Эд. Карпентер.

Цивилизация,

ее причина и излечение

И ДРУГИЕ СТАТЬИ.

ИЗДАНИЕ

Ив. Фед. Наживина.

Эдуард Карпентер

(Биографический очерк) *).

Эд. Карпентер родился в Брайтоне (Англия), в 1844 г., образование получил в Кэмбриджском университете, при котором и был оставлен по окончании курса. Однако, пропитанная клерикализмом жизнь Кэмбриджа оказалась слишком душной для Карпентера, он должен был, по его словам, или задохнуться, или уйти. В 1873 г. он расстался с университетом и следующие семь лет отдал движению Univerty Extension, читая лекции по астрономии, физике, музыке и т. п. Но его все более и более влекло писать и вот, в 1881 г., он оставляет свои лекции, строит себе сам деревянный домик, в саду, вблизи Шеффильда, и принимается за «Towards Democracy»,

—————

*) Биографические данные заимствованы у Т. Swan, — ,,Ed. Carpenter, the Man and his message", Manchester, 1902.

— 2 —

произведение, считающееся его chefd’oeuvre’ом, которое и появляется в печати в 1883 г. В этом же году Карпентер приобретает небольшой, в 7 акр., клочок земли и с помощью двух друзей рабочих принимается за его возделывание. Все свое время в течение следующих семи или восьми лет он проводит с рабочими Шеффильда и его окрестностей, разделяя все их радости, горести и труды. Социалистическое движение захватывает его и он принимает деятельное участие в пропаганде, произнося речи на уличных перекрестках, читая лекции в Шеффильде и других городах северной Англии, но, вместе с тем, Карпентер не оставляет и своей фермы, ходит за скотом, возит камни, навоз, уголь, копает, садит, поливает... Около 1886 г., по образцу, высланному из Индии, он начинает выделывать для себя и своих друзей сандалии; впоследствии это дело развилось и достигло значительных размеров; теперь оно перешло к другому лицу.

Результатом этой новой, простой жизни была книга «Идеал Англии», появившаяся в 1887 г.; в 1889 г. за ней последовало новое замечательное произведение: «Цивилизация, ее причина и излечение».

Еще в 1877 г. Карпентер совершил путешествие в Соединенные Штаты, главным обра-

— 3 —

зом, чтобы повидаться с известным американским поэтом Whitman’ом, которого он так часто с любовью цитирует в своих произведениях. В 1884 г. он повторил это путешествие, опять виделся с «добрым, седым поэтом», посетил Ральфа Эмерсона, известного автора целого ряда превосходных произведений *), и др., а в 1890 г. отправился на Восток, где и провел около года в наблюдениях над чуждой жизнью и в общении с индийскими мудрецами, привлекая к себе сердца всех, от загнанного парии до блистательного раджи. Результатом этого путешествия была книга «От пика Адама до Элефанты» (From Adam’s Peak to Elephanta), появившаяся в 1892 г., за которой вскоре последовали «Angel’s Wings» (Крылья ангела), очерки по искусству и музыке и о их значении в жизни, «Love’s Coming of Age», развивающее взгляды автора на половой вопрос, женщину брак и пр., «Иолай», антология дружбы, «Песни труда», сборник песен для народа, и другие... Говорить о достоинствах произведений этого замечательного мыслителя и человека я считаю совершенно излишним: они сами говорят за себя. Если они и не пользуются еще тем успехом (хотя и выдержали по несколько изданий),

—————

*) На русский язык переведены многие из них, — между прочим, „Высшая душа", „О доверии к себе" (изд. „Посредника").

— 4 —

какого заслуживали бы, то несомненно причиной этому то, что Карпентер, в числе очень немногих, идет не за веком, а против него, не подчиняется грубому, обездушивающему влиянию модных материалистических учений, а смело, дерзко, всеми силами своей живой, прекрасной души восстает и борется с ними...

Л. Н. Толстой считает Карпентера продолжателем Джона Рэскина и высоко ценит его произведения; некоторые отрывки из них взяты им для своего «Круга чтения», сборника мыслей и афоризмов мудрых людей всех времен и народов.

Ив. Наживин

Август 1905.

Цивилизация, ее причина и излечение

Дружелюбный и мягкий дикарь — кто он? Ожидает ли он цивилизацию или перешагнул через нее и торжествует над ней? — Whitmann.

Мы переживаем теперь несколько странное состояние, которое мы называем цивилизацией и которое даже людям, настроенным наиболее оптимистически, кажется желательным далеко не во всем его объеме. В самом деле, некоторые из нас склонны думать, что это нечто вроде болезни, которой неизбежно должно переболеть человечество, как дети болеют корью или коклюшем. Но, если это болезнь, необходимо заметить, что в то время, как история рассказывает нам о многих нациях, которые подверглись ей, о многих, которые погибли от нее, и о некоторых, которые и теперь

— 7 —

еще в ее муках, мы не знаем ни единого случая выздоровления нации и ее перехода к более здоровому и нормальному состоянию. Другими словами, развитие человеческого общества, насколько нам известно, ни разу еще не переступило некоторой определенной и, по-видимому, заключительной стадии в процессе, который мы зовем цивилизацией; на этой стадии оно или погибало, или останавливалось.

Конечно, может сперва показаться чересчур оригинальным употреблять слово „болезнь" по отношению к цивилизации, но небольшое размышление покажет нам, что эта ассоциация понятий не лишена некоторого основания.

Посмотрим на дело хотя бы с медицинской точки зрения. Число докторов и лекарей достигает в Соединенном королевстве цифры свыше 23,000 по статистическому словарю Mullhall’a. Если распространение болезней у нас таково, что нам нужно 23,000 врачей, очевидно, положение очень серьезно! И они не излечивают нас... Куда бы мы ни посмотрели, — во дворец или в лачугу, — всюду мы видим больные лица, всюду мы слышим жалобы на болезни, — трудно найти здорового человека. Состояние современного цивилизованного человека с его кашлями, простудами, его постоянное кутание, боязнь малейшего сквозняка и пр., не внушает никакого доверия и, кажется, что, несмотря на все наши бесчисленные медицинские книги, наши знания,

— 8 —

искусства, удобства жизни, в умении уберечь себя мы уступаем в настоящее время животным. Кстати, о животных: кажется, Шелли говорит, что мы чрезвычайно быстро портим домашних животных; корова, лошадь, овца и даже кошка становятся все более и более подвержены болезням и таким, каких в диком состоянии они совершенно не знали. И даже дикие народы не избегают пагубного влияния, — где бы цивилизация ни настигла их, всюду, как мухи, они вымирают от сифилиса, пьянства и других, еще горших зол, которые она несет с собой, и часто одного соприкосновения с ней достаточно, чтобы погубить целые расы.

Но термин „болезнь" можно одинаково употребить, как в отношении медицинском, так и в отношении общественном. Так же, как в организме болезнь происходит от нарушения физического единства, которое есть здоровье, и принимает форму несогласия, раздора между отдельными частями организма, или ненормального развития какого-нибудь одного органа, или истощения всего тела ненасытными микробами, — точно также в нашем современном обществе, вместо единства, основы истинного общества, мы видим непрерывную войну классов и индивидуумов, ненормальное развитие одних в ущерб другим и истощение всего организма массами всевозможных общественных паразитов. Если термин «болезнь» приложим

— 9 —

где-нибудь, это, по-моему, и в прямом, и в переносном смысле, в данном случае, к современным цивилизованным народам.

А в духовном отношении разве наше положение удовлетворительно? Я уже не говорю об огромном количестве и обширности домов для умалишенных, покрывающих нашу страну, не говорю о том, что болезни мозга и нервной системы стали так распространены, — я говорю о странном беспокойстве, которое отличает современных людей и вполне оправдывает злую эпиграмму Рёскина, что наша цель в жизни это „что бы мы ни имели — захватить еще больше, и где бы мы ни были, отправиться куда-нибудь в другое место". Это чувство беспокойства, тревоги проникает в самые глубокие сферы человеческого существа, в его нравственный мир, расцветая там, как это всегда было у всех народов, именно во время полного развития цивилизации, сознанием греха. На протяжении столетий мы всюду находим это странное чувство внутренней борьбы, разлада, состояние, так резко отличающееся от наивной беспечности языческого и первобытного мира, и что всего более странно, мы находим даже людей, прославляющих это состояние, которое, хотя и может быть вестником лучшего грядущего, в настоящее время есть и может быть само по себе только очевидной потерей единства, т. е., болезнью в самой основе человеческой жизни.

— 9 —

Конечно, мы знаем, что термин «цивилизация» употребляется иногда в как бы идеальном смысле, чтобы обозначить состояние будущей культуры, к которому мы стремимся, — предполагается, что достаточно долгое употребление блестящих шелковых цилиндров и телефонов в конце концов приведет нас к этому идеальному состоянию, между тем как небольшие откаты назад в процессе есть лишь нечто случайное и временное. Часто говорят о цивилизующих и облагораживающих явлениях, как будто эти два термина были равнозначущи. Конечно, если нравится употреблять слово цивилизация в этом идеальном смысле, всякий имеет право на это, но облагораживают ли настоящие тенденции современной жизни, взятые в целом, это, по меньшей мере, сомнительно, — может быть, косвенным путем, но об этом после... Всякий, кто пожелал бы составить себе представление об удивительном существе, которое вырабывается нашей цивилизацией, может прочесть статью M-r Kay Robinson’a в Nineteenth Century, Май, 1883, в которой автор торжественно, во имя науки, предсказывает, что это будущее человеческое существо будет беззубым, плешивым, с вялыми мускулами и членами, неспособным даже к передвижению.

