РОМАНТИЧЕСКИЙ АНАРХИЗМ

ЭДУАРДА КАРПЕНТЕРА

Недовольные отыщутся всегда, даже в дни всеобщего довольствия. Эдуарду Карпентеру, казалось бы, грех было роптать на судьбу, благоволившую и к нему, и к Британии, подданным которой он имел честь состоять. В 1869 г., совсем еще молодым человеком (родился в 1844 г., умер в 1929 г.), Карпентер получил преподавательское место в Кембридже, который он окончил незадолго до этого, принял священнический сан, а благодаря своему незаурядному литературному дарованию вполне мог надеяться со временем стать одним из лучших и хорошо оплачиваемых проповедников или богословов. Однако в тридцатилетнем возрасте, в ту пору, когда большинство людей излечивается от бунтарских замашек, свойственных молодости, он неожиданно для всех проникся ниспровергательским духом. Это выглядело более чем странно, поскольку держава его находилась на вершине преуспеяния.

Можно было с усмешкой вспоминать страхи, обуявшие англичан в начале века и мрачные

130

пророчества о грядущих смутах и невиданном хаосе, которым грозило стремительное вторжение "фабричной системы", разрушающей устоявшийся уклад жизни. Хотя оптимисты редко бывают удачливыми предсказателями, все же они оказались прозорливее. Болезненные следы, оставленные промышленным переворотом понемногу зарубцовывались. Британия, и прежде бывшая не из числа убогих стран, стала воистину Великой Британией, империей, поражавшей умы современников не только обширностью своих владений и экономическим могуществом, но и тем, что, опережая соседей, она уже сегодня оказывалась там, куда другим суждено было вступить лишь завтра, а может, и месяцы спустя.

Благодаря Всевышнему, даровавшему ее государственным мужам здравомыслие и осмотрительный практицизм, Британия обошлась без революций и сколь-нибудь значительных потрясений, не миновавших континентальные государства. Конечно, отношения между низшими и высшими классами мало походили на идиллическую пастораль, и требования "социальной справедливости" не смолкали ни на миг. Впрочем, понятие "справедливость", равно как и "счастье", беспредельно растяжимо. Фабричное законодательство, социальное страхование, избирательные права, свобода объединений и многое другое, бывшее заветной целью для рабочих иных стран, было уже вполне привычным для их английских сотоварищей. Хотя несоизмеримое, режущее глаз имущественное неравенство раззадоривало страсти, однако бедность конца века выглядела роскошью в сравнении с нищетой первых его десятилетий. Машинное производство до некоторой степени уравняло англичан, сделав многие вещи, столь полезные в быту, достаточно дешевыми и доступными даже не слишком обеспеченным людям. Все же дешевизна жизни обходится порой довольно дорого.

Своим достатком, если не процветанием, Британия была обязана тому, что мы именуем техническим прогрессом. Блистательные изобретения начала века, некогда ошеломлявшие своей гениальностью, казались теперь ребячьей забавой. На свет появлялись новые чудесные изобретения, которые два-три десятилетия назад вряд ли пригрезились бы самым буйным фантазерам. Прорицания, сулившие еще более невероятные механизмы и открытия, не воспринимались как пустопорожние небылицы. К ним скорее относились с таким же доверием, с каким относятся к прогнозам погоды: возможно дождь и не пойдет, но зонт прихватить не помешает. Да и вряд ли могли относиться к подобным предсказаниям иначе люди, повседневная жизнь которых все больше изобиловала техникой. Великое множество больших и малых механизмов и приспособлений облегчало быт, дарило неведомые прежде удовольствия, но в то же время исподволь, подобно наркотику, приручало человека. Ибо вкусивший блага технического прогресса вряд ли откажется от сияния электрической лампочки в пользу тусклого мерцания свечи. Напротив, он жаждет новых, еще более чудодейственных технических обретений. Наслаждаясь ими, кичась возрастающей силой и властью над природой, он не замечает, как одновременно возрастает и его зависимость от машин. Остановите их, и жизнь человечества замрет, если не прекратится.

Индустриальная цивилизация не только вела к утрате человеком его природных навыков. Чем значительнее становилась роль машин в жизнедеятельности общества, тем больше ему приходилось вводить установлений, регулирующих, помимо экономических и юридических отношений между людьми, даже бытовое, повседневное поведение. Скажем правила дорожного движения, предписывающие "пешим" переходить улицу так, а не иначе. Разумеется, далеко не все из многочисленных узаконений, наставлений и инструкций лишены смысла. Порожденные в основном самыми добрыми намерениями, они предохраняли человека от опасных поступков. Они как бы связывали его по рукам и ногам, чтобы он, не дай Бог, неосторожными движениями не нанес вреда себе и окружающим. Возможно, кому-то и по душе железная логика армейских уставов, четко расписывающих неукоснительный распорядок жизни. Однако Эдуард Карпентер к числу их поклонников не принадлежал, да и вряд ли мог принадлежать, ибо он был поэтом по складу своей натуры и по ремеслу.

Всякое общество не безупречно. Идеальные порядки существуют только в утопиях, а в жизни — и них то и дело обнаруживаются огрехи и недочеты, которые время от времени приходится выводить, словно сальные пятна. Но там, где одному видится снежная белизна, другой явно различает грязь. Все зависит от того, какими глазами смотреть на мир.

131

Карпентер оценивал его скорее взглядом художника, нежели философа или социального критика. Он подмечал не столько сообразность или неразумность порядков, сколько их красоту и уродливость, затем уже доискиваясь до первопричины их облика.

