Эдвард Карпентер.

Наш идеал. *)

(1884)

„Смотрите: плата работников, удержанная вами обманом, вопиет, и вопли достигли ушей Господа Саваофа..."

Теперь, когда, кажется, всеми уже признано, что социальное положение Англии так плохо, как только оно может быть, когда со всех сторон предлагается для ее спасения проекты, более или менее филантропические или революционные, мне хочется сказать несколько слов о значении личного усилия и идеалов. Так как нация есть совокупность отдельных личностей, то силы, движущие жизнь личности, — соображения всякого рода, идеалы, — и являются, кажется мне, главными факторами прогресса всякой нации, определяющими в конце концов направление ее поступательного движения.

В основе, за всеми построениями экономической науки, теориями социального прогресса, из-

—————

*) Все предыдущие очерки взяты из книги „Цивилизация; ее причина и излечение", этот и последующий из более ранней книги „Идеал Англии" (прим. перев.).

— 242 —

меняющимися формами производства, борьбой классов, за всем этим и в основе всего лежит теперь факт, что старые идеалы общества сгнили и что падение их выражается в общей бесчестности. Эта-то бесчестность личной жизни и становится причиной новой борьбы классов, борьбы, из которой и родится, после долгих родовых мук, новый идеал, предназначенный смести старое общество и дать формы повой жизни, промышленной, научной, художественной *)...

Сознание, что Англия стоит уже на самом краю опасной пропасти, распространяется, по-видимому, все более и более; каждую минуту может начаться для нее кризис, более серьезный, чем все другие в ее истории. Гнилая до мозга, вся пропитанная лицемерием, аристократия ее утратила все свое былое мужество, ее богачи погрузились в эгоизм, роскошь и самодовольную филантропию, ее правительственные органы, ее армия, флот — под покровом канцелярского сукна спят мертвым сном сытых, спит и громко хранить ее церковь, ее торговые классы погружены в обман и наживу, ее рабочее оду-

—————

*) Каков будет этот новый идеал человечества, я не буду теперь говорить об этом. Достаточно сказать, что честность, — честные отношения людей между собою, — очевидно будет самой сущностью его. Как идеал феодального периода нашел свое выражение в поэзии своего времени, так и новый идеал демократического века будет выражен великими поэтами демократии.

— 243 —

рели от сверхсильной работы и пива, ее бедные — от нужды и отчаяния; нет ни одной области в ее жизни, которая выдержала бы беспристрастное негодование, нет ни одного колеса во всей ее машине, которое под давлением не подалось бы. Первая серьезная помеха и вся машина станет, первое серьезное усилие — европейская или восточная война, — и, вероятно, правящие классы Англии падут с позором. Тогда, — с истощающей войной на плечах, с прекращением подвоза припасов, с разоренной и обезлюдевшей, благодаря лэндлордам, страной, которая, при иных порядках, легко могла бы прокормить все свое население, с безнадежным коммерческим застоем, бедностью, с растущей бешеной анархией — наше положение будет таково, что его легче вообразить, чем описать.

Пред лицом опасности необходимо идти прямо к ее корню, посмотреть не вращается ли, в самом деле, вся судьба огромного народа вокруг этого вопроса о честности. Все дело в том, что есть слишком много людей и даже целых классов, которым честность кажется пустяками! Если дело касалось бы поддержки какого-нибудь большого благотворительного учреждения, тогда так бы еще, а то нужно, как Нааману в Библии, очиститься, омывшись в Иордане, а этого нам не позволяет наше достоинство!...

— 244 —

Однако, стоит только взглянуть на современное общество, чтобы видеть, как глубоко оно испорчено, чтобы видеть, что, в конце концов, общее желание, цель всех усилий, сознательная или бессознательная, в том, чтобы устроиться на счет других, жить чужим трудом, не давая в обмен своего труда... Если это не бесстыдство, не бесчестность, тогда я не знаю, что это!

Пусть каждый хоть на минуту выйдет из дикой свалки за жирные куски и спросит себя, сколько чужого труда, день за днем, он поглощает в питании, одежде, стирке белья, уборке комнат и других работах прислуги, или даже своей жены и детей, сколько он тратит на спиртные напитки, табак, костюмы, книги, картины, театры, путешествия... Пусть он строго, тщательно подсчитает все это, чтобы узнать, на сколько он таким образом задолжал своим ближним, и пусть тогда он поразмыслит, что сделал он для них с своей стороны, — пусть сведет баланс: что же он, благодетель общества или хотя, по крайней мере, ничего ему не должен, или же он сидит на плечах своих ближних, что он — нуль, отрицательная величина, нищий, попрошайка или вор? И не только: что он есть? но и чем он хочет быть?, так как весь вопрос в том, каков у человека идеал...

Таким образом, мы снова пришли к

— 245 —

самой основа национальной жизни. Каков идеал народа в настоящем, таким будет этот народ в будущем. Человек не всегда может осуществить в своей жизни то, что он хотел бы, но народ действует быстрее. И, если главная забота людей в том, чтобы взять как можно больше и дать как можно меньше, быть должниками, жить чужим трудом, тогда вы и увидите то, что представляет из себя теперь Англия, идущая к погибели, раздавленная огромным государственным долгом и превращенная в гигантский работный дом с одной стороны и в приют для людей ничего не делающих с другой. Вообразите себе известное число людей на каком-нибудь острове, которые все стараются кушать чужие обеды, но из всех сил избегают приготовить хотя бы один обед для других, и вы получите как раз верную картину того, в чем преуспевают «привилегированные» классы на нашем острове и к чему из всех сил стремятся «непривилегированные».

Нет никакого сомнения, что это и есть идеал современной Англии: жить на счет других, потребляя много и не производя почти ничего *), занимать обширный дом, иметь многочисленную прислугу и доходы, текущие к вам

—————

*) Что не без тонкой иронии называется: иметь „независимые" средства.

— 246 —

из всех стран земли, рабочих, отдающих вам львиную долю своего труда, добрый текущий счет в банке, — быть в некотором роде человеческой помойной ямой, в которую течет много, но из которой ничего никогда не выходит, кроме разве зараженной, гнилой струи какой-нибудь «благотворительности» или «покровительства»... Вот что у нас всех пред глазами, вот к чему все мы из всех сил стремимся, если еще не имеем счастья обладать этим!...

Несомненно, что среди всей лжи и лицемерия то, о чем я говорю, наиболее важно. Смешно нашим привилегированным классам говорить о «милосердии», благотворительности, когда они сами же отнимают у рабочих классов огромные суммы, смешно претендовать облегчить филантропическими затеями ужасающую бедность, которую они же сами целиком создают самой своею жизнью. Все средства, жертвуемые церковью, благотворительными учреждениями, частными лицами, и вся стоимость бесплатного труда этих лиц, филантропов и других, только капля воды в океане в сравнении со средствами, которые вытягиваются с бедняков этими же самыми лицами под всевозможными законными предлогами дивидента, ренты, прибыли и государственных налогов всякого рода. «Они очищают сосуды снаружи, но внутри они полны лихоимства и мерзости»...

— 247 —

Если на каждого человека, который потребляет больше, чем производит, должен по необходимости быть человек, который потребляет меньше, чем производит, — каково же должно быть положение народа, в котором обширный — и с каждым днем делающийся все обширнее, — класс живет в эмпиреях безделья и мотовства? Очевидно, что другой обширный — и становящийся с каждым днем все обширнее, — класс должен опускаться все глубже и глубже в бездну каторжного труда, нищеты и унижения. Посмотрите на Брайтон, Скарборо, Гастингс и огромный лондонский Вест-Энд, на эти роскошные дворцы и виллы, которые, как ядовитая плесень, усеивают и безобразят всю страну. На чем построены все эти «благородные» дома организованной лени, если не на нищете и бесконечном каторжном труде?.. Вы, которые живете в этих палатах, подумайте, что такое ваша жизнь, чем она держится!..