Может быть, лучше не употреблять слово цивилизация в этом идеальном смысле, оставив лишь этот термин, как это делают

— 10 —

теперь все писатели о первобытном обществе, для обозначения определенной исторической ступени, которой проходят различные народы и на которой находимся мы в настоящее время. Хотя, конечно, трудно обозначить определенно начало какого-нибудь исторического периода, тем не менее, все, изучавшие данный вопрос, согласны между собой в том, что развитие собственности и учреждений, вызванных этим, произвело такое изменение в строении человеческого общества, что новая ступень его может быть отличена от прежней ступени варварства особым термином. Рост благосостояния и, вместе с ним, частной собственности, как доказано, принес с собой некоторые новые, очень определенные формы жизни; он разрушил древнюю систему общества, основанную на gens, т. е., общество равных, основанное на кровном родстве, и заменил его обществом классов, основанном на имущественных различиях; он разрушил старую систему права матери и наследства по женской линии и сделал женщину собственностью мужчины; он принес с собой частную земельную собственность и, таким образом, создал класс безземельных и целую систему ренты, закладных, роста и т. п., он ввел рабство, крепостное право, труд за деньги, что является лишь разными формами господства одного класса над другим, и, чтобы укрепить, заклепать все это,

— 11 —

создал государство и — полисмэна. Всякий народ, ставший, что мы называем, цивилизованным, подвергался этим изменениям и, хотя детали могут отличаться и отличаются немного, главный порядок изменений был один и тот же во всех случаях. Таким образом, мы имеем право назвать цивилизацию известной исторической ступенью, начало которой может быть отнесено к разделению общества на классы, основанному на собственности, и принятию классового правительства. Lewis Morgan в его Ancient Society прибавляет еще изобретение письма и связанное с этим возникновение писанной истории и писанного закона; Engels в его Ursprung der Familie, des Privateigenthums und des Staats подчеркивает важность появления торговца даже в его наиболее примитивной форме, как признак наступления периода цивилизации, в то время, как французские писатели восемнадцатого века пустили в ход удачное выражение (policemanised nations, полисмэнизированные нации), как синоним цивилизованных наций, — удачное потому, что нет, кажется, более универсального и лучшего признака периода, о котором мы говорим, и его общественного упадка, как появление этого пресмыкающегося существа, полицейского. (Представьте себе ярость какого-нибудь почтенного северо-американского индейца, которому ска-

— 12 —

зали бы, что они получат для поддержания среди них порядка полицейских!).

Если мы примем это историческое определение цивилизации, мы увидим, что наша Английская цивилизация началась едва тысячу лет тому назад и что пережитки прежнего первобытного общества держались долго после этого. В Риме, считая с последних времен первых королей до падения империи, мы опять имеем около тысячи лет. Еврейская цивилизация от Давида и Соломона держалась с перерывами несколько более тысячи лет, греческая — меньше, египетская — значительно больше, но, главное, что надо заметить, это, во-первых, что процесс был совершенно одинаков во всех этих — и многих других — случаях *), совершенно так же одинаков, как одинаков ход одной и той же болезни у разных лиц, и во вторых, что, как уже сказано выше, не было ни одного случая, чтобы какой-нибудь народ прошел через эту ступень на следующую, напротив, в большинстве случаев он погибал вскоре после того, как развились главные симптомы.

Но могут заметить: может быть, справедливо, что цивилизация, рассматриваемая, как некоторая ступень человеческой истории, представляет

—————

*) За доказательствами я должен отослать читателя к Энгельсу или прямо к истории.

— 13 —

известные признаки болезни, но есть ли основание предполагать, что болезнь в той или иной форме была менее свойственна предыдущему периоду варварства? По-моему, есть основание, и солидное. Я не буду прибегать к неправдоподобной теории, что «благородный дикарь» был идеальным существом в физическом и всяком другом отношении; но, зная, что во многих отношениях он был, без сомнения, ниже цивилизованного человека, я думаю, мы можем все-таки допустить и его превосходство в некотором отношении, — хотя бы в его сравнительной свободе от болезни. Lewis Morgan, выросший среди ирокезов и знавший, вероятно, индейцев так, как ни один белый до него их не знал, в своем Ancient Society (стр. 45) говорит: «период варварства кончается с появлением великих варваров». Хотя на земле теперь и нет туземных племен, которые были бы в последней стадии варварства *), тем не менее, если мы возьмем наиболее передовые племена, как те же Ирокезы двадцать, тридцать лет назад, некоторые племена кафров вокруг озера Нианца в Африке, еще сравнительно нетронутые цивилизацией, или племена, живущие на реке Uaupes, тридцать, сорок лет назад, описанные Wallace’ом в его Travels on the Amazon, — племена, на-

—————

*) Подобно грекам Гомера или спартанцам времен Ликурга.

— 14 —

ходящиеся, как сказал бы Морган, на средней ступени варварства, — мы, без сомнения, в каждом данном случае найдем красивый и здоровый народ. Капитан Кук в его первом «Путешествии» рассказывает о туземцах Otaheita: «Мы не наблюдали ни одной серьезной болезни во время нашей стоянки у острова, — только несколько случаев недомогания, вроде случайных припадков колики, и ниже, говоря о новозеландцах: «они пользуются полным и непрерывным здоровьем. Во время наших посещений их городов, когда старый и малый, женщины и мужчины толпились вокруг нас, мы не видали ни одного человека, который казался бы болен чем-нибудь; среди тех, которых мы видали обнаженными, мы ни разу не видали никаких признаков болезни на теле ни следов ее». Это сказано достаточно сильно. Конечно, болезни существуют среди таких народов, даже там, где они никогда не соприкасались с цивилизацией, но, я думаю, мы можем сказать, что среди дикарей высшего типа они реже и далеко не так разнообразны и не так сильны, как среди нас; к тому же способность к выздоровлению от ран, которые составляют, конечно, наиболее распространенную среди них форму болезни, по общему признанию, у них поразительна. Рассказывая о кафрах, J. G. Wood говорит: «Состояние их здоровья позволяет им переносить такие раны, ко-

— 15 —

торые были бы смертельны для всякого цивилизованного европейца». M-r Frank Oates в своем дневнике *) упоминает случай присуждения королем одного из туземцев к смерти. Он был весь изрублен топором и брошен, как мертвый. «Ударом, который, вероятно, должен был быть coup de grace и которым хотели, кажется, перебить спинной хребет там, где он соединяется с головным мозгом, у него откололи большой кусок черепа. Каким-то образом удар пришелся несколько выше, но рана была такова, что, я думаю, никто не мог бы пережить ее. Взяв зонд, чтобы исследовать ее, я отшатнулся при виде дыры, длиной около двух дюймов, дюйма полтора шириной и не могу сказать, сколько глубиной, но во всяком случае, и тут дело шло о дюймах. Несомненно, топор проник в полость мозга. Думаю, что мышь могла свободно поместиться в ране, тем не менее, раненый впоследствии совершенно выздоровел». Конечно, можно сказать, что эта история доказывает лишь низкую степень организации мозга дикарей, но это, во всяком случае, не может быть применимо к кафрам; это народ остроумный, с хорошими мозгами и чрезвычайно ловкий в споре, как это узнал Colenso на свой счет. Другое качество, свидетельствующее о чрезвычайном здоровье этих народов, это

—————

*) Matabele Land and the Victoria Falls, стр. 209.

— 16 —

их поразительный пыл, энергия: стрельба, пение, танцы, продолжающееся у кафров часто всю ночь, приводят в изнеможение даже зрителя; серьезный индеец Северной Америки проявляет ту же силу в битве или в стоическом перенесении боли *).

Точно также, если мы посмотрим на общественную жизнь дикарей, — как бы рудиментарна и неразвита она ни была, — мы найдем, как это утверждают все, изучавшие предмет, и путешественники, что в своих рамках, она более гармонична, более цельна, чем у цивилизованных народов. Члены племени не находятся в постоянной войне друг с другом, общество не разделено на классы, пожирающие один другой, не истощается паразитами, в нем более истинного общественного единства, менее страданий. Хотя обычаи племени часть окаменелы, нелепы, часто ужасающе жестоки **), хотя все непринадлежащие к племени считаются врагами, но между собой члены племени живут мирно, все их дела предпринимаются сообща, воровство и насилие редки, социальные чувства и сознание

—————

*) Подобное же физическое здоровье и сила жизни также развиты и у европейцев, которые жили долгое время в более естественных условиях. Это не нашей расе, которая быть может, превосходит все другие своими способностями, но условиям, в которых мы живем, должны мы приписать наши недостатки в этом отношении.

**) См. Col. Dоdge’s „Our Wild Indians".

— 17 —

общности интересов крепки. «Среди своих индейцы безукоризненно честны. Во все время моих сношений с ними я слышал разве о какой-нибудь полудюжине случаев воровства. Но эта поразительная честность не распространяется за пределы их кочевки; там, за пределами, индеец является самым отчаянным вором в свете и это качество или способность пользуется среди них величайшим почетом (Dodge, p. 64)». Если кто-нибудь отправляется путешествовать в страну кафров, «он не должен беспокоиться о пропитании, т. к. во всякой встречной хижине или деревушке он может быть уверенным найти пищу и кров». *) «Я жил — рассказывает A. R. Wallace в своем «Malay Archipelago» (т. II, стр. 460) — среди туземных племен Южной Америки, не имеющих ни законов, ни судов, а только общественное мнение деревни, тем не менее всякий уважает права своих сотоварищей и нарушение этих прав случается очень редко. В такой коммуне все почти равны. Тут совсем нет того огромного различия образования и невежества, богатства и бедности, слуги и господина, которое является продуктом нашей цивилизации». В самом деле, эта общность жизни в первобытных обществах, это отсутствие деления на классы и контраста между бедным и

—————

*)Wood’s „Natural History of Man".

— 18 —

богатым теперь принята всеми, как черта, отличающая первобытного человека от цивилизованного. *)

—————

*) Следующие замечания г. Н. В. Coterill о туземцах озера Нианца, среди которых он жил одно время, 1876—8 когда эта область совсем еще не посещалась европейцами, не лишены, может быть, некоторого интереса: „что касается просто „животного" развития и хорошего самочувствия, заключающихся в тонком совершенстве органов чувств, африканский дикарь, как общее правило, стоит неизмеримо выше нас. Чувствуешь себя совсем ребенком, целиком зависящим от них, когда путешествуешь или охотишься с ними. Справедливо, что среди них — особенно среди более слабых племен, которые были предметом охоты за невольниками и были оттеснены в бесплодные углы страны, — можно найти много полуживых от голода и изнуренных, но, как общее правило, все это великолепные животные. В характере их, однако, нет той силы, которая в цивилизованном человеке обеспечивается корнями, идущими и в прошлое, и в будущее, и несмотря на свое безграничное превосходство в области физических чувств, они сознают и признают высшую силу характера белого человека. Они прямая противоположность самодовлеющему мудрецу-стоику, — в их удивлении и почитании неизвестного они похожи на детей. Отсюда полное отсутствие самомнения, хотя они и знают, что такое самообладание и достоинство. Тем, кого они любят и уважают, они верны и преданы, но верность их диктуется им не „категорическим императивом”, а личной привязанностью. По отношению к врагу они могут быть без всяких угрызений совести и изменниками, и нечеловечески жестокими. Я сказал бы, что едва ли есть идея, более чуждая уму африканского дикаря, чем идея общего человеколюбия или любви к врагам».

— 19 —

Наконец, что касается духовного состояния дикаря, то едва ли найдется кто-нибудь, кто стал бы оспаривать, что он более спокоен, доволен, что сознание греха в нем мене развито, чем в его цивилизованном брате. Наше беспокойство это наказание, которое мы несем за нашу более широкую жизнь. Миссионер отступает в смущении от дикаря, в котором он никак не может пробудить сознания его высокой греховности. Как бы ни было необходимо для эволюции человека временное развитие этого сознания греха, мы не можем не видеть, что состояние ума, в котором это сознание отсутствует, есть совершенно очевидно здоровое, и невозможно отрицать, что многие из величайших произведений искусства были созданы народами, подобными древним грекам, в которых это сознание отсутствовало, и, вероятно, не могли бы быть созданы там, где оно было сильно развито.