Индустриальное общество обрекает человека на блеклое подобие жизни. Все в ней извращено: побуждения и поступки людей, домашний быт и труд. Человек втиснут в загаженную клетку промышленных городов, которую он сам себе и соорудил; он избирает себе занятия, противные уму и сердцу, но дающие возможность приобрести то, без чего вполне возможно обойтись; он распаляет в себе бессмысленные желания все новых, порой никчемных материальных благ и становится невольником своей неуемной жажды; он одурманивает себя страхом, видя в ближних своих врагов, норовящих посягнуть на его добро. Жизнь общества напоминает некое абсурдное действо, в котором все роли, как бы нелепы они ни были, жестко распределены и узаконены, а малейшее отступление от них безжалостно карается. Все в нем надуманно и вымученно, а потому оно не может обойтись без насилия над исполнителями. Глупо было бы приказывать человеку не дышать. Он будет делать это без малейших напоминаний со стороны. Но заставить человека не дышать можно только силой. Так и в обществе! Чем больше в нем законов, чем больше людей занято принуждением к их соблюдению, тем, следовательно, противоестественнее и безобразнее его устои, ибо красота и свобода, будучи воплощениями самой природы, не нуждаются в насаждении силой. Отдаляясь от природы, отгораживаясь от нее частоколом "механических" посредников и неестественными законами общежития, человек уродует не только окружающий мир, корежа его фабричными трубами и прочими монументами машинной цивилизации, но и калечит самого себя, закабаляясь в несвободу нынешнего образа жизни. Преобразование основ общественного строя необходимо не столько ради достижения абсолютной социальной справедливости, которая так же невозможна, как и абсолютное равенство, но ради спасения тех лучших свойств человеческого естества, которые еще уцелели; ради его раскрепощения от страхов, злобы, безрадостного и бездуховного труда, ради возврата к природосообразному укладу бытия.

В рассуждениях Карпентера явственно проступают мотивы, столь любезные веку Просвещения: ностальгия по золотому времени "естественного состояния", убежденность в пагубности городской жизни, насыщенной соблазнами и излишествами, мечтания о несуетных, но веселящих душу трудах в сельском уединении, среди доброжелательных соседей. Впрочем, Эдуард Карпентер не воскрешал дух руссоистских упований, ибо они никогда и не переводились. Напротив, с воцарением машинной цивилизации тоска по утраченным временам делалась все отчаяннее. Отвращение к безудержной урбанизации, индустриализации и усилению централизованной государственной власти высказывали почти все без исключения социальные реформаторы Британии XIX столетия. Самоуправляющаяся община, занимающаяся преимущественно земледелием, а в разумных пределах и другими промыслами, была неизменной и важнейшей частью программ и проектов общественных преобразований. Одни, подобно Роберту Оуэну, желали видеть свободными и равноправными общинниками все человечество. Другие намеревались поместить в них обездоленных, нуждающихся в защите как от угрозы голода, так и от искушений современного общества.

Путь к миру вольных общин был и для Карпентера той дорогой, по которой человечество могло бы уйти прочь из владений индустриальной системы, одинаково унизительной и пагубной для всех людей, независимо от их звания и достатка. Возврат к простому, безыскусному укладу жизни, где все будет преисполнено красотой, свободой и искренним единением душ, очистит человека от корысти, лжи, злобы, страха, зависти. Он перестанет творить над собой насилие, дурно разыгрывая навязанные ему пошлые роли. Любовь станет любовью, а не принаряженной похотью или корыстью; труд будет трудом, а не средство заработка, сам человек станет наконец тем, чем повелевает ему быть природа, а не "искусственные" законы.

Карпентера, похоже, мало занимали сугубо практические вопросы. В отличие, скажем, от Роберта Оуэна, скрупулезно подсчитывавшего все расходы на создание общины, обдумавшего возможные варианты перехода к идеальному, Новому нравственному миру, Карпентер не пытался дать подробных рекомендаций. Он не притязал на звание философа

132

или политэконома. К мысли о преобразовании общества он пришел под влиянием Торо, Уитмена и Уильяма Морриса, художников, мечтавших в первую очередь о возвращении человека к достойному его образу жизни, а уже в силу этого обращавшихся к проблемам равенства, социальной справедливости и частной собственности. Пожалуй, и Карпентер не слишком заботился о логической неуязвимости своих построений. Он не всегда был последователен и создавал полотно широкими, свободными мазками, не выписывая мелких деталей. Его сочинения (а он был весьма плодовитым автором) меньше всего походили на трактаты или проекты реформ. Романтические видения, уносящие в чудный мир возрожденной свободы и красоты, — с их помощью Карпентер надеялся исцелить своих соотечественников от "индустриального" безумия. Он не призывал к революциям, ибо, по его мнению (совпадавшему, впрочем, с мнением большинства английских социалистов), преобразование общества должно начинаться с преобразования душ и умов, а не с насилия над ними.

По мере своих сил и возможностей он пытался обратить современников в свою веру. Впрочем, учение о безгосударственном обществе, которое он проповедовал, имело много соавторов, и Карпентер никогда не мнил себя единоличным его творцом. Он не скрывал, чем он обязан Эмерсону, Торо, Моррису и другим писателям, идеи которых дали жизнь своеобразному "артистическому анархизму", получившему распространение среди художественной элиты Британии конца XIX в. Однако Карпентер отнюдь не был простым копиистом. Он, безусловно, использовал мотивы, навеянные сочинениями других писателей, но, будучи самобытным и одаренным художником, создавал на их основе собственные, вполне оригинальные произведения.