Чем дальше растягиваются дворцы богачей по Мэйфэру, Бельгравии, южному Кенсингтону, тем дальше должны идти в противоположном направлении логовища бедноты. Выхода нет... Бесполезно рассуждать об улучшении жилищ этих несчастных, если вы не хотите ударить в самый корень их бедности. И, если вы хотите видеть источник и объяснение какого-нибудь притона в Ист-Энде, идите на какой-ни-

— 248 —

будь светский обед в Вест-Энде, где вы увидите изящество, богатство, комфорт, вежливость, услышите грамматическую речь, литературные и чувствительные разговоры, предназначенные для того, чтобы замазать, скрыть бессердечное издевательство, ложь, что жить на счет других — прекрасное дело. Вы можете уничтожить притон, но если вы не уничтожите дворца, бедняки должны будут только найти какое-нибудь другое место, где бы умереть, а для этой цели бедной семье одинаково пригодна, как гигиеническая комната в «порядочном» квартал, так и целый дом в каком-нибудь грязном предместье. И, если бы такое положение дел могло продолжаться долго (а оно не может), Англия превратилась бы, как я уже сказал, в один огромный работный дом и приют для нищих, в котором длинные ряды благовоспитанных господ, окруженных всевозможной роскошью, вкусно кушающих, обслуживались бы и поддерживались целой массой людей, не имеющих достаточно хлеба, чтобы утолить голод!

Все наши высшие классы испорчены насквозь — это бросается в глаза с первого взгляда. Жизнь их стоит в резком противоречии с христианством — по крайней мере, с тем христианством, которое проповедовал Христос, — вся она сплошное отрицание идеи братства людей.

Несчастный человек, попавший в прокля-

— 249 —

тые тенета этой жизни, должен отказаться от того, что всего дороже на свете, — от человеческого отношения к людям. Конечно, он испытывает некоторую сентиментальную симпатию к своим «меньшим братьям», но он вместе с тем находит, что пригласить одного из них в дом, который он обитает, было бы просто оскорблением, он носит одежду, которая лишает его всякой возможности взяться за какую-нибудь обычную, полезную для всех, работу. Если он видит на улиц старуху, изнемогающую под бременем тяжелой ноши, может быть, он побежит в какое-нибудь благотворительное учреждение, чтобы послать оттуда служащего на помощь ей, но сам он не может подойти к ней прямо, как мужчина, и взять ее ношу на свои плечи — он джентльмэн, он может испачкаться! Сомнительно даже, что, вообще, может ли он показаться на улицах, где его знают, с какой-нибудь ношей на плечах; его платье — препятствие для всякого человеческого сношения с простым народом; его слова симпатии к бедным и страдающим бесследно исчезают в воздухе, а блеск его драгоценных камней всегда перед их глазами... Он живет среди людей, чьи сдержанные манеры и замороженная речь — одно сплошное отрицание всякого естественного чувства, постоянное предостережете против какой-то обиды; где вы вызовете смятение, если скажете ‘onesty вместо

— 250 —

honesty или оuse вместо house; где человеческое достоинство ценится так низко, что малейшее пятнышко на сюртуке может подвергнуть его величайшей опасности; где манеры спустились до крайней степени мелочности и пустоты; где человеческие нужды и священные функции — половые и всякие другие, которыми держится жизнь, — систематически скрываются; где заговорить с прислугой во время обеда считается непростительным нарушением этикета; где предполагается, как нечто само собою разумеющееся, что вы для удовлетворения своих потребностей пальцем не шевельнете, чтобы хоть немного облегчить тяжесть бремени, которое возлагается на плечи других одним вашим пребыванием на свете; где быть пойманным за стиркой своего белья, или за приготовлением своего обеда, или с вязанкой дров за плечами, или за мытьем пола в своей же комнате, или за чисткой своего же отхожего места — значит покрыть себя несмываемым позором на всю жизнь; где вся черная или, по крайней мере считающаяся черной благовоспитанными людьми работа в доме возложена на молодых, оставляемых в невежестве девушек; где дети воспитываются так, что чувствуют себя пристыженными, если хоть в чем-нибудь нарушат принятый декорум — произнесут не так h *),

—————

*) Объяснение тайны этого h, я думаю, в следующем:

— 251 —

употребят нож за обедом там, где его не принято употреблять, не так обратятся к гостю, — и не стыдятся эгоистических и бессердечных поступков.

Короче сказать, несчастный человек, попавший в это общество, видит себя запутавшимся в сетях лжи; вся жизнь вокруг него основана на обмане. Чистая, прекрасная связь с человечеством, самая драгоценная вещь в нашей жизни, предается на каждом шагу; Христианству с его миссией любви к людям, демократии с ее прекрасной концепцией внутреннего и священного равенства людей может он поклоняться только в скрытых тайниках своей души — они не могут иметь постоянного, прочного места в его внешней жизни.

—————

язык, развиваясь, обнаруживаете явную тенденцию к утрате придыхательных. Так h, обычный в латинском языке, уже почти исчез из итальянского и только слабо сохранился во французском. В индийском же языке наблюдается странное явление двойного употребления этого h: в простом народе он совсем исчез, в то время как так называемые образованные классы цепляются за него из всех сил (а еще более те, которые переобезьянивают эти классы). Кажется, что разгадка этого явления в том, что естественное развитие языка шло своим порядком в широких кругах народа, но остановилось в образованных классах, благодаря консервативному влиянию искусства писать и печатать. И таким образом одна часть общества людей откололась от другой и эти два установившиеся отношения к h наглядно показывают только, как далеки в нашей стране образованные классы от народа.

— 252 —

Если он обратится к источникам, питающим его жизнь, он попадает лишь из огня в полымя. Проклятие бесчестия лежит на нем, нигде не находит он спасения...

Его деньги приносят ему доход, но он не знает, откуда; это отнято у кого-то, но он не знает, у кого. Его деньги в руках железнодорожной компании, его дивиденты получаются в свое время, но как? Он не смеет спрашивать. Какое дело компании, директорам, секретарям, заведующим, справедливо ли поступают с рабочими людьми? Заявлял ли когда хоть один акционер, что дивиденты должны быть ниже, а заработная плата рабочим выше? Недавно был один, два таких случая, но их освистали...

Он получает доход от своих земель и домов. Что же, он пойдет сам собирать его? Нет, это невозможно. Этот фермер покажет ему безнадежное состояние своего хозяйства, та вдова расскажет ему жалобную историю о положении своей семьи, тот дом окажется в таком состоянии, что нужно будет произвести дорогостоящий ремонт... Нет, это невозможно. Он должен нанять какого-нибудь агента, управляющего и уехать жить в Брайтон или в Париж, подальше от тех, чье горе может нарушить спокойствие его души, а еще лучше поручить все свои денежные дела какому-нибудь

— 253 —

поверенному. Это прекрасный способ задушить совесть...

С деньгами связаны известные обязанности. Каким образом жить, помня о деньгах и забывая об обязанностях, — вот вопрос. Мы не можем забыть их, они не дадут забыть о себе...

Вы отдали ваши деньги под закладную. Ужасное это слово «закладная» — оно звучит так, как будто вы схватили кого за горло. Самое лучшее не очень путаться в это дело, а то, пожалуй, выйдет какая-нибудь неприятная история. Поручите это вашему поверенному и все будет превосходно.

Таким образом, несчастный, о котором я говорю, видит, куда бы он ни обернулся, что вся его жизнь основана на лжи. И я спрашиваю вас, читатель, — а особенно привилегированный, получающий дивиденты, читатель, — в этом ли, — этой картине обыденной жизни высшего класса Англии, — ваш идеал или не в этом? Так как, если в этом, то не пугайтесь, а смотрите прямо ему в лицо, постарайтесь понять, что все это значит; если не в этом, уходите прочь из этой жизни! Это может взять у вас года, развязаться с ней, вы, конечно, не сможете сделать себя свободным в неделю, или в месяц, или в несколько месяцев, но все же — уходите прочь!

