минуты. Какая польза от этого? — естественно спросит каждый. Какая польза от назначения приговоров к короткому и легкому тюремному заключению? Это только способствует общению преступника с тюремной жизнью, — вот и все. Такое наказание, которому нет дела до личной жизни преступника, нисколько не изменяет ни его привычек, ни его характера. Из 189.740 преступников, заключенных в тюрьму в 1903—4 г., 121.889 были заключены туда на период времени не более четырнадцати дней.

Мы можем выписать поучительную страницу из отчета за 1903—4 г., где указывается программа действий. Эта программа относится только до государственных исправительных учреждений для пьяниц, но мы не можем не думать, чтобы она была неприложима ко всем тюрьмам. «Так как карательные методы оказались бесполезными в отношении исправления преступника и мало помогают уменьшению роста класса пьяниц, то было решено принять такие меры для преступников, который бы имели своею целью скорее исправление их, нежели наказание. Главные положения этого плана следующие: более продолжительное задержание в тюрьме, чтобы была возможность применить лечение и восстановить здоровье до его нормального положения, приятная здоровая жизнь с хорошим нравственным влиянием и правильной работой, и, наконец, принятие всех возможных мер к тому, чтобы сделать пьяниц, при оставлении ими тюрьмы, способными начать новую жизнь с исправленными нравственными и физическими силами.

— 41 —

всех этих положений. Если заменить здесь слово «пьяница» словом «преступник», то у нас получится контур разумной реформы для всех тюрем.

Для такого обхождения с преступниками более продолжительное задержание их в тюрьме, разумеется, необходимо. Из того же самого отчета, который имеет дело с обыкновенными преступниками, видно, что он рекомендует некоторое движение в этом направлении. Говоря о тюремной промышленности, он замечает, что «большинство приговоров назначают такое короткое заключение в тюрьму, что очень немногое может быть сделано в отношении исправления. Общее мнение, что нужны приговоры к более продолжительному тюремному заключению, если исправительное действие школы может быть таким, каким оно, без сомнения, может быть. Комитет считает приговоры к короткому тюремному заключению не только бесполезными, но даже вредными. Поэтому он предлагает дать городским судьям право удлинять для несовершеннолетних преступников срок заключения, чтобы им можно было дать достаточное воспитание, или, еще лучше, посылать их в исправительные школы».

Мораль всего этого та, что лучше всего совсем не приговаривать к короткому тюремному заключению. Конечно, это было бы, принимая во внимание огромное число таких приговоров, громадным упрощением и, вероятно, очень большим улучшением, так как сам же отчет говорит, что «они в большинстве случаев не только бесполезны, но даже вредны». Такой приговор заменялся бы строгим предостережением судьи, записью полиции и предостережением общества относительно этого преступника; затем, при дальнейших повторениях проступка, судья должен быть облечен властью посылать преступника на несколько месяцев в исправительную тюрьму, где можно надеяться, что он приобретет другие, более лучшие привычки, нежели те, которые привели его туда.

Нечто подобное было бы и в высших инстанциях суда; только там, так как приговоры простираются до назначения нескольких месяцев наказания и выше, было бы меньше перемен, а немедленное удаление в исправительное заведение было бы более практичным. Хотя продолжительность удаления и была бы определяема судьей, тем не менее, администрации тюрьмы должна быть предо-

— 42 —

ставлена возможность, согласно ее собственному мнению, удлинять или укорачивать срок заключения.

Другая трудность, которая вводит нас в самый центр всего этого тюремного вопроса, заключается в физической и умственной слабости большого числа преступников. Нужно заметить, что преступники выходят из классов, которые испорчены и умственно, и телесно. Говоря о несовершеннолетних преступниках в Борстале, отчет за 1903—4 г. находит, что они малы ростом и порочнее в сравнении с ремесленным классом городского населения и что на них можно смотреть, как на людей не выше даже самого низкого уровня: все несовершеннолетние преступники в Борстале — с тяжелыми физическими недугами и умственными недостатками». Доказательством их физической слабости служить то обстоятельство, что многие из них умирают почти тотчас после своего вступления в тюрьму. В том же отчете медицинский инспектор говорит: «Я обращал внимание на смерть многих преступников, происходящую вскоре после их вступления в тюрьму. Из всех умирающих в тюрьме, 24—25% умирает от естественных причин чрез неделю после вступления в нее. Кажется пародией на правосудие посылать в тюрьму на тяжелый труд бедного, несчастного человека, который так болен, что умирает там чрез несколько часов; надо заметить, что случаи, подобные этим, не дают никаких внешних указаний на болезнь ни перед судом, ни на нем». Здесь мы видим условия, которые должны, конечно, касаться, большого числа преступников: голодные, питающиеся плохой пищей и плохо одетые мужчина или женщина в отчаянии переступают закон и тотчас изнемогают от обдуманного голодания *) и других строгостей в течение первой недели в тюрьме.

Умственная сторона не менее страдает. Медицинский инспектор говорит, что «процент безумных среди арестантов в три раза больше процента безумных среди всего населения того же самого возраста. Отсюда, однако, он не делает вывода, что дисциплина или другие условия тюремной жизни имели какое-либо влияние на повышение процента безумных: этот высокий процент он приписы-

———

*) Пища арестантов, приговариваемых к тюремному заключению на срок не свыше месяца, состоит в течение первой недели из одного фунта хлеба и полутора пинт болтушки, содержащей три унции кукурузной муки и три унции овсяной.

— 43 —

вает тому классу, из которого выходят преступники: «обитатели тюрем набираются, по большей части, из бедных слоев общества, где процент сумасшествия очень высок. В 1894 году в Англии и Уэльсе было 211.610 бедных, считая только взрослых, а из них 36.088 было безумных, что составляет 17,05%». Семнадцать процентов! Этот процент, более высокий, чем процент среди всего населения, будет легко объясним, если мы примем во внимание наследственное влияние, которое оказывают на своих детей нездоровые физически и нравственно испорченные классы, откуда вербуются наши преступники. Можно с уверенностью сказать, что по всей стране много скитается сумасшедших, на которых не смотрят, как на сумасшедших, пока они не совершат преступления, которое приводит их в тюрьму. Согласно отчету за 190З—4 г. было найдено 54% сумасшедших при принятии их в тюрьму.