Они были известны не только в Британии, но и за ее рубежами, в частности в России (несколько брошюр Карпентера вышло здесь в начале XX в.). И все же имя его мало что говорит нынешнему читателю. Эссе Карпентера, которое публикуется в нашем сборнике, возможно, возродит интерес к наследию английского поэта и реформатора. Оно вошло в его книгу "Towards Industrial Freedom", изданную в Лондоне в 1917 г. Вероятно, вы заметите некоторую его незавершенность или поверхностность. Тем не менее оно позволяет составить определенное суждение о взглядах и манере изложения свойственных Карпентеру, а это, согласитесь, не так уж мало для первого знакомства с этим ярким и некогда весьма известным человеком.

К.М. Андерсон

ЭДУАРД КАРПЕНТЕР

БЕЗГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБЩЕСТВО¹

Большинство ныне живущих людей сходится во мнении, что усиление бюрократизма и казенщины в современном государстве есть неимоверное зло, а усугубляющееся вмешательство правительства и приумножение числа законов чревато весьма опасными последствиями. Все мы прекрасно знаем, что система правовых и судебных учреждений порождает и потворствует процветанию огромного множества зол: взяточничеству, шантажу, клятвопреступлениям, соглядатайству и лжи, сфабрикованным обвинениям, преднамеренной жестокости и бессмысленным страданиям; что она открыто благословляет и творит насилие, порой в самых его отвратительных формах; что она умышленно и откровенно оберегает столь явные и тяжелые пороки общества, как, например, монополию на землю; что она абсурдна, а ее теория и практика полны несуразностей; она (как не раз отмечал Герберт Спенсер)² парализует народ, под-

133

чиняющийся или доверяющий ей. Наконец, она настолько устарела и обветшала в самых существенных своих частях, что, похоже, нет никакого смысла латать ее, даже если бы мы вознамерились использовать ее впредь для пользы человечества.

Отчетливо видя зло, коренящееся в данной системе, мы все же обычно оправдываем ее, ссылаясь на неизбежность зла, к тому же до известной степени возмещающего причиняемый вред, поскольку мы не можем избавиться от него иначе, чем ценой беспорядков, насилия и социального хаоса.

Пожалуй, стоит рассмотреть доводы в защиту попристальнее, ибо, как ни странно, история стран и народов в целом изобилует примерами совсем иного свойства. Не только все древнейшие племена мира сплачивались и объединялись воедино без посредства какой-либо громоздкой и неукоснимой системы законов. Даже у современных земледельческих народов (скажем, у ирландцев, шведов, швейцарцев, китайцев), и поныне ведущих относительно простой образ жизни, мы встречаем нечто подобное. Государственные законы и установления занимают ничтожно малое место в их жизни. Конечно, Обычай оказывает могущественное влияние на все подобные народы, ибо он, вне всяких сомнений, образует остов, или опору их обществ. Но Обычай и Закон — вовсе не одно и то же. Обычай — это закон, пребывающий в предначальном, или зародышевом, состоянии. Какими бы грубыми, суровыми или маловразумительными ни были обычаи дикарских племен, все же они довольно легко меняются, пока не закостеневают, воплощаясь в письменные установления, непомерно утяжеляемые грузом веков и формальных процедур, приводимые в действие только силой вооруженной власти*.

Весьма сомнительно, чтобы человеческие сообщества смогли существовать без значительного числа Обычаев. Но нет никаких оснований полагать, будто они не сумели бы сохранять жизнеспособность и должный порядок без письменных законов и сопутствующих им институтов. Когда у народов разумных, хотя бы несколько развитых, отошедших от варварства дикарских времен, Обычай принимает более мягкие формы и, по-прежнему оказывая существенное воздействие на индивидов, обретает тем не менее большую гибкость и приноравливается к переменам, происходящим в обществе, то в его власти мы склонны усматривать силу, настолько превосходящую Закон, насколько подлинная жизнь превосходит бездушный механизм. И в наши дни жизнь общества во всех ее проявлениях регулируется преимущественно Обычаем. Некоторые из обычаев, касающиеся, скажем, поведения в "свете" и манер, обладают беспрекословной властью. К примеру, нет никакого закона, обязывающего соблюдать условия пари, однако редко кто отказывается уплачивать проигрыш. Привыкнув "звать полицейского" при любых происшествиях, мы, конечно, с трудом можем представить себе нашу жизнь без такого

—————

* В своей книге "Северные племена Австралии" Спенсер и Джиллен говорят, что у этих народов нет предводителей, или вождей. Старики образуют некий неформальный совет, который карает "преступления" и нарушения семейных устоев, организует церемонии и время от времени вводит реформы.

134

учреждения, как полиция. Поскольку в нашей повседневности многое зависит от нее, постольку она и необходима, а устранение ее не сулит ничего, кроме неурядиц. Иными словами, без полиции был бы невозможен истинный грабеж бедноты, и чудовищное неравенство, разделяющее богатство и нищету, никогда не могло бы расти, словно снежный ком. То есть общество, основанное на искусственно созданном неравенстве, не может продержаться без института полиции*. Однако уверение, будто определенные учреждения необходимы для создания и охраны неестественной и ненормальной формы общества, а следовательно, общество не способно просуществовать без данного института, равносильно утверждению о том, что поелику китаянкам из высших слоев предписано бинтовать ноги, то, стало быть, подобные повязки обязаны носить все женщины вообще. Нам необходимо отчетливо уяснить себе, что наши современные формы общества столь же уродливы и противоестественны, как культеобразная нога китаянки.

Итак, при мысли о свободном, безгосударственном обществе людей донимает не вопрос о его желательности или нежелательности (как правило, они желают его), а сомнения в его осуществимости. Большая часть подобных опасений навеяна современными общественными порядками. Действительно, люди видят, что смертельная схватка за средства к существованию — господствующая норма сегодняшней жизни и главный стимул к труду. Посему они приходят к умозаключению, будто без государства общество попросту развалится, ввергнется в хаос, в котором перемешаются неприкрытый грабеж, с одной стороны, и полнейшее безделье — с другой**. Именно от данного замешательства умов необходимо избавиться в первую очередь.