Несомненно, общество, основанное на таком

— 254 —

идеале, как бы цветуще и здорово оно в свое время ни было, теперь — видим мы это или нет, — стало никуда негодным, сгнило до мозга костей. Бесполезно замалчивать этот факт, лучше открыто признать его. Мы не должны думать зла о тех, кто составляет такое общество, — они такие же наши братья и сестры, как и все другие, и часто, сознательно или бессознательно, они страдают в запутавшей их сети...

Откуда берутся среди привилегированных классов эти тысячи и тысячи утомленных, несчастных людей, не видящих ничего, для чего стоило бы жить, задумывающихся над вопросом, стоит ли жить вообще, пишущих на эту тему мертвые статьи в наших журналах? Откуда все эти люди, шляющиеся из курильной комнаты клуба на Пиккадилли или в парк, из парка в картинную галерею или в театр, которые идут в гости только для того, чтобы избавиться от угнетающей их домашней обстановки, ищут «перемены воздуха», как будто бы это влекло за собой и перемену жизненных интересов? Откуда они берутся, в самом деле, почему? Исключительно потому, что сердце человеческое — и в этом его вечная слава, — не может жить ложью и ложью без конца; потому, что — знают они это или нет, — глубочайшие, вернейшие инстинкты их на каждом шагу их жизни встречают противодействие, на каждом шагу фальсифицируются. От этого-то они

— 255 —

несчастны, от этого-то и ищут они чего-то такого, — чего, они и сами не знают...

Если, с одной стороны, глядя на Англию, я убеждался, что уже пришло время всему этому кончиться ради задавленных бедностью и отчаянием масс, которые обрекаются на медленную смерть для поддержания всего этого, то с фугой стороны я одинаково убедился и в том, что еще более ради тех, которые едут в этой колеснице Джаггернаута, нужно покончить с той гидрой нищеты и несчастья, прячущейся за всеми этими великолепными декорациями.

Как бы ни было, но с этим надо, покончить, — час осуждения пробил. И я говорю не только об этой лжи, — я обращаюсь и к вам, рабочие и работницы Англии! Не преклоняйтесь более пред тем идеалом, благодаря которому существует все это, не ждите более того дня, когда вы сможете повернуться спиной к вашим теперешним братьям и сестрам, надеть белые манжеты и безукоризненные воротнички и жить на чужой счет, на счет братьев, — ищите новый идеал, идеал братства людей, честности, идеал, который также верно, как солнце встает, встанет и засияет скоро над нашей исстрадавшейся, несчастной страной...

Но я слышу голос какого-нибудь просвещенного джентльмена: все эти ваши теории о четности и о всяких других предметах, все это прекрасно, но совершенно неприменимо в

— 256 —

жизни. Если бы я был должен потреблять столько же, сколько я произвожу, дело бы совсем стало. Оставим там сигары, рысаков и всякое другое, но жена, дети? Я, право, не вижу, как бы я мог жить прилично (garder les apparences); а если бы я, допустим, оставил мое положение в свете, то и вся моя полезность (о подробностях умалчивают) исчезла бы вместе с ним. Кроме этого, я решительно не могу понять, как человек может произвести достаточно для своих ежедневных нужд. Конечно, как вы говорите, должны существовать тысячи, миллионы людей, которые принуждены производить столько и даже более — чтобы и на нашу долю хватило, — но я решительно не могу себе вообразить, черт возьми, их жизни!.. Они должны, вероятно, страшно работать... Но я думаю, что они должны поддерживать нас, так как я не вижу возможности цивилизации без этого, а кроме того, конечно, мы в свою очередь поддерживаем порядок среди них и даем им всегда массу превосходных советов!

На все это я отвечу:

— Без сомнения, в проекте поддерживать себя своими же силами есть нечто устрашающее, но я искренно думаю, что это все-таки возможно. Кроме того, разве не интересно попробовать это, — хотя бы для того только, чтобы видеть, что вы захотели бы отбросить, если бы вы должны были производить сами связанный с этим — или эквивалентный — труд? Если бы вы, например, должны были сами варить себе обед?

— Черт возьми! Я думаю, можно было бы обойтись без многих блюд и всех этих соусов...

— Или если бы должны были усиленно проработать целую неделю, чтобы сшить себе новый сюртук?

— Я, пожалуй, предпочел бы поносить еще старый, — только он чертовски вышел бы из моды...

Так вот... Есть, оказывается, масса вещей, без которых мы могли бы обойтись — которые нам, в сущности, и не нужны совсем, — только... вот...

И вместо того, чтобы пожертвовать всеми этими «только» и «но», отвязаться от нескольких привычек, решиться пренебречь мнением своих знакомых, — вместо этого мы мчимся вперед, в бесконечной толпе, толкая и давя один другого, чрез ворота жадности, чрез трупы павших в этой борьбе. Мы не знаем покоя и часы отдыха и лени не несут нам удовольствия, как они должны бы, так как они не исполнены свободы и песен, как отдых мальчика-пастуха или жаворонка, но омрачены смутными призраками — воспоминаниями о тех, ценой крови которых они куплены.

Что же касается до трудности содержать себя

— 258 —

своими трудами, то вот что говорят об этом — прочтите это медленно, со вниманием: «в течение более пяти лет я жил исключительно трудом своих рук и нашел, что, работая так только шесть недель в год, я могу покрыть все свои издержки».

Кто написал эти поразительные строки?

Некоторое время это было одной из самых серьезных проблем политической экономии — знать, сколько труда нужно, чтобы удовлетворить обычным нуждам человека. Истинное отношение труда к вознаграждению было затеряно в сложной современной жизни, и наверное мы знаем только то, что обычная плата за ручной труд много меньше действительной ценности, создаваемой этим трудом,

К счастью для нас, однако, лет сорок тому назад, один американец, потерявший все силы в засасывающей трясине современной жизни, имел в себе достаточно мужества выбраться на твердый берег действительной необходимости. Он сел на землю в Новой Англии, построил себе своими руками небольшую хижину, сам добывал себе на земле необходимую пищу, изредка нанимался на поденную работу, чтобы иметь немного денег на мелкие расходы, и сообщил нам, как сказано выше, результаты своего опыта. Более того, чтобы не было никаких сомнений в его словах, он

— 259 —

прибавляет: «всю зиму и большую часть лета я был совершенно свободен и целиком отдавался умственному труду». Он был писатель и натуралист...

Имя этого человека — Генри Торо (Н. D. Thoreau) *). Его «Вальден» дает нам подробные сведения о его опытах, которыми он доказал, что человек действительно может сам содержать себя, имея помимо этого свободного времени вдосталь! И все это к тому же при очень неблагоприятных условиях, так как Торо был в значительной степени лишен выгод совместного труда с ближними и один на один боролся с природой в лесной глуши, где посевы его часто страдали от диких животных. Правда, что он имел, как я сказал, чтобы начать, небольшие средства на постройку себе хижины и на покупку двух или трех акров земли, но все же его шесть недель труда в год оставляют широкое поле для размышления!...

Если все-таки кто-нибудь усомнится в положении, что всякий может сам поддерживать свою жизнь и иметь кроме того широкий досуг,

—————

*) На русский язык было переведено его замечательное произведение „На Вальденском озере", но теперь этого издания почти нет в продаже, да и перевод не отличался достоинствами. Из всего написанного Торо на русском языке теперь существуете только „Философия естественной жизни", выдержки из его произведений, изданные фирмой „Посредник".