В близкой связи с умственной и физической слабостью преступников стоит в большинстве случаев их бедность. В l903—4 г. из 101.756 человек, которые могли бы заплатить штраф, только 15.500 уплатили его, все же остальные не могли и были поэтому заключены в тюрьму. Хотя случаи, где может быть выбор между уплатой штрафа и заключением в тюрьму, суть случаи пьянства, нарушения полицейских и санитарных правил, и никаким образом не „преступного" характера, тем не менее они вызываются чрезвычайной бедностью действительно преступных классов, слабых и умственно, и физически.

Все это приводит нас к тому заключению, что одно наказание должно быть уничтожено, и что реформа должна идти в том направлении, чтобы дать преступнику здоровую жизнь в рабочих домах и фермах. В основание исправления его должна быть положена здоровая трудовая жизнь. Нужно помнить, что слабые умственно и телесно есть печальный продукт нашего социального строя, и потому им надо дать также занятие и работу, к каким они способны. Нужно воспитывать более здоровых умственно и телесно, имея в виду, что они впоследствии возвратятся в свет. Всегда должна существовать связь между трудом и его плодами, как главное побуждение к нему. Если человек обидит другого, то было бы хорошо заставить его отработать за нанесенное оскорбление. Это было бы выполнением социальной справедливости и помощью для

— 44 —

обидчика, так как он мог бы возвратиться в общество опять с чистой совестью.

Можно надеяться, что опасения за промышленность, которые обыкновенно сопровождали предложения о введении ее в тюрьмы, теперь кончатся. В настоящее время она в самых разнообразных видах распространена в тюрьмах: трудность конкуренции с рынком была устранена, благодаря заказам от правительства. Как бы то ни было, главная невыгода от конкуренции происходит от того, что рынок обременен продуктами, чего, разумеется, не случается с готовыми и однообразными произведениями тюрем; мы можем с уверенностью сказать, что выгода для общества, выражающаяся в спасении продуктивного труда арестантов, значительно превосходит какую-либо невыгоду, приходящуюся на долю частного торговца. Этот же самый вопрос поднимается теперь со всех сторон относительно рабочих домов, ферм и других колоний для безработных. Необходимость не только прививать к рабочим массам привычку к труду, но также заставлять их, насколько возможно, поддерживать свое существование личным трудом, — становится теперь все более и более очевидной.

Во всех отношениях мы движемся к социализму. С бедняком, „без видимых средств к существованию", обыкновенно обходятся, как с преступником, если застают его спящим где-нибудь под забором; с ним обходятся, как с арестантом, если он находит себе убежище в работном доме, где за скудную пищу и за ночлег он должен делать грязную и утомительную работу. Пред нами встает задача доставить тем, которые хотят работать, скромное и уважаемое занятие. Рабочие дома уже разрешили эту задачу в пользу земледельческих колоний. Тюрьмы должны бы быть продолжением рабочих домов. Он имеют дело, по большей части, с теми же самыми задачами — бедностью, слабостью, леностью, — только в их более острой форме. Лекарства их должны быть того же самого характера и идти в том же самом направлении. Воспитание и приготовление к гражданству доставление какой-либо приличной работы, и вознаграждения для тех, которые потеряли свое здоровье за работой, — вот долг, который лежит теперь на обществе.

С принятием некоторых изменений, указанных выше, может быть, будет возможно уменьшить число людей,

— 45 —

подвергающихся короткому тюремному заключению, вред которого мы уже указали, и в то же самое время исправить идущих в тюрьмы так, чтобы они уже не повторяли своего проступка. Богатым же остается только отказаться от своего преступного эгоистичного образа жизни и своих учреждений, так как в них есть источник всех преступлений, так как они есть корень всех зол. Если же, однако, они не сделают этого, если образованные и сильные мира будут сбрасывать других в ров под собой, то никакие средства не помогут уничтожить это зло: болото будет постоянно существовать, куда, наконец, общество и попадет, к своей погибели.

Вот какие должны быть произведены судебные и тюремные реформы:

1. Превращение тюрем в промышленные исправительные заведения с существованием в них кооперативного труда здоровой жизни; уничтожение приносящей только вред одиночной системы тюремного заключения (См. главы I — IV).

2. Обработка земли в связи со всеми такими исправительными заведениями, при чем арестанты, по истечении срока своего наказания, могли бы, по желанию, быть переводимы с промышленных или земледельческих работ при исправительном заведении на подобные же работы в колониях для безработных.

3. Вместо приговоров к короткому тюремному заключению употреблять на первый раз предостережения или штрафование; при повторении же проступка приговаривать к продолжительному заключению при исправительном заведении (см. главу IV).

4. Принятие приговоров к тюремному заключению на неопределенный срок и принятие системы испытания, — и то, и другое уже употребляется в Соединенных Штатах и до некоторой степени в Борстальской тюрьме для несовершеннолетних преступников (см. главу I).

5. Совершенно уничтожить телесное наказание и допускать его только в особых случаях, и то с разрешения начальника исправительного заведения (см. гл. III).

6. Совершенное уничтожение смертной казни.

7. Полное изменение в обхождении с преступником до суда.

8. Учреждение апелляционного суда.

—————

ГЛАВА V.

Полиция.

В Лондоне есть очень замечательная вещь — это огромное число полиции в Вест Энде. В Кенсингтоне и Белгравиа вы найдете полицейского на каждом углу и едва ли пройдете сотню шагов без того, чтобы не встретить одного или двух. С другой стороны, в Весте их почти нег. Вы можете прийти весь Уайтгапль и Майль Энд Роод и утомиться, и тогда, может быть, на всем этом пути встретите только одного. Должны ли мы отсюда заключить, что обитатели Веста так жестоки и буйны, что требуется этот общественный расход, чтобы удерживать их в порядке? Вест Энд обыкновенно считают притоном всяких преступлений. В нем так много бедняков, что всякий, конечно, подумает, что полиция была бы там необходима.

Следует ли думать, что главной задачей полиции, содержание которой стоит огромных денег, является защита богатых классов и их дурным путем приобретенных богатств, и что полиция, которая ходит перед домами в Вест Энде, есть видимый признак больной совести тех, которые живут в этих домах?