—————

«В выносливости африканский дикарь совсем побивает нас, за исключением разве тренированных атлетов. Раз мои негры гребли десятифутовыми веслами, против ветра, по бурному озеру двадцать пять часов без перерыва. Ни разу они не остановились, ни разу не покидали своих мест, только от времени до времени подкреплялись горстью риса. Я все это время был на руле и — с меня было более, чем достаточно!.. Четверо из них несли в гамаке больного, весом 196 (английских) фунтов, около 200 миль, прямо чрез страшное болото Malikata...»

— 20 —

Хотя, как я уже сказал, последняя ступень варварства, т. е. та, которая предшествует цивилизации, в настоящее время не представлена на земле ни одним народом, тем не мене мы имеем в гомерической и другой ранней литературе различных народов косвенные упоминания об этом состоянии, и эти упоминания удостоверяют нас в том, что состояние человека в то время было однородно с состоянием существующих народов, о которых я говорил выше, хотя первые были несколько более развиты. Кроме этого, в многочисленных сказаниях о золотом веке *), в легендах о грехопадении мы имеем дело с интересным фактом, который внушает нам мысль, что многие народы, приближаясь, к цивилизации, более или менее сознавали потерю первобытного покоя и довольства и воплощали это сознание с поэтическою вольностью и прикрасами в легендах об утраченном рае. Некоторые, видя универсальность этих легенд и замечательные образчики мудрости, скрытые в них и других древних мифах и писаниях, предположили, что и в самом деле был когда то в доисторическое время общий эдемский сад, Атлантида, но предположение это едва ли было

—————

*) „...Такая прелестная сценка делает очень вероятным предположение, что золотой век не простая выдумка поэтов, но воспоминание фактов общественной жизни в ее первобытной организации деревни-коммуны». I. S, Stuart-Glennie’s Europe and Asia, ch. 1, Servia).

— 21 —

вызвано необходимостью. Что всякая человеческая душа носит в себе нечто вроде воспоминания о более гармоничном и совершенном бытии, которое она некогда испытала, кажется мне заключением, которое трудно избежать, и это само по себе могло дать начало всевозможным традициям и мифам...

—————

II.

Как бы все это ни было, установив факт более здоровой, хотя и более ограниченной жизни дикаря, мы должны разрешить вопрос: почему это уклонение или ошибка? Какое значение имеют эти различные и интенсивные проявления болезни, — физической, социальной, интеллектуальной, моральной? Каково ее место и роль в огромном целом человеческой эволюции?

Это приводит нас к необходимому отступлению, чтобы выяснить природу здоровья.

Особенность нашего современного понятия «здоровье», кажется, в том, что у нас оно чисто отрицательное. Мы так напуганы постоянной близостью болезни, ее опасности так велики, ее нападения так внезапны, что мы привыкли смотреть на здоровье лишь как на отсутствие болезни. Как одинокий шпион, пробирающийся ночью среди неприятельского лагеря, видит врагов вокруг огней и дрожит всякий раз, как под его ногой хрустнет ветка, также и путник чрез эту жизнь, с подкрепляющим средством в одной руки и пузырь-

— 23 —

ком лекарства в другой, должен пробираться своей дорогой, полный страха, как бы не разбудить спящие легионы смерти, трижды благословенный, если всякими средствами, уклоняясь то вправо, то влево, думая только о своей личной безопасности, он пройдет мимо, неоткрытый врагами...

Здоровье у нас нечто отрицательное, нейтрализация противоположных опасностей. Быть здоровым это значит не страдать ни ревматизмом, ни подагрой, ни чахоткой, ни печенью, ни головной болью, ни болью в пояснице, в сердце и т. д. Это все реально, здоровье же есть лишь отрицание этого.

Понятие, которым, видимо, пропиталась вся современная мысль, это, что основной факт жизни есть существование бесчисленных внешних сил, неустойчивое, трудно сохраняемое равновесие которых и создает человека, который поэтому во всякий данный момент может быть разрушен прекращением действия хотя бы одной из этих сил. Прежнее понятие, очевидно, было, что основной, существенный факт жизни есть сам человек, а, так называемые, внешние силы в некотором роде добавочные, вспомогательные к этому факту, — они могут помогать или мешать выражению или проявлению человека, но они не могут ни создать, ни уничтожить его. Вероятно, оба эти взгляда, прежний и современ-

— 24 —

ный, имеют свое значение, — есть человек, который может быть уничтожен, и есть человек, который не может быть уничтожен. Старые слова тело и душа указывают на это различие, но, как и все слова, они имеют тот недостаток, что являются попыткой провести ясную линию там, где, в конце, концов, нельзя провести никакой линии, они указывают на противоположность там, где, в сущности, есть только продолжение: разве нет постепенной градации бытия между маленьким смертным человеком, живущим в данный момент в известном месте, и божественным, всемирным человеком, также составляющим часть нашего сознания? Где — если где-нибудь — лежит между ними бездна? Вместе они образуют одного и один необходим другому: первый не может обойтись без второго, второй — без первого. «Я знаю, что без меня Бог не прожил бы и одной секунды», говорит, цитируемый Шопенгауэром, Angelus Silesius.

Итак, чтобы быть действительно здоровым, человек, по более ранним понятиям и, может быть, и по более раннему опыту, должен представлять из себя единство, нечто целое, — его внешнее, временное «я» cтоит как бы в сыновнем отношении к его более универсальной, бессмертной, нетленной части, так что не только самые незначительные, самые удаленные от центра области тела со всеми ассимилирую-

— 25 —

щими, выделяющими и всякими другими процессами, свойственными ему, но даже самые мысли и страсти стоят в прямом и явном родстве к этому, к конечной и абсолютной прозрачности (transparency) смертного творения. И вот это божество в каждом человеке, будучи тем, что образует его и заставляет его сохранять единство, считалось спасителем человека, его исцелителем — исцелителем ран тела и ран сердца, — Человеком в человеке, которого не только возможно было знать, но знать которого и быть соединенным с которым считалось единственным спасением. Это был закон здоровья и святости, принятый в некоторые отдаленные времена человеческой истории и смутно видимый нами как бы сквозь матовое стекло.

Болезнью и грехом, с той же точки зрения, было нечто как раз обратное этому, — ослабление, притупленность чувств, двойственность, засорение центрального источника света, возникновение и утверждение малых непокорных центров, разделение, разлад, власть дьяволов...

Таким образом, возникновение в теле нового непослушного центра — болячка, нарыв, занесение в организм и распространение в нем бесчисленного потомства болезнетворного зародыша, увеличение без всякой видимой причины какого-нибудь отдельного органа — все это значит болезнь. В духовной области болезнь начинается, когда какая-нибудь страсть заявляет

— 26 —

себя, как независимый центр мысли и действия. Условие духовного здоровья есть верность божественному человеку, заключенному в человеке. *) Но если независимым центром жизни станет верность деньгам, или страсть к приобретению знаний, или к славе, к пьянству, зависть, похоть, жажда одобрения, или просто шествие в свите какой-нибудь добродетели, ради нее самой — будь то чистота, смирение, постоянство или чтобы то ни было — все это может вырасти до размеров, угрожающих человеку. Все это находится или должно бы находиться в подчиненном положении. Хотя чрез большой промежуток времени неповиновение страстей и может быть необходимым условием прогресса человека, тем не менее, в продолжение всего периода подобного возмущения, когда страсти находятся в войне одна с другой и с центральной Волей, человек разрывается на части, мучается и чувствует себя несчастным.

Когда я говорю так раздельно о духе и о теле, нужно помнить, как уже сказано, что резкой линии между ними нет, но возможно,

—————

*) Никакие слова, никакие даже теории нравственности не могут выразить или формулировать этого; воцарение какой бы то ни было добродетели не может занять место этого, т. к. всякая добродетель, вознесенная над нашей человечностью, становится пороком и даже хуже, чем порок.

— 27 —

что всякая склонность или страсть ума имеет свой коррелатив в состоянии тела, хотя иногда это и не может быть всегда легко наблюдаемо. Обжорство есть лихорадочное состояние пищеварительного аппарата. То, что оскверняет ум, оскверняет также и тело. Желудок пустил и ход оригинальную идею, что он стал центром человеческого организма. Подобную же идею могут создать и половые органы. Все это различные угрозы, направленные против центральной власти, против самого человека. Человек должен или править всем, или исчезнуть; невозможно представить себе человека под властью желудка, ходячий желудок с руками, ногами и другими членами, предназначенными лишь переносить его с места на место и служить его ассимилятивному безумию. Мы зовем такого индивидуума — свиньей. (И, таким образом, мы видим в теории эволюции место свиньи и всех других животных, как предшественников или отпрысков отдельных свойств человека, и понимаем, почему истинный человек, и справедливо, имеет власть над всеми животными и только он один может дать им их место в творении). То же можно сказать и о мозге, и о всяком другом органе, так как человек не есть орган, не заключен в каком-либо органе, но есть центральная жизнь, управляющая и ос-

— 28 —

вещающая все органы и указывающая им их роль.

Болезнь тела или духа, таким образом, с этой точки зрения, есть разрушение единства человека, его целостности, превращение его во множественность, уничтожение центральной власти и рост отдельных непокорных центров: жизнь в каждом существе постигается, как постоянное напряжение энергии, как постоянная борьба, посредством которой внешние или враждебные силы (и организмы) делаются подвластными и принуждены служить борющемуся с ними существу или же отбрасываются им прочь, как вредные. Так, мы видим, что здоровые растения или животные обладают замечательной способностью отражать нападения всевозможных паразитов, в то время как слабые скоро уступают и пожираются. Розовый куст, например, внесенный в комнаты, часто становится добычей травяных вшей, но стоит ему окрепнуть на свежем воздухе, и паразиты не могут причинить ему почти никакого вреда. Во время засухи, когда молодая репа в полях ослабеет от недостатка влаги, часто весь урожай гибнет от насекомых, размножающихся тогда в невероятном количестве, но если прежде, чем поле будет окончательно повреждено, пройдет хороший дождь или два, растение быстро поправится, его ткани приобретут большую крепость и будут нечувствительны к нападению насекомых, которые, в

— 29 —

свою очередь, погибнут. Последние исследования заставляют думать, что одна из функций белых шариков в крови состоит в том, чтобы уничтожать зародыши болезней, попавшие в организм, и поглощать их, порабощая их центральной жизни тела; с этой целью они устремляются массами к той части тела, которая поражена болезнью или ранена. Или возьмем пример из общественной жизни: ясно, что если бы мы жили истинной, живой жизнью, здоровой, паразиты, подобные бездеятельному акционеру или вышеупомянутому полисмену, были бы просто невозможны. Материал, который служит им добычей, не существовал бы и они должны были бы или погибнуть, или превратиться но что-либо полезное. Факт кажется очевидным, что жизнь во всяком организме может быть поддержана только какими-нибудь процессами, подобными этим, т. е. такими, которые или отбрасывают прочь паразитов и всякие нападающие организмы или, подчинив, поглощают их. Определить свойство организма, работающее в этом направлении и создающее отличительное единство каждого организма, может быть трудно, вероятно, даже невозможно в настоящее время, но что подобное свойство существует, мы едва ли можем отрицать. Вероятно, это предмет, который будет выяснен скорее ростом нашего внутреннего сознания, чем внешним научным исследованием.