— 260 —

сомнения его могут быть, наверное, поколеблены изучением Английской жизни XV столетия. В то время, между падением баронов-феодалов и появлением капиталистов и современных лэндлордов, был некоторый промежуток, в течение которого рабочие классы получали почти целиком то, что вырабатывали, классы, стоящие над ними, еще не грабили их. Т. Роджерс (Thorold Rogers) в своей книге «Труд и заработная плата» (Work and Wages) говорит, что заурядный городской рабочий XV века получал 6 пенсов в день, а овца в то время стоила 2 шиллинга, теперь же такой рабочий получает 3 шиллинга, а овца стоит 50 ш. Четыре века тому назад рабочий мог купить овцу ценою четырехдневного труда, теперь же для этого нужна шестнадцати или семнадцатидневная каторга! Даже хлеб он мог тогда зарабатывать с меньшим трудом, чем теперь. Почему это? Несомненно, что в стране нашей в настоящее время нет недостатка в земле, который препятствовал бы делу скотоводства или земледелия, — напротив, она наполовину покинута и невозделана; нельзя, конечно, сказать также, что в XV веке рабочий получал более, чем он производил. Почему же, значит, современный рабочий не получает столько, как раньше? Причина очевидна. Его труд также продуктивен, как и раньше, но большая часть того, что он

— 261 —

производит, награда за его труд, отбирается у него...

Также продуктивен, как и прежде? Нет, много более продуктивен, чем когда-либо, так как мы не приняли в расчет огромное развитие машиностроения. Каково должно было бы быть вознаграждение рабочего при наших, в огромной пропорции увеличившихся, благодаря машинам, силах, если бы только добытые богатства распределялись правильно, — это не трудно сообразить.

Что касается до Торо, то можно сказать, что он был истинным экономистом. Он свел жизнь к ее простейшим формам и, держа, так сказать, труд в своей правой руке, а награду за него в левой, он без затруднения решил, для чего стоило трудиться и для чего не стоило, и, не колеблясь, отбросил все, что, по его мнению, не стоило труда. И я думаю, что причиной тому, что он мог так легко обходиться без всей этой массы «необходимых» вещей и стать таким образом свободным — «одаренным свободой» природы и жизни — причина этого в том, что он был, действительно, воспитанный человек в истинном смысле этого слова. В наше время наиболее благовоспитанным человеком считается тот, кто имеет наиболее потребностей. «Мужик может прожить на столько-то в год, но образованный человек — о, это совершенно невозможно!»

— 262 —

Я думаю, что такое мнение совершенно ложно. Прежде всего, если бы оно было справедливо, какая мрачная перспектива была бы перед нами! Чем более образованными становимся мы, тем более нам всего нужно, тем большими рабами материальных вещей мы становимся. Чтобы ладить с нашими потребностями, мы должны или все больше и больше работать, или захватывать все более и более плодов чужого труда. С каждым шагом проблема жизни делается все более и более сложной...

Но все это неверно. Воспитание, если оно правильно поставлено, не превращает человека в раба слепых потребностей, в добычу всякого нового желания — оно ставит его в связь с окружающим миром. Оно делает человека способным находить удовольствие и поддержку в тысяче обыкновенных вещей, который не доставляют ни радости, ни интереса для его более ограниченного, порабощенного брата. Один может легко провести время всюду, — в поле, на улице, в лавке, всюду он видит массу интересных вещей; другой скучает, ему нужна игрушка — стакан пива или ложа в опере.

Я согласен, что к обычному воспитанию привилегированных классов такие обвинения допустимы, но это, главным образом, гаерское воспитание, обучение всякой болтовне, грамматике, искусству garder les apparences и не имеет ни-

— 263 —

чего общего с тем, что может поставить в связь с действительным миром, миром человечества, честной повседневной жизни, величия природы, чудных вопросов и ответов души, которые шепчет все это тому, кто умеет их слушать...

Будем же смелы. Пред нами есть идеал, достичь которого возможно, и достижение это не очень трудно. И истинное воспитание поможет нам достичь его...

Всякий может, если ему угодно, повторить опыт Торо и ограничить свои потребности только самым необходимым, чтобы видеть, сколько труда действительно нужно, чтобы прожить *). Отправляясь от этой точки, он может увеличивать свой комфорт и свой труд, как он того пожелает. На сколько далеко уйдет он по этому двойному пути, зависит от его характера. Торо, как я сказал, был специалистом в экономии. Однажды он нашел одну редкую вещицу и поставил ее на полку, но, увидев чрез несколько дней, что с диковинки этой надо стирать пыль, он взял ее и выбросил в окно: не стоило труда водиться с ней! Торо предпочитал досуг укра-

—————

*) Необходимо однако напомнить, что, если бы кто-нибудь стал делать этот опыт при современных условиях, как наемный рабочий, он должен быть готов к тому, что он не получит даже ничего подобного настоящему вознаграждению за свой труд.

— 264 —

шениям; другие могут предпочитать украшения свободе. Тут вреда нет никакого: все характеры, все темпераменты, все индивидуальности — все милости просим. Единственное условие это, что вы не должны ожидать получить и украшения, и свободу вместе. Если вы хотите жить в комнате, полной всяких украшений, никто не может вам сделать ни малейшего возражения, но вы не должны ждать, чтобы общество, в лице вашей горничной, вытирало для вас пыль с них, — если вы в свою очередь не сделаете за это чего-нибудь полезного для общества. Я думаю, теперь нечего говорить о том, что дать за это немного денег не есть «сделать что-нибудь полезное», если деньги эти не заработаны честным трудом *).

Будем мужественны!.. В царстве этого идеала честной жизни есть достаточно места для всякого таланта, для всякого ума, всякой мысли, всякого темперамента. Это не узкий, скомканный идеал; он один заключает в себе возможность человеческого братства. Но помните: он несовместим с тем, другим идеалом. Я говорю это серьезно. Я знаю, что значит для человека оставить условия, в которых он был

—————

*) Что разумеет Карпентер — и вместе с ним все нелгущие люди — под честным трудом, видно из его личной жизни (см. краткий биогр. очерк в начале книги, последний период времени в жизни этого замечательного человека). Примеч. изд.

— 265 —

воспитан; я не хочу также бросить тени на какой-либо отдельный класс, так как я знаю, что идеал этот проникает теперь более или менее большую часть нации. Но момент требует верности ему — ждать более нельзя. Англия стоит на краю пропасти, от гибели ее не спасут никакие богатства, никакие сооружения, никакая дипломатия — спасти может только пробуждение национальной совести. Если совесть проснется, нация будет жить, если же нет?..

Язва дошла до самого сердца нации. Ее мужчины и женщины благородного происхождения превратились в игрушечных лэди и джентльменов; вечное благообразие и красота добровольной бедности и простоты забыто в недостойной свалке за мягкие кресла. Справедливость и честность растворились в скулящей, водянистой филантропии; правило чести в отношениях между хозяином и слугой, должником и кредитором, продавцом и покупателем стало правилом бесчестия, скрытности, лицемерного покровительства и жестокого торга. И Англия лежит умирающей от своих детей, которые должны бы любить ее...

Что касается вас, рабочие люди, в которых теперь вся надежда Англии, я призываю вас отбросить прочь этот идеал, я призываю вас выйти из этой благовоспитанной комедии, перестать уважать людей только потому, что они носят хорошую одежду и дорогие украшения и жи-

— 266 —

вут в величественных домах. Вы знаете, что вы поступаете именно так, или притворяетесь, что поступаете, а и то, и другое глупо. Довольно уже имели мы поклонов и дранья за вихры. Настало вам время внушить уважение к человеческому труду. Я ничего не имею против, если человек говорит «сэр» своей ровне или тому, кто старше его, но я протестую, если он обращается так к сюртуку из тонкого сукна или к весам, на которых вешают золото в банке. Почему вы молчите, а не говорите «да» и не делаете этого? Не забывайте, что и вы также должны поучиться честности. Вы знаете, что в глубине вашего сердца вы презираете всю эту бессмыслицу; вы знаете, что, когда «джентльмен» повернется к вам спиной, вы передразните его манеры, его самодовольно надутый вид или даже как-нибудь хуже отмстите тому, который, как вы думаете, не прав перед вами. Не лучше ли было бы, если бы вы не скрывали свое это отношение, а ради уважения к самим себе, искренно и твердо признали его?