Быстрый рост полиции за последнее время есть важный вопрос, на который должен обратить серьезное внимание народ, желающий оставаться свободным и независимым.

Вопрос о полиции в иностранных государствах, а особенно в бюрократической России, где он достиг своего кульминационного пункта, есть вопрос общественной важности; но сами мы еще не задаемся вопросом, как далеко пойдет наша полиция в этом направлении.

— 47 —

Любопытно заметить, что до 1829 года Лондон существовал без всякой полиции, если не считать нескольких констаблей и ночных сторожей. В этом году против предложения Роберта Пиля о введении городской полиции сильно восставали и в парламенте, и в обществе, считая это подражанием иностранным государствам и захватом в руки государства того, что должно быть местным или городским учреждением. Полиция, которой дали прозвище „боби", была предметом насмешек общества того времени, которое ценило личную свободу больше, чем современные лондонцы.

Городская полиция, имевшая в 1829 году 3000 полицейских, в 1856 году увеличила свое число до 5734, а теперь имеет около 17.000. Сити все время имеет отдельную полицию, числом около 1.100. С самого начала полиция делалась все более и более воинственной, пытаясь от времени до времени ввести шашки и револьверы. Сыскная полиция увеличилась подобным же образом и стала теперь очень сильной.

Сыскная часть имеет в полицейском деле очень большое значение. Ее агенты знают — это их профессия знать — то, чего другие не знают. Она есть голова, а обыкновенная полиция только тело и руки, которыми она управляет. Нравственность общества, — так сказать, на ее попечении. Какой род жизни ведет сыщик? Вообразите, что вы сидите четыре или пять часов в день в продолжение недели или более в таверне и наблюдаете за улицей или за домом на улице, пьете пиво и другие спиртные напитки, разговариваете с посетителями, делая их более или менее пьяными, разыгрываете ложную роль, изобретаете тему разговора, — все это только затем, чтобы узнать то, что вас интересует. Вообразите также, что вы живете так год и больше (разумеется, у сыскной полиции есть своя иерархия, но в общем работа всех членов этой полиции одна и та же). Затем подумайте также о „нравственности общества", которая в руках людей, ведущих жизнь такого рода! Разве не очевидно, что существование и влияние этих лиц есть худшее зло, чем преступления, которые они предполагают удалить?

Охота есть первобытное занятие человека, а для некоторых людей она и сейчас еще представляет громадное наслаждение. Охота на крыс или охота на лисиц возбуждает человека, а охота за людьми волнует его всего.

— 48 —

Только эта охота, наиболее опасная и наиболее развращающая человека, — охота, основанная на предательстве, охота, лишенная чувства гуманности. Если существование сыскной полиции есть печальная характерная черта современной жизни, которой мы не можем уничтожить, то непонятно, зачем общество поддерживает это учреждение своими деньгами? И не стыдно ли искушать людей присоединяться к этой унизительной профессии?

Всякий полицейский чиновник, хотя бы и неспособный быть сыщиком, должен быть им. Он должен показать, что он „действует" — это значит, что в продолжение двух или трех недель он должен кого-либо заметить. Было бы нелепо обвинять полицию в том, что она хуже среднего уровня людей. Джон Бриджес однажды сердечно приветствовал одного уходящего в отставку полицейского офицера за то, что он не выдумывал случаев. Клясться, что кто-либо был пьян, или что кто-либо шумел, — легко, если есть какая-либо злоба против него или есть какая-либо другая побудительная причина к этому; легко также получить подтверждение этому от другого полицейского. Полиция всегда ведь в тесной дружбе друг с другом. Судьи принимают их показания, не сомневаясь в их справедливости. Страшно подумать о том случае, который произошел с Випстапли, который в 1895 году был пойман полицейским в то время, когда обрезывал шнурки в вагоне железной дороги. Произошла схватка, во время которой он случайно заколол бывшим у него в руке ножом полицейского, который умер. На суде он вел себя хорошо, принимая всю вину на себя и выгораживая своего соучастника (который дрался с другим полицейским; тем не менее он был приговорен к смертной казни чрез повешение.

Я боюсь, что в обвинениях полиции в жестокости по отношению к беззащитным арестантам есть много правды; я слышал это даже от некоторых полицейских чиновников. Естественно, это часто бывает следствием злобы против арестанта. Иногда же это только „потеха". Удар по животу могучим коленом полицейского не оставляет никакого видимого следа на теле, но легко может обессилить на всю жизнь.

Высшее начальство в полиции — люди с здравым природным смыслом (хотя они, может-быть, не всегда зна-

— 49 —

ют, что делают их подчиненные). Это происходит оттого, что они назначаются муниципалитетами, а не государством. Но здесь нам опять-таки нужно считаться с теми, которые, ради известности и повышения по службе, всегда готовы преувеличивать и даже вызывать нарушения порядка, чтобы выказать свою способность в прекращении их.

Полиция имеет глубоко вкоренившиеся недостатки — подкупы, тиранство, несправедливость и проч., что всегда происходит там, где один класс людей господствует над другим. Рост ее и дальнейшее развитие централизации есть большая опасность, против которой необходимо бороться. История показывает, что когда какое-либо учреждение достигнет в государстве известной точки своего развития, то с ним уже трудно бороться и трудно удалить его. Пример Англии, где полиция так низка и развращена, что она парализирует народ, и где короли, с наилучшими намерениями, бессильны против нее, должен быть предостережением.

Полиция, будучи постоянной и имея в своем распоряжении такую власть, так много путей и так много сыскных агентов, в действительности, сильнее правителей современных государств. Министр, будучи на должности два или три года, может только выражать свои благочестивые намерения; шеф же полиции с помощью хорошо подобранных фактов может выразить довод, на который нельзя возразить. И это не только в таком государстве, как Англия. Говорят, что даже в „республиканской" Франции маршал Мак Магон и другие президенты обыкновенно каждые утро совещались с префектами полиции о государственных делах, прежде чем решиться на что-либо.