— 30 —

С этой точки зрения смерть представляется только ослаблением и прекращением действия этой силы в известных частях организма, процессом, посредством которого, когда внешняя оболочка отвердеет, окостенеет, как в старости, или будет безвозвратно повреждена, как при несчастных случаях, внутреннее существо сбрасывает ее и переходит в иные сферы. По отношению к человеку может быть благородная и может быть позорная смерть, как может быть благородная и позорная жизнь. Внутреннее я, неспособное поддержать свою власть над вверенными ему силами, уклоняющееся от своих прерогатив, задавленное паразитами, попавшее в когти мерзких врагов, может, наконец, быть со стыдом и мукой изгнано из храма, где оно должно было бы быть выше всего. Или же, завершив святую, благодетельную жизнь, излив божественный свет и любовь чрез все поры тела и души и как хороший рабочий, с истинным мастерством употребив все вверенные ему средства, оно может спокойно и мирно, оставив все и не изменяясь, — разве только для нашего земного глаза, — перейти в иные, назначенные ему сферы.

Теперь несколько слов об этом с медицинской точки зрения. Если мы примем какую-нибудь теорию, хотя отчасти сходную с только что изложенной, что здоровье есть нечто поло-

— 31 —

жительное, а не только отрицание болезни, нам станет вполне ясно, что никакое исследование этой последней не сделает нас способными понять, что есть первое, и не приблизит нас к нему. С тем же успехом вы можете попробовать устроить прилив и отлив моря посредством целой организованной системы швабр...

Повернитесь спиной к солнцу и идите от него в безграничное пустынное пространство до тех пор, пока лучи его, слабые в отдалении, тускло осветят границы вечного мрака, где пред вами встанут в сумерках тени и призраки, порожденные колеблющеюся борьбою света с мраком, — исследуйте эти тени, опишите, классифицируйте их, припомните все изменения, которыми они подвергаются, воздвигните огромные библиотеки этих воспоминаний, как памятник человеческого трудолюбия и изысканий, и в конце концов вы будете так же близки к знанию и пониманию самого солнца — которое все это время вы оставляли за собой, повернувшись к нему спиной — как исследователи болезней близки к знанию и пониманию того, что есть здоровье. Солнечные лучи освещают внешний мир и придают ему его единство и целостность; точно также возможно, что во внутреннем мире каждого человека есть другое солнце, которое освещает его и дает ему единство и чей свет и тепло проникает все

— 32 —

его существо. Бодрствуйте над сиянием этого внутреннего солнца, дайте свободный доступ и привет его лучам любви, дайте им свободный проход во внешний мир, окружающий вас, и возможно, вы узнаете о здоровье больше, чем содержат и могут дать вам все медицинские книги!..

Или, возвращаясь к первому сравнению: здоровье — это центральная сила луны, которая, действуя на безбрежный океан, делает его воды чем-то одним и заставляет их согласно подниматься и спадать. Но отнимите вашу луну, — смотрите, тот лиман наводнен! Скорее за ваши швабры! Но волны ручейками и целыми реками прорывают все... Заприте их здесь, они затопят соседнюю бухту. Поставьте и там целую армию со швабрами, но зачем? Самые тщательные заботы вдоль всего берега этого огромного моря, со всей этой толкотней и грязью, никогда не смогут того, что центральная сила делает так легко, с такой непогрешимой грацией и предусмотрительностью.

То же и с великим, необъятным и чудным океаном, который приливает и отливает внутри человека, — отнимите центрального руководителя, и 20,000 докторов, каждый с 20,000 книжек и 20,000 пузырьков всевозможных лекарств не смогут бороться с мириадами болезней, которые нахлынут со всех сторон,

— 33 —

и возвратить силы человеку, потерявшему свое единство.

Вероятно, не было еще времени и страны (исключая разве Америки), в которой болезнь торжествовала бы так, как теперь в Англии, и, конечно, не было еще времени и страны (за тем же исключением), в которой была бы такая пропасть докторов, в которой медицинская наука была бы так могущественна, с технической и теоретической стороны, так богата авторитетами, организацией и числом своих приверженцев. Примирите это противоречие, — если тут в самом деле есть противоречие!

Медицинская наука совсем не противодействует болезни, как законы не уничтожают преступлений, — это факт. Медицинская наука, — без сомнения, с серьезным к тому основанием, — делает из болезни фетиш и пляшет вокруг него. Ее можно, как правило, видеть только там, где болезнь; она исписывает необъятные тома о болезни, она вводит болезнь в животных и даже в людей с целью ее изучения, она знает невероятное количество симптомов болезни, ее природу, ее причину, как она должна оканчиваться и как начинаться; ее глаза вечно прикованы к болезни, пока, благодаря этому, болезнь не станет для нее самым главным во вселенной, главным предметом ее обожания. И даже то, что так грациозно назвали гигиеной, не идет дальше этого, чисто отрицатель-

— 34 —

ного, положения. А мир все ждет своего исцелителя, который скажет нам, больным и страдающим, что такое здоровье, где его найти, откуда оно течет, и который, ощутив в себе эту чудную силу, не успокоится, пока не возвестит ее, не наделит ею всех людей...

Нет, медицинская наука, в сущности, не может бороться с болезнью. Та же причина (неверность, упадок центральной жизни в людях), которая вызывает болезнь и делает людей способными болеть, вызывает и этих ученых и их науку. Луна ушла от своих вод и вот добрые люди бегут со всех сторон со своими швабрами. И наводнение, и швабры, и вся эта кутерьма, и гам — все это следствия одной причины...

Что касается до гнезда болезни, ясно, что ей легко его свить в дезорганизованной системе, — как легко авантюристу-смутьяну сделать высадку в стране, где правительство слабо, и где он найдет под рукой нужный ему материал ослушников. Что же касается до лечения болезни, введенной так в организм, то, очевидно, есть два способа: один заключается в том, чтобы усилить центральную власть, пока она будет достаточно сильна, чтобы выбросить непокорные элементы и восстановить порядок; другой в том, чтобы напасть на болезнь снаружи и, если возможно, уничтожить ее (как лекарствами и микстурами), независимо от внутренней жиз-

— 35 —

неспособности, оставив это последнее так, как было прежде. Первый способ кажется лучшим, более прочным и действительным, но он труден и медлен. Он состоит в принятии здоровой жизни, физической и духовной, о нем мы поговорим ниже. Второй может быть назван медицинским способом и действителен или, я сказал бы лучше, мог бы быть действителен, если бы занимал свое место, став лишь вспомогательным первому. Тем не менее, он часто считается наиболее важным и, благодаря этому, произвел более вреда, чем пользы. Болезнь может быть поражена на известное время, но так как корни ее не уничтожены, она скоро возрождается в той или иной форм и пациент опять так же болен, как и прежде.

Великая положительная сила здоровья и власть, которую оно имеет, изгонять болезнь из своего соседства, — этого, я думаю, достигли очень немногие. Но это было достигнуто на земле и будет снова достигнуто, когда худшие элементы нашей современной цивилизации исчезнут без следа...

—————

III.

Таким образом, мы нашли, что здоровье, телесное и духовное, значит единство, интеграция, как противоположность дезинтеграции болезни. В животных это физическое единство достигает замечательной высоты. Почти безошибочный инстинкт и отбор управляет их действиями и организацией. Так, кошка, пока она не пала, т. е. не зажирела и не стала любительницей огонька в камине, в некотором смысле совершенство. Удивительная гармония ее членов, когда она бежит или прыгает, согласование ее мускулов, точность ее инстинктов, острота ее зрения и обоняния, ее чистоплотность, ее разборчивость в еде, материнский такт, выражение всего ее тела, когда она разъярена или подстерегает добычу — все это, так сказать, абсолютно, является как раз тогда, когда нужно, и наполняет наблюдателя чувством изумления и восхищения. Это существо — цельно,

— 37 —

все из одного куска, в нем нет никакого разделения, разлада *).

Тоже и с другими животными и даже с самим первобытным человеком...

И — возвращаясь к нашему предмету, — если мы примем доктрину эволюции, оказывается, что есть движение вперед живых существ, хотя и несовершенных, но обладающих в общем аттрибутом здоровья, от низших форм до здорового, с сильно развитыми инстинктами, хотя, конечно, ограниченного, человека. В продолжение всего этого периода влияние центрального закона все возрастает и физическая форма всех существ представляет из себя вполне удачного носителя внешнего выражения этого закона, изменяясь, конечно, в сложности и степени, согласно с достигнутым развитием. И когда, таким образом, в долгом процессе развития показывается, наконец, внутренний человек (скрывавшийся, спавший в животном) и существо соответственно принимает внешнюю форму и свойства человеческого существа, которые таковы, какие они есть, только

—————

*) Что касается болезней, то, хотя и нельзя утверждать, что у животных есть нечто подобное полному освобождению от них, так как болезни более или менее паразитического характера свойственны всем животным и растениям, — тем не менее, они встречаются, по-видимому, у животных реже и органически инстинкт здоровья у животного больше, чем у цивилизованного человека.

— 38 —

благодаря внутреннему человеку, которого они представляют; когда оно, это существо, прошло ступень за ступенью всю животную жизнь, выпуская пробные типы и подобия того, что должно прийти в будущем, и подвергаясь бесчисленным предварительным упражнениям в специальных формах и свойствах, пока, наконец, оно начинает быть способным носить в ее полном величии самую человечность, — тогда станет ясным, что этот долгий период развития подходит к концу и что цель, венец творения уже не далеко...

Но в тот самый момент, когда цель этого длинного пути, уже, так сказать, в виду, случается это распадение целостности, о котором мы говорили, это разрушение единства человеческой натуры и человек, вместо того, чтобы идти дальше в том же направлении, как и раньше, падает.

Какое значение имеет эта потеря единства? Где причина и цель этого падения и векового изгнания из прежнего рая?

Ответ на это может быть только один. Это — самопознание (заключающее в себе, в некотором смысле, оставление своего я). Человек должен познать свое назначение, завоевать свободу и блаженство, перенести сознание с внешней и смертной части своего существа на внутреннюю, неумирающую.