Возрождение Англии невозможно также без жертв с вашей стороны, — напротив, что бы для этого ни было сделано, на вашу долю придется делать более всех. Вам часто придется подвергаться оскорблениям, рисковать своим положением, терять его, быть смешными в глазах людей, вам будут давать клички анархистов, социалистов, коммунистов... Но что дру-

— 267 —

гое хотите вы встретить? Нет никакой пользы проповедовать на словах демократию, если вы намерены стоять и подпирать своими плечами сгнившие балки феодализма, о которых, как бы они ни были в течение трех столетий источены червями лихоимства, мы не имеем нужды говорить ничего худшего, чем то, что пришло время им рухнуть.

Отныне, повторяю, вы должны работать над собой — словом, мыслью, делом, — вырвать из сердца с корнем эту «благовоспитанную» куклу, этот парикмахерский идеал и твердо стать — там, где вы стоите, — на широкой, священной почве человеческого труда. До тех пор, пока вы будете избирать в парламент людей только потому, что они ездят в каретах, до тех пор, пока вы не будете в состоянии созвать митинга без того, чтобы не пригласить председателем какого-нибудь «эсквайра», над которым вы же втихомолку подсмеиваетесь, — пока вы не сумеете обходиться в ваших обществах взаимопомощи без баронетов и попов, — до тех пор вы будете изменять вашим естественным инстинктам и вашему великому будущему.

Будьте лучше смелы, чем унижены, резки, чем глупо довольны, но лучше всего, будьте тверды, поддерживайте один другого, избегайте раздоров, будьте до мелочности честны в душе, милосердны даже к врагам, но испол-

— 268 —

нены решимости, что ничто не помешает вам идти к цели, которую вы себе поставили: справедливое распределение в обществе труда вашего и других людей, возвращение к честной жизни, как единственно возможному основанию национальной жизни и национального спасения, и искупления Англии от тяготеющего над ней проклятия...

—————

— 269 —

Общественный прогресс и значение в нем личности. *)

(1886)

Вселенная не могла бы быть сотворена, если бы Бог не был человеком.

Сведенборг.

Общественный прогресс — предмет, привлекающий в наше время всеобщее внимание. Всюду мы слышим ликования и крики реформаторов и нам подчас надоедает их шумная настойчивость и их панацеи, но когда мы подходим к тому злу, на которое они стараются привлечь наше внимание — хотя зло это у нас под носом, — и видим, как все это серьезно, когда мы видим эту ужасающую бедность и страдание всюду вокруг нас, видим, как в некоторых случаях легко проследить начало всех этих зол в известных учреждениях, нам трудно остаться людьми, если мы не сделаем некоторого усилия, чтобы изменить эти учреждения и состояние общества, сопровождающее их. Право, временами мы чувствуем, что наш высший долг шуметь с наиболее шумными и настаивать, чего бы это ни стоило, чтобы добиться справедливости и стереть с лица земли беззаконие.

— 270 —

Но все же, с другой стороны, когда, выйдя из жаркого и шумного столкновения, мы сосредоточимся немного и посмотрим на мир, когда мы поймем, — что с каждым днем становится все яснее и яснее, — что мировая жизнь это гигантский ход веков, двигающихся с правильной, непреодолимой силой, с точностью и фатальностью какого-нибудь небесного светила, — каким абсурдом кажется нам вся наша суета, каким пустым сотрясением воздуха!.. Огромное животное медленно идет вперед тяжелым шагом слона. На голове его сидит прогрессист, на хвосте консерватор, но обоих их везут, не спрашивая, хотят они этого или нет, и обоих, и очень скоро и неизбежно стряхнут на землю, в прах. Один реформатор кричит: «этой дорогой!», другой: «нет, той!», но надвигается гигантская нога и давит их обоих безразлично, давит и того, кто был уверен, что он прав, и того, который думал, что этот первый ошибался, давит и того, кто хотел облегчить ему ход, и того, кто хотел остановить его, одинаково...

Должен сознаться, что я постоянно колеблюсь между этими двумя противоположными точками зрения. С одной стороны — справедливость, которая должна быть и будет осуществлена, с другой — равнодушная, идущая из вечности судьба, которая не может быть изменена.

Где же истина? И есть ли она тут вообще?

— 271 —

Может быть, нет. Чем более я думаю об этом, тем более убеждаюсь, что все объяснения, теории общественных изменений, наблюдаемых нами, что силы, их производящие, что цели, ими достигаемые, лежат где-то глубоко, глубоко, никому неведомые, и что поэтому наиболее глубокая наука едва ли сделала большее, чем прикоснуться только к краю этого огромного предмета. Поверхностные объяснения и настроения общественной мысли изменчивы, кажущиеся цели не имеют ничего общего с целями действительными, люди, учреждения, народы более или менее игрушки или пешки в игре, а рука, движущая их, совершенно невидима, недоступна никакому наблюдению.

Поясню примером. Вы видите молодое растеньице, поднимающееся из земли. Вас поражает сильный жизненный рост его. Какая эластичность, энергия, как оно хватает все нужное ему и из воздуха, и из солнечного луча, и из земли, как оно блещет с каждым часом все новой и новой красотой! Вас интересует узнать, что значит вся эта деятельность. Вы начинаете наблюдать растение. Оно распускается, почки лопаются и показываются листья. Вот, значит, к чему оно стремилось.

Но в углах соединения листа со стеблем есть еще почки, а из них выходят еще листья. Молодой побег ветвится и становится малень-

— 272 —

ким деревом или кустом. Разветвление и появление новых почек продолжается, — видимое повторение одной и той же формулы. Но вот появляется бутон. Вот она, наконец, истинная цель!

Рассматривали ли вы, однако, когда-нибудь бутон — розы, например, или еще лучше далии? В ранней молодости бутоны этой последней только зеленые бугорки. Разрежьте один из них вашим перочинным ножом: вы увидите зеленую или беловатую массу, по-видимому, лишенную почти всякой организации. Разрежьте другую, более раннюю, и вы увидите, что появились некоторые следы строения, что можно уже ясно различить контуры и эскизы того, что должно последовать; следующий бутон, еще более ранний, обнаружит уже все строение: под наружной оболочкой — прозрачной у далии — можно уже видеть лепестки вполне сформировавшиеся, но еще не отделившиеся один от другого. Все они составляют еще как бы одно целое, зачатые, но не освобожденные, подобно статуе, скрытой в каменной глыбе, из которого она будет иссечена, или мысли в мозгу скульптора. Но они растут и развертываются все более и более с каждым моментом. Наружные, чашелистники, образуют оболочку, которая в течение известного времени предохраняет молодую почку, но она также и держит ее взаперти. Начинается борьба — потом чаше-

— 273 —

листники уступают, отпадают или отходят на задний план и почка раскрывается.

Лепестки начинают развертываться и, как живые, тянутся на свободу, к свету. Но этим дело еще не кончается. Каждый лепесток, распускаясь, обнаруживает под собой еще лепесток; эти, молоденькие лепестки, толкают первых наружу и, когда эти последние начинают уже вянуть, там, внутри цветка, все еще идут одни за другими ряды новых лепестков. Оболочка раскрывается за оболочкой — таков закон природы...

Наконец, внутри последнего ряда лепестков показывается блестящая красотой группа половых органов. Теперь лепестки, цветок, который, полный блеска, красок, аромата, только что казался высшим выражением и целью всей жизни растения, — теперь оказывается только средством, введением, второстепенной вещью, простой вывеской и приманкой для насекомых. Внутри его лежит золотой круг тычинок, волшебный жезл пестика и драгоценный ковчег плодника.

Теперь, наконец, мы знаем, зачем все это было, или, по крайней мере, нам кажется, что знаем — но только на одно мгновение, а затем мы убеждаемся, что ошиблись, так как появление плодника не конец, а только начало. Лепестки, цветок вянет и отпадает, он больше не нужен, его работа сделана. Но плод-

— 274 —

ник начинает увеличиваться, формироваться, в нем обозначается известное планомерное строение, что-то внутри его совершается — как раньше в бесформенной почке цветка. Вот он лопается, раскрывается и отпадает, — он тоже был только оболочкой, он тоже более ни на что не нужен, так как внутри его оказались семена, цель всей этой долгой работы!

Кончено-ли исследование? Кончился-ли процесс? Нет...