В 1876 году и позднее муниципальный совет Парижа был занят борьбой с полицией, которой был поручен надзор над уличными женщинами и которая злоупотребляла своею властью. Номинально полиция находится под контролем муниципального совета, но она получила такую огромную власть, что не боится никакого контроля со стороны муниципалитета, на средства которого главным образом и существует. Муниципальный совет желал назначить комиссию, чтобы расследовать поведение вышеназванной полиции. Даже в этом президент Мак Магон отказал по просьбе префекта полиции. И только в 1879 году было

— 50 —

позволено назначить комиссию, а тогда члены ее почти тотчас же отказались от этого назначения, потому что высшие чины полиции отказались дать какие-либо показания, а низшие чины ее тоже отказались дать показания из боязни „личных последствий".

Это показывает нам, что может случиться даже в такой конституционной стране, как Франция; поэтому нам нужно подумать не только о том, что может случиться у нас, но что действительно случается.

Старания Лондонского Совета получить право контроля над городской полицией не увенчались успехом. Опасность от полиции может быть предотвращена постоянной децентрализацией ее и удержанием ее в руках самого народа и его представителей. Мы не можем гордиться нашими учреждениями и их превосходством над учреждениями других стран и продолжать жить в блаженном неведении, пока не слишком поздно.

Полиция выпустила огромное число постановлений, которые иногда действительно тягостны. При обвинении полиции нам не надо забывать, что ей часто приходится выполнять очень трудную работу. Осложнения обязанностей полиции удвоило, без сомнения, общее чувство страха перед властями в отношении забастовок, бунтов и проч. И повело за собой увеличение ее численности: легко видеть, в каком направлении она пойдет в будущем.

Многие считают, что должны быть сделаны попытки задержать ее рост. Обязанности ее должны быть строго определены: напр., управление движения на улицах, донесения о преступлениях против общественного благочиния и прекращение их, наблюдение за чистотой улиц, помощь в разных случаях и так далее. Работа этого рода может быть названа работой полезной: она есть попытка доставить народу здоровую жизнь, она творит дружеские отношения между полицией и народом; такая работа, наконец, оказывает благоприятное действие на характер самой полиции.

Что же касается до Criminal Departament — учреждения, в ведении которого находятся все преступления, — то я думаю, хотя некоторые, может быть, не согласятся со мной, что значение его должно быть уменьшено. Теперь очень много сделано в отношении этого низкого, развращающего заня-

— 51 —

тия — охоты на человека и забирания в тюрьмы несчастных, брошенных на произвол судьбы созданий, где, как мы знаем, самые худшие преступники часто делаются еще хуже. Действительно ли общество уж так боится своих отбросов? Большинство преступлений (кроме пьянства) совершается против собственности; защита этой последней является самой важной обязанностью полиции, что доказывается почти комическим видом громадных ростом констаблей, бродящих вокруг домов богачей и оглядывающих благоговейно дворы их и запоры, между тем как более бедные кварталы (часто даже в том же самом участке) лишены надзора этих блюстителей порядка. Стоит только подумать, то мы увидим, что если в Кенсингтоне из чулана у дворецкого украдут тарелку, то это имеет очень мало значения, а если позволяют фабричной трубе отравлять своим дымом Бетналь Грин или если зловонная груда мусора остается неубранной там, на дворе, то это уже много значит.

Гораздо важнее, чтобы полицейский в безопасности перевел старушку чрез улицу или дал бы надлежащее указание прохожему, чем чтобы он трепал за вихры мальчишку, стащившего с телеги булочника кусок хлеба. Если мальчишка крадет хлеб, то этим самым он, может быть, совершает только благородное дело в виду острой нужды своих родственников; а если его отдать под суд, то это, наверно, значит сделать из него профессионального преступника. Охота за ворами производит возбуждающее действие и приносит газетам хороший барыш. Довольно хорошо известно, что полдюжины таких грабителей приносят гораздо меньше вреда, чем пятьдесят сыщиков, которые ходят по всей стране в поисках за ворами, подкупая, прибегая к спиртным напиткам, соблазняя людей, устрашая их, изменяя их доверию и развращая все человеческое общество своими плутнями.

Я не предполагаю уничтожить деятельность полиции, но я настаиваю на том, что мы приписываем ей слишком много важности. Вероятно, на каждых пять лондонских полицейских, которые наблюдают за исполнением санитарных правил, приходится сто других полицейских, обязанности которых состоят, главным образом, в защите собственности.

— 52 —

Уменьшим число последних и увеличим число первых, и мы получим от них значительно больше пользы, и, может — быть, когда общество сделается разумным и здоровым, то мы и совсем обойдемся без этого учреждения. Будем же надеяться, что это время уже не так далеко.

—————

ГЛАВА VI.

Свободное общество.

Сделаем краткое обозрение того, что мы уже сказали. На предшествующих страницах мы сильно обвиняли все современные учреждения: Закон, Полицию и Наказание. Мы видели, что эти учреждения порождают массу зол — подкупы, взятки, клятвопреступление, ложь, шпионство, неправильные обвинения, причиняют людям бесполезное страдание и порождают в них жестокость: мы видели, что эти учреждения одобряют насилие и сами организуют его, даже в самых крайних формах, что они поддерживают в обществе явные несправедливости, как, например, монополию на землю, что они нелепы и часто находятся в противоречии друг с другом, что (как часто утверждает Герберт Спенсер) они парализуют народ, и, наконец, что для современного общества эти учреждения так устарели, что не могут приносить людям решительно никакой пользы.

Мы не говорим, что на этом кончаются все обвинения и что, с другой стороны, нельзя ничего сказать в пользу этих учреждений: но всякий должен признать, что их благодеяния должны быть очень велики, чтобы возместить причиняемый ими ущерб. Всякий признает, что Закон есть, зло, но обыкновенно защищает его, так как это будто бы необходимое зло, без которого мы не можем обойтись, и что без него в обществе произошли бы насилие и беспорядок.

Довольно поучительна и интересна история разных народов. Не одни только доисторические племена жили в хороших отношениях друг с другом без строгих и важных законов: то же самое мы находим и среди современных крестьян, например, ирландских, шведских или швейцарских, которые еще живут в первобытных условиях. Закон с своими учреждениями имеет в их жизни очень мало значения. Обычай могуществен среди всех первобытных народов, как необходимое условие их существования; но Обычай сильно отличается от Закона. В своем основании он представляет из себя тоже закон; как бы жестоки, суровы и бесчувственны ни были обычаи многих диких племен, все-таки их легче (??)чем английский писанный Закон (??) огром-

— 54 —

ным многовековым влиянием и властью вооруженных людей, чтобы придать ему еще более значения *).