Хотя мне и неприятно об этом говорить, но жизнью современного общества зримо правит Страх. Над великим множеством самых разных людей распростер свои черные крылья один и тот же демон. Он навис над жалким, затравленным невольником наемного труда, поднимающимся чуть свет и плетущимся по убогим, загаженным улицам на заунывный зов гудка, погружающимся на девять, десять, а то и двенадцать часов в однообразную работу, не приносящую ни радости, ни удовольствия, а лишь грошовый заработок. Возвратившись домой, он застает детей уже спящими и, проглотив скудный ужин, вскоре и сам отправляется на покой, измотанный и усталый, с тем чтобы, пробудившись ни свет ни заря, вновь вступить на тот же самый, до смерти изнуряющий круг. Преследуемый страхом голодной смерти, он прозябает в некоем уныло-блеклом подобии жизни, бессмысленном и недостойном человека. Демон нависает и над коммерсантом, сколотившем состояние на биржевой игре, ловко воспользовавшись вывертами рынка. Он живет в вечном страхе, ибо знает: в любой миг его богатство может улетучиться тем же манером,

—————

* Хотя, как свидетельствует опыт более примитивных обществ, небольшое неравенство, проистекающее из естественных различий в способностях и усердии людей, будет всегда приветствоваться.

** Ради полной беспристрастности стоит, пожалуй, оговорить, что подобные опасения свойственны преимущественно классам, живущим на прибыль в несколько завуалированном

135

каким оно свалилось на него. Он понимает: чем больше достояние, тем больше вероятность лишиться его и тем сильнее тревоги и заботы о его сбережении. Желая неизменно удерживаться на плаву, он вынужден (по крайней мере, он убеждает себя в этом) опускаться до самых подлых средств и грязных махинаций. Да, один и тот же демон распростер свои крылья над великим множеством людей. Беспрестанный, лихорадящий страх — лейтмотив их жизни. Здесь нет места неподдельной радости и веселью духа. Вы можете бродить сколь угодно долго по улицам наших больших городов, но не встретите ни одного поющего человека. И пахарь в наши дни вряд ли насвистывает, идя за плугом, а если рабочий на фабрике вздумает напевать во время работы, его "рассчитают" (так оно и есть почти повсюду)! Мы смахиваем на команду тонущего корабля, пытающуюся выкарабкаться на прибрежные скалы. Внизу беснуются волны. Упираясь ногами, цепляясь за малейшие расщелины, каждый взбирается наверх как может, а если в паническом ужасе он спихивает соседа со спасительного уступа, то об этом, конечно, следует сожалеть, но ничего тут не попишешь.

Однако подобное положение вещей не нормально. Допуская, что в той либо иной форме или степени борьба за существование неизбежна, история все же (за исключением редчайших кризисов) не ведает зрелища столь всепроникающей и всеохватывающей тревоги. Изучение истории туземных племен, жизнь которых мы можем счесть нищенской, не обнаруживает и намека на подобное господство Страха. Я хотел бы, чтобы читатель на мгновение представил себе, как сердца всего народа освобождаются от бремени страха и каковы будут плоды избавления. Вообразим на миг, будто некий добрый чародей, скажем магический лорд-канцлер казначейства, взмахом своей волшебной палочки не только даровал бы нам пенсии по старости, но и вполне прилично обеспечил бы нас необходимым для жизни на все отпущенные нам дни (ограничимся только этим), так что ни один человек не должен будет серьезно беспокоиться за свое материальное благополучие и за будущее своей семьи. Повлияло бы это на нас и наши поступки?

Вполне возможно, что девять десятых населения, как уверяют многие, скажут: "Разрази меня гром, если я когда-нибудь еще пошевелю хоть пальцем". Подобно шарманщику, получившему маленькое наследство и тотчас же принявшемуся в щепки крушить топором шарманку, вопя что есть мочи: "Все, вовек тебе больше не тренькать эту поганую песенку!", мы тоже можем почувствовать такое отвращение к нашим нынешним трудам, что захотим послать их куда подальше. Такое вполне могло бы случиться с полным на то основанием, ибо и наши дни "труд" большинства людей связан со столь отвратительными и унизительными условиями, что наилучшим и самым человечным выходом был бы отказ от всякого труда. Но давайте представим, что поскольку нам обеспечено сносное существование и угроза голода не тяготеет над нами, то у нас как бы начался отменный, очень долгий праздник, и по религиозным соображениям мы воздерживаемся от какой-либо работы. И пот мы сидим, потирая руки, в полнейшем безделии два, три, четыре и даже шесть месяцев. Однако к концу этого времени девять десятых населения, пресытившись безделием, скорее всего впадает в безудержную тоску и

136

примется за ту или иную работу. Возможно, они начнут создавать нечто, выходящее за рамки предметов "первой необходимости", дарующее больший уют либо удобства, скажем некие полезные или красивые вещицы для себя, своих семейств и соседей, а может статься, и для общества в целом. Как знать, быть может, из самозародившегося, сугубо добровольного производства вещей, за которым, конечно же, последует непроизвольно возникший свободный обмен, взойдут ростки самообеспечивающегося общества³, основанного не на страхах и неуверенности каждого человека, а на общем и равном для всех наслаждении полнотой жизни и духовной энергии?