Кошка не может этого сделать. Хотя она и

— 39 —

совершенна на своем месте, ее внутреннее развитие еще неполно. Человеческая душа в ней еще не выступила вперед, не проявила себя; еще несколько лепестков должны раскрыться прежде, чем божественный бутон будет ясно виден. И, когда, наконец, кошка станет человеком, если можно так выразиться, когда человеческая душа в создании выбьется наружу и найдет свое выражение, превращая внешнюю форму в новую, человеческую, — что и утверждает, думаю, эволюционная теория, — то и тогда созданию, хотя и совершенному и блистающему в образе человека, будет недоставать еще одного: знания самого себя, своей собственной подлинности и реализации человечности, которой оно уже на деле достигло...

В животных сознание никогда не останавливалось на самом себе. Оно легко, без усилия, освещает их жизнь и животное повинуется без препятствия и колебания закону своего бытия с очень малым самосознанием, а, может быть, и совсем без него. И когда человек впервые появляется на земле и даже вплоть до порога того, что мы называем цивилизацией, многое указывает, что он должен быть в этом отношении классифицирован вместе с животными. Хотя он и превосходит их в своих свойствах, физических и духовных, в своей власти над природой, способности к прогрессу, приспособляемости, все же на этих

— 40 —

первых ступенях, он подобен животному бессознательной, инстинктивной природой своих поступков; с другой стороны, хотя его моральные и интеллектуальные свойства были далеко не так полны, как у современного человека, — что было необходимым следствием отсутствия самопознания, — он, действительно, жил в большей гармонии с самим собой и с природой *), чем его потомок; его импульсы, и физические, и общественные, были яснее и увереннее и его незнание внутреннего разлада и греха представляет огромный контраст с на-

——————

*) Что касается единения диких племен с природой, это, кажется, совсем бесспорно; острота их чувств, чувствительность к переменам атмосферы, знание свойств растений и привычек животных и т. п. были не раз отмечаемы; но, кроме этого, их сильное чувство единения с бесконечным духом, вероятно, только смутно сознаваемое, но выражающееся ясно в их обычаях, чрезвычайно странно и важно по своему значению. Пляски Андаманских островитян ночью на песке, дикое празднество новолуния среди разных африканских племен, процессии по лесам, пение, глухой стук барабанов, пляски-пытки молодых краснокожих под палящим солнцем, празднество Диониса у греков, обряды при жертвоприношениях, карнавал, невероятная способность ясновидения, замеченные у всех первобытных народов, — все это ясно указывает на свойство, которое, хотя и не стало достаточно сознательным, чтобы сделаться тем, что мы называем религией, тем не менее было, по истине, основным элементом религии и зародышем некоторых свойств человека, которые все еще ждут своего развития.

— 41 —

шим современным состоянием вечно гнетущей внутренней борьбы и растерянности.

Если, таким образом, этой ступени принадлежит известная степень человеческого совершенства и счастья, тем не менее остается еще большая высота, на которую надо подняться. Человеческая душа, блуждавшая во тьме столько тысячелетий, от ее крошечного, подобного искорке, зародыша в каком-нибудь низшем организме до ее полного расцвета и величия в человеке, должна еще подойти к знанию своего чудного наследства, должна еще совершенно индивидуализироваться и стать свободной, узнать, что она бессмертна, резюмировать и истолковать все свои прошлые жизни и триумфальным шествием войти в царство, завоеванное ею.

Она должна стать лицом к лицу с ужасной борьбой самосознания или отделения своего истинного я от я преходящего и тленного. Животные и человек до падения здоровы и свободны от забот, но они не знают, что они такое; чтобы достигнуть самопознания, человек должен пасть, он должен стать меньше, чем его истинное я, испытать несовершенство; разделение и раздор должны войти в него. Чтобы осуществить совершенную жизнь, узнать ее, узнать, как она чудно прекрасна, понять, что все счастье и свобода состоят в обладании ею, человек должен на некоторое время разлучиться с ней, единство, покой его жизни должны быть

— 42 —

уничтожены; преступление, болезнь и беспокойство должны овладеть им и, благодаря этому, он должен достичь знания.

Интересно, что на самой заре греческой, а вместе с нею и европейской цивилизации, мы встречаем начертанные на храме Аполлона Дельфийского мистические слова: «познай самого себя», и что первая из легенд семитической расы рассказывает нам об Адаме и Еве вкусивших плода от древа познания добра и зла! У животного нет такого знания, у первобытного человека не было его и у человека будущего его не будет. Это лишь временное уклонение от истинного пути, указывающее на разъединение современного человека, отделение его внешнего я от внутреннего, ужасное двойственное самосознание, которое потом станет средством союза, более совершенного и сознательного, смерть, поглощенная победой, — «ибо первый человек из земли, земной, но второй человек — Господь с небес».

Итак, чтобы с этой ступени в его развитии двинуться вперед, человек должен сперва пасть; чтобы знать, должен потерять. Чтобы достигнуть здоровья, понять, как великолепно, прекрасно обладание им, он должен пройти сквозь долгий отрицательный опыт болезни; чтобы узнать совершенную общественную жизнь, понять, какая власть и счастье для людей заключены в их истинных отношениях друг к

— 43 —

другу, он должен познать бедствие и страдание, происходящее единственно от индивидуализма и жадности, и, чтобы найти свою истинную человеческую природу, открыть, что эта за чудная сила, он должен сперва потерять ее, должен стать добычей, рабом своим собственных страстей и желаний, разбитый, подобно Фаэтону, лошадьми, которыми он ее может править.

Этот период разлуки, эти как бы скобки в человеческом прогрессе, занимают собственно всю историю; и цивилизация в ее целом, и всякое преступление и болезнь суть только материалы для огромной цели, — они пройдут, но оставят свой плод навеки.

Таким образом, мы находим, что это было делом цивилизации — основанной, как мы видели, на собственности, — во всех смыслах разделить и развратить, буквально, развратить человека, разрушить единство его природы. Это начинается с оставлением первобытной жизни и ростом чувства стыда, как в мифе об Адаме и Еве. Отсюда следует отрицание святости пола. Половой акт перестает быть частью религиозного богослужения; любовь и желание, внутренняя и внешняя любовь, нераздельные до сих пор, теперь становятся двумя различными вещами. (Без сомнения, это необходимая ступень для развития сознательности любви, но само по себе это мучительно и ненормально).

— 44 —

Это достигает высшей точки и кончается, как в наше время, полным разрывом между духовной реальностью и телесным осуществлением в обширной системе продажной любви, покупаемой и продаваемой в публичном доме и во дворце. Это начинается с оставлением смелой, суровой жизни за одно с природой и кончается обществом, разбитым, обессилившим, которое едва возможно признать за человеческое, среди всевозможной роскоши, бедности и болезней. Свободный сын природы отказывается от своей матери, не признает даже груди, вскормившей его. Он умышленно поворачивается спиной к свету солнца и прячется в каких-то ящиках, снабженных духовыми отверстиями, живя все в большей и большей темноте и духоте и выходя наружу, может быть, только раз в день, чтобы, щурясь, взглянуть на лучезарного бога и снова, при первом дыхании вольного ветра, бежит назад из боязни схватить простуду. Он кутает себя в содранные со зверей шкуры, с каждым столетием все более и более увеличивая эти наслоения одежды, все более и более безобразные и причудливые, до тех пор, пока не перестает совсем быть похожим на человека, который был некогда венцом творения, пока не изобразит из себя нечто более смешное, чем обезьяна, сидящая на своей шарманке. Он все более и более перестает пользоваться своими мускулами, его члены слабеют,

— 45 —

зубы портятся, его пищеварение становится до того расслабленным, что ему нужно варить предварительно свою пищу и превращать ее в мягкую кашу, и все его тело в конце концов приходит в состояние полного упадка.

И с этим отречением от природы приходят всевозможные болезни, сперва изнеженность, утонченность, потом неуравновешенность, нервность, огромная восприимчивость к страданию. Спрятавшись от всеисцеляющей Власти, человек неизбежно слабеет; центральный узел ослабляется и он становится жертвой своих собственных органов. Он, который раньше совсем не чувствовал существование этих последних, теперь слишком чувствует их (не в этом ли и сущность всего этого процесса?); желудок, почки и селезенка встают пред ним в своей мучительной определенности, сердце теряет правильность биения, легкие свою тесную связь с бесконечной атмосферой, мозг становится разгоряченным, лихорадочным; всякий орган по очереди напоминает о себе и становится ареной беспорядка, всякое место в теле становится сценой и символом болезни и человек в ужасе смотрит на свое царство, — размеры которого до сих пор он не подозревал, — пылающее огнем восстания против него. И вот по лицу земли широким потоком проносятся эпидемии, чума, лихорадка, всевозможные умопомешательства, гнойные язвы, сопрово-

— 46 —

ждаемые все растущими армиями докторов со свитой книг, бутылок, оспориваниями, вивисекцией и гримасничающими черепами в аррьергарде, безумная толпа, не знающая, что делает. Тем не менее бессознательно исполняющая, без сомнения, великую, длящуюся века, судьбу человечества.

Во всем этом влияние собственности очень ясно.

Очевидно, что рост собственности, чрез увеличение производительности человека, действует на него в трех направлениях, — удаляет его от природы, от его истинного я и от его близких.

Прежде всего это удаляет его от природы, т. е., по мере того, как вырастает его власть над окружающим его материальным миром, он создает для себя собственную сферу и среду, в некотором смысле отдельную и отличающуюся от великого мира стихий, ветров и волн, лесов и гор, в котором он до того жил. Он создает то, что мы называем искусственной жизнью, жизнь в домах, в городах и, укрывшись в них, он гонит прочь природу. Как подрастающий мальчик, в известном возрасте, чтобы заявить о своей независимости, ускользает от нежных забот матери и даже выказывает ей дух оппозиции, точно также подрастающий человек, открыв свои способности, пускает их в дело, точно

— 47 —

для того, чтобы сделать на зло природе, и создает себе мир, в котором ей нет места.

Во-вторых, рост собственности отдаляет человека от его истинного я. Это вполне очевидно. По мере того, как растет его власть над окружающим и его владения, человек находит средства для удовлетворения своих чувств по желанию. Вместо того, чтобы продолжать руководствоваться тем воздержным, «здравым» инстинктом, которым отличаются животные, его главным мотивом является теперь удовлетворение того или иного чувства или желания. Эти последние неестественно вырастают и человек скоро начинает видеть высшее благо в их удовлетворении и оставляет свое истинное я для своего тела, целое для частей. Собственность влечет человека наружу, возбуждая внешнюю часть его существа и, временно покоряя его, осиливает центральную Волю, вносит в него разделение и порчу.