Мы сомневаемся, чтобы человеческие общества могли существовать без Обычая, — но что они могут существовать и держать себя в порядке без всякого писанного закона и его учреждения, то это — вне всякого сомнения. Когда Обычай цивилизованных народов, отбросив жестокость варварских времен, принимает более мягкие формы и, оказывая значительное влияние на людей, сам остается применимым ко всем движениям общества, — то мы видим в этом влиянии силу настолько превосходящую Закон, насколько сама жизнь превосходит простой механизм. Наша современная социальная жизнь во всех своих проявлениях управляется преимущественно Обычаем, и некоторые из, этих обычаев, подобно обычаям „света", очень могущественны. Например, нет никакого закона, который бы принуждал уплачивать проигранное пари, однако, не-платеж их чрезвычайно редок.

Так как мы приучены при всякой крайности звать полицию, то, разумеется, нам трудно вообразить жизнь без этого учреждения, и так как наша жизнь основана на этом учреждении, то естественно, удаление ее повело бы за собой беспорядок. А так как без полиции грабеж бедных был бы невозможен, и невозможно было бы существование неравномерного распределения богатств, то это значит, что общество, основанное на этих учреждениях, не могло бы без них управляться. Сказать, что известные учреждения, удерживающие общество в ненормальной и ненатуральной форме, необходимы, потому что общество не может существовать без этих учреждений, все равно, что сказать, что для китайских женщин необходимо уродование ног, потому что он не могут существовать без них. Нам нужно признать, что современный строй общества некрасив и бесчеловечен, а затем мы уже признаем, как мало нужды в таких учреждениях, как Закон и Полиция, главная обязанность которых заключается в том, чтобы защищать этот строй.

Итак, главная трудность, которая возникает в уме людей при мысли о свободном не управляемом обществе, не касается того, настолько оно желательно, — они признают, что оно было бы желательно, — но касается того, насколько это осуществимо. Люди видят, что междо-

—————

*) Спенсер и Гиллен в своем последнем сочинении: „Северные племена Австралии" говорят, что среди этих племен нет никаких начальников, только старики составляют совет, который наказывает „преступление", нарушение брачных уз, организует церемонии и от времени до времени производит реформы.

— 55 —

усобная борьба за существование является главным побуждением к работе; отсюда они заключают, что без правительства в обществе был бы только хаос и грабежи, с одной стороны, и леность — с другой. Это есть первое затруднение, которое должно быть удалено.

Кажется, трудно сказать, чтобы современная жизнь общества воодушевлялась Страхом. От несчастного наемного раба, который встает до рассвета, спешит по грязным улицам к мрачной фабрике, где в продолжение девяти, десяти или двенадцати часов за ничтожное вознаграждение исполняет монотонную работу, которая не доставляет ему ни интереса, ни удовольствия, а потом возвращается домой, чтобы найти детей своих уже спящими. И, утомленный, обессиленный, уходит спать только затем, чтобы опять продолжать эту бесчеловечную работу, на которую его гонит страх голода, до толстого коммерсанта, который, зная, что его богатство составилось разными биржевыми спекуляциями, боится, что оно в одну минуту может уйти тем же самым путем, который чувствует, что чем больше у него богатства, тем и больше путей, которыми он может потерять его, и который, чтобы обеспечить свое положение, принужден пускаться в разного рода низкие и грязные проделки; над большой массой народа тот же самый демон распускает свои темные крылья. Всеми овладевает лихорадочное душевное беспокойство. Нет места ни для радости, ни для энергии. Вы можете пройтись по улицам больших городов, но не услышите ни одного поющего, кроме медников: едва ли теперь насвистывает на пашне мальчик; что же касается большей части фабрик, то рабочего рассчитают, если он запоет во время работы. Мы точно люди, потерпевшие крушение, которые карабкаются на скалу. Внизу бушуют волны. Каждый цепляется там, где может, и если в панике кто-нибудь столкнет своего соседа с места его убежища, то о нем, конечно, пожалеют, но не помогут ему.

Такое положение вещей ненормально. Допуская, что борьба за существование в некоторой степени неизбежна, история все-таки, исключая редкие случаи, ничего не говорит нам о широко распространенном лихорадочном состоянии; изучение некоторых рас, которые мы могли бы считать в положении нищеты, не показывает нам такого господства страха. Мне хотелось бы, чтобы читатель вообразил на мгновение, что у людей нет больше страха.

Вообразим на минуту, что одна добрая фея, например, канцлер казначейства, одним взмахом жезла обеспечила нам всем не только пенсию на старость, но снабдила на всю нашу жизнь в достаточной степени предметами необ-

— 56 —

ходимости, так что ни один человек не опасался бы ни за свое будущее материальное положение, ни за положение своего семейства. Что было бы следствием этого?

Вероятно, как утверждают многие, девять десятых сказали бы: «Благодаря Бога, мне больше никогда не нужно работать». Как шарманщик, которому немного повезло и который тотчас же взял топор и разрубил им свою шарманку, сказавши: «Больше ты уже никогда не станешь играть «Alabama Coon», так и мы почувствовали бы себя настолько больными от нашей работы, что отказались бы от нее навсегда. Весьма вероятно, что это было бы так. „Работа" большей части народа в наши дни совершается при таких ужасных условиях, что самым лучшим, что мы могли бы сделать, — это отказаться делать ее.

Продолжим наше предположение. Так как нам обеспечена жизнь и мы не опасаемся голода, то мы будем воздерживаться от какой бы то ни было работы; жизнь поэтому будет представлять из себя сплошной праздник. Мы только занимаемся месяц, два, три или даже полгода верчением больших пальцев. Разве не ясно, что, в конце концов, эти девять десятых найдут такую жизнь чрезвычайно ужасной и что они сами пойдут на работу, чтобы производить что-либо для самих ли себя или для своих семейств, или же для соседей или общества? Разве не ясно, что производство благ, основанное на добровольном согласии, сопровождаемое, разумеется, добровольным и свободным обменом, не породит поддерживающее само себя общество, лишенное страха общество, полное жизни и энергии?