Пример "зажиточных" классов вполне убедительно показывает, что люди, избавленные от забот о хлебе насущном, охотно и по доброй воле берутся за работу. Имея не только самое необходимое для жизни, но и все, чего только можно пожелать, они тем не менее с невероятной, безудержной энергией подыскивают себе занятия. Нескольких десятилетий им вполне хватило, чтобы совершенно разочароваться в пикниках как единственной цели жизни. Страна теперь наводнена филантропическими и благотворительными обществами, лигами, попечительскими организациями, миссиями по просвещению бедных, "походами против безнравственности" и тому подобными союзами, деятельность которых есть всего лишь выражение естественной энергии человеческого существа, ищущей отдушину в служении общественному благу. Конечно, стоит только пожалеть, что по причине весьма посредственного образования, получаемого этим классом, его идеи и способность творить на пользу общества столь ограничены. Впрочем, в будущем сей недостаток наверняка удастся исправить. Однако речь сейчас не о том. Главное, мы увидели: уж если богатые люди по своей воле избирают подобный образ жизни (хотя по вине своих традиций и пороков образования плохо приспособлены к нему), то средний человек, обуреваемый столь многими неудовлетворенными желаниями, скорее всего поступит точно так же. Надеюсь, мое предположение не покажется нелепым.

Если у кого-то все же есть еще сомнения, пусть он вспомнит о тысячах обитателей наших гигантских городов, готовых пожертвовать чем угодно, лишь бы выбраться из них в сельскую местность и трудиться на земле не в надежде сколотить состояние подобным образом, а исключительно из любви к подлинной жизни. Пусть он припомнит тех, кто в свободное время возделывает садики, цветники или огороды только ради собственного удовольствия; или тысячи людей, которые по завершении своих каждодневных трудов берутся за милое им и дающее отдохновение дело — столярничают, вырезают по дереву, занимаются декоративным литьем и многим другим. Пусть он задумается о тысячах прирожденных садовниках, краснодеревщиках, слесарей и т.д., и тогда ему, возможно, удастся почувствовать, с какой охотой они взялись бы за работу, в которой души не чают, если бы они были подлинно свободными людьми.

Итак, мы вправе по крайней мере предположить, что люди, не затравленные ни принуждением, ни подчинением всесильной власти, охотно и без понуканий станут создавать вещи, имеющие для них ценность. Разумеется, это вовсе не означает, что в обществе тотчас же

137

воцарятся порядок и согласие. Но общество будет меняться к лучшему, и я могу высказать на сей счет некоторые соображения.

Во-первых, каждый человек будет выбирать себе занятие по вкусу и способностям, по крайней мере он станет руководствоваться собственными наклонностями в большей степени, чем сейчас, а в целом он скорее всего подыщет себе занятие, к которому он более пригоден, нежели к своему нынешнему. Однако это невероятно оживит производство и сделает его более выгодным. Бесконечное разнообразие человеческих наклонностей и дарований сулит столь же большее разнообразие товаров, производимых по доброй воле.

Во-вторых, труд будет полезным. Несомненно, ни один человек не станет по своей воле копать ямы для того, чтобы потом их засыпать. А между прочим, в наши дни совершается чудовищно много работы, по сути своей ни чуть не более полезной. Если бы человек, свободно избравший ремесло краснодеревщика, сработал бы комод для себя либо для своих соседей, он позаботился бы о том, чтобы ящики легко выдвигались и задвигались, а у девяти десятых комодов, изготовленных из коммерческих побуждений, ящики либо не открываются, либо не закрываются, ибо от них и не требуется быть полезными, они должны лишь создавать видимость полезности, так как в действительности их единственное предназначение — быть проданными. Цель одна: продать и нагреть руки на продаже. А посему товары больше отвечают своему предназначению, лишь выглядя полезными, но на деле являясь совершенно негодными. Покупатель вынужден вновь приходить за тем же товаром, принося дополнительный барыш фабриканту и торговцу. Из-за подобного рода дел общество терпит невообразимые убытки, но пока они оборачиваются прибылью для определенного класса, с ними не считаются. В свободном обществе всякая работа исполнялась бы только потому, что она нужна и полезна. Любопытно, но по здравому размышлению вы убеждаетесь, что никакого иного смысла в труде нет и быть не может. Под словом "полезный" я, конечно же, подразумеваю и "красивый", поскольку нет оснований отделять служащее удовлетворению одних человеческих потребностей, в частности потребности в красоте, от удовлетворяющего другие нужды, скажем потребность в пище. Я бы даже сказал так: сама идея труда предполагает, что он совершается только ради производства продуктов, удовлетворяющего те или иные человеческие потребности. Как ни странно, но с коммерческим производством все обстоит иначе. Труд нужен только для того, чтобы произвести некий продукт, который можно продать и получить прибыль, больше ни для чего. Неважно, какой именно продукт, хороший или плохой, лишь бы он отвечал этому условию. Поскольку смысл жизни и труда при ином общественном строе в корне отличался бы от нынешнего, весьма трудно сопоставлять их. Однако несложно догадаться, что если бы в обществе, основанном на принципах свободы, производилось меньшее количество товаров, а народ работал не так много часов в день, как сейчас, зато все товары были бы сработаны отменно и на славу, то в действительности ежегодно создавалось бы гораздо больше ценностей, чем при нынешней сугубо коммерческой системе.

В-третьих, как неустанно уверяет Уильям Моррис⁴, исполненный нового смысла труд станет одним из величайших и захватывающих

138

наслаждений жизни, и уже одно это полностью изменит его характер. Многие ли испытывают подлинное удовольствие от своих каждодневных трудов? В любом из наших городов их можно сосчитать по пальцам. Что может быть хорошего в жизни, если важнейшая ее часть, а труд всегда будет важнейшей частью, столь отвратительна? Нет, единственно верная экономика обязана позаботиться о том, чтобы ваш ежедневный труд был вам в радость. Тогда и только тогда вы окажетесь на правильном и надежном жизненном пути. Когда ваш труд станет для вас наслаждением, то и плоды его, несомненно, будут прекрасными. Тягостное расхождение между красивым и полезным исчезнет. Всякая произведенная вещь будет творением искусства. Искусство нерасторжимо сольется с жизнью.