Наконец, собственность чрез это возбуждение внешней, эгоистической природы человека, отдаляет его от себе подобных. В заботах о приобретении всяких вещей для удовлетворения своих причуд, он неизбежно приходит в столкновение с соседом и начинает смотреть на него, как на врага. Истинное я человека состоит в его органическом отношении к целому, составляющемуся из подобных ему, и, когда человек оставляет свое истинное

— 48 —

я, он оставляет также истинное отношение к своим ближним. Всечеловек должен властвовать в человеке, иначе человек отпадет и умрет. Но, когда внешний человек пытается отделить себя от внутреннего человека, от всечеловека, тогда начинается царство индивидуальности, — ложной и невозможной индивидуальности, конечно, но являющейся средством к сознанию истинной индивидуальности. С воцарением цивилизации, основанной на собственности, единство первобытного общества уничтожается. Узы кровного родства, которые были фундаментом обществ того времени и гарантией первобытного братства и равенства, уступают место силе и власти, основанной единственно на богатстве. Рост богатства уничтожает прежнее общество; искушения власти, богатства и пр., сопровождающие его, срывают человека с мертвого якоря, державшего его; всюду царит жадность; «каждый для себя» становится общим девизом; всюду брат поднимает руку на брата, и, наконец, само общество становится организацией, посредством которой одни жиреют на счет других, сильный на убийстве слабого. (Интересно в этом отношении заметить, что Lewis Morgan считает изобретение алфавита и развитие понятия частной собственности наиболее характеристическими чертами периода цивилизации, отличающими его от периода варварства, предшествующего ему, так как

— 49 —

изобретение письма указывает лучше, чем что бы то ни было, на период, когда человек начинает сознавать себя, когда он вспоминает свои дела и думы, и, таким образом, начинается собственно история; а рост частной собственности отмечает время, когда он начинает отделять себя от своих товарищей, когда поэтому является впервые понятие греха — или отделения — и вместе с ним длинный период нравственной смуты и отрицания той общности жизни между ним и его товарищами, которая вытекает из самой сущности человека).

Тут возникает правительство.

До сих пор оно не существовало — разве только в самой рудиментарной форме. Первобытные общины заботились мало о частной собственности и правительство их было в большинстве случаев чисто демократическое, — вожди, избранные между родственниками и равными. Но, когда человеком овладевает заблуждение, что он может жить только для себя одного, его внешнее и случайное я отдельно от великого, внутреннего и космического я, в котором он сливается в одно со всем человечеством, — но заблуждение, едва овладев им, находит скоро выражение в той или иной системе частной собственности. Прежняя общность жизни и имущества исчезает и всякий старается захватить возможно больше, чтобы, спрятавшись в свое логовище, пожрать все одному. Возникают

— 50 —

частные богатства, естественный поток жизненных благ останавливается и нужно строить искусственные перегородки закона, чтобы поддерживать его на неравных уровнях. Насилие и мошенничество идут следом за желанием завладения, имущие должны употреблять силу, чтобы поддерживать перегородки закона против неимущих, возникают классы и, наконец, учреждается настоящее правительство, главным образом, как выражение этой силы, и охраняет себя так хорошо, как только может до тех пор, пока неравенство, поддерживаемое им, не станет слишком очевидным и запертые общественные воды, накопившись, не прорвутся и не станут на своем естественном уровне.

Morgan в своем «Ancient Society» вновь и вновь указывает, что цивилизованное государство покоится на земельной и вообще частной собственности, а не на личности, как в древнем gens, и что, соответственно этому, цивилизованное правительство принимает совершенно иной характер и функции, чем в простой организации gens. Об отношении собственности к цивилизации и правительству он делает следующие важные замечания (стр. 505): «Невозможно достаточно высоко оценить влияние собственности на цивилизации человеческого рода. Именно она была силой, которая вывела из варварства арийские и семитические народы. Развитие

— 51 —

идеи собственности в человеческом уме привело к тому, что она, эта собственность, стала его главной страстью. Правительства и законы учреждаются с ее возникновением для ее охраны и пользования ею. Она ввела человеческое рабство, как орудие ее созидания, и после нескольких тысяч лет опыта она привела к уничтожению рабства, так как было найдено, что свободный человек представляет из себя лучшую машину для выделки собственности». И в другом месте о том же: «распадение общества обещает стать заключением пути, целью и концом которого была собственность, так как такой путь содержит в себе элементы саморазрушения. Демократия — следующая, высшая ступень; она будет возрождением в более совершенной форме свободы, равенства и братства древнего gens».

Учреждение правительства есть очевидное доказательство, что человек потерял свой внутренний контроль над собой и должен поэтому полагаться на внешний. Потеряв связь с внутренним человеком — своим истинным руководителем — он опирается на внешний закон, который всегда ложен. Если бы каждый человек оставался в органической связи с целым, состоящим из ему подобных, никакой серьезной дисгармонии не было бы, но, когда это жизненное единство политического организма слабеет, тогда приходится охранять его всякими

— 52 —

искусственными средствами и вот, с падением первобытной инстинктивной общественной жизни, вдруг появляется новая форма правительства, которое уже не есть демократическое выражение жизни целого народа, но род внешней власти и насилия, навязанных ему правящим классом или кастой.

Может быть, самая искренняя, хотя далеко не всегда самая ранняя, форма правительства, есть монархия. Когда чувство человеческого единства уже частью, но не совсем утрачено, народ, чтобы поддержать единство, избирает в правители человека, который обладает этим чувством в наибольшей степени. Он представляет истинного Человека и поэтому — весь народ. Часто это время усиленных войн и образования наций. Интересно в этом отношении заметить, что самые ранние „короли" или вожди каждого народа, как раз перед периодом цивилизации, были в большинстве случаев облечены высшими религиозными функциями, как у римлян их rex, у греков basileus, первые египетские короли, Моисей у евреев, друиды у Кельтов и т. д.

Потом, по мере того, как внутренняя власть в человеке все более и более слабеет, а привлекательность собственности все увеличивается, точно то же происходит и в обществе. Светская и духовная власть разделяются. Король, представлявший раньше божественный дух или

— 53 —

душу общества, отступает на задний план и его место начинает занимать знать, которую можно сравнить с самыми благородными свойствами ума. Это аристократия, феодальный период — тиранократия Платона; отличительное свойство его — появление больших частных земельных владений и рост рабства и крепостного права; рабство, проявляющееся так в обществе, служит символом внутреннего порабощения человека.

Затем идет коммерческий период, — олигархия, или плутократия Платона. Честь уступает всецело место богатству; правители правят благодаря не личным или наследственным, но имущественным качествам. Парламенты, конституция и всеобщая болтовня — ordre du jour. Рабы на жаловании, ростовщичество, закладные и всякие другие мерзости указывают на приближение смерти. Нажива — цель жизни человека, промышленность и технические изобретения — его главные добродетели.

Наконец, полное разрушение. Человек теряет всякое воспоминание о своей божественном половине и руководителе; его наивысшие страсти угасают за недостатком вождя, которому они могли бы посвятить себя; его деятельность и интеллект служат лишь его маленьким, как рой, бесчисленным желаньицам. Это эра анархии — демократия Карлейля, правление черни, закон толпы, предвыборные митинги и всякая брехня, соперничество и всеобщая алчность,

— 54 —

разражающаяся какой-нибудь смертельной, подобно раку, тиранией или плутократией, — чистый хаос и смятение. Точно так же, как мы видели это в человеческом организме, когда его покидает внутренняя положительная сила здоровья и он становится добычей заполоняющих его паразитов, точно так же, когда центральное вдохновение оставляет общественную жизнь, ее коверкают и обезображивают прихоти индивидуальной жадности и, наконец, она попадает под власть самого чудовищного эгоиста, вскормленного ее же испорченностью...

Таким образом, мы набросали вкратце ход «болезни», которая, как уже сказано, идет часто, хотя и не всегда, одним и тем же путем у различных наций, пораженных ею. Но если бы эта последняя ступень была действительно концом всего, истинной демократии право, было бы не на что и надеяться. Никакой Карлейль не мог бы достаточно очернить ее. Но это не истинная демократия. Это «всякий для себя» не может быть правилом демоса в каждом человеке и ничем подобным ему. Здесь нет солидарности, такой, какая существовала в древних племенах и первобытном обществе, но одно лишь разделение и куча праха. Истинная демократия еще впереди. Здесь, на этой ступени, лишь окончательное отречение от всякого внешнего и классового правительства, приготовление к восстановлению внутрен-

— 55 —

ней, истинной власти. Здесь, на этой ступени, задача цивилизации подходит к концу, цель всех этих столетий достигнута, самый горький опыт, чрез который человечество должно было пройти, сделан и за этой смертью, за всеми этими муками и тревогами идет, наконец, воскресенье. Человек измерил всю глубину отпадения от своего собственного божественного духа, испил до дна кубок страданий, спустился в буквальном смысле в ад, теперь он поворачивает назад и сознательно поднимается снова к единству, которое он утратил. *).

—————

*) Есть еще один пункт очень характеристичный для периода цивилизации. Это — ненормальное развитие абстрактного интеллекта в сравнении с физическими чувствами с одной стороны и нравственным чувством с другой. Такого результата можно было ожидать, видя, что абстракция от действительности естественно является важным орудием той ложной индивидуальности или отдельности, которую стремится создать цивилизация. И так оно и есть: в течение этого периода человек создает себе свой интеллектуальный мир, отдельный от окружающей его вселенной. „Призраки вещей" изучаются по книгам, ученый живет в своем кабинете, он не может стать лицом к лицу с природой — его теории могут быть блестяще доказаны в аудитории, но ничего не доказывают под плывущими в небе облаками, на берегах бегущих потоков; дети „воспитываются" вдали от действительной жизни, огромные храмы-фантомы философии и науки воздвигаются на самых слабых основаниях и в них человек живет, защищенный от действительного факта. Точно также как капелька воды, входя в соприкосновение с раскаленным железом, окружает себя облачком пара и

— 56 —

Ложная демократия отодвигается в сторону, чтобы дать место истинной демократии, образовавшейся под ней, которая представляет собой совсем не какое-нибудь правительство, но внутреннюю власть, власть всечеловка в каждом человеке, так как никакое внешнее правительство не может быть ничем иным, как средством, временной твердой оболочкой куколки, охраняющей личинку, пока в ней развивается новая жизнь, — хитрое изобретение цивилизации. Дальше этого оно не может идти, так как истинная жизнь не может опираться на внешнюю поддержку: когда истинная общественная жизнь придет, все ее формы будут текучи, самопроизвольны, добровольны...

—————

—————

этим спасается от разрушения, точно так же слабый ум человека, чтобы не коснуться горящей правды природы и Бога и не быть поглощенным ею, выделяет в каждой точке соприкосновения как бы покрывало несубстанциональной мысли, позволяющей ему на время существовать отдельно и делающейся потом кормилицей его самосознания.