Что люди, лишенные необходимости делать что-нибудь, добровольно сажают себя за какую-нибудь работу, — это хорошо видно на примере наших богатых классов. Эти люди, имеющие всего в изобилии и не имеющие понятия о нужде, проявляют чрезвычайную энергию в поисках занятия. Нескольких десятков лет было совершенно достаточно, чтобы заставить их почувствовать крайнюю несостоятельность пикников, как цели жизни; теперь нас затопили разные филантропические и другие благотворительные общества, которые являются выражением природной энергии человека, ищущего деятельности на общественную пользу. Можно только пожалеть, что, благодаря своему недостаточному воспитанию, идеи и стремления этих людей трудиться на общественную пользу так ограничены. Это есть ошибка, которая в будущем будет устранена. Отсюда мы можем заключить, что если богатые люди, получившие неправильное воспитание и окруженные дурными условиями, добровольно ведут жизнь такого рода, то нет ничего невозможного предположить, что человек, окружен-

— 57 —

ный столькими неудовлетворенными нуждами, мог бы делать то же самое.

И если кто-нибудь все еще сомневается, то пусть он подумает о тех тысячах людей наших больших городов, которые желали бы вырваться из них, чтобы заниматься земледелием, не столько из намерения составить себе состояние таким путем, сколько из одной любви к жизни; пусть он подумает о тех людях, для которых возделывание садов или небольших клочков земли составляет их любимое занятие и которые отдают на это все свое свободное время; пусть он также подумает о тех людях, которые, по окончании своей ежедневной работы, занимаются производством мебели, вытачиванием дерева, различными работами по металлу и всякой всячиной; тысячи людей — природные садовники, столяры и так далее; а как бы эти люди стали добровольно делать ту работу, производство которой доставляет им наслаждение, если бы только они были свободны!

Кажется, понятно, наконец, что люди, которых не принуждают к работе и у которых нет правительства, сами заставили бы себя производить ту работу, которую они уважают. Разумеется, полный порядок и мир наступит не сразу. Да позволено будет мне внести сюда еще несколько новых положений.

Во-первых, каждый человек при выборе себе занятия стал бы руководствоваться своим вкусом и наклонностями и руководился бы ими более, чем он теперь руководится; тогда было бы больше возможности, чем теперь, найти себе такую работу. Вследствие этого производительность чрезвычайно поднялась бы. Громадное различие вкусов и наклонностей у людей породило бы и соответственное разнообразие добровольно производимых ими продуктов.

Затем, производимая работа была бы полезней. Ни один человек, живущий в свободном обществе, не стал бы копать яму только затем, чтобы опять ее засыпать, — в современном же обществе есть много работ не полезнее этой. Если бы человек был столяром и делал бы для себя или для своего соседа комод, то он сделал бы его так, чтобы его можно было закрывать и открывать, он сделал бы его прочным; девять же десятых комодов, делаемых в настоящее время на продажу, таковы, что их нельзя ни открывать, ни закрывать, и они крайне непрочны. Это не значит, что они полезны; это значит, что они имеют только вид, что они полезны; они ведь делались с той целью, чтобы их продать. Продать и на этой

— 58 —

продаже получить прибыль. Такие комоды, имея вид, что они полезны, для этой цели удобнее: когда покупатель увидите, что комод, купленный им, никуда не годится, то он должен опять прийти к купцу, чтобы доставить ему еще барыш. Ущерб, приносимый современному обществу от причин такого рода, громаден, но это неважно для тех, кому это приносит барыш.

Работа в свободном обществе производилась бы только потому, что она полезна. Замечательно, что нет никакой другой причины, почему работа должна производиться. Здесь я вывожу, что есть прекрасного под понятием полезная работа. Я говорю, что нет никакой причины, зачем нужно отделять одну потребность человека, например, потребность в пище, от другой потребности, например, в прекрасном. Я говорю, что цель работы заключается в том, что ее продукт удовлетворяет известную человеческую потребность. Но странно, в торговле это не так. Работа производится только затем, чтобы продукт ее можно было продать и получить на том прибыль: вот и все. Не важно, каков продукт, плох ли он или хорош, лишь бы только он достиг этой цели. Жизнь и промышленность будущего общества будут настолько отличаться от современного, что результаты нам трудно сравнить. Но не трудно видеть, что если бы в свободном обществе было произведено не так много, и люди не работали бы по стольку часов в день, как теперь, то было бы произведено в год на гораздо большую ценность, чем производится в современном обществе.

В-третьих, — что постоянно утверждает Вилльям Моррис, — работа в будущем обществе была бы удовольствием, одним из величайших удовольствий в жизни, и уже это одно изменило бы весь ее характер. Этого мы не можем сказать теперь. Много ли людей, ежедневный труд которых доставляет им действительно удовольствие и удовлетворение? Можно ли их пересчитать в каждом городе по пальцам? Что из себя представляет жизнь, если ее главный элемент — труд — ненавистен? Нет, необходимо, чтобы ваш ежедневный труд доставлял вам удовольствие. Тогда, и только тогда, жизнь ваша будет счастлива. И когда ваша работа такова, то продукт ее становится прекрасным; не будет различия между прекрасным и полезным, и все производимое будет артистическим произведением. Искусство становится неразрывным с жизнью.

Современное общество основано на принципе частной собственности: жадный и жестокий человек в нем становится крупным собственником и, поддерживаемый зако-

— 59 —

ном и правительством, обдирает бедняков: результатом такого устройства общества, где главным мотивом к деятельности служит страх, является беспрерывная борьба за существование. Мы же, напротив, желаем такого общества, где частная собственность не поддерживается никакой вооруженной властью и которое основано на добровольном согласии, — общество, где главным мотивом к деятельности не являются ни страх, ни алчность приобретения, но само общество и интерес к жизни, где вы выбираете ту или иную работу только потому, что вы чувствуете, что вы можете делать ее, и потому, что вы знаете, что ваша работа будет полезна или вам самим, или кому-нибудь другому!

Как утопично все это звучит! Как нелепо и как наивно — работать только потому, что вам нравится работа и вы желаете ее продукта. Как прелестно, если бы это могло быть осуществимо, но, разумеется, „непрактично" и невозможно!