Здесь, внутри этого крошечного семени, лежит обетование, намерение, жизненный принцип, закон, вдохновение — называйте это, как вам угодно, — жизни этого растения. Можете вы найти, открыть ее?

Семя падает в землю. Оно увеличивается, принимает известную форму и строение — точь в точь так, как это было с плодником, в котором оно было заперто, и с цветочной почкой, заключавшей в себе плодник, как с древесной почкой, в которой заключалась почка цветочная. Семя падает в землю, сбрасывает с себя оболочки, — всегда сбрасываются оболочки! — и открывает зародыш растения: корешок, стебель, семянодоли, все сполна. И круг начинается сызнова.

В конце концов мы сбиты с толку! Мы проследили весь этот поразительный процесс, мы видели каждую ступень в развитии растения, которая сперва представлялась нам конеч-

— 275 —

ной, а потом оказывалась только оболочкой следующей стадии. В поисках за тайной жизни растения мы снимали оболочку за оболочкой и дошли до крошечного семени. Но семя, найденное нами, подобно всякой другой стадии, оказывается только оболочкой, которая тоже будет сброшена в свою очередь, а то, что нам нужно, лежит где-то еще глубже. Жизнь растения снова начинает свой цикл или, вернее, она никогда и не кончается; при ближайшем рассмотрении мы видим, что она не повторяется, идет не по кругу, а скорее по спирали. Молодое растение не такое, как его родители, и следующее поколение будет отличаться от него. Когда оболочки будут сброшены тысячи, сотни тысяч раз еще, появится новая форма. Будет она более близким и болеe совершенным, чем прежде, выражением скрытой в растении тайны или чем-нибудь иным?..

Возвратимся, однако, к обществу. Я начал указанием на контраст между суровым, неумолимым ходом его в целом и одинаково могущественной решимостью личности вмешаться в этот ход, решимостью, вызванной созерцанием того, что называется злом, решимостью, которой дает форму какой-то идеал, сознание чего-то лучшего, живущее в душе этой личности. Вообразите себе волнение, которое должно происходить в почке, когда лепестки розы начинают формироваться! Представьте себе все эти аргу-

— 276 —

менты, споры, пререкания между атомами о том, к какому лепестку они должны присоединиться! Нужно создать, развить целую организацию. Это дело, наконец, кончено, лепесток сформирован. Он распускается навстречу солнцу, он прекрасен и непорочен в течение одного дня; потом он вянет, его дело сделано, его оттесняют в сторону и на его место становится другой, идущий из сердца цветка.

Одно общественное движение сменяется другим; завершение одного служит сигналом для начала другого. Здесь не может быть стереотипа: не изменяться значить умереть — таков закон жизни, так как — причина простая — одной формы недостаточно для выражения тайны жизни. Чтобы выразить это, нужны целые бесконечные ряды форм.

Даже краб не может жить, не меняя своего панцыря. Он вырастает из него. Он чувствует себя неловко, стесненным, угрюмым, раздраженным — также, как почка пред тем как разорвать оболочку, как общество, когда мертвые формы и учреждения, в большинстве случаев представляемые властвующими классами, задерживают его рост, — чувствует себя также тревожным, охваченным боязнью. Он — краб — прячется под скалу, в безопасное место. И вдруг его панцирь трескается, отпадает, а изнутри медленно, спокойно формируется другой,

— 277 —

более удобный для него. Но он не последний, он только прелюдия к следующему...

Феодальное устройство общества заменило собой родовое и патриархальное, коммерческое, основанное на конкуренции, заменяет феодальное, социалистическое заменит коммерческое и в свою очередь будет заменено другими стадиями; и каждая из этих стадий заключает в себе многочисленные меньшие развития. Политик или реформатор, который смотрит на какую-нибудь из этих стадий или шагов, как на заключающую в себе весь секрет и искупление общества, совершает такую-же ошибку, как теолог, считающий какую-нибудь доктрину необходимой для спасения. Он обрекает себя самой ужасной жестокости, узости ума, нетерпимости; если у него есть власть, он станет тираном. Точно такая же опасность угрожает каждому из нас в повседневной жизни. Где из нас человек, который — хотя его разум и может оспаривать это — не поддавался привычке смотреть на какую-нибудь перемену в его жизни или в окружающем, как на содержащую в себе в конце концов секрет его счастья, который, побуждаемый этими безбрежными перспективами, не делал такого, о чем впоследствии он сожалел и что кончалось разочарованием? Есть золотой век, но он не принадлежит ни одной из систем общества, которые могут быть названы, ни одной доктрине, ни одному символу веры,

— 278 —

ни одному обстоятельству или обстановке индивидуальной жизни. Тайна жизни растения скрыта не в одной какой-нибудь фазе его развития; она переходит из одной фазы в другую, скрытая все же внутри, и внутри последней. Она — в горчичном зерне, так она мала. Однако, она правит всем; она цель всякой стадии; она подобна дрожжам: незаметные в большом количестве муки, они все же заставляют подниматься всю квашню...

О тенденции общественных форм к стереотипу я уже упоминал; самым важным и в некотором смысле самым пагубным обстоятельством этого является закон. Общественный прогресс есть постоянная битва с ним. Народные обычаи, превращенные в закон, костенеют и даже, благодаря этому, скоро становятся злом. На наиболее развитых стадиях общества, когда образуются уже классы, законодательство находится в руках какого-нибудь одного класса и законы представляют из себя только окостеневшие — часто очень окостеневшие, — обычаи этого класса. Эта чешуя законов, эта оболочка должна быть сброшена во что бы это ни стало или, вернее, она неизбежно будет сброшена, когда развивающаяся внутри жизнь народа будет готова к освобождению. Это дурной знак, когда терпеливый, находящейся под покровительством «закона» народ, с кротостью овец подчиняется старым

— 279 —

формам, которые в действительности давно уже сгнили.

Мне вспоминается один митинг, на котором читался памфлет, написанный итальянцем, членом одного секуляристского общества, для доказательства, что виновник всего человеческого прогресса — дьявол. Конечно, с своей точки зрения, он прав. Дух оппозиции к установленному порядку, война против бесконечного существования всякого учреждения, как бы ни было оно хорошо для известного времени — все это необходимый элемент общественного прогресса, насущное условие самой общественной жизни. Без этого оно умерло бы.

Закон это петля, удавка. Однако, если он фигурирует в общественной жизни как зло, он не может быть поэтому представлен, как нечто совсем дурное или бесполезное. Напротив, само появление его, как зла, есть уже отчасти польза. Это оболочка, которая защищает и укрепляет почку, запирая ее в тоже время. Возможно, что само запирание это и насильственная репрессия, которую оболочка производит, есть один из элементов более быстрой организации почки внутри нее. Это панцирь краба, дающий форму и устойчивость его телу, но отпадающий, когда понадобится форма более просторная.

В наше время, в современном обществе, препятствие росту народной жизни яв-

— 280 —

ляется в лице капиталистического строя. Господствующий класс со всеми своими законами и учреждениями образует оболочку, которая со временем должна быть сброшена, как в свое время была сброшена оболочка феодальной аристократии. Коммерческая и капиталистическая оболочка, без сомнения, охраняла, давала форму и даже вскармливала растущую жизнь народа. Но теперь ее роль в этом отношении подходит к концу. Она оказывается теперь препятствием, злом и должна быть сброшена или насильственным прорывом или, возможно, постепенным поглощением ее народной жизнью...