IV.

А теперь бросим взгляд в будущее: после этого долгого отступления какой дорогой пойдет человек?

Это такой предмет, что я едва смею и подойти к нему. «Утренний ветер все веет, — говорит Торо, — поэма творения не прерывается, но мало людей, которые слышат ее». И как можем мы, погруженные в этот водоворот, постичь славу, которая ждет нас? Границы, которые ставит нам наше современное знание, не должны пугать нас; все невозможности рассеются, как скоро придет время, и анатомическая трудность, как и где должны вырасти крылья, исчезнет, когда мы почувствуем, что они растут!

Едва ли можно сомневаться, что тенденция пойдет — она уже обнаруживается и теперь, — к возврату к природе и общности человеческой жизни. Это дорога назад, к потерянному раю или, вернее, вперед, к новому Эдему, которого старый был только прообразом. Человеку нужно развязать пеленки, выйти из состояния мумии, в котором он, скрывшись от света

— 58 —

солнца, лежал как бы мертвый, молчаливо готовясь к своему торжественному воскресению. Он должен выйти из домов и всяких других мест, где он так стыдливо скрывался (как тогда, в прежнем Эдеме, услышав голос Бога в саду) и природа вновь должна стать его домом, как она дом для животных и ангелов.

В древности говорили: «человек одевается, чтобы спуститься вниз, и раздевается, чтобы подняться». На свое духовное я он одевает тело материальное, земное, на земное тело — шкуры животных и всякие другие одежды, потом он прячет это тело в дом, за занавески и каменные стены, которые становятся для него как бы вторыми шкурами и его продолжением. Таким образом, между человеком и его истинной жизнью вырастает плотная, непроницаемая стена и, в заботах и страхах, сопряженных с его земным телом и со всеми его оболочками, он скоро утрачивает знание, что, ведь, он человек, и его истинное я погружается в глубокий вековой обморок...

Но инстинкт тех, которые желают освободить божественный imago, скрытый в них, заключается — более, чем в буквальном смысле — в раздевании. И самый процесс эволюции или эксфолиации и есть не что иное, как постоянное раздевание природы, посредством которого совершенный человеческий образ, на-

— 59 —

ходящийся в самом корне ее, приближается все более и более к своему проявлению.

Таким образом, чтобы восстановить свое утраченное здоровье, человек должен в будущем напрягать свои усилия в этом направлении. Жизнь в комнатах, в домах должна стать лишь маленькой частью жизни, вместо того, чтобы быть главной частью ее, как теперь. Подобным же образом, одежды должны быть упрощены. Как далеко может идти этот процесс, об этом пока лишнее спрашивать. Вполне очевидно, что сложность нашей домашней жизни и одежды может быть разом значительно уменьшена и, к большой выгоде нашей, вместо того, чтобы быть фетишем, как теперь, может быть сделана лишь вспомогательным средством. И всякий может быть совершенно уверен, что каждый шаг вперед в этом направлении будет шагом вперед истинной жизни — будет ли это голова, незащищенная от воздушных пространств неба, или ноги, ступающие без обуви по магнетической земле, или простая одежда, позволяющая свету касаться жизненных органов. Жизнь на открытом воздух, близость с ветрами и волнами, опрятная и чистая пища, общение с животными, даже самая борьба с великой матерью-природой из-за пищи, все это будет способствовать восстановлению тех родственных связей, от которых человек отрекся, и вызванный этим при-

— 60 —

лив энергии в его организме принесет ему совершенство здоровья и блеск всего его существа, о котором теперь мы и не подозреваем.

Конечно, возразят, что многое из этого невозможно осуществить в наших краях, что домашняя жизнь со всем тем, что сопутствует ей, налагается на нас климатом. Но если это отчасти — только очень отчасти, — и справедливо, это не может быть основанием, чтобы мы не воспользовались всяким случаем толкнуться в указанном направлении. Надо также помнить и то, что климат наш в большой степени создается нами же. Если атмосфера многих из наших больших городов и местностей, тянущихся вокруг них на многие мили, обезжизнена, смертоносна, так что в холодную погоду она не дает бедному смертному никакой силы сопротивления, но принуждает его под угрозой смерти закутываться в теплые пальто и всякие покрывала, — виновны в этом мы и никто другой. Это мы покрыли страну покровом дыма и идем под ним, участвуя в своих собственных похоронах.

Что этот климат и в лучшем случае все-таки не благоприятствовал бы высшему развитию человеческой жизни, это вполне возможно. Из того, что Британия была местом, где разыгрались некоторые из величайших эпизодов цивилизации, совсем еще не следует, что она же пойдет во главе других и в последую-

— 61 —

щем периоде; высшие коммуны будущего возникнут, может быть, в более теплых странах, где жизнь богаче и полнее, более самопроизвольна и щедра, чем в наших широтах.

Другой пункт в этой же области — вопрос о питании. Для восстановления центральной силы и крепости, утраченной или выродившейся, наиболее применима диэта, состоящая, главным образом, из фруктов и зерновых продуктов. Животная пища часто дает на известное время некоторую долю нервной энергии и может быть полезна для специальных целей, но энергия эта спазматического, лихорадочного свойства; эта пища имеет свойство воспламенять вспомогательные центры и тем самым ослаблять центральный контроль. Те, кто питается главным образом животной пищей, особенно подвержены болезням — и не только физически, так как их разум также легче становится добычей всяких желаний и горестей. Поэтому во время печали, какого-нибудь умственного расстройства, точно так же, как и во время физической болезни, нужно немедленно прибегнуть к помощи более элементарной диэты. Тело при этой диэте устает при работе менее, менее восприимчиво к боли и к холоду и залечивает свои раны с поражающей быстротой; все эти факты подтверждают одно и то же. Можно также отметить, что пища из зерновых про-

— 62 —

дуктов — я разумею под этим всевозможные фрукты, орехи, шишки, зерна, яйца и пр. (также можно включить сюда и молоко в его различных формах масла, сыра, творога и т. п.), — не только содержит в себе необходимые элементы жизни в их наиболее конденсированных формах, но имеет еще и ту выгоду, что может быть применена без всякого вреда для живых существ, так как возможно, что и кочан капусты неслышно вскрикивает, когда его вырывают с гряды и бросают в кипяток, в то время как земляника как бы предлагает нам свои ягоды, нарочно окрашивая их в красный цвет. Оба эти соображения должны убедить нас, что этот род пищи наиболее пригоден для развития ядра человеческой жизни.

Все это ведет за собой также и чистоту. Когда единство нашей природы будет восстановлено, инстинкт чистоты тела, как снаружи, так и внутри, составляющий такую характерную особенность животных, будет снова принадлежностью и человеческого рода, только будет он не слепым инстинктом, как теперь, но сознательным и радостным, так как грязь есть только беспорядок и помеха. И вот все человеческое существо, душа и тело, становится чистым и сияющим от глубоко скрытого центра до его самой далекой окружности, «преображается», и разница между словами духовный и

— 63 —

материальный исчезает. «Грубые предметы и невидимые души составляют одно», как говорит Whitman.

Это возвращение к природе и отождествление себя с великим космосом отнюдь не заключает в себе отречение или обесценение человеческой жизни и интересов. Часто предполагают, что существует некоторого рода антагонизм между человеком и природой и что рекомендовать жизнь, более тесно связанную с той последней, значит проповедовать простой квиетизм и отшельничество. К несчастью, этот антагонизм существует теперь, хотя, без сомнения, исчезнет в будущем навсегда. Теперь, к несчастью, совершенно верно, что человек есть единственное животное, которое, вместо того, чтобы украшать природу своим присутствием, уродует ее. Лисица и белка могут построить свое жилище в лесу и этим самым только увеличат его красоту, но если какой-нибудь Alderman Smith возведет там свою виллу, боги собирают свои пожитки и удаляются — они не могут выносить этого. Бушмены могут скрыться и стать невидимыми в складке голой скалы; они плотно прижимают свои обнаженные, маленькие, темные тела одно к другому и выглядят, как куча сухих палок, но стоит только появиться похожему на дымовую трубу цилиндру или фраку, как птицы с криком улетают прочь. Великая слава греков в

— 64 —

том, что они приняли и усовершенствовали природу. Из известковых террас Акрополя вырос Парфенон, завершив едва заметными градациями природные линии скалы законченной и человеческой красотой фриза и фронтона; вверху он был открыт, чтобы синева неба могла спуститься в него и обитать в нем. И во всех своих лучших строениях греки стояли в таком же тесном соприкосновении с землей и небом, со всем инстинктивным и стихийным, не допуская никакой пропасти между собой и природой, но только совершенствуя ее выразительность и красоту. И придет время, мы снова поймем то, что поняли так хорошо греки на самой заре истинного искусства. Возможно, что будет время, когда мы снова будем строить наши жилища такими простыми и стихийными, что они будут как нельзя лучше подходить ко всякой расщелине горы, к берегу всякого ручья, ко всякой лесной опушке, не нарушая ни гармонии ландшафта, ни пения птиц...

...В этой новой жизни, в полях, мастерских и городах, всюду и везде труд человека будет совершенствовать и украшать страну, помогая усилиям солнца и почвы, позволяя и немой земле высказать свое желание; в этой новой общинной жизни за одно с природой, жизни столь далекой от всякого аскетизма, мы склонны видеть много больше человечности и общественности, чем когда-либо прежде, бес-

— 65 —

конечную взаимопомощь и симпатию, как среди детей одной матери. Взаимная помощь и всевозможные комбинации труда станут тогда самопроизвольны и инстинктивны, всякий будет помогать своему соседу так же неизбежно и естественно, как в человеческом теле правая рука помогает левой, и по той же самой причине. Всякий — подумайте об этом! — будет делать ту работу, которая ему нравится, которую он хочет, которую ему нужно делать, которая, он знает, будет полезна, без мысли о жаловании или награде, и награда тем не менее придет к нему так же неизбежно и естественно, как в человеческом теле приливает кровь к члену, который упражняет себя. Все бесконечное бремя согласования труда и вознаграждения, борьбы между долгом и отвращением, нужды и усталости будет отброшено прочь, огромное расточение труда против желания будет избегнуто; из бесконечного разнообразия человеческой природы само собой возникнет совершенно естественно бесконечное разнообразие занятий, способствующих одно другому; общество станет, наконец, свободным и человеческое существо, после долгих лет рабства, дождется своего освобождения...