Но действительно ли это невозможно? От Соломона до Ватта нам советовали идти учиться к муравьям и пчелам, и вот смотрите! Они тоже непрактичны и утопичны! Может ли что-нибудь быть глупее этих маленьких созданий, из которых каждое в отдельности готово встретить смерть, защищая свой род? Пчела так невежественна и глупа, что вместо того, чтобы копить собранный ею мед в своей собственной кладовой и запирать ее на замок, она просто кладет его в общие кладовые и не может там отличить свой припас от припасов других пчел. Глупая маленькая пчела! Придет, наверно, день, когда ты станешь горько раскаиваться в своей небрежности и будешь голодать, между тем как твои товарищи присвоят себе плоды твоего труда!

А что сказать о самом человеческом теле, чудном прообразе вселенной? Разве оно также утопично? Оно состоит из мириад клеточек, членов, органов, связанных в одно живое целое. Здоровое тело есть пример для общества. Что говорит рука, когда от нее требуется какая-либо работа? Торгуется ли она, какую награду должна получить за свой труд, и отказывается ли двигаться, когда ей не будет обеспечена известная награда? Отказывается ли нога брать нас на прогулку, пока не узнает, какая награда достанется на ее долю за это? Нет, не так. Каждый член и каждая клеточка делаете ту работу, какая должна быть сделана, и (таков утопичный закон), благодаря производимой ими работе, они заставляют обращаться кровь, которая питает их сообразно их службе. Нам нужно спросить,

— 60 —

не может ли то же самое быть законом для человеческого общества? Не будет ли достаточным для члена, служащего на пользу обществу (как бы низка ни была его служба), снабжение его всем тем, что ему необходимо? Позволит ли общество голодать такому члену, и позволит ли человек умереть своему самому маленькому пальцу? Возможно ли, чтобы человек перестал заботиться о вознаграждении за труд своих членов? Возможно ли, чтобы они стали сомневаться в награде, которая следует им за их труд?

Врожденное побуждение делать то, что должно быть сделано и что вы можете делать, очень сильно в человеческой природе. Даже дети, и те часто чрезвычайно гордятся тем, что они «полезны»; отсюда понятно, что вместо того, чтобы заставлять их зарабатывать деньги, бить своих товарищей по жизненному поприщу, добираясь чрез их головы до такого места, где им больше не надо работать, мы могли бы учить их, чтобы, выросши, они чувствовали себя членами самоуважающего общества и считали бы для себя честью оказать некоторую услугу этому обществу, которое снабжает их всем, в чем они нуждаются. Маленькие дети могут понять это. Разве не понятно, что общество взрослых мужчин и женщин могло бы действовать так?

Действительно, нелепо сомневаться в возможности такого человеческого общества, когда у нас пред глазами столько примеров. Генри Мельвиль в своей прелестной книге „Тайпы" описывает жителей тихоокеанских Маркезаских островов, между которыми он жил некоторое время в 1846 году. Он говорит: „Во время моей жизни с тайпами никто из них никогда не был предан суду за какое-либо преступление против общества. У них не было ни судов, ни закона, ни полиции для арестовывания бродяг или нарушителей порядка. Словом, у них не было никаких законов для защиты и сохранения общества". Вся книга есть ни что иное, как похвальное слово социальному порядку, который он встретил: все его описания племен тихоокеанских островов, без сомнения, правдивы и подтверждаются другими путешественниками этого времени. Преобладает первобытный коммунизм. Когда бывал хороший улов рыбы, то те, которые принимали участие в ловле, не брали себе всей добычи, но распределяли ее между всем племенем, удерживая себе пропорциональную часть. Когда какому-либо семейству требовалась новая хижина, то приходили другие на помощь строить ее. Он описывает случай, когда, „по крайней мере, сто туземцев несли материал для пола, другие несли по две или по три жерди, которые (??)

— 61 —

стены, третья — тонкие прутья с пальмовыми листьями для крыши. Каждый нес что-нибудь для работы; благодаря соединенному труду всех, работа была закончена до захода солнца".

Подобные коммунистические привычки господствуют, разумеется, между многими дикими племенами, везде, где коммерческая цивилизация еще не поставила своего знака. Их можно найти также на маленьком острове Кильда и на Гебридских островах, где существуют и сейчас точно такие же обычаи разделения улова рыбы или труда при постройке дома, как и у тайпов, которых описывает Мельвиль; их можно найти также и в цивилизованной Америке среди обитателей ее лесов и отдаленного земледельческого населения. Мы можем спросить не о том, возможны ли такие социальные привычки, а о том, не являются ли они единственной возможной формой; бесполезно и нелепо называть современные шайки людей, борющихся друг с другом за существование и сжимаемых жестокими и варварскими законами в условия, которые только усиливают эту борьбу, — обществом, как было бы нелепо называть обществом и несчастных людей в Калькутской Черной Норе. Если кто-либо подумает только одну минуту о своей внутренней природе, о своих нравственных запросах, то он увидит, что единственным обществом, которое когда-либо могло бы удовлетворить его, было бы то общество, в котором он был бы совершенно свободен и связан узами глубочайшего доверия к другим членам, а если он подумает еще одну минуту, то увидит, что единственным условием, при котором он был бы совершенно свободен (поступать так, как ему нравится), было бы то, что он должен доверять другим и заботиться о своих соседях столько же, сколько о себе. Условия чрезвычайно просты: а так как они уже были более или менее осуществляемы бесчисленными первобытными поколениями животных и людей, то, разумеется, возможно осуществить их и для цивилизованного человека. Если будут доказывать (что совершенно верно), что современное общество гораздо сложнее первобытных, то мы можем возразить, что если современный человек, с его наукой и школами и его умом, культированным во все эти столетия, менее способен разрешить сложную задачу, чем дикарь, то ему нужно лучше возвратиться в дикое состояние.

Но наступаете время действий.

О возможности (??)