Во все времена и с какой бы то ни было точки зрения нужно помнить, что законы делаются народом, а не народ законами. Современное европейское общество загромождено таким огромным и сложным перепроизводством законов, что всюду распространилось убеждение, что вся эта махинация необходима для поддержания народа в порядке, что без нее народ не может жить как следует; между тем все наблюдения над первобытными и дикими народами, обходящимися без законов и даже без всяких властей и учреждений, с одной стороны, с другой наблюдения над цивилизованными людьми, свободными от закона (как на новых золотых приисках и, вообще, где-нибудь в глуши) — все убеждает нас как раз в обратном. Человек обладает инстинктом

— 281 —

порядка и закон есть только выражение этого инстинкта. Приписывать порядок в жизни закону все равно, что приписывать строение краба влиянию его панциря. У закона есть цель и влияние, но ошибочно думать, что он предназначен поддержать порядок. Вся эта махина со своей полицией и тюрьмами бессильна сделать это. В лучшем случае закон сохраняет порядок выгодный для какого-нибудь одного класса; он — орудие медленной и обдуманной войны. Он возникает из ненависти и возбуждает оппозицию и таким образом имеет благотворное влияние.

Фихте сказал: «цель всякого правительства — сделать правительство излишним». И, конечно, если внешняя власть всякого рода имеет конечную цель, цель эта не может быть ничем иным, как установить и укрепить власть внутреннюю. Когда процесс этот закончен, правительство в обычном смысле этого слова уже «излишне». Во всяком случае, эта внешняя правительственная власть, очевидно, сама себя разрушает. Правительство не обладает неизменяемостью и не имеет конечной цели, но во всякий исторический период является только оболочкой, подготовляющей силу, которая должна будет сбросить ее...

Таким образом, я, правда, отрывочно и не полно, указал на несколько общих условий общественного прогресса, условий, благодаря ко-

— 282 —

торым рост общества можно, кажется, сравнить с ростом растения, животного или небесного светила, подчиненным своим собственным законам и порядку, пред лицом которых личность на первый взгляд — ничто. Но, как всегда, есть так сказать противоположная истина, которую нельзя упускать из вида. Если общество идет своим мерным, непреодолимым ходом, точно также, как часть общества и часть всего мира, идет и человек. На своем месте и человек также непреодолим.

Когда вы уловили то, что вдохновляет вашу жизнь, ваше абсолютное предназначение, вы также непреодолимы и вся эта гигантская сила мировых законов стоит за вами. Как бы ни были огромны вековые учреждения общества, как бы ни были широки пределы, размах его традиций и обычаев, тем не менее, пред лицом всего этого, слова «я хочу» имеют свое значение.

Возьмем закон борьбы за существование, на который политико-экономы смотрели, может быть, и не без некоторого основания, как на базу общественной жизни. Часто говорят, что этот закон соперничества правит как миром животных и растений, так и человеческим обществом, и потому, говорят, это закон природы и бесполезно и безнадежно ожидать, что в основание общества может быть когда-нибудь положено что-либо другое. Однако я утверждаю, что, допустив это предположение,

— 288 —

что соперничество было до сих пор мировым законом, последним словом природы, все же, если только встанет хоть один человек, встанет и скажет: «это более не будет так», скажет: «это не последнее слово моей природы, мои поступки, вся моя жизнь объявляет это», — и с этого момента этот, так называемый, закон перестанет существовать. Часть вселенной, человек этот, имеет такое же право голоса, как и все остальное, и как по элементарному закону гидростатики, тоненький столбик воды, будучи на одной и той же высоте, может уравновесить целый океан, точно также его Воля (если только он правильно понимает ее) может уравновесить все, что только можно поставить против него. Если только один человек — в области общественных отношений, — из глубины своего сердца скажет: «этого не должно быть, — ищите чего-нибудь лучшего», слово его, весьма вероятно, будет сильнее всех учреждений, всех традиций. Почему? Потому что в глубинах своего собственного сердца он касается также сердца общества, сердца человечества. Внутри себя, в покое, он узрел тайну, увидел свежую корону лепестков, золотой ряд тычинок, сложенных и дремлющих в почке. Человек образует общество с его законами и учреждениями, человек же может и преобразовать

— 284 —

их. Будьте уверены, что тайна этой власти лежит где-нибудь в вас же.

Фатальные слова, сказанные личностью, слова прогресса, вызваны тем, что называется злом. Всякое человеческое учреждение хорошо в свое время, затем оно становится злом, — однако, можно усумниться: зло ли оно само по себе или только потому, что мешает сделать следующий шаг. Всякий лепесток выталкивается наружу следующим за ним лепестком. Новый рост нравственного чувства имеет место сперва в человеке, а это дает начало новому идеалу, заставляет любить что-то такое более, чем все виденное до этого момента. Тогда, в свете этой новой любви, этого более совершенного желания, то, что было раньше, и то, что существует в данный момент, кажется поблекшим и фальшивым (false), т. е. готовым отпасть (fall), подобно лепесткам. Все это стало ненавистным, это — зло, а распознание зла есть уже обетование чего-то лучшего.

Не дайте вовлечь себя в заблуждение предположением, что только наука и интеллект могут быть источниками общественного прогресса или перемен. Нет, источник этот в нравственном рождении и росте, а наука и интеллект только дают форму рожденному. Довольно распространенное и, по-видимому, распространяющееся все болеe и более мнение, что наука, такая, как она есть, может взять общество за руку и,

— 285 —

став его первосвященником, вести его в славное царство. До известной степени это справедливо. Наука может стать первосвященником, но результат ее первосвященнического служения будет целиком зависеть от того, какое божество она на земле представляет, какому богу поклоняется общество. Наука, без сомнения, станет путеводителем людей, но куда она поведет их, зависит целиком от того, куда они хотят, чтобы их вели. Если общество поклоняется богу себялюбивого любопытства, священный ритуал и служение ему будет заключаться в вивисекции и мучительстве любящих животных; если общество верит болеe всего в материальные результаты, наука очень скоро снабдит его этим, она окружит его машинами и продуктами машинного производства, она будет вихрем носить людей — „сзади паровых котлов", как говорит Рэскин, — от одного конца света до другого, она окружит их всевозможной роскошью и даст им пятьдесят тысяч игрушек вместо одной, которую они имели раньше, — но среди всего этого свиста паровых котлов и грохота бесчисленных игрушек она не сделает все еще слабого голоса Бога слышнее. Если, короче сказать, люди боготворят дьявола, наука поведет их к дьяволу; если они поклоняются Богу, наука откроет им и расчистит стезю Божию. Простые научные прилаживания не приведут людей к золотому веку. Допустив, что задача заключается

— 286 —

в достижении счастья, необходимо допустить, что в массе человеческого рода есть уже раньше известные нравственные элементы, обусловливающее само желание их, такого счастья, которое достижимо — их способность достичь этого оставим в стороне. Если эти нравственные элементы налицо, рассудочное или научное решение проблемы будет скоро найдено, без них же нельзя даже сделать никакой серьезной попытки найти его, — то есть, повторяю, — наука и рассудок никогда не могут быть источниками общественного прогресса и перемен. Эти источники — в нравственном перерождении, во внутреннем росте; рассудок стоит на втором плане и служит только орудием моральных свойств.

Коммерческая, основанная на борьбе, стадия общественной жизни может быть принята для обозначения нарождения в феодальном веке нового (и может быть, большего) чувства человеческого права и достоинства. Поднявшись вместе с протестантизмом, это чувство говорило — вместе с протестантизмом, — об индивидуализме, об утверждении достоинства и ценности человека, как человека, о протесте против всякой феодальной власти или жреческой иерархии. Сперва это был взрыв чувства, — разливающегося всюду чувства равенства. Оно приняло формы индивидуализма — равенство прав, протестантизм в религии, конкуренция

— 287 —

в торговле. Это кончилось общественной эмансипацией целого широкого класса, буржуазии. Феодализм, как ненужная оболочка почки, был сброшен, и на некоторое время вся слава, вся жизнь общества принадлежали новому порядку.