Итак, запомните: современное общество основано на насаждаемой силой закона системе частной собственности, при которой только люди из породы алчных и жестоких способны становиться крупными собственниками и под охраной законов и государственной власти грабить малоимущих. Следствием подобного устройства общества является ожесточенная, непримиримая борьба за обладание собственностью, и главным образом Страх повелевает людьми. Мы же, напротив, несем миру концепцию общества, в котором частная собственность не насаждается и не охраняется аппаратом вооруженной власти, но существует как сугубо самопроизвольное начало, а действиями людей руководит не страх и не жажда наживы, но скорее общность жизни и жизненных устремлений, когда вы беретесь за работу только потому, что любите ее; знаете — она вам по силам, и уверены — сделанное вами будет нужным вам или кому-то еще.

Ах, до чего же утопично все это звучит! До смешного просто и наивно — работать только потому, что вам нравится работа и необходим ее продукт. Как славно было бы следовать сему принципу в жизни, однако он, увы, совершенно невероятен и неосуществим.

Неужто он и впрямь не осуществим? Многие, начиная с Соломона⁵ и кончая доктором Уотсом⁶, советовали нам поучиться у пчел и муравьев, но, к сожалению, подобные советы ничуть не менее утопичны и бесполезны. Что может быть глупее поведения этих маленьких тварей, каждая из которых в любой миг может погибнуть, защищая свое племя? А пчела? Она так тупа и безмозгла: вместо того чтобы прятать собранный мед под надежный замок в собственную каморку, она ничтоже сумняшеся несет его в общий котел и не отделяет свою добычу от чужой. Простодушная пчелка, неминуемо настанет день, когда ты горько пожалеешь о своей "непредусмотрительности". Ты будешь голодать, а твои соплеменники — уплетать плоды твоего труда.

А человеческое тело — сие чудесное подобие и зерцало мироздания, как обстоит дело с ним? Разве оно не утопично тоже? Оно сложено из миллионов клеток, органов, слитых в живое единство. Здоровое тело есть самое совершенное общество, какое только можно себе вообразить. Что говорит рука, когда от нее требуется совершить какую-нибудь работу? Неужели она вначале торгуется об оплате и отказывается шевелиться, прежде чем оговорит выгодные для себя условия? Или, быть может, нога отказывается нести нас в путь, пока не выяснит, какое вознаграждение ожидает ее? Конечно же, нет! Каждая клеточка тела исполняет предназначенную ей работу, и уже само исполнение работы (таков закон

139

утопии!) вызывает приток крови к ней, и она получает пропитание и уход соответственно сослуженной ею службе. Позвольте спросить, разве не может быть точно таким и закон здорового человеческого общества? Разве самого служения человека обществу (пусть даже малого) недостаточно для того, чтобы остальные члены общества позаботились дать ему все, в чем он нуждается? Что бы вы сказали о человеке, который безучастно позволяет своему мизинцу сохнуть и отмирать? Чем лучше общество, равнодушно оставляющее человека умирать с голоду? "Неужели человек никогда не будет в состоянии отринуть тревогу за "вознаграждение его трудов" и думать в первую очередь о работе и наслаждении, приносимом ею, не испытывая ни малейших сомнений в том, что вознаграждение непременно последует?

Действительно, в природе человека заложен весьма сильный инстинкт вершить необходимые дела, которые он может и хочет исполнить. Даже дети, эти маленькие подобия дикарей, часто преисполняются гордости, сделав нечто "полезное". Если бы мы могли стать достаточно разумными, мы перестали бы вдалбливать им, как делаем сейчас, о необходимости "пробиваться", делать деньги, отпихивать своих товарищей в погоне за жизнью, карабкаться вверх по головам, дабы в конце концов занять положение, позволяющее больше не трудиться. Вместо этого мы объясняли бы им, что, повзрослев, они станут членами общества, чтущего свое достоинство. Оно бескорыстно возьмет на себя заботу о всех их нуждах, естественно ожидая, что они честно отплатят ему, сослужив взамен какую-либо службу. Даже малое дитя способно уразуметь это. Так неужели общество взрослых мужчин и женщин не смогло бы жить по сему правилу? Впрочем, нелепо спорить о возможности подобных отношений в обществе, когда у нас перед глазами столь много подлинных их примеров. В своей восхитительной книге "Тайпи" Герман Мелвилл7 описывает жителей Маркизовых островов в Тихом океане, среди которых он провел какое-то время в 1846 г. Он пишет: "За то время, что я прожил на Тайпи, ни единого человека там не привлекли к ответственности за какой-либо проступок против общества. По всей видимости, у них вообще не было судей и правосудия. Не было у них и муниципальной полиции, призванной ловить бродяг и нарушителей порядка. Одним словом, у них и в помине не было никаких юридических установлений, оберегающих общество и его благополучие, т.е. того, что вменяется в обязанность просвещенному законодательству цивилизованных стран". Хотя книга Мелвилла — сплошной панегирик социальным порядкам, с которыми ему довелось столкнуться, и романтический восторг буквально захлестывает каждую ее строку, все же она, как и другие его описания туземцев Тихого океана, безусловно, достоверно и полностью согласуется с наблюдениями прочих путешественников того времени. Преобладал само собой установившийся коммунизм. Когда выпадал хороший улов рыбы, выходившие на промысел не присваивали добычу себе, а делили ее и раздавали всем соплеменникам, оставляя за собой лишь причитавшиеся им равные доли. Если какая-либо семья нуждалась в новой хижине, все собирались и помогали строить ее. Мелвилл описывает подобное событие: "По крайней мере сто туземцев несли материалы для фундамента, некоторые несли в руках одну-две связки тростника для стен, другие —

140

тонкие прутья гибискуса с прикрученными к ним пальмовыми листьями для крыши. Каждый выполнял какую-то долю работы, и совместным, необременительным трудом всех дело было полностью закончено еще до наступления темноты".