Это — коммунизм, который так ненавидела всегда цивилизация, как ненавидела она Христа. Но это все же неизбежно, ибо космический человек, инстинктивный, стихийный человек,

— 66 —

принимающий и завершающий природу, неизбежно исполняет всеобщий закон природы. Что касается до всякого внешнего правительства и его законов, они должны исчезнуть, так как они только пародия и временные заместители внутреннего правительства и порядка. В своем конечном состоянии общество не будет ни монархией, ни аристократией, ни демократией, ни анархией, но в некотором смысле всем этим вместе. Оно будет анархией, так как в нем нет никакого внешнего правления, но лишь внутренний и невидимый дух жизни; оно будет демократией, так как это правление всечеловека или демоса в каждом отдельном человеке; будет аристократией, так как есть степени и ранги этой внутренней власти во всех людях; будет монархией, так как все эти ранги и власти сливаются, наконец, под центральным контролем в совершенном единстве. Внешние формы правительства, которые принадлежат периоду цивилизации, суть только выражение в различных внешних символах фактов истинной, внутренней жизни общества.

И точно так же, как различные внешние формы правительства периода цивилизации найдут свое оправдание и объяснение в последующем периоде, то же будет и со всеми механическими и другими продуктами настоящего времени; они будут приняты и найдут себе истинное место и употребление в будущем.

— 67 —

От них не откажутся, но приведут их в покорность. Наши локомотивы, машины, телеграфные и почтовые системы, наши дома, меблировка, платья, книги, наша страшная и невозможная кухня, крепкие напитки, чай, табак, наши медицинские и химические средства, наши высокие науки и философские системы и всякие другие орудия человеческого заблуждения, растерянности должны будут быть просто на просто низведены до самого полного подчинения истинному человеку. Все эти средства и тысячи других, о которых мы теперь не можем и грезить, будут способствовать усилению власти человека и увеличению его свободы, но не будут, как теперь, предметами идолопоклонства. Человек будет пользоваться ими, а не они человеком. Его истинная жизнь будет в области, лежащей далеко за их пределами. И в этом отрицании (на время) и «покорении» продуктов цивилизации он узнает впервые их истинную цену и они дадут ему удовольствие, неизведанное раньше.

Тоже самое с нравственными свойствами. Как уже замечено раньше, познание добра и зла, дойдя до известной точки, отходит в сторону или поглощается в высшем знании. Понятие греха идет рука об руку с известной слабостью человека. Пока внутри его раздвоение, до тех пор ему кажется, что он подмечает сталкивающиеся и противоположные принципы

— 68 —

во внешнем мире. Пока предметы внешнего мира возбуждают в нем эмоции, с которыми он не может справиться, до тех пор предметы эти стоят пред ним, как сигналы зла, беспорядка и греха. Не то, что предметы эти или даже те чувства, которые они возбуждают, худы сами по себе, — нет, но в течение всего этого периода они служат человеку показателями его слабости. Но когда центральная сила в человеке восстановлена, когда все снова находится в его власти, ему будет невозможно видеть зло в чем бы то ни было. Телесная любовь уже не находится более в антагонизме с любовью духовной, но поглощается ею. Все страсти человека занимают свои места совершенно естественно и, когда представляется случай, становятся средством его проявления. Пороки при существующих условиях являются пороками только благодаря беспорядочному, волнующему влиянию, которое они имеют, но они снова перестанут быть пороками, как только человек примет снова власть.

Это перенесение центра тяжести жизни и сознания от отдельного человека к всечеловеку символизируется постепенным возобновлением более общих условий. Я хочу сказать этим, что в продолжении периода цивилизации, когда все тело человека систематически покрывается платьем, только одна голова представляет человека, — маленький, мыслящий, сознающий себя

— 69 —

человек в отличие от космического человека, представляемого всей суммой телесных органов. Тело должно быть освобождено от своих пеленок, чтобы мировое сознание могло снова поселиться в человеческой груди. Все наше тело должно снова стать как бы «одним лицом», как выразился один дикарь*).

Там, где мировое я, нет более самосознания. Тело и то, что обыкновенно называют «мое я», ощущаются тогда только, как части истинного «я», и обычное различие между внешним и внутренним, эгоизмом и альтруизмом и пр. теряет большую часть своей силы. Мысль не вращается уже вокруг этого местного я, как главного предмета внимания; это я постоянно светится сознанием и заливает этим светом внешний мир, как солнце, символ этого истинного я. Человек должен поклоняться солнцу, он должен весь пропитаться солнечным светом, заключить солнце в себя. Те, кто живет при огне и свечах, переполнены фантомами, их мысли, подобные блуждающим огням, суть образы их самих и они мучаются от ужасного сознания своей отдельности.

Когда окончится период цивилизации, старая религия природы, может быть очень развившаяся, вернется назад. Это безбрежное течение рели-

—————

*) См. Alonso di Ovalle, Account of the kingdom of Chile, в Churchill’евской Collection of Voyages and Travelles, 1724.

— 70 —

гиозной жизни, начинающееся где-то далеко за горизонтом самой ранней истории, было отведено в течение исторического периода во всякие метафизические и другие каналы, но снова оно сольется в одно, чтобы нести на своих волнах все ковчеги и священные корабли человеческого прогресса. Человек снова почувствует свое единство со всеми себе подобными, с животными, горами и потоками, с самой землей и с медленным течением созвездий, не как какой-то отвлеченный догмат науки или теологии, но как живой и всегда сущий факт. Века тому назад это понималось лучше, чем теперь. Наш церковный церемониал пропитан половыми и астрономическими символами, но задолго до возникновения его главными формами религии были половые и астрономические, что значит, что люди инстинктивно чувствовали и обоготворяли великую жизнь, текущую к ним чрез половые органы, великую жизнь, спускающуюся к ним из глубины небес. Они боготворили и ту, и другую. Они помещали своих богов — свои собственные человеческие формы, — в половые органы, они помещали их в небе, и не только там, но всюду, где они чувствовали эту жизнь, родственную человеческой, — в животных, в ибисе, быке, ягненке, змее, крокодиле, в деревьях и цветах, в дубе, ясене, лавре, гиацинте, в потоках и водопадах, на склонах гор и в глубинах морских. Вся вселенная

— 71 —

была исполнена одной жизнью, которая, хотя и не всегда дружественная человеку, была все же человеческой, родственной ему, — он не рассуждал о ней, а просто чувствовал ее. Понятие о том, что он обладает отдельной индивидуальностью, могло только с трудом прийти первобытному человеку, поэтому он и не мучил себя самоубийственными вопросами: «откуда», «отчего», «куда», которые так раздражают современный ум. Причина всех этих вопросов в несчастном чувстве одиночества, настоящего или будущего, которое неизбежно овладевает человеком, когда он созерцает себя, как отдельный атом в этой огромной вселенной; под его ногами бездна, готовая вот-вот поглотить его, и он в тоске ищет спасения. Но, когда он снова почувствует, что он, он сам есть абсолютно неотделимая и неразрушимая часть этого великого всего, тогда уже нет бездны, в которую он мог бы упасть, когда он сознает факт, тогда вопрос о том, как этот факт осуществится, хотя и не теряет ничего в интересе, становится делом, разрешения которого он может ждать с верой и в полном спокойствии ума.

...Говоря, таким образом, о роли, которую цивилизация сыграла в истории человека, я знаю, что само слово это трудно определить точно, — в лучшем случае, это только одно из тех призраков — обобщений, которые чело-

— 72 —

век вынужден употреблять; знаю также, что исследование мое крайне несовершенно, так как клонится, может быть, слишком к отрицательной и разрушительной стороне этого длинного тысячелетнего периода человеческой эволюции. Я напомнил бы также читателю, что хотя и вполне справедливо, что под разрушительным влиянием цивилизации империя исчезала за империей и поток человеческого прогресса от времени до времени восстановлялся лишь благодаря свежему притоку дикости, тем не менее ее растлевающие тенденции никогда не имели неограниченной силы, напротив, в течение всего ее владычества над землей мы можем проследить предание об исцеляющем и искупляющем свойстве, работающем в груди человека, и ожидание второго пришествия сына человеческого. Некоторые учреждения, такие, как искусство или семья (хотя и не кажется неправдоподобным, что и то и другое очень изменится, когда исчезнут специальные условия их теперешнего существования), также способствовали поддержанию священного огня, — семья, сохраняя в островках-миниатюрах прежнее общинное человечество, когда моря индивидуализма и алчности покрыли все лицо земли, искусство, поддерживая соприкосновение с природой и средства выражения первичных эмоций, иначе остающихся неудовлетворенными в окружающем мире. Но, если кажется нелепостью предположение,

— 73 —

что общество возродится когда-нибудь из хаотического состояния борьбы и растерянности, в котором мы видим его на всем протяжении истории, или надежда, что процесс цивилизации, который всегда неизменно кончался так фатально в прошлом, придет когда-нибудь к установлению более высоких, боле совершенных и здоровых условий, мы можем для нашего утешения вспомнить, что теперь в проблеме есть некоторые новые черты, которых не было в прошлом. Теперь цивилизация уже не изолирована, как в древнем мире, среди окружающих ее морей дикости и варварства, но покрывает собою весь земной шар и находящиеся вне ее дикари так слабы, что не могут быть угрозой ей. На первый взгляд это может показаться невыгодным, так как могут сказать, что, если цивилизация не будет обновляться притоком внешнего варварства, ее собственные внутренние изъяны тем скорее разрушат общество. В этом была бы некоторая доля правды, если бы не было того соображения, что в то время, как в первый раз в истории цивилизация распространена теперь по всему земному шару, теперь же, также в первый раз, можем мы усмотреть проходящие нитью в самой ее структуре силы, которые предназначены разрушить ее и принести новый порядок. В то время, как до сих пор существовали, как уже сказано, отдельные коммунистическая еди-

— 74 —

ницы там и здесь и от времени до времени, теперь в первый раз в истории и массы, и мыслители всех передовых наций мира сознательно чувствуют свой путь к установлению социалистической и коммунистической жизни в широком размере. Современное, вызывающее соперничество, общество все быстрее и быстрее превращается в мертвую формулу, в скорлупу, сквозь которую уже можно различить контуры нового, человеческого общества. Одновременно и как бы для того, чтобы помочь этому росту, в первый раз обнаруживается движение к природе и дикости, движение изнутри, вместо того, чтобы быть навязанным, как прежде, снаружи. Движете к природе, начавшееся уже года в литературе и искусстве, уже проявляется в действительной жизни наиболее передовых частей цивилизованного мира, идущих до отрицания машин и произведений цивилизации или проповеди евангелия спасения чрез сандалии и солнечные ванны. Вот в подобных-то движениях к сложному человеческому коммунизму и к личной свободе и дикости, в некотором роде уравновешивающих одно другое и растущих оба внутри нашей современной цивилизации, хотя и совсем чуждыми ей, — в подобных-то движениях и можем мы, думаю, видеть солидные основания, чтобы надеяться на ее будущее излечение...

—————

Date: 2011

Изд: Эдвард Карпентер. Цивилизация, ее причина и излечение, Изд. И. Ф. Наживина, М.-СПб, 1906.

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)