Но наше время предъявило новое, более широкое требование или, по крайней мере, дало новый импульс человечеству. Борьба, соревнование, став символом равенства людей, было — как и все земные проявления того, что божественно — символом несовершенным. Оно заключало в себе элементы смерти и распадения, так как, разрушив сословные привилегии и освободив обширный класс, оно кончило в конце концов порабощением другого класса и утверждением привилегий богатства. Соревнование в действительности представило только часть человеческого равенства, но не все; настаивая на праве личности, оно просмотрело закон милосердия; все пропиталось едкой кислотой себялюбия и в наше время взяло девизом «черт возьми все!» Встав во главе, как противник беззакония, творившегося людьми высокими, оно кончило отрицанием того самого источника, откуда оно взялось. Подобно многим народным героям, оно превратилось в тирана и должно разделить участь тиранов. Борьба, соперничество осуждены. Когда-то благо, теперь оно стало злом. Внезапно — и, воз-

— 288 —

можно, как часть одного и того же процесса — возникает, как я сказал, новое этическое понятие. В наше время признаки его видны, чувствуются повсюду. Чувствуется, что отношения, которые систематически заставляют слабейшего гибнуть — не человечны. Индивидуализм, простая, отдельная борьба каждого на почве равенства за свое личное благо не удовлетворяет сердца. Право, как бы ни было оно несомненно, воспользоваться слабостью другого уже не нравится нам более. Наука и рассудок ничего не могут сказать тут, ни за, ни против, они могут только стоять и смотреть; доводы могут быть выдвинуты и с той, и с другой стороны. Я разумею то, что в этом отношении идет в общественных чувствах перемена, — это факт; поднимается какое-то, более глубокое чувство солидарности людей, братства, милосердия, более точное и существенное понимание значения слова „равенство", более широкое и решительное чувство справедливости. Хотя теперь оно чувствуется только то здесь, то там, однако, по многим признакам можно заключить, что оно распространяется все более и более и, когда оно охватит большинство людей, тогда неизбежно, говорю, родится новый порядок, или вернее, оно само и будет этим новым порядком, новой стадией в развитии человеческого общества.

Однажды, в разговоре со мной о современ-

— 289 —

ной политической экономии, W. Smith (автор Thorndale, и др.) сказал: «они принимают личный интерес, как единственный руководящий принцип человеческой природы и делают его таким образом основой своей науки, но если даже это теперь и так, это может и не быть так всегда, и перемена основы заставит их переделать всю их науку». Он был в это время совершенным инвалидом, можно сказать, на смертном одре, и я не уверен, что он даже знал, что уже существует новая школа политической экономии, основанная на таком, измененном отчасти базисе, школа Маркса, Энгельса, Лассаля и других. Но знал он об этом или нет, я утверждаю, что этот умирающий человек — если бы даже он был совершенно один в целом свете со своими надеждами, — чувствуя в себе более глубокий, более близкий, задушевный принцип действия, чем тот, который выражен существующим строем общества, мог ожидать с доверием, что рано или поздно — если не тотчас же — принцип этот выйдет наружу и найдет себе должное выражение в новом порядке вещей. И я утверждаю, что всякий, кто в наше время чувствует, что в жизни может быть лучшее знамя, чем ярмарочное торгашество, более справедливая система вознаграждения, чем «что А. или В. Возьмут», и более важный интерес в деле, чем «какой процент оно даст?» — всякий, чув-

— 290 —

ствующий это, содержит или скрывает в себе зародыши нового общественного порядка.

Социализм — если так будет называться новая волна общественной жизни, — исходит из нового чувства человечества и ставит базисом это новое чувство, лучший сорт нравственности, Это его существенная часть. Он — наука, но это на втором плане, так как мы должны припомнить, что, как буржуазная политическая экономия исходила из известных моральных данных, точно также социалистическая политическая экономия обусловливается другими моральными данными. И та, и другая стоят довольно прямо на своих аксиомах. Но когда, с течением времени, аксиомы эти снова изменятся — что неизбежно, — возникнет, без сомнения, новая наука политической экономии, а социалистическая уже будет ложной.

Раз нравственность является существенной частью движения, важно всегда помнить это. Если социализм, как заметил М. Арнольд (Matthew Arnold), хочет изменить общество, не изменяя сердца человека, если он просто хочет сместить тех, кто успели захватить себе земные блага, чтобы те, у которых они были отняты, могли захватить их в свою очередь, — то значение его сводится к нулю; это значит, что он совсем неспособен произвести никакой перемены, кроме разве самой поверхностной. Если же он хочет быть существенным, глу-

— 291 —

боким движением, он должен обозначать собой измененный, новый идеал, измененное новое понимание повседневной жизни, он должен обозначать несколько лучшее понятие человеческого достоинства, — такое, которое встретит презрением всякое требование того, что не заработано должным образом, которое не будет смотреть, как на унижение для себя на всякую, полезную обществу работу, как бы ни была она «унизительна»; он должен подразумевать простоту жизни, защиту слабого, мужество в своих собственных убеждениях, сердечное отношение к ошибкам и недостаткам других. Все это — сперва, а по доброму куску пудинга всем — потом!

Как может распространиться такая мораль? А как растет растение? Оно — растет. В той области существует что-то вроде заражения влиянием. Знание может быть передано непосредственно, но новый идеал, новое чувство жизни может передаваться только путем косвенного влияния одного на другого. И оно передается. Нет нужды распространяться об этом, — чем меньше об этом говорить, тем лучше, — но если внутри вас живет тайком новый идеал, я думаю, ваша прямая обязанность также, как ваш ближайший интерес, в том, чтобы провести его прежде всего в нашу личную жизнь. Кроме того, мы не должны сбывать, что мудрый общественный строй, раз

— 292 —

установленный, — горячей и смелой работой немногих — влияет в свою очередь на членов этого общества. До известной степени, может быть, справедливо, что людей можно выращивать, как капусту. И это пример косвенного влияния смелого меньшинства на большинство.

Итак, — хотя, я и чувствую, что тема эта в целом мне слишком не по силам, — итак, я думаю, что появление новых нравственных понятий у личности является по меньшей мере очень важным фактором в общественных переменах и прогрессе. Это может быть и в одном человеке, и в сотнях тысяч, но, как правило, вероятно, что когда один человек сильно чувствует такой импульс, сотни тысяч людей много ближе к нему, чем он, может быть, это думает. Когда один лист, или лепесток, или тычинка начинает формироваться на дереве, или когда, весной, какое-нибудь растеньице начнет прокладывать себе путь сквозь влажную землю, — вокруг есть сотни тысяч готовых последовать за ним тотчас же. Как бы то ни было, один он или нет, рождение новой нравственности священно, как священно дитя во чреве матери; скрывать его — хула на Духа Святого. И, когда я употребляю здесь и выше слово «мораль», читатель, надеюсь, поймет, что я говорю не о тех бессмысленных, чопорных условностях, которые часто разумеются под этим. Глубоко скрытые, неиссякаемые желания,

— 293 —

источники человеческой деятельности, всю жизнь неостывающие стремления, подобные молнии откровения правды и справедливости, скрытые, подобно драгоценному кладу, идеалы, рожденные в сердце в пламени и во мраке, в радости и горе, в слезах и средь триумфов, — это все, что угодно, только не условности. Все это могут считать и часто считают безнравственным. Это не важно, — все это все-таки священно. Если это лежит в основе жизни человека, если это ему ближе всего — оно ляжет и в основу жизни человечества. «Самому себе будь верен»...

Как бы то ни было, смелость лучше условности: станьте на свое место и пусть мир обойдет вас стороной. Не думайте, что вы правы а все остальные ошибаются. Если вы думаете, что вы ошибаетесь, вы можете быть правы, но если вы думаете, что вы правы, то вы, наверное, шибаетесь. Ваши глубочайшие, высочайшие нравственные понятия только временны, они пройдут. Они только оболочка свободы, той вечной свободы, которая не может быть представлена, того мира, который превосходит всякое понимание. Здесь где-нибудь скрыт невидимый принцип жизни, семя в семени. Им можно обладать, но нельзя его вообразить, можно чувствовать, но нельзя представить — кроме как жизнью и историей. Всякий, поскольку он соприкасается с этим, стоит у источника общественного прогресса — за экраном, на котором разыгрывается фантасмагория жизни...

—————

Date: 2011

Изд: Эдвард Карпентер. Цивилизация, ее причина и излечение, Изд. И. Ф. Наживина, М.-СПб, 1906.

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)