Сходные коммунистические обычаи были распространены среди огромного числа туземных племен, фактически почти повсеместно там, где не оставила своего клейма откровенно торгашеская цивилизация. Их можно обнаружить и в наших краях, скажем на маленьком острове Св. Кильда, что на Гибридах, где и поныне существуют обычаи раздела между всеми улова рыбы и совместного возведения жилья, подобные описанным Мелвиллом, да и на всех окраинах нашей цивилизации: у "пчел", возделывающих и обустраивающих земли в лесной глуши, у фермеров, живущих на отшибе. Мы вправе спросить: не являются ли подобные социальные обычаи не только возможными, но в конечном счете единственно приемлемыми для общества? Ведь столь же вздорно и нелепо было бы именовать обществом современные орды людей, сражающихся друг с другом за средства к существованию, загнанных варварскими и насильственными законами в безвыходное положение, лишь разжигающими междоусобную борьбу, как и величать обществом отверженных и обездоленных обитателей трущоб "Черной дыры" в Калькутте. Если кто-нибудь хоть немного призадумается о сущности своего человеческого естества, он обнаружит, что единственным обществом, отвечающим велениям его природы, было бы такое, в котором он, оставаясь совершенно свободным, тем не менее соединялся бы узами глубочайшего доверия со своими собратьями. Если же в своих размышлениях он пойдет чуть дальше, то непременно увидит, что единственно возможное условие, позволяющее ему быть совершенно свободным и поступать по своей воле, таково: он должен доверять ближнему и заботиться о нем, как о самом себе. Как видите, условие предельно простое. А поскольку оно в большей или меньшей степени соблюдается бесчисленными дикими племенами животных и людей, то, бесспорно, и цивилизованный человек способен следовать ему. Если мне возразят (и не без оснований), что современное общество неимоверно многосложнее первобытного, то я бы ответил следующим образом: если современный человек, со всей своей ученостью и образованием, просвещавший свой разум на протяжении многих столетий, не способен разрешить задачу, доступную дикарю, то лучше ему было бы вернуться к состоянию первозданной дикости.

Но, пожалуй, пора и перейти к вопросам практическим.

Я полагаю, не может быть никаких сомнений в возможности существования строя вольных общин. Безотлагательного ответа сейчас требует вопрос о переходе к нему, т.е. какие шаги мы должны или можем предпринять, чтобы вступить на землю свободы?

Мы предположили, что народ начнет свое странствие к свободе с избавления от бремени Страха и тревог. Но на долгом медленном пути эволюции нельзя уповать на внезапные, чудесные превращения. Уже по одной только этой причине мы не можем надеяться на скорое преобразование нынешнего строя на основах общности. Людям, усвоившим урок "торгашества" и соперничества: "каждый воюет сам за себя" — столь твердо, как заучили его современные нации, понадобится время, чтобы

141

отвыкнуть от него. Духу общности жизни, столь долго подавлявшемуся и искоренявшемуся, нужен срок, чтобы воспрянуть и восторжествовать вновь. Мы признаем совершенно необходимой соответствующую организацию производства, которая бы выступала в роли промежуточной стадии, позволила бы выпестовать у людей новые наклонности и новый образ мыслей. Глядя порой на ужасающее отребье, гнусные отбросы, оставленные нашей коммерческой системой в наследство грядущему: на отчаявшихся, немощных, спившихся, ни на что не годных мужчин и женщин, перекочевывающих из одного работного дома в другой, скитающихся по Лондону и его окрестностям, или на равно ни к чему не пригодных и еще более беспомощных бездельников, занимающих высокое положение, начинаешь понимать, что только строго продуманная организация производства (подобная той, на которую вынудила нас пойти война) могла бы помочь обществу избавиться от сей обузы. Рабочие силы нации уже направлялись на развитие сельскохозяйственных поселений, освоение пустошей, посадку лесов, восстановление каналов, привлекались также и к прочим крупным промышленным начинаниям, ведущим к значительной социализации земли и машинной техники. В то же время слияние компаний во все более и более огромные тресты, которые мы ясно видим сейчас, упрощает установление общественного контроля над промышленностью и использование ее во благо общества.

С другой стороны, к сходным последствиям ведут также развитие промышленного производства и распределения кооперативными товариществами и тред-юнионами, принимающий все большие масштабы их взаимный обмен продукцией друг с другом. Они создают общество, в котором колоссальные богатства производятся и пускаются в оборот не ради прибыли горстки людей, но ради пользы многих; самопроизвольный свободный коллективизм зарождается и растет внутри официального коллективизма государства и параллельно с ним. По мере того как этот двойной коллективизм будет крепнуть, а сфера его расширяться, нажива на барышах будет становиться все менее доходным занятием. Хотя, вне всяких сомнений, коммерческий мир приложит все усилия, чтобы сорвать создание общественной системы, организующей труд безработных (ибо она приведет к исчезновению дешевой рабочей силы, т.е. к подрыву фундамента, на котором зиждется коммерческая система), все же очевидная необходимость организации их труда достигла такой степени, что ее уже невозможно отрицать. Как только она начнет утверждаться со все большей силой, она станет значительно влиять и на положение уже имеющих работу, вынуждая предпринимателей менять его к лучшему. Кроме того, мы преисполнены светлой надежды на то, что произойдут и другие перемены, проблески которых мы видим повсюду, а именно: появится новое чувство социальной ответственности, новое понимание религии, более здоровое общественное мнение. Они помогут вдохнуть жизнь в те преобразования, о которых мы говорим. Если так и случится, то увеличение занятости, большая полновесность заработков вкупе с постоянным улучшением процессов производства и условий труда в недалеком будущем приведут к своего рода всеобщему изобилию или по крайней мере к исчезновению бедности. Недостойные человека страхи, терзающие сердца девяти десятых населения, опасения остаться даже без