— 62 —

Мы предположили, что весь народ отправился в путь, сбросив бремя страха; но на долгом и медленном пути нельзя ожидать внезапных чудесных перемен; поэтому ясно, что мы не можем сразу перейти к коммунальной форме общежития. Люди так совершенно изучили урок «торговли» и конкурренции, — каждый человек дерется за себя, — что не спешат разучиваться этому. Мы должны признать, что — с целью поощрения новых идей и новых привычек — будет необходима промежуточная ступень к новой индустриальной организации. Формулы, как, например, „национализация земли и средств производства", хотя и не ясны, и их трудно выполнить, тем не менее, они будут служить исходными пунктами, подготовляющими к новой индустриальной организации. Применение этих формул заставит людей работать вместе и приведет их, в конце концов, к коммунизму.

На основании того, что уже происходит вокруг нас, мы можем, до некоторой степени, предсказать, как мы пойдем к новому строю.

Во-первых, чрезвычайный рост безработных, — что является отличительной чертой современного строя и необходимым следствием владения землей и средствами производства немногими лицами, — заставит правительство устраивать земледельческие колонии, возвращать народу землю и проводить другие важные реформы. Все эти реформы, устраиваемые частью частными лицами, частью городскими советами и государством, ведут (до некоторой степени) к социализации земли и средств производства. В то же самое время превращение торговых и промышленных обществ во все большие и большие тресты делает передачу индустрии под общественный контроль и для общественной пользы с каждым днем все более необходимой и более легкой для приведения в исполнение.

С другой стороны, трэд-юнионы и кооперативные общества, благодаря развитию своей промышленности и обману друг с другом производимыми ими товарами во все более и более возрастающей степени, приводят к тому же результату. Они создают общество, в котором продукты производятся не для пользы людей, не производящих этих продуктов, а для пользы самих же производителей; добровольный коллективизм работает параллельно с официальным коллективизмом государства.

Этот двойной коллективизм растет и распространяется, получение барыша все более и более перестает быть прибыльным занятием. Хотя коммерсанты и будут, без сомнения, стараться противодействовать общественной органи-

— 63 —

зации безработных (потому что это уничтожит дешевый труд, на котором зиждется коммерция), тем не менее, как мы видели, необходимость в этой организации так назрела, что далее не может быть откладываема. Это окажет действие и на работающих и заставит их также позаботиться об улучшении своего положения. Кроме того, мы надеемся, что настанет новое чувство социальной ответственности и новое понимание религии, которое поможет переменам, о которых мы говорили, и придаст жизни ее естественный характер. Приличное вознаграждение, в связи с беспрестанным улучшением производства и условий работы, устранили бы, по крайней мере, бедность. Страх, который существует у девяти десятых людей, и тревога за свое существование отступили бы на задний план. Институт собственности уподобляется теперь чугунной решетке, о которую может быть разбит человек, но которая все еще держится, потому что она спасает нас от падения в бездну. А тогда, когда бедность уже уйдет, указанной линии между одним лицом и другим уже не нужно будет долее существовать.

Возможно, что общее поднятие благосостояния, как следствие разумной организации труда, может быть, сыграет роль доброй феи в новом обществе. С отмиранием страха и тревоги за свое существование и с уничтожением страшного напряжения сил, которое так характеризует современного человека, общество ближе подвинется к своей нормальной форме, к обществу, в котором будет существовать взаимопомощь. Люди проснутся с удивлением, протрут свои глаза и увидят, что они не могут существовать иначе, как по-человечески.

Одновременно с уменьшением значения денег уменьшится и значение торговли, которая, с своей бесконечной сизифовой работой, поисками новых рынков, борьбой с своими конкурентами, с своими армиями клерков, банками и отчетами, висит теперь над нами, точно чудовищный кошмар. Освобожденное от всех пороков, которые несет с собой современный строй, общество будущего выздоровеет, подобно человеку после болезни, и будет необычайно мощным.

Тем временем в промышленных обществах люди подготовятся к коммунистической жизни, — научатся работать вместе ради общего блага, научатся понимать общие интересы; а когда они этому научатся, то все остальное приложится само. Нам не следует бояться, что государственная организация поведет к горькому концу, который так часто предсказывают, — ни поэзии, ни имбирному пиву не грозит

— 64 —

опасность. Может быть, можно надеяться, оно образует ядро добровольного социализма и даст самое отличное направление общественному мнению.

Вероятно, в течение этих перемен, все время имеющих своею конечною целью не управляемое какою-либо властью общество, некоторые учреждения, основанные вне собственности, как, например, оплата труда жалованьем хотя и не идеальна, по своему характеру, тем не менее, будет существовать долгое время. Нужно помнить, что нет никакой надежды, чтобы какой-либо идеал общества был когда-нибудь вполне осуществлен. Так что, пока мы можем видеть, в каком обществе преобладает более коммунистическое направление, мы можем и надеяться, что окончательная форма не будет точным идеалом ни одной партии. Можно сказать, что щедрая оплата труда, в некоторых случаях, на полных демократических основаниях, дает больше свободы, чем бесформенный анархизм, в котором каждый получает „сообразно своим потребностям", — просто потому, что в первой системе А мог бы работать два часа в день и жить на жалованье за два часа, а В мог бы работать восемь часов и жить на жалованье за восемь часов, каждый с полной нравственной свободой, — между тем, если бы не было совсем никакой оплаты труда, то А чувствовал бы, что он обманывает общество, а общество думало бы точно так же, если бы он не работал восьми часов, как всякий другой.

Самое трудное во всем этом то, что хотя деньги и могут и, без сомнения, будут принимать разный вид, как приобретения, продажи и т. д., тем не менее, они неизбежно должны, с изменением условий жизни, потерять свой прежний характер и постепенно превратиться в эластичный шнурок, который будет стягиваться, когда в этом будет нужда. Частная собственность потеряет, таким образом, свой жесткий характер и превратится в дело простой пользы и удобства: денежные счеты будут казаться простыми формальностями, как теперь между друзьями.

Наконец, останется один только обычай. Уменьшение собственности повлечет за собой уменьшение влияния жестокого закона, в существовании которого ответственна, главным образом, собственность.

Обычай останется, медленно эволюционируясь. Общества будущего будут гораздо жизненнее, чем они были или могли бы быть под суровой властью закона.

Date: ноябрь 2012

Изд: Эдвард Карпентер. Тюрьмы, Полиция и Наказание, Тип. И. И. Пашкова, М., 1907.

Пер: с английского А. М.

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)