142

нищенских средств к существованию утихнут или растают как дым, а с ними уйдет в небытие безумное, чудовищное соперничество и противоборство человека с человеком. Даже сущность Собственности станет иной, менее жестокой. Сейчас институт собственности подобен чугунной ограде, о которую человек может расшибиться, но которую тем не менее сохраняют, ибо она оберегает нас от падения в пучину. Но завтра, когда от пучины бедности не останется и следа, линия, разделяющая людей, сможет быть не жестче эластичной ленты*. Люди очнутся и будут в удивлении протирать глаза, обнаружив, что им нет никакой нужды вести себя иначе, чем подобает человеку.

Одновременно (т.е. по мере ослабления могущества денег как орудия наживы, барышей и процентов) ужасное наваждение, довлеющее ныне над нами, — омерзительное чудовище, именуемое "предпринимательством", с его нескончаемыми Сизифовыми трудами, поиском рынков сбыта, оттеснением и разорением соперников, с его коммивояжерами, рекламой, армиями клерков, с его банками и биржами, его проверкой и перепроверкой счетов, потускнеет и будет терять свое значение до тех пор, пока однажды, дай-то Бог, не рухнет наземь, разбившись вдребезги! Избавившись от бремени и напрасных тягот, порождаемых этой системой, политическая жизнь оправится, подобно человеку, исцелившемуся от болезни, и наполнится невиданными прежде здоровыми силами.

Тем временем в больших производственных ассоциациях, будь то добровольные или иные, народ начнет усваивать чувство Общности Жизни и обычай совместных действий ради общей цели, обычай сопереживать общим интересам. Когда эти уроки будут усвоены, все остальное свершится само собой.

В ходе этих перемен, неуклонно продвигаясь к безгосударственному и совершенно свободному обществу, некоторые институты, основанные на Частной Собственности (например, возмещение труда заработной платой), сохранятся в течение долгого времени, хотя они далеко не безупречны. Могут сказать, что в некоторых отношениях справедливое соглашение о плате за труд, заключенное на последовательно демократической основе, дарует людям больше свободы, нежели бесформенный анархизм, позволяющий каждому брать "по своим потребностям", ибо при первой системе А может работать два часа в день и жить на заработанное за два часа, — Б трудиться восемь часов и жить на полученное за восьмичасовую работу. Не будь системы заработной платы, А (который, быть может, предпочел бы бездельничать) чувствовал бы, что обманывает общество, если не работает по восемь часов в день, как все остальные (это было бы обманом и с точки зрения общества).

Как бы то ни было, следует помнить, что денежные отношения не

—————

* Смягчение сущности Собственности можно наблюдать и сейчас на весьма любопытных примерах. Сорок лет назад не многие могли одеваться в атлас, большинству была доступна лишь бумазея. Теперь же из древесных опилок изготавливают искусственный шелк, и каждый может одеваться по последнему слову моды. Хорошая одежда не является больше различительным признаком богатства и скромного достатка. Точно так же обстоит дело с книгами, путешествиями и многим другим. Какой толк быть миллионером, если человек, получающий три фунта в неделю, может выглядеть ничуть не хуже его.

143

прекратятся еще достаточно долгое время, существуя в виде Купли, Продажи, Заработной платы и т.д., и т.п. Однако по мере изменения умонастроений и образа жизни они, бесспорно, будут постепенно превращаться из несгибаемого стального прута в эластичную ленту, очерчивающую пределы социальных обычаев, но оказывающую необходимое давление, если оно понадобится. Таким образом, Частная собственность утратит свой нынешний вредоносный характер и сохранится лишь в силу привычки или ради удобства. Денежные обязательства и взаимные расчеты со временем будут восприниматься как почти ничего не значащая формальность, как это принято между друзьями и сейчас.

В конце концов останется только Обычай. Гибель чувства Собственности будет означать падение грубой силы Закона, обязанной своим существованием прежде всего Собственности. Люди, привыкшие к разнообразной деятельности сложного хозяйственно-промышленного организма, не испытывая ни гнета насильственной власти, ни угрозы голода, будут по обычаю поддерживать эту деятельность, руководствуясь велениями Разума.

Обычай сохранится, претерпевая медленные изменения. Устройство будущих обществ станет более жизнеспособным и органичным, а вместе с тем и более человечным, нежели оно было или могло бы быть при косном господстве Закона.

КОММЕНТАРИИ

¹ В оригинале "non-govermental society".

² Спенсер Герберт (1820-1903) — английский философ-позитивист.

³ В оригинале "self-supporting society",

⁴ Моррис Уильям (1834-1893) — английский поэт и художник, социалист, имевший весьма самобытные представления о совершенном обществе. Сторонник возврата к "доиндустриальной" простоте жизни, автор утопического романа "Вести ниоткуда".

⁵ Соломон, согласно Ветхому Завету, — царь Израиля, прославившийся мудростью.

⁶ Уотс Джордж Фредерик (1817-1904) — известный английский художник и скульптор.

⁷ Мелвилл Герман (1819-1891) — американский путешественник и писатель.

Date: август 2013

Изд: Анархия и власть. М., ИВИ РАН, «Наука», 1992.

Пер: с английского К. М. Андерсона

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)